Текст книги "Бог войны и любви"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Она тихо охнула и пошла вперед, как слепая, вытянув руки. Степан и Никита переглянулись – и оба, не сговариваясь, кинулись через две, три ступеньки наверх, чтобы остановить ее, не дать ей увидеть самое страшное. Однако в распахнутых дверях им открылось зрелище, заставившее их в голос вскрикнуть – и замереть на месте, так что Ангелина без помех смогла взобраться наверх и увидеть черную фигуру, распластанную в луже крови.

Это был труп женщины, облаченной в глубокий траур, ее полуседые волосы имели такой вид, словно кто-то за них крепко таскал, а широко открытые черные глаза оледенели в последнем выражении лютой, неутоленной ненависти, почти неузнаваемо исказившей это красивое лицо.

И все-таки Ангелина узнала ее сейчас, и узнала бы когда угодно, где угодно. Маркиза д'Антраге, графиня де Лоран, графиня Гизелла д'Армонти, шпионка Бонапарта, посланница Людовика ХVI, фрейлина Жозефины, заговорщица, убийца и вдохновительница убийц – словом, мадам Жизель… это была она, и она была мертва.

Мертва! Но кто убил ее? И где похищенная девочка? Ангелина высвободилась из объятий Никиты (они взглянули друг на друга изумленно, ибо не могли припомнить мгновения, когда бросились друг к другу: она – ища поддержки, он – желая поддержать ее) и огляделась.

– Гля! – возопил Степан, тыча пальцем куда-то в угол, и они увидели кучу тряпья, которая зашевелилась, издала слабый стон… Степан подбежал, схватил ее – тряпки оказались молоденькой служаночкой, только что пришедшей в сознание, но вновь изготовившейся лишиться его при виде сверкающего глазами яростного русского офицера. Не скоро удалось вразумить девчонку, что никто не собирается рубить ей голову – всего-то и нужно, что рассказать, где ребенок и кто убил графиню… или маркизу…

– Княгиню, – поправила девчонка, значительно поджав губки, и Ангелина только вздохнула: ей уж не узнать новой личины мадам Жизель?! Да и слава Богу! Но где, где Юленька?!

Втроем они принялись трясти и допрашивать девчонку, которая, верно, и всегда была простовата, а со страху и вовсе поглупела; так что немалое минуло время, прежде чем выяснилось: по указке княгини девочку выкрал какой-то угрюмый великан и принес ее сюда, и стерег, но был с нею бережен и ласков. Он играл с девочкой и даже пытался петь своим ужасным, грубым голосом, который не пришелся той по нраву: она все время плакала.

От этих слов Ангелина едва не разрыдалась в голос и крепилась лишь потому, что Никита властно сжал ее руку, давая знак не мешать служанке.

Так вот, продолжала та, стерег, значит, великан девочку и все время с опаскою поглядывал на дверь, как если бы ожидал чего-то страшного. Уже миновал полдень, когда раздался условный стук и служанка, отворив, увидела княгиню. Та опрометью ринулась наверх и прямо с порога велела великану «прикончить это отродье».

Служанка уверяла, что даже она опешила, не ожидая такой кровожадности от своей доброй, хоть и весьма таинственной госпожи; побледнел, растерялся и великан, стал спорить с мадам: дескать, гонцов с Елисейских полей еще не было и никто не знает, слажено ли дело. «Мне-то что! – крикнула княгиня. – Я послала Анжель на верную смерть, она никогда не вернется. Тебе-то что за забота? Мщение твое свершилось! А теперь убей девчонку, получи свои деньги – и убирайся, пока русские не схватили тебя, «московский купец»!»

При сих словах Ангелина зажала рот руками, но все же нашла силы не проронить ни слова, догадка, пронзившая ее, была слишком чудовищна, чтобы оказаться правдой! Нет, небеса не могли быть к ней столь беспощадны! И все-таки вещее сердце говорило, что она права… как ни страшна сия правота!

– При этих словах княгиня подала ему нож, – всхлипывая и тараща глаза, словно опять переживая ужасные события, тараторила служанка. – Он взял, тронул лезвие пальцем… и вдруг лицо его исказилось, и он отбросил нож. «Не хочешь?! – вскричала мадам. – Тогда я сделаю это сама, голыми руками!» И она кинулась к девочке, словно намеревалась ее задушить. Тогда этот человек с ревом схватил княгиню за волосы да так дернул, что она завопила от боли, а потом подобрал с полу нож – и ударил в горло!

– Ай, молодец мужик! – взревел Степан, не скрывая восторга, и в порыве чувств стиснул девчонку в объятиях.

– А дальше? Куда он делся? Ну? – нетерпеливо вопросил Никита.

– Я думала, и мой час настал, – всхлипнула служанка, – да Бог спас. Этот человек схватил девочку на руки – она закричала, начала вырываться, но он не обращал внимания и кинулся бежать. А куда, не знаю, потому что лишилась чувств… – роняя голову на широкую Степанову грудь, пробормотала она, явно намереваясь лишиться чувств снова, на сей раз – в объятиях казака.

Степан, однако, небрежно сунул ее в тот же угол, где она была найдена, и взглянул на своего барина:

– Вдогон, ваше благородие?

– Но куда? Куда? – заломила руки Ангелина.

Степан растерянно пожал плечами:

– Да бес его ведает, куда он подевался, лиходей!

Никита молчал, чуть нахмурясь. Потом проговорил задумчиво:

– Уехать из Парижа он не мог – дилижансы теперь не ходят. Стало быть, скрылся где-то в городе. Но… но что-то говорит мне: это не так. «Московский купец» – значит, бонапартовский солдат. Сейчас в Париже у таких земля под ногами горит, теперь всякий рад будет его выдать. Где ему наверняка спасение сыщется, так это среди своих же. Наполеон шел к Парижу кружной дорогою, через Труа и Фонтенбло… теперь он наверняка встретил на той дороге отступившие войска Мармона и Мартье и узнал о капитуляции Парижа. Думаю, он все еще стоит в Фонтенбло, а значит, по той дороге и будут спасаться все ошметки его старой гвардии. Клянусь Богом, там мы его настигнем! – вскричал он, хватая за руки Ангелину и зажигая ее своей уверенностью. – Не плачь! Мы спасем твою дочь!

«Почему – твою? Нашу!» – хотела крикнуть Ангелина, однако Никита уже бежал вниз по лестнице, увлекая ее за собою.

* * *

Счастье, что Степан оказался истинно вездесущ и отыскал при доме конюшню. Там нашлись запасные лошади, нашлось дамское седло для Ангелины; и вскоре кавалькада из трех всадников неслась по окраинным улицам Парижа к юго-западной заставе, откуда шла дорога к старинному королевскому дворцу.

Голова у Ангелины кружилась от волнения и страха, виски ломило от жаркого солнца, пыли, шума. Народ парижский плясал на улицах, смеялся; казалось, все были опьянены каким-то хмелем радости, веселья.

Возле place Vandome [118]118
  Вандомская площадь ( фр.).


[Закрыть]собралась толпа, сквозь которую всадники пробились с трудом. Здесь был поставлен монумент «Великой армии». Народ, окружив колонну со всех сторон, кричал беспрестанно:

– Вas le tyran! [119]119
  Долой тирана! ( фр.)


[Закрыть]

Один смельчак взобрался наверх и накинул на Наполеона петлю – веревка оплела ноги бронзовой статуи, венчавшей столб.

– На шею!

– Надень на шею тирану! – кричал народ.

Всадники едва замечали все это, едва слышали приветственные клики. И только Степан, скалясь в улыбке, прокричал:

– Ах ты ж народишко! Еще вчера кричал: «Удавите короля кишками попов!» А нынче: «Русские, дайте нам короля! Долой тирана! Торговлю нам, торговлю!» Сами не ведают, чего хотят!

Никита бросил ему беглую улыбку и снова припал к гриве коня, направляя его в очередной проулок. Слава Богу, город кончался, впереди – дорога на Фонтенбло, и вот-вот станет ясно, верна ли его догадка. У похитителя было часа два фору, но он идет пешком, да с ребенком на руках. Они же верхом, и если расчет правильный, настигнут его через полчаса, не более. Ну, главное теперь – не мешкать: Никита привстал на стременах, тихо свистнул; Степан, подхватив его свист, добавил к нему лютое, звериное улюлюканье – и кони, в испуге прижав уши и закусив удила, понеслись во всю прыть, уже как бы и не касаясь наезженной дороги.

Цокот копыт был стремителен, однако сердца бились быстрее, подгоняя время, и как ни ждали всадники этого мгновения, ни один из них не поверил глазам своим, когда впереди показалось какое-то неясное пятно, вскоре принявшее очертания огромной фигуры, бегущей сломя голову.

– Стой! Стой! – закричали Никита и Степан.

– Юленька! – воззвала Ангелина и едва не лишилась сознания, услыхав еле различимый плач ребенка.

Боже милостивый! Дочь ее жива!..

– Ох, ваше благородие! – вдруг завопил Степан, тыча вперед рукою. – Да вы гляньте… Вы только гляньте, кто там! Навстречу бегущему скакали какие-то всадники: человек пять-шесть. Высокие каски, султаны и плюмажи; синие мундиры, кирасы, сверкавшие под солнцем…

– Товарищи! Спасите! – закричал беглец сорванным голосом, ускоряя шаги. – Русские… Казаки!..

– Это французы! Убей Бог, французы! Кирасиры! Засада! – обернулся Степан, пытаясь осадить коня.

Однако Никита неостановимо летел вперед. Он выхватил саблю, привстал на стременах, и голос его, сильный, вольный, разнесся далеко вокруг, заглушая и топот копыт, и жалобные крики беглеца.

– Казаки! Сабли к бою! – скомандовал Никита. – Лава, рассыпайсь! Заходи слева, окружай справа!

– Бей, не жалей! – подхватил ободрившийся Степан, и снова Ангелина услышала тот же дикий, степной вой, от которого пена полетела с удил коней, а волосы на головах людей стали дыбом.

Кирасиры замерли посреди дороги.

Ангелина оглянулась, и на миг ей почудилось, что из облака пыли, которое стелилось за ними по дороге, вот-вот вырвется тот самый эскадрон, которым командовал Никита. И, верно, та же мысль мелькнула у наполеоновских кирасир, ибо они спешно заворотили коней и понеслись прочь, в густую тень знаменитых дубрав Фонтенбло.

Похититель пробежал еще несколько шагов, простирая вперед одну руку, ибо другой придерживал ребенка, но вдруг ноги его подкосились, и он упал на колени, согнувшись, дыша так тяжело, что Ангелина расслышала его дыхание даже через храп загнанных коней.

Она слетела с седла, упала, но оказалась проворнее даже Никиты и Степана: вскочила на ноги, бросилась вперед с криком:

– Юлечка! Юленька!

Похититель медленно разогнулся, поднялся на ноги, прижимая к себе плачущего ребенка. Его потное, покрытое пылью лицо было искажено странной гримасой, некой смесью угрозы и страдания, и Ангелина замерла, а с нею рядом замерли Никита и Степан.

– Да ведь это… – пробормотал Степан.

– Бог мой! – выдохнул Никита.

И только Ангелина молча перекрестилась.

Все трое узнали этого человека.

Степан узнал того свирепого француза с обмороженным лицом, который с отрядом таких же оголтелых разбойников ворвался в потайной охотничий домик, убил множество крестьян и едва не прикончил самого князя.

Никита узнал негодяя, который хладнокровно командовал его расстрелом… Глаза, которые видишь перед тем, как пуля ударяет тебя в грудь и голову, не так просто забыть.

И Ангелина узнала эти карие маленькие глазки, этот бесформенный нос и низенький лоб, хотя думала, что увидит их снова лишь на том свете.

– Лелуп… – со стоном выдохнула она, и слезы хлынули из ее глаз. – Лелуп, умоляю! – Она протянула руки к Юленьке, которая рвалась к ней, но Лелуп отвернулся, загородил ребенка:

– Не тронь мою дочь!

* * *

Его дочь?

Господи милосердный! Да с чего он взял?!

Было, было с чего. Значит, мадам Жизель сказала Лелупу, что дитя – дочь Ангелины, а он не смог убить ее, потому что высчитал срок рождения и решил… решил…

– Нет, нет! – Ангелина выставила вперед ладони.

– Да! – прорычал Лелуп. – Я знаю! Да! Ты была моей женщиной, ты зачала от меня и родила мне дочь!

– Ох… – не сказал, а выдохнул Никита, и это «ох», исполненное муки, уязвило Ангелину в самое сердце. Еще мгновение – и она потеряет его, едва отыскав, еще даже не вполне поверив, что он снова с ней. И не она одна! Юленька тоже потеряет отца!

Эта мысль придала Ангелине решимости, и, схватив Никиту за руку, она подтащила его к Лелупу. Юленька, завидев мать совсем близко, рванулась с такой силой, что Лелуп невольно разжал руки, но Ангелина, метнувшись вперед, успела подхватить девочку – и разразилась счастливыми рыданиями, когда маленькие, теплые ладошки вцепились в нее, а замурзанное, заплаканное личико ткнулось в то тепленькое местечко между шеей и плечом, где Юленька засыпала почти столько вечеров, сколько прожила на этом свете.

Она-то успокоилась мгновенно, все страхи отлетели от нее, как дым под порывом ветра, но Ангелина знала: еще не все беды позади! Она протянула Юленьку Никите. Тот на миг опешил, отшатнулся, уставился на дитя с таким ужасом, что Степан закашлялся от смеха.

Юленька, насупясь и сунув пальчик в рот, взглянула на незнакомца. Ну что ж это такое! Мама куда-то пропала, и с Юленькой был этот страшный, противный… Потом мама наконец-то нашлась, но, едва обняв, спешит передать ее какому-то… нет, этот не страшный и не противный. У него так смешно шевелятся волосы под ветром, а что это там такое?

Юленька с любопытством потянулась к шраму на виске Никиты, и, лишь ощутив легонькое прикосновение крошечных пальчиков, он осознал, что уже держит девочку на руках.

Чуть откинув голову, Никита посмотрел на маленькое задорное личико. Дерзкие серые глаза глянули в другие серые глаза; сощурились круто загнутые светлые ресницы; дрогнули уголки четко прорисованных губ; задрожали от затаенных улыбок крошечные ямочки на подбородках.

– Матушка Пресвятая Богородица! – прошептал потрясенный Степан. – Святой истинный крест! Ну вылитый, вылитый… Как две капли… – И, не договорив, утер невольную слезу.

– Это его дочь! – вскричала Ангелина, хватая Лелупа за руку и умоляюще заглядывая в щелочки темных, тоскливых глаз. – Разве ты не видишь?! Ну посмотри, посмотри!

Лелупа не надо было просить – он и сам не мог отвести взгляда от Юленьки, которая сосредоточенно оглядывала новое для нее лицо. И оно нравилось, нравилось ей!

Вот она обвела пальчиком рот незнакомца. Никита засмеялся от щекотки и прихватил губами ноготок Юленьки, которая расхохоталась в ответ так звонко и радостно, словно множество лесных колокольчиков затрезвонило вокруг.

– Смеется, – шепнул Лелуп, как зачарованный. – У него смеется, а у меня плакала. Что ж… и впрямь его, что ли? Ну, – тяжело вздохнул Лелуп, – раз так… что ж! Стреляйте!

Глаза Никиты вспыхнули. Степан стиснул пальцы на рукояти сабли, но оба не двинулись с места, недоуменно глядя на Ангелину.

Лицо ее задрожало, слеза скатилась с ресниц – и вдруг тяжелое рыдание сотрясло тело. Тоска и счастье рвали душу, и было почти невыносимо глядеть без страха, впервые глядеть без страха в полумертвые глаза Лелупа. Прощать – и принимать прощение…

Никита порывался сказать что-то, но не смог.

Степан с досадою вздохнул:

– Так уж и быть, иди… ирод! Чего стал? Барин отпускает. Иди, ну! А то еще передумаем!

Лелуп смотрел исподлобья, веря и не веря. Резко повернулся, почти побежал, припадая на одну ногу, и вдруг дернулся, покосился по-волчьи через плечо – глаза тускло блеснули:

– Будьте вы все прокляты!

Никто не шелохнулся.

Лелуп безнадежно махнул рукой и побрел по дороге к Фонтенбло. Шел медленно, словно ожидая выстрела в спину, и трое – нет, четверо русских безотрывно смотрели ему вслед, пока могучая согбенная фигура не скрылась за поворотом дороги.

* * *

– Пошли и мы, что ли? А, ваше благородие? – подал голос Степан. – Беда, кони засеклись. И впрямь пешком придется…

Он был прав: загнанные кони никак не могли отдышаться. Пришлось идти.

Юленьку сперва нес Никита, однако вскоре ее забрал Степан, кивавший Ангелине, успокаивая:

– Ништо, барыня-матушка! И своих троих натетёшкал, дай рукам вновь отраду изведать!

Юленька пошла к Степану с охотою. Подергала за усы, а потом принялась теребить гайтан [120]120
  Плетеный шнурок или тесьма.


[Закрыть]крестика, видневшийся в вороте расстегнутого мундира. Изредка взглядывала через плечо казака на отца с матерью, махала им и, радостно погулькав, вновь принималась за свою забаву. Никита и Ангелина безотчетно улыбались, взмахивали ей в ответ и вновь оцепенело брели по дороге, не касаясь друг друга, не обмениваясь даже взглядами.

Слишком сильно было потрясение, оно усыпило чувства, оно лишило их способности думать, желать…

Бог весть, сколько времени прошло, когда Степан оглянулся и, гримасничая, дал понять, что Юленька уснула. Ангелина протянула было руки – взять дочку, но Степан отстранился.

– Ништо! – сказал страшным шепотом, который испугал бы и глухого, однако Юленька только улыбнулась во сне. – Сам подержу дитятку. Нам бы тоже отдохнуть не грех, а, ваше благородие? Как велишь? И коням бы попастись. Руки-то у меня, вишь, заняты. Ты их стреножь, пускай травку щиплют, а мы тут с дитем на солнушке посидим. Вы же, голуби, хотите – тоже отдохните, хотите погуляйте. Цветы вон кругом, травушка-муравушка…

Никита дико взглянул на своего крепостного, взявшегося управлять барином, но ослушаться не посмел и направился к коням. Ангелина двинулась было к Степану, посидеть рядом с ним, но казак бросил на нее такой взгляд из-под грозно нахмуренных бровей, что она побрела следом за Никитою и стала возле орехового куста, увешанного пушистыми сережками, нависшего над ручейком, исподтишка поглядывая, как ловко Никита напоил, а потом стреножил усталых коней.

Наконец он раскатал притороченный к седлу свиток – в нем оказался плащ – и, бросив его на траву, сел, нерешительно глянув на Ангелину. Она робко приблизилась, села рядом, и еще долгое, долгое время, отмеряемое ударами двух измученных сердец, они смотрели куда угодно – на теплое, пронизанное солнечными лучами небо, на шелково-зеленую траву, на бело-розовые звездочки маргариток, – прежде чем решились наконец взглянуть друг на друга.

К щеке Никиты пристал комок грязи, и когда Ангелина сняла его, пальцы ее, будто невзначай, задержались на губах Никиты, обвели их четкий очерк – нежно, чуть касаясь, повторяя движение Юленьки. Но если тогда он засмеялся, то теперь дрожь пронизала все его тело. Испугавшись, Ангелина попыталась отдернуть руку, но Никита успел перехватить ее и прильнул губами к ладони.

Теперь задрожала Ангелина, и губы Никиты, тихонько целовавшие запястье, ощутили резкие удары ее пульса.

Они не отрывали друг от друга глаз, и во взглядах сияла, горела, неистовствовала страсть, соединявшая этих двух людей с самого первого мгновения их встречи. Словно изнемогая от жажды, Ангелина шевельнула губами – и едва не закричала, когда губы Никиты припали к ее губам.

Встречаясь, обретая, узнавая, они подались вперед, приникли друг к другу – и повалились в траву, понимая одно: ни мгновения, ни доли мгновения они не выдержат розно.

Руки их сталкивались, сплетались, когда Ангелина пыталась сообразить, как расстегнуть лосины Никиты. Ему было проще: под платьем у нее была только тонкая сорочка; и то и другое вмиг оказалось сорвано, скомкано, отброшено. Лаская Никиту, Ангелина с испугом ощутила его напрягшееся тело. Казалось, сукно не выдержит и прорвется, вспоротое мечом, готовым к любовной битве. Наконец отчаянным рывком Никита сдернул одежду и, не сыскав в себе терпения даже лечь, схватил Ангелину под колени, прижал к себе – и она закричала от счастья, захлебнулась слезами благодарности небесам, которые наконец-то вняли ее мольбам. Слезы струились из ее глаз, но Ангелина не закрывала их – извиваясь в блаженных судорогах, она неотрывно глядела на бога любви, разделившего с нею это невероятное, долгожданное счастье.

Ну а богу войны на небесах оставалось лишь с досадой отвернуться. Что ж, такова судьба!

Нижний Новгород,

июнь – сентябрь

1996 г.