Текст книги "Бог войны и любви"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

7
ХОЖДЕНИЕ ПО ПОТОЛКУ

Женщины в семье Ангелины никогда не были особенно близки между собой, так уж повелось от приснопамятной Неонилы Елагиной, а потому Ангелина о жизни своей матери во Франции знала еще меньше, чем княгиня Елизавета – о своей дочери, и знание это сводилось к следующему: баронесса Мария, обычная женщина, пусть и редкостная красавица, не отличающаяся особым умом, не испытывающая тяги ни к добру, ни ко злу, никакая не героиня трагедии по призванию духовному, все же оказалась вовлечена судьбою в потрясающую драму, изменившую жизнь целого государства: французскую революцию. Уж, наверное, сталкивалась она со множеством людей, появились, надо думать, у нее и враги – но что же произошло между нею и графиней де Лоран, если эта дама стала люто ненавидеть Марию, в то время как кузина графини, маркиза д'Антраге, оставалась к ней весьма расположена и даже принимала горячее участие в ее дочери? А впрочем… что, если участие маркизы и ее разглагольствования о дружбе с Марией Корф – всего лишь притворство? Что, если она только заманивала Ангелину в дом своей кузины, ловко, сладкими речами усыпив опасения князя и княгини? Такой оборот представлялся сейчас Ангелине вполне вероятным. О, после кошмарной мучительной ночи она и не в такое была готова поверить, столь круто изменилось со вчерашнего дня мирное течение ее жизни! Ворочаясь с боку на бок, комкая постель, беспрестанно переворачивая подушку, чтобы охладить пылающую, измученную голову, Ангелина искала ответа у бессонных звезд, глядевших в ее окно, поочередно сменяя одна другую, и смежила усталые глаза, лишь когда потускнели, поблекли перед рассветом и звездные очи. Сон ее был краток и тяжел, не дал никакого исцеления ни сердцу, ни уму – а лишь только усугубил маету Ангелины той мрачной картиною, какая ей привиделась.

Снилось ей, будто едет она по саду в Любавине, на волжском берегу, и обламывает с яблонь ветки, покрытые паутиною. Но чем больше обламывает, тем больше их становится; и вот уже все яблони в паутине, и она затянула все лицо и руки Ангелины, так что она шевельнуться не может, а может только видеть, что и вместо распущенных волос на ее плечи спускаются длинные нити паутины…

Одним рывком вырвалась Ангелина из тенет – а разом и из сна своего, – и пребольно при этом ударившись коленями, ибо в том рывке слетела с кровати на пол.

Полуденное солнце засматривало в окошко, так что ничего удивительного в пришествии кошмара не было: виданное дело – столько спать! Сон был столь страшен, что Ангелина даже не стала его разгадывать, всецело отнеся к событиям минувшего дня. Потом кликнула девушку, велела подать умыться и заварить кофею, чтобы прогнать остатки сна, после чего уселась под окошко, невидящими глазами глядя на пышный сад с затейливо построенными флигелями (их князь иногда сдавал внаем; скажем, совсем недавно дед переселил туда двух преподавателей Московского университета, профессоров: математика Перелогова и словесника Черепанова, которые, вскоре по приезде из Москвы, вконец обнищали, жили из милости у сердобольных нижегородских учителей и даже сами носили себе воду с Волги в ведрах на палке – по вечерам, под покровом темноты. Князь Измайлов, прознав сие, принял на себя все заботы об ученых, и те уж который день отъедались и отсыпались, Ангелина их только разок и видела, при первом знакомстве; частенько квартировали в измайловских флигелях и мимоезжие военные: вот и сейчас какой-то гусар торопливо гнал золотисто-рыжего коня к барскому дому) и думая бесконечную, вчерашнюю думу: что же делать?

Вся беда случилась оттого, что Ангелина сболтнула о «трех бабах», говорящих про лодку-самолетку. И хоть не назовешь обыденным явлением переодевание сразу трех мужчин в женскую одежду, все-таки суть была в предмете их разговора, а никак ни в чем ином. Выходило по их, что лодка-самолетка – это и впрямь нечто вроде ковра-самолета. Ну и что? Каков с нее прок, даже если допустить, что сие – правда, а не болезненный бред? Ну, в цирке можно такое чудо показывать вместе с женщиной – без костей, глотателем шпаг и огня, и человеком, без вреда для себя лежащим на остриях ножен… Что же, Франции с Россией из-за цирковых чудес соперничать? Наполеону бесноваться из-за изобретателя забавных проделок? Нет, все не так просто. Для чего-то же нужна эта лодка-самолетка, ведь нужна же! Если в нее садятся люди, как рассказывал Ламираль, стало быть, она может поднять и груз и перелететь с этим грузом, куда надобно… скажем, бочки с горючей смолою опрокинуть над позициями французов… нет, это слишком уж седая древность, времен Олеговых походов, – скорее какие-нибудь разрывные снаряды… Ангелина сидела, расширенными глазами глядя в стену, и не знала, то ли смеяться над собой, над дурацкими измышлениями женского ума, то ли ужасаться этим догадкам: да неужто возможно сие? Что ж, нынче не старая пора, а великие умы не перевелись, науку, чай, двинули вперед… Нет, от всего этого свихнуться нетрудно! Надобно как можно скорее посоветоваться со сведущим человеком.

Подхватилась, ринувшись к бабушкиным комнатам, да вовремя вспомнила, что княгине Елизавете второй день неможется – она простывши лежит, не следует ее беспокоить, да и едва ли женщина может быть в сем деле подсказчицею. Лучше уж деда невзначай на разговор навести. Но, уже схватившись за ручку двери его кабинета, Ангелина с досадою замедлилась: до нее донесся азартный голос князя:

– Помню, больше всех понравился мне жеребец у Загряжского: бурый, большого роста, широкий, ноги плотные, а шея лебединая… Хвост и грива жиденькие, но зато мягки, как шелк, – признак породы. Конечно, дорого: меньше чем за восемьсот рублей не отдавали, да еще пришлось давать на повод, однако делать было нечего: купил. Дай только Бог, думаю, угодить княгине – но обошлось, хвала Господу! – Князь засмеялся.

– Теперь мода на рыжих лошадей с проточинами [40]40
  «Фонарями», пятнами во лбу.


[Закрыть]. Каковы бы они качеством ни были, цена им вдвое, – перебил молодой голос, показавшийся Ангелине знакомым. Ну, дело ясное: у деда гость, верно, какой-то нижегородский лошадник, значит, со своими расспросами сейчас лучше не соваться.

– Рыжие?! – презрительно воскликнул дед. – Да ведь известно: чем темнее масть лошади, тем она крепче и выносливее.

– А «вятки»? – запальчиво возразил гость. – Вятские лошади даже и рыжей масти завоевали славу незаменимых для ямской гоньбы. Тройки «вяток» без отдыха и подкормки шестьдесят верст несут кибитки по заснеженным и самым глухим дорогам, за сутки и полторы сотни верст проходят!

Ангелина не стала ждать продолжения спора: это надолго! А впрочем, нет худа без добра: ну как объяснишь деду свой внезапный интерес к воздухоплаванию? И никому его не объяснишь. Вопрос о лодке-самолетке можно задать только одному человеку – Меркурию.

Ох, какая тяжесть свалилась с плеч при этом решении! Ангелина опрометью ринулась на конюшню (у коновязи нетерпеливо переминался длинноногий рыжий жеребец с белым пятном во лбу – не его ли хозяин сейчас у деда лясы точит? Или продать своего конягу задумал? Ну так деда на мякине не проведешь, хоть и хорош конь, хорош!), велев закладывать, но узнала, что коляску бабушка сегодня отдала госпиталю. Ангелина с укоризной прищелкнула языком: в госпитале она не была уже три дня! Позорище, о Господи! А ведь раненых, наверное, море… Одно утешение: после сдачи Москвы исчезли, как рукою сняты были последние остатки брезгливой ленивости у нижегородских дам, так что в желающих исполнить свой долг и поухаживать за ранеными не было больше недостатка.

Выскользнув неприметно из дому, Ангелина кликнула извозчика и велела везти себя к Арзамасской заставе.

– Балаган поглядеть желаете? – фамильярно улыбнулся «ванька», трогая с места. – Туда весь народ валом валит!

«Балаганом» Ангелина сочла то сооружение, кое воздвигнуто попечением капитана Дружинина над лодкой-самолеткой, и не стала спорить, однако каково же было ее изумление, когда еще на подъезде к заставе разглядела она за серою завесой матерчатые, красно-сине-полосатые, туго натянутые шатром стены преогромного циркового балагана! На щитах наклеены были афиши, возвещавшие, что нынче же вечером всемирно известный вольтижер Транже покажет свое невиданное и невообразимое искусство на высоте в пятьдесят футов [41]41
  Фут – около 30,5 см.


[Закрыть]и будет ходить по потолку вниз головой. Зеваки крутились там и сям, наблюдая, как заканчивается возведение балагана, и к мастерским капитана Дружинина нельзя было приблизиться иначе, как пробравшись сквозь немалую толпу. Ангелина уже вознамерилась отпустить извозчика, чтобы проделать оставшийся путь пешком, да вдруг в толпе мелькнула рыжая голова, проблеснули вострые глаза, показавшиеся знакомыми… и как-то неприятно знакомыми.

Глухо, больно стукнувшее сердце подсказало ответ: да это же Моршан! Ей-Богу, Моршан… в одежде мастерового, в картузе, который на его рыжей французской голове выглядел нелепо, словно некая чужеродная приставка. Ангелина загородилась косынкою и велела «ваньке» немедля гнать обратно. Тот поворчал на барские причуды, однако все же поворотил коней – да с таким ором, что лишь глухой не полюбопытствовал бы, об чем крик. Ангелине оставалось только гадать, заметил ли ее Моршан, понял ли, зачем она приезжала. Сама она сейчас оказалась неспособна здраво мыслить – была охвачена всевластным ужасом при воспоминании о похотливых губах и руках Моршана, руках умелого кукольника, – а куклой, послушной, безропотной, была вчера она, Ангелина… ах, кошмар, стыдобушка… или вправду говорят, будто в каждой женщине сидит распутница? В ней-то, в Ангелине, точнехонько сидит – только и ждет своего часу показаться!

Не скоро Ангелина смогла отвлечься от мыслей о своем вчерашнем позоре и понять: мадам Жизель ей не доверяет и не иначе проклятущий Моршан сейчас выслеживал ее, Ангелину. Он хоть и француз, а, знать, из семьи Скотининых: что в голову залезло, то там и сидит, по словам автора «Недоросля». Не поверил, что сможет Ангелина смолчать, затаиться… И он не отступится от слежки за нею! Чудилось: теперь всякая сорока – ведьма, сплетница – в пособницах французов! То есть запросто к Меркурию не подступиться. А как?

Ответа не сыскалось ни одного, кроме вот какого: подыскать помощника. Хорошо бы человека стороннего – и благородного, чтобы на веру принял слова Ангелины о срочности и опасности, а вопросов лишних бы не задавал. Хорошо бы оказался он человек военный, быстро думающий и действующий… хорошо, был бы исполнен рыцарских чувств и побуждений во исполнение воли прекрасной дамы… Ангелина горько усмехнулась. Хорошо – а где взять такого человека. Не к первому же встречному обратиться!.. Может, уж проще к тому гусару, что квартирует у них? За обедом выведать о нем у деда что можно, а то, глядишь, и повезет – незнакомец окажется приглашен к барскому столу.

Нет, не повезло: Измайловы обедали сам-третей [42]42
  Сам-третей – сесть за стол втроем, без гостей.


[Закрыть], без гостей. Ангелина как бы невзначай упомянула незнакомца на рыжем коне – и ничего утешительного в ответ не услышала. Был то военный курьер, разбитной баловень судьбы, привезший деду с оказией письма от друзей. Дед знал курьера мало, известно было только, что у него преизрядное состояние: до семидесяти тысяч дохода – но если будет продолжать играть, то скоро лишится удовольствия хвастать своим богатством! Курьер всякий вечер проводил в каких-то притонах за картами, где и трубки, и пунш, и смелое обхождение без разбора лет и пола, а потом рассказывал князю, что пирушки таковы разгульны были, таково в крови играло цимлянское (да и липец [43]43
  Брага на липовом меду.


[Закрыть]пился залпом из стаканов, куда вливались по три бутылки разом), что доходило и до драк: вчера воротился за полночь, с подбитым глазом, прихрамывая. Однако костяшки пальцев в кровь ободраны – знать, и сам кому-то приложил знатно! А потом ужинал всего ничего: десять яиц да курицу откушать изволил…

Ясное дело: к такому бретеру и гуляке, пьянице и (наверняка!) дамскому угоднику Ангелине обращаться не стоит. Вот и выходит, что не на кого ей надеяться, кроме как на себя!

И чем больше она думала об этом, тем больше ей сия мысль нравилась. Что же такого? Додумалась же она своим слабым женским умишком до военного предназначения лодки-самолетки? Додумалась! Что же и далее не поднапрячься и не докумекать: ежели никак нельзя днем попасть к Меркурию, стало быть, надо к нему идти затемно. А ежели не обойти людского торжища (балаган привлекает к себе массу народу, надо полагать, на представлении будет аншлаг!), то и Ангелине надо в это торжище замешаться и, суматохой воспользовавшись, из балагана выскользнуть в тот самый миг, когда знаменитый Транже начнет свои хождения по потолку и всякий будет увлечен им. А чтобы уж наверное не привлекать к себе пристального внимания, следует появиться в балагане переодетой по-простому… Хоть бы в платье и косынке милосердной сестры! Вот заодно и приличный предлог выскользнуть нынче вечером из дому: отправилась, мол, в госпиталь – и все дело!

Сказано – сделано. Чуть стемнело, Ангелина была уже за воротами – и быстрые ноги понесли ее к Арзамасской заставе. К счастью, на полпути удалось остановить извозчика, так что к началу представления она не опоздала.

* * *

Она хотела взять дорогое место, да вовремя спохватилась: не в ее простеньком платьишке сидеть рядом с разряженными барынями! И нечего на глаза лезть, да и сама она сюда не затем пришла, чтобы на штуки цирковые любоваться: сойдет местечко и повыше, под самой крышей, возле боковой лестницы, ведущей на галерею, а оттуда – вниз, к забору вокруг мастерских Дружинина.

Народу собралось – не сочтешь. А скольким еще не досталось мест! Но Транже, выйдя на арену, успокоил: мол, завтра все увидят еще более красочное представление – и бесплатно. В публике начался рокот: выходит, сегодня понапрасну деньги плачены?! Но вот забили барабаны – и представление началось.

Возможно, сей Транже и впрямь слыл превеликим жонглером, вольтижером и акробатом – во всяком случае, зрители стонали от восторга, пока он устраивал вокруг себя круговерть из множества как бы самолетающих предметов, совершал прыжки и кульбиты; вертелся мельницей на поднятом довольно высоко канате; а после, заставив себя раскачать, бросился в повешенный перед ним бумажный тамбур – и выскочил оттуда переодетый старухой.

И это еще малая толика была его проделок, которым Ангелина, надо признать, уделила весьма небольшое внимание: осматривалась и оглядывалась, силясь высмотреть Моршана, ибо не сомневалась, что он где-то здесь. И ругала себя, что не воспользовалась мгновением – и не ускользнула раньше, а все еще сидит здесь, как пришитая…

И предчувствия ее не обманули: она увидела-таки Моршана!

Как раз Транже возвестил, что начинает смертельный аттракцион, гвоздь программы: хождение по потолку – и нагнулся, прицепляя к ногам железные крючья, похожие на длинные-предлинные когти. В это время два высоких человека, доселе помогавшие ему – то канат натягивали, то подавали обручи, сабли, кубы, необходимые для его жонглерского мастерства, то в барабаны били, то выкликали следующий номер, – теперь взяли каждый по охапке готовых к зажжению факелов – при них же имелось и по одному горящему – и двинулись по лестничкам наверх, под самый купол, очевидно, чтобы лучше осветить зрителям это самое предстоящее хождение по потолку. На них Ангелина доселе не обращала никакого внимания, а сейчас, бросив мимолетный взгляд, зажала ладошками рот, чтобы не закричать: прямо к ней шел… Ламираль! Переодетый под циркового служителя, в остроконечном колпаке, меняющем, конечно, его лицо, но отнюдь не до неузнаваемости. Да уж Ангелина всякого из этой троицы где угодно узнала бы… но как не взбрело ей в голову на служителей раньше посмотреть?! Этот – Ламираль; второй, ростом пониже, что поднимается сейчас по противоположной лестничке, – Сен-Венсен. А где же Моршан? На арене никого нет, кроме Транже… И тут же Ангелине показалось, будто она сходит с ума, ибо она узнала наконец Моршана, и сердце ее приостановилось. Ну да, ведь все представление она пялилась куда угодно, только не на арену, не на Транже. «Слона-то я и не приметил», – как сказал бы господин Крылов! Что же, весь вечер дорога к Меркурию была вовсе свободна, а она, Ангелина, повинуясь собственной глупости, держала себя на привязи?

И вот теперь… теперь-то ей не ускользнуть, теперь Ламираль ее как пить дать увидит!

Она заерзала на доске, служившей сиденьем, готовая хоть под эту шаткую лавочку забраться, но не было, не было никакой возможности исчезнуть с глаз Ламираля! Мысленно взмолилась Господу, чтобы на миг сделал ее невидимой, как вдруг… вдруг чьи-то руки схватили ее за плечи и так дернули, что Ангелина едва не опрокинулась навзничь, а в следующее мгновение к губам ее прижались чьи-то горячие губы; и хоть Ангелина была ошеломлена почти до потери сознания, все-таки малой оставшейся толики его хватило, чтобы понять: Ламираль прошел мимо «целующейся парочки», не заметив и не узнав Ангелину, а развязный молодчик – кто бы он ни был! – спас если не жизнь ее, то уж репутацию – наверное. В другое время он, несомненно, заслужил бы хорошей пощечины, но сейчас Ангелина, одним рывком высвободившись из наглых рук, обернулась и в негодовании только закипела:

– Ты смеешь?.. – и осеклась, уставившись в узкие, вприщур, серо-стальные глаза, глядевшие на нее без улыбки, сурово, точно приказывая что-то… в незабываемые глаза, хоть видела она их в жизни всего только дважды, сначала на волжском берегу, а потом в закутках дома мадам Жизель… в глаза ремесленника, с которым предавалась страсти, в глаза «водяного», с которым занималась тем же самым, – глаза Никиты Аргамакова, ибо рядом с нею сидел не кто иной, как он.

Опять он!

* * *

– Быстро! – шепнул Никита. Он стиснул ее руки до боли, словно знал, что вырывает Ангелину из остолбенения, даже из обморока. – Беги за ним! Смотри, что будет делать! Только тихо! Только тихо, ради Христа!

И он так пихнул ее в бок, что Ангелина едва не слетела с лавки, однако удержалась и послушно ринулась вверх, в темноту, вслед за Ламиралем, который якобы шел наверх, чтобы освещать потолок, а сам куда-то сгинул.

Потрясение, испытанное при виде Никиты, было слишком велико, почти непереносимо, однако в его голосе звучала такая тревога, команда его была такой властной, непререкаемой, неожиданно отрезвляющей, что изумление Ангелины отступило, как бы притупилось до лучших времен, когда настанет время этому изумлению предаваться; а сейчас было не до него: сейчас надо было искать Ламираля. Поначалу представлялось, что он вышел на круговую галерейку, однако, казалось, Никита обладал властью не только направить тело Ангелины в погоню, но и придать нужное направление ее мыслям, ибо Ангелина, углядев какую-то щель сбоку, а сквозь нее – зыбкое свечение, тотчас догадалась, что там – свет факела. Она замедлила бег, затаила стук сердца и не вломилась, а неслышно проскользнула на деревянный щелястый настил, заменяющий крышу. И сразу увидела своих знакомцев: Ламираль подсвечивал факелом Сен-Венсену, который стоял на коленях возле какого-то сооружения, напоминавшего небольшую пушечку, чей ствол был направлен вниз, прямиком на крышу мастерских, и, хоть пушечка была мала, вид имела самый зловещий. Намерения французов не оставляли никаких сомнений! Ангелина замешкалась: то ли броситься с криком на разбойников, то ли воротиться к Никите, как вдруг в очередной раз остолбенела на миг, услышав его истошный вопль, исполненный возмущения, вернее, какой-то детской обиды:

– Надули! Надули, басурманы! Так он же крючьями за крючья цепляется – вы только поглядите! А врал: ходить, мол, буду по потолку. Голыми, мол, ногами! Этак-то и я могу по потолку ходить! На крючках-то!

– И я! И я могу! – подхватил чей-то бас, а к нему присоединился уже целый хор возмущенных воплей:

– Надул, французишка проклятый! Надул, как пить дать! А деньги плачены!

– Держи его! Пускай деньги ворочает! – перекрыл все голоса новый крик Никиты, а вслед за тем в балагане поднялась такая буча, что Ламираль и Сен-Венсен замерли возле своего оружия, не зная, то ли кидаться на выручку Моршана (а в том, что ему требуется немалая подмога, можно было не сомневаться!), то ли самим бежать, то ли продолжать свое таинственное дело.

Впрочем, они недолго пребывали в задумчивости: за забором мастерских замелькали огоньки, послышался топот, оклики. Ангелине показалось, что она узнала голоса Меркурия и Дружинина. Там проснулись, там поднялась тревога, и любое враждебное действие не осталось бы незамеченным! Надо думать, затем и учинил Никита такой шум в балагане. Вдобавок запели, заходили ходуном щелястые доски, и рядом с Ангелиной откуда ни возьмись появилась высокая фигура мастерового с растрепанными светлыми волосами. Одним прыжком («Точно в воду!» – подумалось Ангелине) он бросился на пушку и стоявших рядом французов, растолкал их, выхватив при этом факел у Ламираля, – так что осветилось дерзкое, худощавое, светлоглазое лицо «мастерового». И тут раздался яростный крик Сен-Весена:

– C'est toi? Oh, mon nez! [44]44
  Это ты? О, мой нос! ( фр.)


[Закрыть]

Сердце Ангелины заколотилось так, что дыхание перехватило. Выходит, Никита и был тот русский, что так крепко приложил Сен-Венсена по носу, убегая из дома мадам Жизель. Да, никаких сомнений, значит, все-таки с Никитой предавалась она любви, сердце ее не обмануло!

Счастье от этой мысли было таким опаляющим, что Ангелина, будто во сне, будто за чем-то нереальным, наблюдала, как Никита, злорадно хмыкнув: «А, признал! Ну, так получи вдругорядь, горячо испеку, а за вкус не берусь!», – приложил Сен-Венсена кулаком в нос, отчего тот опрокинулся навзничь. Никита мощным рывком своротил с места пушечку – или что там за оружие было у французов, а потом, оттолкнув их, опамятовавшихся да бросившихся на него, двумя руками враз, кинулся к Ангелине и потащил ее за собою на галерейку. Плохо сбитые ступеньки прыгали под их ногами, как клавиши, но все же Ангелина с Никитою успели опередить своих преследователей и прежде их оказались на земле, после чего Никита засвистел, замахал руками – и из ворот мастерских выбежали несколько темных фигур.

– Держи воров! – заблажил Никита не своим голосом, указывая на узенькую лесенку, где четко и черно, подобно силуэтам театра теней, вырисовывались в лунном свете фигуры разъяренных Сен-Венсена и Ламираля, еще не осознавших, очевидно, что из преследователей они превратились в преследуемых. Впрочем, французы тотчас спохватились, перескочили через перила и скрылись в темноте, сопровождаемые топотом множества ног, криками «Держи, лови, хватай!» и разбойничьим посвистом Никиты, который все-таки успел на миг припасть к губам Ангелины, шепнув в поцелуе:

– Иди домой! Жди! Приду!

Затем сорвал с дерева повод невесть откуда взявшегося здесь рыжего жеребца – Ангелина только ахнула, увидев знакомую проточину во лбу, – взлетел на него – и исчез, словно сам обратился в эту орущую, свистящую, звенящую топотом копыт, заливающуюся собачьим лаем, клекочущую птичьим клекотом, полную опасностей и страхов ночную тьму.

* * *

Ангелина еще постояла, крепко держась за дерево, с трудом усмиряя дыхание, и по мере того как спокойнее, медленнее колотилось сердце, вразумительнее становились и мысли, так что полная невнятица происшедшего несколько прояснилась, а разорванные ниточки – события последних дней – сплетались в ровненький клубочек.

Этот конь, вчера плясавший у измайловского крыльца, – конь Никиты. Так ведь, получается, именно Никита – разудалый жилец флигеля. Курьер воинский! Курьер-то он, может быть, и курьер, но вечера уж, наверное, не в игровых домах проводит. Значит, пьяные драки – только маска… и одежда мастерового – тоже маска, прикрытие… а что под ними? Ах, как хотелось бы верить его поцелуям, его шепоту! Кончится война, скинет Никита маску – и останется сердце, любящее Ангелину. И она любит его – можно ли в том сомневаться? Но до сего еще должно пройти время. Не зря же Никита выслеживает французов.

Непросто, ох, как все непросто в доме мадам Жизель!

Чудовищно так думать, но не принадлежит ли она к числу тех иностранцев, которые телом – в России, а душой преданы другому государству? Не было секретом, что правительство Наполеона присылало в Россию шпионов под видом купцов, которые должны были вербовать эмигрантов и поднимать их на скрытную войну с приютившей их страной. Впрочем, еще вопрос, кто кого завербовал – мадам Жизель «трех баб» или они ее? Ангелине очень хотелось верить в последнее, ибо ужасно же осознать, что мадам Жизель всегда была хладнокровной лгуньей. Ну ладно, возможно, она такова и есть, если вспомнить застарелую ненависть к Марии Корф, но Фабьен, Фабьен с его тихой нежностью, скрытной влюбленностью, с его ласковым шепотом, с этим мягким, бархатным взглядом черных очей… И он же спас деда, а потом Ангелину с Меркурием…

И она замерла, глядя во тьму, которая в это мгновение показалась ярче луча солнечного. Все высветилось, все прояснилось вдруг! Почему, почему никто не задумался раньше: ведь поджог заброшенного дома свершен был в ознаменование нападения Наполеона на Россию! И Фабьен оказался в том саду не случайно: он был пособником поджигателя, а выказал себя, чтобы завоевать доверие князя Измайлова. Но это значит… что? Значит, что Фабьен заранее знал князя? Искал случая завоевать его расположение – а случай, более благоприятный, едва ли мог представиться! Но к чему все это? Откуда такая забота о семействе Измайловых? Да, верно, маркиза д'Антраге сказала, что рекомендовала мадам Жизель Измайловым. И Фабьен…

Ну хорошо, а маркизе-то какая польза в сей протекции?

Укрепить положение в городе своей кузины?

Кузины?..

Ангелина вспомнила столь схожие черные, прекрасные глаза, вспомнила голоса: звонкий, выразительный – мадам Жизель и чуть глуховатый – маркизы. Глуховатый? Ну да, его приглушает неизменная вуаль, скрывающая шрам. А если… а если представить, что шрама никакого и нет? Тогда – что? Если снять вуаль – не окажется ли, что под нею откроется лицо все той же графини де Лоран, мадам Жизель, которая явилась к Измайловым под именем подруги их дочери, чтобы рекомендовать саму себя наилучшим образом? Легковерные же Измайловы приняли за истину объявленную им ложь!

Как это вчера сказала мадам Жизель?.. «Ну, Анжель, ты еще глупее, чем кажешься!» И правда! Глупа как пробка! И все они оказались глупы как пробки, поверив басням мадам д'Антраге, мадам Жизель, графини де Лоран… нет, едва ли – у нее наверняка другое, совсем другое имя, но выяснить его возможно, только заглянув во тьму давно минувших лет, обильно политых кровью, – во времена французской революции, когда перед каждым человеком было только два пути: или служить тирании, или ненавидеть ее. Мать Ангелины пыталась спасти королевскую семью – не на сем ли пути столкнулась она с мадам Жизель… или как ее там? Перешла ей дорожку, вызвала ее ненависть – а ведь женская злоба далеко превосходит мужскую! А может… Нет, ответ знают только Мария Корф и «графиня де Лоран». Или Фабьен.

Фабьен! Он, конечно, замешан во все дела своей матери. По доброй ли воле – Бог весть. Но ведь мадам Жизель невозможно противиться. Надо думать, и возле опрокинувшейся кареты он не просто так очутился… да и карета ведь не просто так опрокинулась. Мог ли Усатыч сломанную чеку проглядеть? Фабьен и его сообщник (кто-то ведь сказал тогда: «Le coher est mort!» [45]45
  Кучер мертв! ( фр.)


[Закрыть]– а потом исчез!) охотились за Меркурием, и прикончить его помешала только Ангелина: на нее Фабьен руку не смог поднять.

Против воли какое-то доброе чувство шевельнулось в душе – да тут же и погасло, подавленное вспышкой гнева. Разве можно верить признаниям Фабьена?! Французы всегда ввязываются в любовные интрижки – вот и победил национальный характер, заставил придать откровенной, расчетливой охоте видимость страсти нежной. И скорее всего тогда у Фабьена возобладала не жалость, не забота об Ангелине, а трезвое опасение: смерть своей внучки Измайловы без отмщения не оставят. Или графине де Лоран нужна была живой дочь Марии Корф, чтобы сделать ее своим послушным орудием? Ведь превратила же она в тряпку собственного сына! Даже об отечестве своем он говорил безо всякого чувства, обвинял свою мать во всеуслышание в каких-то непонятных непотребствах (Ангелина вся передернулась, вспомнив, как Фабьен и мадам Жизель вчера беззастенчиво оскорбляли друг друга), а потом пальцем не пошевельнул, чтобы отбить ту, в кого был якобы влюблен, у позорившего ее Моршана. Желание всем нравиться было смыслом его жизни и помогало ему жить приятно, беззаботно. Он хотел нравиться матери, хотел нравиться Ангелине… но не смог постоять ни за ту, ни за другую – просто подчинился силе – и бросил Ангелину на произвол судьбы.

И тут Ангелина обнаружила, что березовый ствол, к которому она прислонилась, как-то странно дрожит – даже чешуйки бересты на нее сыплются, потребовалось некоторое время, чтобы понять: дерево трясется потому, что ему передается дрожь Ангелины. Но то была не дрожь страха, а беззвучный, безудержный хохот!

Все тело, все существо ее сотрясалось от смеха, ибо только сейчас Ангелине оказалась понятна ее собственная глупость; и даже не в том эта глупость состояла, что она слепо доверяла людям, злоумышлявшим против нее самой и ее семьи, а в том, что заведомо ощущала себя беспомощной, лишенной против них всякого оружия.

Но ведь это не так! Не только на свою голову навлечет беды Ангелина, если развяжет язык и проболтается о «трех бабах». Пусть даже мадам Жизель пустит в ход выдуманные слухи и грязные сплетни об Ангелине! Да у всякого-любого, их услышавшего, сразу же возникнет вопрос: что же это за комната со стеклянной стеной в доме почтенной, богобоязненной француженки? И что за люди те зрителя, кои наблюдали сцену позорную, никак в нее не вмешиваясь?

Конечно, только такая глупая курица, как Ангелина (она с досады даже постучала себя кулаком по лбу), могла принять на веру угрозу мадам Жизель и не подумать, что каждое злодейство француженки рикошетом воротится к ней же!

Ангелина расправила плечи и, зажмурясь, подставила лицо теплому ночному ветерку. Тихо было вокруг, блаженно тихо. Воистину – тишина царствовала над миром. Взошла луна. Ясный свет разливался по зелени листьев, воздух напоен был свежими ароматами близкой осени. Ночь дышала шелестом трав и листьев. Это просто чудо… просто чудо, что сотворило с Ангелиною появление Никиты, уверенность в его любви! Неизъяснимые силы пробудились в ней, жизнь обновилась, засияла многоцветно, и все теперь казалось не страшно, все по плечу, все возможно! Конечно, она пойдет домой, к ней придет Никита; они вновь предадутся любви – уже не таясь друг перед другом, не стыдясь того огня, который возжигают друг в друге. И может быть, потом Никита попросит ее руки…