Текст книги "Прекрасные авантюристки (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Шубин был обречен на забвение, а Елисавет стали сниться такие кошмары, от которых она просыпалась с криком и принуждена была искать успокоения в объятиях истопника Василия Чулкова.
Впрочем, она не очень долго оплакивала Шубина. Время – лучший лекарь, и, как ни банально это утверждение, оно тем не менее истинно. Сердце этой ветреной особы просто не могло пустовать. Там в разное время поселялись конюх Никита Возжинский (рассказывают, что он был настолько низкого происхождения, что не имел даже фамилии и получил ее позднее – по названию одного из необходимейших в конюшенном деле предметов), камер-паж Пимен Лялин, отличавшийся редкостной обольстительностью, кучерской сын Ермолай Скворцов, а уж гвардейцев, солдат и офицеров перечислять устанет рука… Ну и Василий Чулков подвизался на той же ниве, куда ж без него! Однако новая любовь Елисавет была настолько сильна, что перечеркнула все ее прежние привязанности.
В 1732 году в ее жизни появился чернокудрый малоросс Алексей Разумовский, певчий императорской капеллы.
Маркиз Иоахим де ла Шетарди, французский посланник и друг Елисавет, совершенно очаровательно, с истинно галльским юмором излагал в своих донесениях историю появления Алексея Григорьевича при дворе:
«Некая Нарышкина, вышедшая впоследствии замуж,[18]18
Так иносказательно Шетарди называет подругу и родственницу Елизаветы – Анастасию Михайловну Измайлову.
[Закрыть] женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского, случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно.
Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так искусно повела дело, что Разумовский от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило цесаревну Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не скрыла от нее ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердного человека, недоступного чувству сострадания…»
Далее, в том же донесении, Шетарди отмечал:
«Если его облик и хранит еще остатки неуклюжести, свидетельствующей о его происхождении и воспитании, то эта неуклюжесть, быть может, и исчезнет при заботливости, с какой царевна его шлифует, заставляя его, невзирая на тридцать два года, брать уроки танцев, всегда в ее присутствии, у француза, ставящего здесь балеты…»
Да уж, Елисавет и впрямь «шлифовала» своего нового любовника как могла. Разумовский из певчих сделался придворным бандуристом, затем был назначен гоф-интендантом, получив под свое начало двор и все имущество Елисавет. Ну и ее ветреное сердце, само собой разумеется. Она влюбилась страстно, она готова была на все ради Алексея, и, забегая вперед, надо сказать, что он навсегда остался властителем ее сердца, хотя порою ему приходилось разделять эту власть с другими, в числе которых, кстати, был и его собственный брат.
Но сейчас речь не о том.
Жизнь шла своим чередом, Елисавет боялась или радовалась, меняла любовников, танцевала, флиртовала… Что-то менялось… но была в ее жизни некая величина, которая оставалась постоянной и неизменной уже много лет. Имя этой величины было лейб-медик Арман Лесток. И если даже появление Разумовского не было способно пробудить Елисавет от той нравственной спячки, в которую она впала – сначала из страха и осторожности, потом просто по привычке, мечтая, конечно, о троне, но уже почти уверовав в недостижимость этих мечтаний, – то именно Лесток непрестанно пытался пробудить ее дремлющее честолюбие.
Лейб-медик был весьма непростым человеком. Именно его послала Елисавет к Бирону, когда после смерти Анны Иоанновны он недолгое время пробыл регентом маленького императора Ивана Антоновича, но вскоре был свергнут по приказу его матери Анны Леопольдовны, которая с этих пор стала зваться правительницей и принялась мечтать о том времени, когда ей удастся воцариться на российском престоле. Лесток выразил Бирону сожаление о происшедшей с ним беде. То есть Елисавет ему вполне доверяла…
Сын француза-протестанта, искусного хирурга, Иоганн Герман (на французский лад – Арман, ну а русские простодушно звали его Иван Иванычем) Лесток унаследовал от него талант и знания. Из Ганновера, где остались его родители, он уехал сперва во французскую армию, но счел, что там безобразно мало платят и слишком часто приходится рисковать в боях, а потому, прослышав, что в России не хватает хороших лекарей и выдвинуться там – раз плюнуть, в 1713 году предложил свои услуги в Петербурге. Он понравился Петру – императора поразила живость его ума и ловкость, с которой франтоватый красавчик орудовал хирургическим ножом, – и вскоре был назначен лейб-хирургом его величества. Уже через три года Лесток сопровождал Петра и Екатерину в заграничном путешествии, однако оказался неосторожен: чесал языком насчет загадочных отношений Петра и его денщика Бутурлина – и заплатил за это ссылкой в Казань. Между прочим, правда глаза колет: о некоторых особенных пристрастиях преобразователя России разговоры ходили давно. Очевидно, знала об этом и Екатерина, потому что она постаралась загладить жестокость мужа: чуть только Петр умер, Лесток был возвращен из ссылки и придан ко двору цесаревны Елисавет.
Отношения пылкой красавицы и лекаря, воленс-ноленс посвященного во все ее интимные тайны, были сложными… Мардефельд, посланник прусского короля Фридриха II, докладывал о них своему двору так:
«Особа, о которой идет речь,[19]19
То есть Елизавета.
[Закрыть] соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспримерной точностью.
Родившаяся под роковым созвездием, то есть в самую минуту нежной встречи Марса с Венерой, она ежедневно по нескольку раз приносит жертву на алтаре матери Амура. Первым жрецом, отмеченным ею, был подданный Нептуна, простой рослый матрос.[20]20
То есть Бутурлин.
[Закрыть] Теперь эта важная должность не занята в продолжение двух лет. До того ее исполняли жрецы, не имевшие особого значения. Наконец нашелся достойный в лице Аполлона с громовым голосом, уроженца Украины, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил, он слишком упорствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье к Гиппократу, посвященному в тайны, чтобы просить его оказать помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край ее и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать ее позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердечному она отвечала сердито: «Сам знаешь, что не про тебя печь топится!» – «Ну, – ответил он грубо, – разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со столькими из подонков?» Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался».
Словом, Лесток был достаточно близок Елисавет, чтобы принимать живейшее участие в ее судьбе и пробуждать в ней опасные надежды на возможность переворота.
О перемене ее судьбы мечтал и еще один старинный друг Елисавет – Михаил Воронцов, бывший ее камер-юнкером с четырнадцати лет. Его старший брат Роман женился на богатой купчихе Марфе Ивановне Сурминой и получил доступ к ее огромным деньгам, которыми через Михаила щедро ссужал Елисавет, когда у той были финансовые затруднения. А поскольку это было практически всегда, то Воронцов находился в числе ближайших Елисавет людей. Неудивительно, что он мечтал о лучшей участи для своей подруги и поддерживал идею заговора и переворота.
В это время в Петербурге появился маркиз де ла Шетарди. Его задачей было отвратить взоры России от Австрии, к которой были весьма расположены Анна Иоанновна и сменившая ее Анна Леопольдовна. Сначала он думал, что и Елисавет поглядывает в сторону Вены, и держался с ней настороженно. Однако Лесток сообщил, что эта легкомысленная женщина вполне могла бы стать императрицей и делать все, что нужно Франции. С тех пор Шетарди начал заверять Елисавет в своей преданности. Однако сам по себе он ничего не предпринимал до тех пор, пока с ним не разоткровенничался шведский посол Нолькен и не сообщил, что его страна тоже против союза России и Австрии, а у него есть деньги, чтобы поддержать Елисавет в случае переворота: сто тысяч талеров.
Услышав эту цифру, Шетарди понял, что дело серьезное. Шведы рассудительны, они не станут мешаться в дело, не сулящее успеха. Но если заговор удастся, то все лавры достанутся шведам. А Франции что же?
Впрочем, Шетарди не склонен был спешить и лезть в это дело очертя голову. Он так осторожничал, что в течение 1740/41 годов Версалю то и дело приходилось подстегивать своего посланника, чтобы он активнее поддерживал Елисавет и убеждал ее подписать обязательства, которые от нее требовала Швеция в лице Нолькена. А они были нешуточными. Шведы хотели немедленно ввести в Россию войска, а Елисавет должна была при своей победе вернуть Швеции все земли, отнятые у нее Петром Великим.
Елисавет отказалась. Как ни было ей страшно лишиться таких серьезных союзников, она заявила, что не может совершить шаг, за который ее потом будет проклинать собственный народ.
Шведы настаивали, французы их то поддерживали, то выражали скептицизм по поводу возможного заговора, так что Шетарди хватался за голову и жаловался:
– Я не в силах понять, чего хочет от меня Версальский двор!
Этот господин отнюдь не был ни отважен, ни решителен – от удалого мушкетера в нем ровно ничего не было! – и даже особой хитростью не отличался, а уж деньги считал, словно какой-нибудь ростовщик. Он вообще был жаден и никак, никакими суммами не помогал Елисавет, которая хотела поощрять этими деньгами своих гвардейцев.
Вот на кого она рассчитывала больше всего, вот на кого надеялась: на этих удальцов, которым сам черт был не брат. Однако их готовность сквитаться с немецкими правителями нужно было непрестанно поддерживать. Елисавет часто бывала в казармах, ну а когда такой возможности не было, гвардейцев настраивал в ее пользу служащий Академии наук Христофор Якоб Шварц и рядовой Преображенского полка Петр Грюнштейн.
Да уж, сторонники у Елисавет были самые диковинные. Вместе с ней – трусоватой, обиженной, взбалмошной, сластолюбивой, не слишком умной, чрезмерно осторожной и в то же время безрассудной женщиной – в это дело ввязались авантюристы высокого полета, бесстрашные искатели приключений. О нет, не Шетарди, хотя от француза можно было бы ожидать весьма большой склонности к авантюрам. Однако Версалю приходилось не останавливать и остерегать, а подталкивать своего нерешительного посланника! А вот Лесток… И Шварц…
Христофор Якоб Шварц (русские звали его Карл Иванович) был сначала трубачом в Семеновском полку, а затем, желая зашибить хорошие деньги и заодно удовлетворить свою страсть к путешествиям и приключениям, оказался в составе русской дипломатической миссии, которая отправлялась в Китай. Ее глава Савва Лукич Рагузинский счел, что в составе делегации непременно должны быть музыканты: валторнисты и трубачи, так что первоначально предполагалось, что с трубой Шварц и не расстанется. Однако его натура требовала выхода, вдобавок у него оказался не только талант инженера, но и некоторое образование. Когда посольство добралось до Амура, именно Шварц нашел места для строительства Селенгинской и Нерчинской крепостей, именно он составил для этого чертежи.
Однако долго заниматься такой скучной работой, как инженерная, Шварц не мог, несмотря на то, что по возвращении оказался в Академии наук. Он так и пребывал там мелким служащим, который только и искал, в какое новое приключение ввязаться. Лесток свел давнишнего приятеля с Елисавет – и скоро Шварца беспрестанно видели в Семеновском и Преображенском полках. Побуждать к действиям гренадеров ему помогал сержант Грюнштейн.
Около года заговорщики то воодушевлялись, то сникали. То составляли список, кого из противников арестовать в первую очередь (Остермана, Миниха, барона Мендена – брата Юлии Менден, фаворитки Анны Леопольдовны, графа Головкина, Левенвольде и т. д.), и советовали Елисавет в решительную минуту надеть панцирь, то вдруг осознавали, что ничего толком не сделано, что они живут призрачными мечтами, нет ни денег, ни четкого плана действий (нечеткого, кстати, тоже не было!) и, скорее всего, ничего у них не получится… Понятия о серьезной конспирации ни у кого не было никакой, поэтому их всех – чохом и по отдельности – давным-давно бы уж повязали за одни только разговоры, когда бы эти фигуры не казались всем окружающим слишком уж несерьезными. Даже английский посланник Финч, который сообщил Анне Леопольдовне о возможном комплоте, тотчас отмахнулся и сказал:
– А впрочем, Елисавет слишком толста, чтобы быть заговорщицей!
И все кругом принялись хохотать: ну да, она и впрямь чрезмерно расплылась…
Но все-таки какие-то опасения ее забавная фигура и вся эта мышиная возня вокруг нее внушали. Морис Линар, фаворит Анны Леопольдовны, требовал ареста Елисавет. Просто так, на всякий случай. На том же настаивал и Рейнгольд Левенвольде, который не переносил эту расплывшуюся, взбалмошную особу, так непохожую на свою матушку, благосклонностью которой он много лет назад пользовался. Левенвольде поддерживала его любовница Наталья Федоровна Лопухина, урожденная Балк, – немка, племянница пресловутой Анны Монс, ненавидевшая всех родственников Петра Великого лютой, мстительной ненавистью. Тем паче его дочь, которая, строго говоря, имеет все права на русский престол… Муж правительницы, Антон Ульрих Брауншвейгский, безмолвствовал. Впрочем, его все равно никто и никогда не слушал. Остерман, не столь категоричный, как прочие немцы, состоявшие при дворе, но более хитрый, тоже опасался Елисавет, однако не настаивал на ее аресте, а изо всех сил пытался отыскать ей какого-нибудь иноземного принца, чтобы сплавить Елисавет замуж куда-нибудь подальше, откуда она уже никогда бы не вернулась, как не вернулась умершая в Голштинии царевна Анна Петровна. По счастью – или как назло! – ни одного подходящего принца не находилось.
Никто не знает, как бы долго все это тянулось, однако в дело наконец-то вмешалась самая выдающаяся авантюристка «всех времен и народов» – Судьба. Похоже, ей просто надоело ждать, когда начнут сами двигаться фигуры на ее шахматной доске, и она решила их подтолкнуть.
* * *
После того судьбоносного куртага Елисавет наконец-то поняла, что дольше тянуть невозможно. Вдобавок ко всему наутро стало известно, что всем гвардейским полкам только что отдан приказ о выступлении. Если они уйдут из столицы, защитить Елисавет будет некому. Сообщили об этом и Шетарди. И хотя маркиз, по своему обыкновению, снова начал мямлить, осторожничать и настаивать, что следует еще месячишко подождать, несколько гвардейцев, явившихся к Елисавет с настоятельными требованиями действовать, сыграли решающую роль. Сержант Грюнштейн всегда отличался красноречием, но нынче был особенно убедителен.
У Елисавет немедленно собрались люди, которым она всецело доверяла: Лесток, Шварц, Разумовский, Воронцов, братья Шуваловы, родственники Елисавет Скавронские и еще несколько человек. Елисавет испуганно крестилась, не в силах сказать последнего слова. Тогда Лесток мрачно брякнул:
– Я чувствую, что все скажу под кнутом!
Михаил Воронцов пылко упомянул о крови Петра Великого, которая течет в жилах Елисавет и которая должна же взыграть!
Отцом Елисавет всегда гордилась.
Кровь взыграла. Решительное слово прозвучало. Обратной дороги не было…
Постановили вечером еще раз обойти казармы и сообщить о решительных действиях, а в ночь с 24-го на 25-е выступать. Грюнштейн сказал, что преданность гвардейцев необходимо подстегнуть выдачей денег. Он был крещеный еврей, а потому – прирожденный финансовый гений.
Елисавет пошарила в шкатулках и нашла всего триста рублей. Лесток ринулся к Шетарди с настоятельной просьбой о деньгах. Маркиз жил широко и вечно нуждался. Он пообещал завтра (!!!) дать две тысячи, и то не из своего кармана: надеялся занять у приятеля, выигравшего недавно крупную сумму в карты. В конце концов Елисавет заложила свои последние бриллианты!
Ох, сколько раз французскому посланнику помянут впоследствии эту непростительную скупость!.. Из-за нее переворот в России не стал делом рук Франции, и безвозвратно было утрачено французское влияние на Елисавет.
Но пока что в столь далекое будущее никто не заглядывал: до него надо было еще дожить! Вернее, добиться его.
Было одиннадцать вечера. Из казарм вернулся Грюнштейн и сообщил, что гвардейцы готовы действовать, осечки не будет. Лесток послал своих людей к Остерману и Миниху: разузнать, нет ли там тревоги. Но все было тихо, а в окнах Зимнего дворца темно. Правительница спокойно спала.
Елисавет получала эти известия, стоя на коленях перед иконой Богородицы. Было страшно… может статься, завтра на ее остриженную голову уже напялят клобук? Или взметнется над ней топор палача?
– Помоги, матушка Пресвятая Богородица! – зашептала она, стискивая руки. – Клянусь, что никого на смерть не пошлю, никого по моей воле не казнят, когда взойду на батюшкин трон. Помоги…
Она и сама не вполне понимала, что говорит, а Лестоку, который стоял за ее спиной, вообще показалось, что она бредит. Времени торговаться с вышними силами уже не было! Он поднял Елисавет с колен, надел ей на шею орден Святой Екатерины, учрежденный в честь ее матери, сунул в руки серебряный крест – повлек вон из дому.
Елисавет и Лесток сели в сани; на запятки вскочили Воронцов и Шуваловы. Кони понеслись во всю прыть к казармам преображенцев. Следом, в других санях, мчали Разумовский, Грюнштейн и прочие.
По дороге к казармам был дом Шетарди. Елисавет, которую уже опьянила быстрая езда, а может быть, предчувствие победы, велела остановить, вызвать посланника и крикнула ему:
– Я на пути к славе!
И сани понеслись дальше, оставив маркиза метаться по дому и ждать новых известий. Потом, когда все уже будет сделано, он самыми яркими красками распишет свою роль в перевороте, свое участие в нем. Однако в Зимнем дворце в решительную минуту его не оказалось!
Между тем сани Елисавет остановились перед съезжей избой Преображенских казарм. Часовой, ничего не знавший, забил тревогу. Лесток ножом вспорол его барабан, а человек тридцать гренадеров, бывших в деле, разбежались предупредить товарищей. Несколько сот человек моментально собрались вокруг саней, из которых вышла Елисавет.
Она не готовила никаких речей. Словно сама Судьба говорила в ту минуту ее устами, находя единственно верные слова:
– Узнаете ли вы меня? Знаете ли, чья я дочь?
– Знаем, матушка! – раздались крики.
– Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти за мной, меня защитить?
– Готовы, матушка! Всех их перебьем!
– Не говорите мне про убийство, я не хочу ничьей крови. – Елисавет подняла крест: – Клянусь, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови.
– Клянемся! – рыкнула ночь сотнями луженых гвардейских глоток.
Солдаты кинулись целовать крест – давали первую присягу будущей императрице.
– Пойдем! – наконец крикнула Елисавет, и около трехсот человек двинулись вслед за ее санями вдоль Невского проспекта.
Около Адмиралтейства она выбралась из саней и пошла было во главе своего воинства, однако ее ноги вязли в снегу, гвардейцы зароптали:
– Мы что-то тихо идем, матушка!
Им хотелось в эту ночь лететь, как на крыльях.
Два силача подхватили Елисавет на руки, голова у нее закружилась…
«Что происходит? Нет, этого не может быть! Это не со мной! Куда они несут меня? Во что я впуталась? Это ведь авантюра чистой воды! Не сносить мне теперь головы! Все кончено для меня. Все кончено. Или… или все только начинается?!»
Последние, запоздалые отголоски осторожности немедленно выветрились из головы: Зимний дворец был рядом. Новая жизнь была рядом – только руку протяни!
У ворот Лесток отделил двадцать пять человек гвардейцев, которым велено было арестовать Миниха, Остермана, Левенвольде и Головкина. Восемь гренадеров, знающих пароль, прошли вперед, сделав вид, что совершают ночной обход. Внезапно накинулись они на четырех часовых, стоявших у входа, легко обезоружили их и открыли дорогу остальным. Офицер крикнул было тревогу:
– На караул! – однако его повалили, занесли над ним штык…
Елисавет отвела штык и побежала вверх по лестнице в покои императрицы. Ночь та проводила с мужем, поскольку Линар, как известно, был в отъезде. Вообще, Анна Леопольдовна хоть и не терпела мужа и не разговаривала с ним, была очень точна в исполнении супружеских обязанностей.
Один из гренадеров грубо растолкал спящих, однако Елисавет запретила будить маленького императора. Анна Леопольдовна никак не могла – вернее, не хотела! – понять обрушившейся на нее беды. Антон Ульрих, которого все считали недалеким, оказался более сообразителен и уныло стоял в шубе, накинутой на белье, между двумя гвардейцами. Безропотно ушел он из дворца в тюрьму. Анну Леопольдовну унесли на руках.
Проснулся разбуженный шумом ребенок. Его принесли в кордегардию, где Елисавет взяла его на колени:
– Бедный невинный младенец! Твои родители одни виноваты.
Переворот свершился, и Елисавет выехала в своих санях на Невский проспект. Город уже проснулся, все всё знали, новую императрицу приветствовал народ. От радостных криков младенец развеселился и принялся подпрыгивать на коленях Елисавет. Ну откуда ему было знать, что именно эта добрая и красивая женщина с мягкими и ласковыми руками только что отняла у него корону!
* * *
Вот так блистательно закончился переворот, который историки потом назовут «заговором между спальней и казармой».
Да уж, весь этот комплот и в самом деле был авантюрой чистой воды. Собственно говоря, в жизни этой женщины – порою слишком ленивой, порою слишком трусливой – это была единственная авантюра. Но зато – какого рода, свойства и качества! Отъявленные интриганы, посвятившие жизнь плетению паутины заговоров, рыдали от зависти, узнавая о том, чего можно достигнуть с помощью единственной, совершенно сумасшедшей, неподготовленной, глупой, опасной авантюры!
Хотя безопасных авантюр, пожалуй, не бывает. Но не нами сказано: «Цель оправдывает средства!»
