Текст книги "Прекрасные авантюристки (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Он ее не приглашал. Кто-то ее привел тайно, зная, что Лефорт слишком галантен, ничего не станет выспрашивать и не будет возражать. Кто же это?
Между делом, не переставая смеяться, есть, пить, танцевать и веселить гостей, Лефорт порасспросил слуг и выяснил, что Анхен привел Александр Данилович Меншиков.
Алексашка.
Лефорт поднял брови в очередной раз. Если Алексашка привел Анхен, стало быть, они коротко знакомы. Однако как объяснить то, что Алексашка весь вечер держался робким воздыхателем и лишь только поигрывал с Анхен своими беспутными глазами? И вид у него был пасмурный, словно у отвергнутого кавалера, и пил-то он бесконечно, причем не один, а все чаще норовил чокнуться с хозяином?
От выпивки Франц Яковлевич никогда не отказывался, однако наконец он сообразил, что Алексашка пьет не просто так, а норовит его, Лефорта, напоить вусмерть! И ему это в конце концов удалось… Сия мысль была последним проблеском сознания, и более Лефорт уже ничего не помнил.
…Он проснулся оттого, что по лицу ползал солнечный лучик. Полежал, унимая легкое головокружение. Благодарение богу, он никогда не страдал от похмелья, не мучился от того, что мутит и к горлу подкатывает отвращение к жизни. Сейчас головокружение минует и…
Но стоило ему чуть шевельнуться, как голова пошла кружиться пуще прежнего. И вовсе не от количества выпитого. Напротив: хмель мигом выветрился, стоило Лефорту увидеть лежащую рядом с ним в постели женщину. Это была Анхен Монс.
Она спала, и платье ее являло весьма живописное зрелище. Оно было смято, кое-где разорвано…
Франц Яковлевич осторожно сполз с постели и выглянул из спальни, больше всего на свете желая сейчас испить водицы и намереваясь позвать слугу. Верный Карл обыкновенно сидел по утрам на ступеньках лестницы, карауля пробуждение господина, однако сейчас вместо Карла на ступеньках обнаружился совсем другой человек. Это был Алексашка Меншиков собственной персоной – в своем знаменитом рыжем парике.
Заслышав шорох, он поднял на Франца Яковлевича яркие синие глаза, которые незамедлительно, словно по заказу, наполнились слезой, и укоризненно сказал:
– Ах Франц, майн либер камарад Франц! Что ж ты отбил у меня девку-то, а? Цветик полевой! Я ее и пальцем тронуть опасался, а ты сразу юбки ей задрал! Ах, Франц, Франц… Следовало бы тебе за сие морду набить, однако не могу! Не поднимается рука драться с таким хорошим человеком! И уж коли такова сильна у тебя любовь к Аннушке, то забирай ты ее себе. Так и быть!
С этими словами он утер слезы, уже готовые пролиться на его мятую-перемятую манишку, поднялся, бросил на Лефорта еще один, прощально-укоризненный взгляд – и, сбежав по лесенке, вышел в дверь, ведущую в сад.
Какое-то время Лефорт тупо смотрел ему вслед, потом воротился в опочивальню и стал, разглядывая лежащую в его постели женщину.
Ага. Вот так. Стало быть, это что получается? Он, дебошан и беспутник Лефорт, нынче ночью отбил у Алексашки возлюбленную девицу и лишил ее невинности (на подоле Анхен имелись темные пятна). Смятое и разорванное платье, спутанные волосы, наверное, тоже дело рук означенного дебошана Лефорта.
Франц Яковлевич покачал головой. Ай да Алексашка! Ну надо же! С его-то свиным русским рылом попытался протиснуться в калашный ряд записных европейских интриганов! Все Алексашкины хитрости шиты толстыми белыми нитками. Про себя Лефорт знал, что мог выпить очень много и сохранить ясную голову, но уж если пьянел, то сразу, чохом, и ни на что галантное, тем более – приносить жертвы на алтарь Венере! – был совершенно не способен. То есть он мог поклясться на распятии, что невинности Анхен не лишал.
Вопрос: зачем Алексашка подсунул ему в постель девицу Монс? Впрочем, вернее всего, девицей она перестала быть уже давно – и все с помощью того же Алексашки. Значит, фаворит царя Петра решил устроить судьбу своей собственной фаворитки? Похвально. Весьма похвально! Но при чем тут Лефорт? Отчего выбор пал именно на него? За что ему выпала такая честь? С дочерью виноторговца более пристало иметь дело денщику Карлу Шпунту, а не генералу Лефорту!
Он распалял собственное негодование, а сам все внимательней рассматривал спящую Анхен. Все-таки редкостная красавица уродилась в семье виноторговца Монса! Ни сам Иоганн, ни его супруга даже и в былые времена (ведь Франц Яковлевич знал их уже десяток лет) не отличались красотой. Модеста, старшая дочь, – довольно унылая особа, белобрысая и долговязая. Таков же и ее брат Филимон. Правда, младший сын, Виллим, сейчас еще совсем мальчик, напоминает истинного Купидона. А уж Анхен… Да ведь она просто восхитительна! Отчего это Франц Яковлевич, великий жрец в храмах Бахуса и Венеры, никогда не смотрел на нее как на взрослую женщину, а видел в Анхен всего лишь милую девочку? Вот и проглядел ее превращение в истинную красавицу.
Да пусть она будет хоть трижды дочерью виноторговца – такая красота сделала бы честь герцогине. Если ее приодеть и украсить драгоценностями, она будет выглядеть вполне подходящей подругой генералу государевой армии. Франц Яковлевич давно подумывал о том, чтобы завести постоянную любовницу. И по блядям надоело таскаться, и срамную болезнь, того и гляди, подцепишь. Отчего бы не приглядеться повнимательней к Анхен, коли уж так вышло? Может статься, он еще и поблагодарит проныру Алексашку?
Лефорт усмехнулся и позвонил, вызвав заспавшегося Карла. Велел подать себе воды, напился, наконец сразу ощутив прилив новых сил. Потом снова прилег на кровать и начал «приглядываться» к красавице как мог, в том числе и на ощупь.
Разумеется, он не знал и не мог знать, что был для Анхен всего лишь ступенькой на пути к более высокой и труднодостижимой цели.
* * *
В конце августа 1698 года в Москву из длительного заграничного путешествия вернулся царь Петр Алексеевич. Пожалуй, он странствовал бы по любезным его сердцу чужестранным землям еще невесть сколько, кабы не выдернула его домой новость о новом стрелецком бунте. Впрочем, когда Петр вернулся, бунт уже был подавлен боярином Шеиным (140 человек биты кнутом, 130 вздернуты на виселицы), так что им с верным другом Алексашкою осталось всего лишь отвести душу на прочих приговоренных и собственноручно снести несколько горячих стрелецких голов. Лефорт, также бывший среди «великих послов» России за рубежом и воротившийся вместе с царем, в сей забаве не участвовал, ибо имел слишком чувствительную душу и видеть не мог, как русский государь, который хвалился, что владеет четырнадцатью ремеслами, осваивает новое: ремесло палача.
Вслед за этим устроена была пирушка, на которой царь страшно рассердился на того же самого Шеина, которого только что крепко целовал в обе щеки и хвалил, и едва не снес голову самому боярину за то, что тот по пьянке проболтался: он-де хорошие денежки берет за высшие воинские чины в своем отряде… Лефорт с Алексашкою едва спасли Шеина!
Но, раззадорясь, царь долго не мог остановиться и потом, за неимением других предназначенных к отрубанию голов, принялся вгорячах стричь бороды тем боярам, которые попадались под горячую руку. Он твердо решил, что именно с этого начнет наконец полное переустройство России!
Изменения должны были также свершиться и в жизни самого Петра. Еще будучи за границей, он писал своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и боярину Тихону Никитичу Стрешневу, чтобы склонили его жену к добровольному пострижению в монастырь. Петр хотел обрести свободу от навязанного ему ненавистного брака, чтобы жениться на женщине, которую он вот уже несколько лет любил со всей страстью, на которую только было способно его неистовое сердце. Этой женщиной была Анна Монс. В первую очередь именно к ней – даже раньше, чем рубить головы стрельцам или стричь бороды боярам! – устремился царь, едва оказавшись в Москве. Именно в ее постели провел первую ночь. Именно благодаря ей ощущал враз и приятную истому в теле, и необыкновенное воодушевление, и способность без устали перенести все, все, что угодно! Только бы она всегда была при нем. Только бы он всегда был с ней.
С той минуты, как он увидел Анхен в доме Лефорта, участь его жены, царицы Евдокии Лопухиной, была, можно сказать, решена. Скромница, тихоня, набожная теремница, которой только и надо было, что рожать детей (в 1690 году она родила сына Алексея, в 1691 и 1692 годах еще двух мальчиков, которые не прожили и полгода) и молиться за их здравие или за упокой, вышивать пелены для покровов святым, степенно беседовать со своими боярынями и боярышнями, изредка отписывая мужу полные любви, трогательные, но довольно-таки косноязычные и простенькие послания («Только я, бедная, на свете бессчастная, что не пожалуешь, не пропишешь о здоровье своем. Не презри, свет мой, моего прошения…»), она во мнении Петра была одной из тех государевых жен, которых московские цари старались не показывать иноземным послам не только из приверженности к соблюдению обрядного затворничества, сколько по другой причине: как бы государыня не ляпнула какой-нибудь глупости «и от того пришло б самому царю в стыд». Петру была нужна другая женщина: не скромная жена, а истинная подруга, с которой он мог бы не только делить постель, но и говорить о том, что гнетет, что заботит, та, которая бы не била земные поклоны перед тем, как взойти на супружеское ложе, а потом лежала бы деревянной куклою, стиснув зубы, словно под пытками, а задорила бы его своими словами, улыбками и ласками, смягчала бы тяготы его жизни… такая, перед которой ему хотелось бы галантно преклонить колена!
Все это он с одного взгляда увидел в Анхен Монс. И случилось это еще в 1692 году.
Его мало смущало, что Анна была в доме Лефорта за хозяйку и вот уже который месяц считалась его вполне официальной любовницей. Он не испытывал ревности к любезному другу Францу, считал себя обязанным ему очень многим и как бы даже за честь почел принять от него в подарок желанную красавицу. Радовало то, что Лефорт сам уступил ему Анхен. Конечно, Петр так или иначе заполучил бы ее: приказал бы, попросил бы, ну, в конце концов, просто похитил! – однако Лефорт словно бы только и ждал этого жадного выражения на лице государя! За свою щедрость, за эту невероятную, только ему, милому другу Францу, свойственную готовность сделать приятность царю Петр полюбил его еще пуще – если такое вообще было возможно. А проведя ночь с прелестницей Анхен, Петр понял, что он никогда не сможет отблагодарить Франца должным образом. Чтобы хоть как-то выразить свою пылкую признательность, Петр взял его сына (единственного из одиннадцати детей Лефорта, оставшегося в живых!) в покои к своему собственному сыну, наследному царевичу Алексею. Когда об этом узнала бедняжка Евдокия, она едва не отдала богу душу: ведь нехристи и развратники иноземцы, совратившие ее «лапушку» мужа, протянули руки и к единственному сыну! На ее счастье, дебошан Лефорт оказался невероятно религиозным. Он желал непременно воспитать своего сына в духе сурового кальвинизма, что было невозможно ни под присмотром матери-католички, по-прежнему остававшейся в Киеве, ни в православной Москве, оттого Андреас Лефорт вскоре был отправлен в Женеву, и Петр на прощание подарил ему шестьсот червонцев, а также свой портрет, усыпанный бриллиантами более чем на полторы тысячи талеров. На самого Лефорта сыпались дождем деньги и государевы благодеяния, он сделался одним из могущественнейших людей в России и не один раз помянул добрым словом Алексашку Меншикова, который однажды подсунул ему в постель «девицу Монс»!
Что же касается самой девицы, она все еще не могла поверить в то, что самое заветное желание ее исполнилось. Анхен была счастлива, когда удалась их совместная с Алексашкой авантюра, однако вскоре она начала побаиваться, что Франц Яковлевич слишком привязался к ней и не захочет расставаться. Однако тот оказался великодушным Амфитрионом:[48]48
Амфитрион – мифический царь Фив, супруг Алкмены. Незадолго до возвращения Амфитриона из похода к его супруге явился в образе Амфитриона Зевс. От него Алкмена зачала Геракла, а от вернувшегося Амфитриона – Ификла.
[Закрыть] желание повелителя было для него законом! Впрочем, Анхен, как могла, подготовила его к мысли о неизбежности разлуки. Что и говорить, Лефорт был человеком государственным: ему мало было того влияния, которое он имел на Петра, – он хотел властвовать его мыслями и душой всецело! Нечего скрывать: ему было жаль расставаться с Анхен. Однако планы Лефорта простирались далеко, ох как далеко! В своих мечтах он уже видел свою очаровательную протеже очень высоко, выше некуда – на русском троне рядом с Петром!
Капля камень точит, ну а Петр[49]49
По-гречески имя Петр означает «камень».
[Закрыть] был поистине подходящим материалом для этих двух капель, Анхен и Лефорта. И обработка его не прекращалась ни днем ни ночью. Он был совершенно очарован Анхен, и даже если изменял ей (Петр, одолеваемый «легионом бесов сладострастия», просто-напросто не мог, не умел быть верен одной женщине), то это были мимолетные связи. С ложа новой подруги он с прежним пылом возвращался к Анхен, и все чаще звучали разговоры о том, что чужеземка приворожила, причаровала, заколдовала русского царя.
Простодушная Евдокия ни на миг не сомневалась, что дело здесь нечисто. И как ни страдала она, находясь почти в постоянной разлуке с мужем, а все-таки почти обрадовалась, узнав, что он собирается в долгое путешествие в иноземную сторону. Ведь Анна Монс оставалась на Кукуе!
Однако за границей царю не давал передышки Лефорт, потому Петр и засыпал Льва Нарышкина и Тихона Стрешнева, а также доверенных отцов церкви требованиями как можно скорее убедить царицу постричься. И каково же было его разочарование, когда он узнал, что это не удалось!
На шестой день по приезде, разобравшись с первейшими, неотложнейшими делами, он навестил жену и четыре часа провел в тайной беседе с ней. Евдокия рыдала, молилась, но нипочем не соглашалась по доброй воле отречься от мира. Она просила мужа о милосердии. Какое там милосердие!.. Разделавшись с тремя патриархами, на помощь которых он надеялся в уговорах жены (все трое оказались в преображенских тюрьмах), и, раздав оплеухи родственникам, он вплотную приступил к жене. Царевна Наталья, сестра Петра, забрала царевича Алексея и увезла в Преображенское. Петр намеревался казнить Евдокию, и царевна не хотела, чтобы племянник видел эту расправу.
Слухи о предстоящем убийстве царицы дошли до Лефорта. Он полетел во дворец и никогда еще не был столь убедителен и красноречив, как в этот день. И ему удалось убедить Петра, что Евдокию следует непременно оставить в живых. Постричь, сослать, но не убивать! Иначе виноватить будут Анну, убеждал Лефорт. А если государь хочет видеть ее рядом с собой на престоле, то надобно заботиться о ее добром имени.
Сказать Петру о том, что Анна когда-нибудь станет его женой, значило погладить его по шерстке. Этот огромный, сильный, умный мужчина резко глупел, когда речь заходила о его возлюбленной. Взглянув в его повлажневшие от любви глаза, Лефорт поблагодарил бога за то, что эта авантюристка не успела до такой степени завладеть его собственным сердцем!
Спустя несколько дней после этого разговора Евдокию в простом крытом возке в сопровождении двух солдат-преображенцев увезли в Покровский девичий монастырь в Суздаль, где и постригли под именем Елены. Бывшей царице не было дано ни гроша на содержание, поэтому ей пришлось обратиться с униженным письмом к родне, которая в последнее время обеднела да обнищала: «Хоть я вам и прискушна, да что же делать, покамест жива, пожалуйста, поите, да кормите, да одевайте меня, нищую!» Единственной утехой в монастырской тиши для Евдокии было слать проклятия ее гонителям, первыми среди которых она считала Анну Монс и Лефорта. Она не знала, что Франц Яковлевич, по сути дела, спас ей жизнь, а если бы даже и знала, то вряд ли была бы ему за это признательна, ибо теперь у нее началась не жизнь, а медленное умирание.
А между тем по Москве ходили неумолчные слухи о любовнице государя.
– Относил я венгерскую шубу к девице Анне Монсовой, – говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой. – Видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые…
– Это не ту кровать ты видел, – прервала аптекарша. – А вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и опочивает…
Неудобосказуемые подробности об этой связи передавались даже в тюрьмах!
– Какой он государь? – распинался колодник Ванька в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей по несчастью. – Какой он государь! Басурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушек, царицу свою сослал в ссылку и живет с иноземкою Анною Монсовой…
Как ни спешил Петр устроить свадьбу с Анной, он все-таки сообразил, что надобно выждать какое-то время, дабы утихомирился народишко. Чтобы это время скорей проходило и чтобы проходило оно веселей, чтобы избавиться от тягостных мыслей об участи Евдокии и угрызений совести, которые порою начинали его донимать, русский государь ударился в такой разврат и пьянство, что даже Москва, свято следовавшая словам Мономаха: «Руси есть веселие пити, не можем без того жити», – даже Москва содрогнулась. Как раз в это время умер патриарх Адриан, ярый противник всех Петровых новшеств, и царь немедля упразднил патриаршество вообще, на радостях собрав «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Во главе наряженный в патриаршие ризы был поставлен вернейший собутыльник Никита Зотов. Все должны были явиться на «собор» в самых что ни на есть шутовских маскарадных костюмах. Этот обычай, этот «собор» просуществовал чуть ли не четверть века – до смерти Петра!
Неведомо, сколь далеко зашел бы Петр в пьяном буйстве, да вдруг нежданно-негаданно сбылось одно из проклятий несчастной Евдокии.
Умер Лефорт.
В середине февраля 1696 года отпраздновали новоселье в его новом дворце, а 23-го у Франца Яковлевича приключилась горячка. Болел он недолго: скончался уже 2 марта, находясь почти в непрерывном бреду. Открылись и кровоточили все старые раны, даже те, которые вроде бы уже и зажили.
Немедленно был послан гонец к царю, который в это время находился в Воронеже. Возвращение заняло у Петра всего лишь шесть дней. Войдя в комнату покойного и взглянув на него, Петр воскликнул:
– На кого я могу теперь положиться? Он один был верен мне!
Анхен, прилежно и в какой-то степени искренне проливавшая слезы, жестоко обиделась. А она? Разве она не хранит нерушимую верность Петру Алексеевичу? Ну, конечно, она порою встречалась по старой памяти с Лефортом, но разве это могло считаться изменой? Право, за такие несправедливые слова Петр заслуживает того, чтобы она ему и впрямь изменила! Тем паче что он почему-то вновь увлекся государственными делами – выдумал какой-то очередной Азовский поход и более не заговаривает о браке!
После похорон Лефорта, столь пышных, что они сделали бы честь какому-нибудь иноземному курфюрсту, Петр снова вернулся в Воронеж. И хотя Анхен продолжала втихомолку лелеять мечты о том, как она отыщет человека, с кем можно было бы наставить рога русскому царю, внешне она вела себя как самая верная и преданная супруга. Ее письма изобиловали изъявлениями любви и желания как можно чаще получать от Петра весточки: «Дай, государь, милостиво ведати о твоем государском многолетном здравии, чтобы мне, бедной, о твоем великом здравии всем сердцем обрадоваться!» Она хлопотала по просьбе Петра, который вовсе даже не скупился на послания «сердечку моему», достать несколько скляниц лечебной мази «цедреоли» и сетовала на то, что посылка будет идти долго: «Жаль, что у меня, убогой, крыльев нет, а если бы у меня были крылья, я бы тебе, милостивому государю, сама принесла цедреоль!» Заодно с двадцатью скляницами мази Петру были посланы четыре цитрона и четыре апельсина, «чтобы государь кушал на здоровье». Однако нежнейшие заботы Анхен, которые трогали Петра до глубины души и возбуждали его любовь, перемежались в письмах «бедной» и «убогой» с весьма деловыми вопросами! Она была особа трезвомыслящая и судила здраво. Конечно, мечтать о троне совсем даже не вредно, однако мало ли что может случиться! Надобно и соломки подстелить на случай, если Петр вдруг да охладеет к ней. Надобно покрепче набить закрома!
«Благочестивый великий государь, царь Петр Алексеевич! – строчил секретарь под диктовку деловитой Анхен. – Многолетно здравствуй! Пожалуйста, не прогневайся, что об делах докучаю милости твоей. О чем, государь, я милости у тебя просила, и ты, государь, поволил приказать выписать из дворцовых сел волость мне; и человек твой, по твоему государеву указу, выписав, послал к тебе, государю, через почту; и о том твоего государева указа никак не учинено. Умилостивися, государь, царь Петр Алексеевич, для своего многолетнего здравия и для многолетнего здравия царевича Алексея Петровича, свой государев милостивый указ учини…» Для вящей убедительности Анхен собственноручно приписала: «Я прошу, мой милостивый государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради бога, пожалуй меня, твою покорную рабу до смерти. А. М.».
Все эти причитания и заклинания были не более как дань эпистолярной манере того времени и приличиям: и без того Петр с великой охотой исполнял все просьбы Анхен и осыпал ее подарками. Поскольку ей не давал покоя подарок, полученный в свое время сыном Лефорта, Петр подарил и ей свой портрет. Однако бриллиантов в оправе оказалось «всего» на тысячу рублей, а не на полторы (Анхен моментально отнесла портрет к ювелиру и потребовала оценить бриллианты), и прекрасная дама затаила новую обиду на своего венценосного любовника… И тут же выпросила у него несколько имений с разными угодьями и ежегодный пенсион, а также для нее был построен в Немецкой слободе новый дом, сущий дворец!
Пользуясь своим влиянием на царя, Анхен бралась устраивать у него самые разные протекции, а в оплату того, что замолвит перед государем словечко, принимала (правда, не в собственные руки, а через мать) немалые взятки в виде драгоценностей. Она вмешивалась даже в дела внешней торговли!
Вернулся из похода Петр – и все увидели, что разлука с «Монсихой» (иначе ее не называли в народе!) ему впрок не пошла. Первое, что он сделал в январе нового, 1700 года, это приказал вывесить на всех воротах Москвы строгие объявления: всем мало-мальски зажиточным людям предписывалось зимою ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецком платье; мало того – отныне ни одна русская девица не смела явиться перед царем на публичных праздниках в русском платье…
«Батюшки-светы! – восклицали люди. – Вовсе онеметился!»
В этом видели прямое – и пагубное! – влияние «Монсихи». А ей было все мало. Анхен желала влиять на царя как можно сильнее. Ее прихотливый, в самом деле ловкий, быстрый, цепкий ум томился от скуки. Страшно хотелось измыслить какую-нибудь новую авантюру – вроде той, которую они некогда блистательно провернули с Алексашкой – ах нет, с Александром Даниловичем Меншиковым! – или потом – с незабвенным Лефортом… В конце концов Анхен не в шутку заинтересовалась политикой. В доме у нее часто бывали иностранные дипломаты: каждый спешил оказать внимание фаворитке государя. И вот в 1702 году на Кукуе появился новый, только что прибывший в Россию посланник саксонского курфюрста и короля польского Августа господин Кенигсек.
При виде его у Анхен затрепетало сердце: именно так в ее представлении должен выглядеть настоящий мужчина! Ни грана грубости – одно изящество, обходительность, галантность, а каков внешне! Тихий голос, мягкий взор, чудные манеры, одежда выше всех похвал, приятная полнота, выразительные глаза… Как ей надоели мужчины, которые все подряд выглядели и выражались, как пьяные мушкетеры! И царя меж ними можно отличить только по росту!
Великаны ей тоже надоели. А Кенигсек был ростом невелик…
Анхен моментально забыла о том, что хотела выспросить у Кенигсека про польско-саксонскую политику, и стала отчаянно с ним кокетничать. Какое-то время посол крепился, однако счел, что в интересах своего короля было бы очень не вредно соблазнить фаворитку русского государя. Конечно, действовать надобно весьма осторожно, чтобы тайное не стало явным. Однако это вполне возможно. Никому и в голову не придет, что Анхен способна на измену. Она, как жена Цезаря, была вне подозрений!
Легковерность русских какое-то время служила отличным прикрытием любовникам, а Кенигсек и Анхен оказались в одной постели довольно быстро. Обоих снедало нетерпение: ее – чувственное, его – политическое… Как мужчина Кенигсек ничего особенного из себя не представлял, вот разве что ласков был как теленок. Но Анхен, которой осточертел неутомимый, как полковой жеребец, и столь же нежный Петр, была в совершенном восторге от саксонца. И, стремясь доказать свою страсть, немедленно подарила любовнику собственный портрет в оправе из драгоценных каменьев. Портрет был писан по заказу Петра, обрамлен камнями на его деньги и готовился в подарок именно ему, однако в угаре страсти Анхен как-то позабыла об этом, словно о незначащей мелочи.
Под прикрытием вдовы Монс эта связь продолжалась в полной тайне от всех. Петр раз или два встречал Кенигсека в доме Анхен, однако ему и в голову не могло взбрести, что ее привлекает в саксонском посланнике нечто большее, чем возможность поболтать об обычаях иноземных дворов и новых фасонах платьев. В государевой постели Анхен искусно изображала прежнюю любовь, и на нее сыпались новые подарки, в числе которых было и село Дудино в Козельском уезде – 195 дворов со всеми угодьями!
Неведомо, сколько протянулась бы эта история, не отправься Кенигсек вместе с Петром на осаду Шлиссельбурга да не оступись, проходя по скользкому мостику над ручьем.
* * *
Гром грянул незамедлительно. Анхен, ее мать и сестрица Модеста Балк (русские гораздо чаще называли ее Матреною) – пособницы преступных любовников – были заперты в собственном доме и отданы под строгий надзор Федора Юрьевича Ромодановского, ведавшего всеми мастерами пыточных дел. Дамам было запрещено выходить даже в кирху, и в доме воцарилось глубочайшее уныние. Анхен осыпала Петра страстными, молящими письмами, однако вскоре стало известно, что письма те даже не велено передавать государю. Тогда Анхен пустилась на новую авантюру. С помощью матери, по отношению к которой строгости надзора были ослаблены, она стала общаться со знахарками и ворожейками. В доме появились гадальные тетради, рецепты приворотов, колдовства, списки чародейных перстней и всего такого прочего. Ради возвращения благосклонности Петра была задействована самая тяжелая артиллерия – колдовство.
В какой-нибудь просвещенной Франции или тем паче в истово-религиозной Испании красавица Анхен за такие дела живо угодила бы на костер, но Петр, до которого дошли обвинения, велел процесса над новоявленными колдуньями не начинать. Впрочем, потеря нового роскошного дворца, который отобрали у Монсов и отдали под анатомический театр, потеря усадеб и деревень и без того была тяжким ударом для Анхен. Драгоценности почти все были ей оставлены, кроме того самого портрета Петра, оправа которого показалась ей некогда столь дешевой…
Не скоро смирилась Анхен с тем, что любовь царя для нее потеряна навеки, что теперь она никто. Но вот настал 1706 год, и сестрам Монс вышло некоторое послабление. Их начали выпускать в кирху, и однажды Анхен подумала, что, пожалуй, все для нее могло сложиться куда хуже. Положа руку на сердце, в глубине души она даже радовалась, что избавилась от тягостной страсти русского царя! Все равно он никогда не женился бы на ней. А годы сделали Анхен поспокойней. Когда-то она презирала отца за стремление непременно пристроить ее замуж за хорошего человека. Теперь она только об этом и мечтала, тем паче что такой человек уже замаячил на ее горизонте.
Анхен умудрилась сохранить свою красоту, которая действовала на мужчин словно вино. И очередной глоток этого вина невзначай хлебнул прусский посланник Георг Иоганн фон Кейзерлинг. Именно его ходатайству была обязана Анхен тем, что ей разрешили посещать кирху. Он хлопотал о ее полном освобождении и не побоялся заявить Петру, что желает взять Анхен за себя замуж.
И тут на сцену вновь вышел – нет, выскочил! – тот человек, благодаря которому Анхен, строго говоря, и попала в постель Петра. То есть Алексашка Меншиков.
Вся штука в том, что друг Петруша очень долго зализывал сердечные раны, нанесенные Анхен. И хотя Алексашка умудрился утешить его, подложив ему в постель новую пылкую красавицу по имени Марта Скавронская, он опасался, что старая любовь может вспыхнуть сызнова, стоит Петру только увидеть ту, которой он отдал столько душевных сил и которая некогда значила для него так много, что даже могла бы стать государыней всея Руси. Допустить возвращение Анхен было нельзя: ведь она оказалась неблагодарной тварью и ничем не вознаградила Алексашку за то, что он некогда лишил ее невинности. Алексашка не имел никакого влияния на Анхен, а между тем Марта Скавронская стала послушной игрушкой в его руках. Значит, именно она должна и впредь оставаться при Петре!
Однако Кейзерлинг не унимался. Он был рыцарем по духу, это раз, а во-вторых, в глубине души ненавидел всех русских вообще и их нелепого царя – в частности. Он положил себе непременно спасти Анхен и непременно жениться на ней.
Кейзерлинг отправился в действующую армию – это был июль 1707 года, война со Швецией в полном разгаре – и вновь приступил к Петру с просьбами разрешить брак с Анхен.
Петр пожал плечами:
– Когда-то я и сам намеревался жениться на ней, но она вами прельщена и развращена, так что я ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочу!
А неугомонный Алексашка не преминул подлить масла в огонь:
– Девка Монс – подлая шлюха! Я сам с ней развратничал столько же, сколь и ты!
Ну это было слишком сильно сказано, поскольку Алексашка «развратничал» с Анхен всего лишь раз, но рыцарь Кейзерлинг взбеленился и полез в драку. Петр и Алексашка спустили его с лестницы и остались в уверенности, что теперь-то пруссак успокоится.
Однако пруссак оказался редкостно упрям. Надо отдать должное Анхен: она подогревала его чувства, как могла, понимая, что это ее последнее спасение. И немало тех приворотных зелий, которые некогда настаивались для Петра, были преподнесены Георгу Иоганну. А впрочем, Кейзерлинг и без всяких зелий был сентиментален, упрям, благороден – Анхен повезло куда больше, чем она того заслуживала! И он все же переупрямил своих противников: в 1711 году получил-таки разрешение на брак с «девицей Монс»!
В это время отношения Петра и Марты Скавронской (она уже звалась Екатериной Алексеевной) стали настолько прочными, что никакие прежние привязанности не могли их разрушить. Поэтому неугомонный Алексашка немного поуспокоился и махнул рукой на Анхен.
