Текст книги "Прекрасные авантюристки (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Один из Левенвольде, Карл-Густав, стал камергером при дворе Петра, а вот обворожительному Рейнгольду пришлось отъехать в свои лифляндские имения. В отличие от своего брата он не обладал государственным умом и был просто, выражаясь по-французски, папийом – бабником, легкомысленным повесой, которому красота и обольстительность вполне заменяли ум и талант. Наталья Федоровна волею-неволею заменила младшего брата старшим, однако изредка наезжала в Лифляндию, где отдыхала от придворных передряг.
Да, жизнь Лопухиных при дворе всем была бы хороша, кабы не схватились они с сестрой Петра, великой княжной Натальей Алексеевной.
Ссора произошла из-за невесты императора. К тому времени, к 1728 году, Петр уже отделался от навязанной ему завещанием императрицы Екатерины дочери Александра Даниловича Меншикова Марии, которую в минуты доброго расположения называл мраморной статуей, а в минуты недоброго – ледяной куклой. И отец, некогда всевластный Алексашка, и дочь пребывали в ссылке в жутком Березове, а вопрос о новой невесте Петра оставался жизненно важным, ибо означал безусловное приближение к царю и возвышение одной из многочисленных семей, боровшихся за влияние на неокрепшую душу императора, а значит, за власть.
Котировались и иноземные принцессы. А также принцы! Ведь Наталья Алексеевна, пусть еще и не засидевшаяся в девках (ей было четырнадцать лет), очень хотела замуж. Она находилась под сильным влиянием испанского посланника де Лириа, а оттого самым подходящим женихом казался ей испанский инфант Дон Карлос. Поговаривали даже о приезде инфанта в Москву, хотя со стороны испанцев не было сделано никакого шага к осуществлению сего брака: по правде сказать, союз с русской великой княжной Испанию не интересовал.
Однако увлеченность Натальи Алексеевны мифической идеей брака с испанским принцем была настолько сильна, что она даже поссорилась на этой почве со Степаном Лопухиным.
Вина за ссору, впрочем, лежала более на англичанах. Они очень любили распространять слухи о том, что происходит (или не происходит) при русском дворе. А в фантазиях не стеснялись!
И вот однажды барон Остерман явился к де Лириа и, давясь от сдерживаемого смеха, сообщил: в Европе ходят слухи, будто ему поручено начать с посланником переговоры относительно женитьбы царя на испанской инфанте, поскольку ее брак с португальским принцем не состоялся!
Де Лириа вытаращил глаза. Безумие слухов заключалось в том, что никакой инфанты и в помине не было, у испанского короля имелся только сын, о дочери там и не помышляли! Однако до тех пор, пока Остерман не начал во всеуслышание смеяться над этой глупостью, повторяя: «Дай бог, чтобы ее католическое величество родила дочь, чтобы отдать ее нашему императору!», разговоры об испанской невесте ходили и по Кремлю. Некоторые, в числе коих был и Степан Лопухин, восприняли слухи всерьез.
Он немедленно донес их до жены.
Наталья Федоровна так и взвилась. Иноземная жена – это то, что нужно! Она ослабит влияние на императора старого русского боярства! Может быть, вернет из ссылки Рейнгольда… Но тут путается в ногах Наталья Алексеевна со своей влюбленностью в Дон Карлоса. Если царевна выйдет за испанца, значит, император станет искать русскую жену. Его вынудят к этому, ибо двух браков царствующих особ с иноземцами Россия не потерпит. Хоть и не старые нынче времена, а все же жди тогда набата! Значит, надо остудить в царевне страсть к испанскому жениху, и чем скорей, тем лучше.
Будь у нее время и подходящие люди, Наталья Федоровна обставила бы дело более тонко и закрутила бы интригу с тем блеском, какой она так любила. Однако под руку попался только родной муж. Наталья Федоровна науськала его, наставила, дважды заставила повторить, что и как говорить, однако Лопухин оказался слишком неуклюж для тех замысловатых па, которые жена заставляла его выплясывать.
Он явился в покои великой княжны и с порога завел речь об испанцах. Наталья Алексеевна мигом возбудилась и принялась обсуждать свои матримониальные планы. И тут, вместо того чтобы издалека намекнуть на неподходящий климат, дурные привычки испанца и даже – ходят такие слухи! – некую странную болезнь, которая подтачивает его организм, Степан Васильевич сурово брякнул, что состояться может только один союз с испанским двором: либо брак императора с инфантой, либо – великой княжны с Дон Карлосом. Однако поскольку брат обладает в этом случае преимуществами над сестрой как мужчина, к тому же речь идет о союзе государственном, то предпочтение, естественно, будет отдано браку русского царя с испанской принцессой, а не замужеству великой княжны.
Спустя несколько дней де Лириа разъяснил нелепость всех этих предположений и сообщил, что инфанта – миф. Однако, как это ни странно, Наталья Алексеевна, чувство юмора которой все наперебой восхваляли, успела его где-то порастерять либо порастратить на что-то иное. Она затаила злобу против Лопухина и намерилась довести случившееся до сведения своего брата-императора. Якобы это Лопухин нарочно завлекал ее россказнями о возможном браке с Дон Карлосом, а для брата выдумал инфанту! Наталья Алексеевна хотела просить Петра взять себе другого камердинера, отказав Лопухину в должности.
«Она очень обижена и положила себе непременно отмстить Лопухину, – доносил де Лириа своему двору и прибавлял шутливо: – Вот каким невероятным спросом пользуются при русском дворе испанские принцы и принцессы!»
Однако Лопухиным было не до шуток. Император находился под очень сильным влиянием сестры, собственным разумением не отличался, поэтому вполне мог избавиться от Степана Васильевича. Нрав у него был крутенький, и уж если он столь беспощадно расправился с Меншиковым, которого прежде смиренно называл «батюшкой», то на дальнюю родню запросто плюнет и упечет еще подальше, чем студеный Березов!
Вот это был удар… Наталья Федоровна властной рукой отстранила проштрафившегося муженька и сама ринулась к царевне – объясняться. Та сидела надутая и принять Лопухину не пожелала. Это передала Наталье Федоровне ближайшая фрейлина царевны Анна Крамер. К слову сказать, она некогда была любовницей Петра I и считалась ближайшей подругой Модесты Балк. Теперешнюю госпожу свою она втихомолку ненавидела, а с Лопухиной у Крамер отношения были наилучшие.
– Не примет, нет, – покачала головой Анна, выходя. – Злая сидит, такая злая – и не подойди. Яблоки ест моченые, да и то перебирает одно за другим. Ругается: любит она-де белый налив, а ей антоновских прислали! Государь же пока на охоте, через два дня ждем. Вот тогда, говорит, пойду к брату да и все скажу ему на Лопухиных.
Наталья Федоровна обменялась с Крамершей (так звала свою фрейлину царевна) понимающими взглядами и ушла. Спустя несколько часов из дому Лопухиных была прислана нарядная корчажка, полная отборного белого налива, замоченного так, что оторваться от яблочек было невозможно. Готовила их старая-престарая нянька Натальи Федоровны, всю жизнь от нее не отходившая и даже разделявшая с нею ссылку в Колу. Слуга просил Крамершу не сказывать царевне, от кого яблочки, – дескать, Наталья Федоровна особа скромная, выставляться не любит…
Наталья Федоровна была особа скромная, а Крамерша – сообразительная. Она промолчала бы и без всякого предупреждения!
Спустя два дня молодой император вернулся с охоты и узнал, что царевна Наталья Алексеевна внезапно занемогла. В приемной день и ночь толпился народ, чрезвычайно интересуясь состоянием ее здоровья. Лопухины стояли тут несходно. И вот какое любопытное приключилось совпадение: стоило Наталье Федоровне Лопухиной наведаться в покои великой княжны и пошептаться с Крамер, как больной непременно становилось хуже. С другой стороны, лейб-медика его величества Лаврентия Блументроста давно и во всеуслышание называли полным медицинским ничтожеством…
Спустя малое время Наталья Алексеевна умерла. И всеми было замечено, что с тех пор муж и жена Лопухины, доселе громко и шумно ссорившиеся, даже и публично, как-то внезапно сдружились и только и делали, что о чем-то тихо меж собой перешептывались.
О чем же вели меж собой беседы вдруг поладившие супруги? Уж не о том ли, что над Петром все большее влияние забирали Долгорукие, а ведь это были отъявленные соперники Лопухиных?..
Сам Степан Васильевич, который хотя и был женат на чистокровной немке-протестантке, хотя и дружился-водился через нее с Карлом-Густавом Левенвольде, Остерманом и прочими немцами, прижившимися при дворе, все же не мог избавиться от свойственного всем русским, глубоко укоренившегося, исконного недоверия к чужестранцам. Однако даже он понимал: в сложившемся положении дел выгоднее держать именно сторону чужеземную – тем паче что немцы в лице Остермана мечтали бы видеть на престоле фигуру самую что ни на есть русскую (правда, изрядно онемечившуюся!), а именно – дочь царя Ивана V Алексеевича Анну, герцогиню Курляндскую.
Однако это пока что были одни лишь мечтания.
Неведомо, как пошли бы дальше дела в России, когда бы однажды утром камердинер императора Петра II Лопухин, придя будить своего господина, ночевавшего в Горенках, в доме князя Алексея Григорьевича Долгорукого, не обнаружил в его постели молодую особу. Это была дочь хозяина, княжна Екатерина Алексеевна.
Император имел вид откровенно обалделый и таращил непонимающие глаза на свою ночевальщицу; княжна Екатерина изо всех сил старалась покраснеть; очень кстати объявившийся тут же князь-отец хватался за сердце и топал ногами – то ли в негодовании, то ли не в силах сдержать восторга… На другой день все посланники иноземных государств отправили в свои кабинеты срочные сообщения о том, что государь Петр Алексеевич принял решение жениться на княжне Долгорукой.
Итак, князь Алексей Григорьевич добился-таки своего! Не мытьем, так катаньем!
Похоже, никто этим счастлив не был, кроме него самого. Жених и невеста друг от друга отворачивались. Остерман с трудом скрывал ужас. Наталья и Степан Лопухины снова начали шушукаться и дружиться, а старая нянька, готовившая моченые яблоки (кстати сказать, государь был до них такой же большой охотник, как и сестрица-покойница), была удостоена долгой беседы своей воспитанницы…
Однако мастерство старухи не понадобилось. Злая судьба Петра сама распорядилась его жизнью – люди только лишь самую малость помогли ей…
Дело было так.
6 января, на празднике Водосвятия, царь жестоко простудился. Лопухин не отходил от него. Пользовавший императора лекарь Николас Бидлоо, приглашенный вместо отставленного Блументроста, настрого наказал ни в коем случае не отворять окна и не допускать ни малейшего сквозняка.
Немедленно после его ухода Степан Лопухин послал нарочного домой с малой записочкой жене. Ответ Натальи Федоровны привез барон Андрей Иванович Остерман, находившийся в это время у Лопухиной.
По знаку Остермана Степан Васильевич отпустил истопника и сам подсел к голландке, которая отапливала опочивальню больного императора. Вскоре в тесной кремлевской каморке было не продохнуть!
Петр, который то приходил в себя, то вновь погружался в забытье, открыл глаза.
– Андрей Иваныч… – пробормотал он, глядя на барона Остермана, стоявшего у запертого окошка в тщетной попытке поймать хоть глоток воздуха. – Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:
– Вы живы, ваше величество, и, даст бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
– Чего перхаешь, Степан Васильевич? – чуть слышно спросил Петр. – Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дышать ведь нечем, до чего натопили. Дурно мне…
Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот.
Остерман пожал плечами:
– Ну что я могу поделать с волею вашего величества?
Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.
Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.
– Ого! – тихо засмеялся Петр. – Хорошо как! Нет… – Голос его вдруг упал. – Нет, студено. Закрывайте.
Лопухин с силой захлопнул окно.
– Степан Васильевич весьма послушен воле вашего величества, – усмехнулся Остерман.
Окно было открыто не более пяти минут. Но и этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя…
…Теперь, когда страна осталась без власти, надлежало действовать спешно. И спешно решать, кого посадить на трон. Сын Анны Петровны, Петр Гольштинский, и его тетушка Елисавет были отвергнуты: первый из-за того, что герцог, отец его, непременно потребовал бы для себя регентства, а вторая – из-за своего легкомыслия («Хотя б и надлежало ее высочество к наследству допустить, да как ее брюхатую избрать?»). Члены Верховного совета обратились к герцогине Курляндской (на которую и делал ставку Остерман, а значит, и Лопухин!) с предложением сделаться правительницей, но подписать «кондиции», ограничивающие ее власть.
Составить «кондиции» задумал самый влиятельный член Верховного Тайного совета князь Дмитрий Михайлович Голицын. Их решено было отправить Анне в Митаву с тремя депутатами от Верховного совета, сената и генералитета.
Выехать депутатам предстояло наутро.
Павел Ягужинский, один из сенаторов, явился после заседания домой очень взволнованный и тотчас рассказал обо всем, что происходило на совете, жене. Она была умнейшая женщина, дочь бывшего канцлера Головкина, и он ей во всем доверял.
Стоило ему уснуть, как Анна Гавриловна Ягужинская велела очинить ей перо и подать чернил с бумагою, несколько минут торопливо писала, а потом послала доверенного слугу к своей лучшей подруге – Наталье Федоровне Лопухиной. В записке было рассказано и о заседании совета, о «кондициях», о скором выезде гонцов в Митаву…
Вскоре после этого дама в черном плаще с капюшоном постучала в дом, где жил Карл-Густав Левенвольде.
Слуга впустил ее беспрекословно, ибо видел и прежде. Он не знал, конечно, ее имени, однако мог догадываться, что дама сия занимает высокое положение и, конечно, женщина замужняя, ибо она всегда появлялась здесь тайком и ненадолго. Но еще ни разу ее визит не был столь краток! Не минуло и десяти минут, как она выбежала вон. А вслед за тем господин Левенвольде торопливо написал какое-то письмо, потом вызвал к себе своего камердинера Фердинанда, которому доверял больше, чем прочим, пошептался с ним, и Фердинанд, вскочив верхом на коня, канул в ночь. Он вез за пазухой письмо Карла-Густава и держал путь в лифляндское имение Левенвольде, где скучал красавец Рейнгольд.
Прочитав, что написал брат, младший Левенвольде приказал седлать себе коня и тотчас унесся в Митаву, словно был не знатным вельможей, а самым обычным курьером.
Впрочем, нынче было не до церемоний! Предстояло немедля сообщить герцогине Курляндской о том решении, которое было принято относительно ее особы в Санкт-Петербурге, предупредить, чтобы она не боялась «кондиций» и не относилась слишком серьезно к тому слову, которое ей придется дать «верховникам». Более того! Рейнгольд уговаривал Анну Иоанновну подписать «кондиции», чтобы потом уничтожить их и провозгласить себя императрицей.
Таким образом, уже за сутки до того, как к Анне Иоанновне с тем же предложением прибыли гонцы от дружественно настроенного к ней Павла Ягужинского и Феофана Прокоповича, сторонника неограниченной монархии, и за двое суток, прежде чем в Митаве появились официальные представители «верховников», герцогиня Курляндская уже знала и о «кондициях», и о том, что подпишет их, а впоследствии уничтожит, чтобы сделаться всероссийской императрицей, и щедро вознаградит тех, кто был в эти тяжелые, неопределенные минуты на ее стороне: Карла и Рейнгольда Левенвольде, Степана Лопухина, ну и, конечно, таинственную даму в черном плаще…
Дамой этой, как легко можно догадаться, была Наталья Федоровна Лопухина, которая не оставила без внимания предупреждение подруги и мгновенно измыслила своим проворным умом, как сплести такую интригу, при которой будущая императрица чувствовала бы себя по гроб жизни обязанной братьям Левенвольде и, само собой, прекрасной Наталье Федоровне.
Однако сначала Анна Иоанновна делала вид, будто она покорна замыслам тех, кто возвел ее на престол. «Верховники», и в первую очередь князь Василий Лукич Долгорукий, тщательно берегли ее от сношений со сторонниками. Она должна была оставаться послушной игрушкой в их руках! Однако у Анны Иоанновны были сторонники и сторонницы, которые мечтали удалить «верховников». Василия Лукича обвели вокруг пальца именно женщины. Сестры Анны, Прасковья, Екатерина, жена Ягужинского, а главное – фрейлина Лопухина.
Наталья Федоровна измыслила поразительный план, как передавать правительнице записки от ее сторонников, как наставлять ее и поддерживать. Именно она предложила использовать огромную привязанность, которую Анна Иоанновна питала к Эрнесту Бирону и его семье.
Надо сказать, что у жены Бирона Бенинги некоторое время назад появился новорожденный ребенок. Младенец родился еще в Митаве, и знающие люди могли бы побиться об заклад, что истинной его матерью была именно Анна Иоанновна, а Бенинга лишь воспитывала его как своего. Говорили, что это у Биронов в обычае и Бенинга ничего не имеет против: как-никак отцом этих детей был ее собственный муж Эрнест-Иоганн, так что они ей и впрямь почти родные!
Этого ребенка каждое утро приносили к Анне Иоанновне. По замыслу Лопухиной. Он и был почтальоном. В его пеленки прятали записки с воли. Анна Иоанновна уносила дитя в свою спальню, где не было соглядатаев, там читала записки, там писала ответ. В конце концов ниспровержение «верховников» было подготовлено!
Да, авантюра удалась, все сбылось так, как мечталось. Оба Левенвольде стали важнейшими советниками императрицы по всем основным государственным мероприятиям вместе с Бироном, Минихом, Остерманом. Кроме того, Карл-Густав выполнял за границей дипломатические поручения, Рейнгольд был произведен в обер-гофмаршалы, пожалован орденом Андрея Первозванного и назначен управлять соляными доходами.
Лопухин некоторое время оставался действительным камергером двора, однако спустя некоторое время был назначен кригс-комиссаром по морскому ведомству. Затем он получил ранг вице-адмирала и был удостоен чести присутствовать в Адмиралтейств-коллегии.
Его жена, роман которой с Левенвольде возобновился с новым пылом, была счастлива не только от любви. Для нее вместе с Анной Иоанновной пришло самое благоприятное время! 25 февраля та стала императрицей, а уже 6 марта назначила своих первых статс-дам: Наталью Лопухину и Анну Ягужинскую.
Страсть Натальи и Рейнгольда скоро стала напоминать прочное супружество.
Их привязанность была поистине нерушима. Оба не только с прежним удовольствием проводили время в постели и устанавливали при дворе новые моды (Наталья Федоровна слыла первой красавицей, а ее любовник – первейшим щеголем), но и были хорошими друзьями, вернее, сообщниками в политических интригах, плавно лавируя, в зависимости от положения дел, то к Бирону, то к Миниху, то к Остерману, но ни в коем случае не забывая себя. Что и говорить, Наталье Федоровне было очень лестно прослыть такой государственной дамой, какие, сколь она слышала, вертят своими любовниками в Европе: королями, министрами, посланниками… Ей пока это удавалось: Левенвольде-младший шагу не ступал, не посоветовавшись со своей подругой.
Его вообще-то все считали гулякой и игроком: ну в самом деле, он спустил, играя в карты, почти все состояние, жил в свое удовольствие и прекрасно устраивал придворные праздники. В 1740 году, когда, по случаю заключения мира с Турцией, раздавали награды высшим сановникам, Рейнгольд получил от императрицы бриллиантовый перстень ценою в шесть тысяч рублей!
Однако он был способен и думать. Между прочим, именно этой троице – двум Левенвольде и Наталье Федоровне, обеспокоенным судьбой правления династии Иоанновичей (а значит, собственными судьбами!), – пришло в голову наставить императрицу, твердо заявившую о своем намерении никогда не выходить замуж, ибо это означало расстаться с ее возлюбленным Бироном, приблизить к себе ту самую Елизавету-Екатерину-Кристину, которую Наталья Федоровна когда-то знала совсем малышкой. Теперь ее окрестили по православному обряду, назвали Анной Леопольдовной, поселили при дворе и начали готовить к участи наследницы, принцессы и правительницы. Именно Левенвольде сыскал для нее супруга – принца Антона-Ульриха Брауншвейгского.
Наталья Федоровна встретилась с женихом в приватной обстановке и внимательно к нему пригляделась. Ревнивец Рейнгольд находился в той же комнате и исподтишка поглядывал на любовницу.
Наталье было смешно. Может, Антон и будущий правитель России, однако слишком бесцветен, долговяз и прост. Двух слов не свяжет. Малышка Лизхен (теперь Анна Леопольдовна, ах, простите!) еще намается с ним.
– Не бог весть что, конечно, – откровенно сказала Наталья Федоровна принцессе, – но уж лучше, чем сын Бирона Петр…
Анна скрепя сердце согласилась выйти за Антона-Ульриха.
Наталья Федоровна с восторгом занималась делами государственными, особенно если они были хотя бы косвенно сопряжены с любовными. А муж ее продолжал с ожесточением чесать свою шишковатую макушку…
Как-то раз на куртаге у императрицы жена английского посланника леди Рондо, узнав, что госпожа Лопухина недавно родила ребенка, спросила у Степана Васильевича, как здоровье его жены.
Кригс-комиссар и вице-адмирал, бывший изрядно навеселе, пожал плечами:
– Зачем вы спрашиваете об этом меня? Спросите лучше графа Левенвольде, ибо ему сие ведомо лучше, чем мне!
Увидев, как вытянулось лицо его скандализированной собеседницы, он только хмыкнул:
– Что ж! Всем известно, что это так, и это меня ничуть не волнует.
Кстати, Лопухин правильно делал, что не волновался, ибо сей внебрачный младенец не зажился на свете.
Наталья Федоровна довольно скоро утешилась в новых ласках милого Рейнгольда – и новых политических интригах. События следовали одно за другим слишком быстро!
Умерла Анна Иоанновна. Регентом при наследном императоре Иване VI Антоновиче был назван Бирон, однако через месяц его низложили и отправили в ссылку. Правительницей и регентшей стала Анна Леопольдовна.
На эту не очень смышленую девочку Наталья Федоровна посматривала свысока. Ведь она знала новую правительницу с детства! Не нравилось Лопухиной, что Анна вообще не занимается серьезной государственной деятельностью, что потонула в своей страсти к Линару, что восстанавливает против себя русских…
Наталье Федоровне было в то время сорок два года: она умудрилась сохранить свою легендарную красоту и при этом отлично разбиралась в людях, окружавших престол, и в мотивах их поступков. Что она, что Рейнгольд Левенвольде (Карл-Густав в ту пору уже умер) отлично видели, какую опасность для немецкой партии может собой представлять легкомысленная Елисаветка. Они предостерегали Анну Леопольдовну, но та не вняла и этим предостережениям, как и словам своего любовника Мориса Линара. Но чтобы отблагодарить свою попечительницу и старинную подругу за заботу, Анна подарила Лопухиным отписную Глумовскую волость в Суздальском уезде. А затем Степана Васильевича произвели в генерал-поручики.
Наталья Федоровна, сразу забывшая про Елисавет, и ее муж упивались этими милостями, однако не понимали очевидного: их благополучие основано только на расположении власть имущих, а потому непрочно! Падут венценосные благожелатели – исчезнет и благополучие…
Эта очевидная истина сбылась в ночь на 25 ноября 1741 года. Гвардейский переворот, возведший на престол Елисавет, свалил всех покровителей Лопухиных и их близких друзей, губительно отразился на всей их, казалось бы, так отлично налаженной жизни.
Левенвольде был заключен в крепость, предан суду и приговорен к смертной казни. Его обвинили в противозаконном устранении от престола дочери Петра Великого, во внушении правительницам Анне Иоанновне, а потом и Анне Леопольдовне мыслей объявить себя императрицами, в доносительстве о намерениях Елизаветы… Вскоре новая императрица смягчила приговор, заменив смертную казнь лишением чинов, орденов, дворянства и имений, а главное – ссылкой в Соликамск.
Рейнгольд Левенвольде был отправлен по этапу, совершенно уничтоженный нравственно, враз постаревший, разбитый свалившейся на него бедой…
Остерман, которого избавили от казни только в последнюю минуту, уже на эшафоте, также был лишен всех чинов и званий и сослан в Пелым.
Степана Лопухина арестовали в самую ночь переворота, продержали под арестом несколько месяцев и только после строгого допроса о целях его происков при дворе, о причинах, сближавших его с Левенвольде, и о пожаловании ему и жене поместья отпустили на свободу – с приказом жить в Москве.
Поместье отняли. В скором времени Лопухину предложено было принять новое назначение: отправиться губернатором в Архангельск. Но это слишком напоминало ту прежнюю, незабвенную – бр-р! – ссылку в Колу, и он предпочел подать в отставку. Просьбу его удовлетворили: Лопухин был отставлен генерал-поручиком «без повышений».
Пострадал и сын Лопухиных, Иван, бывший при Анне Леопольдовне камер-юнкером в чине полковника.
О жизни Натальи Федоровны тех времен не слишком проницательный современник написал так:
«Толпа вздыхателей, увлеченных фантазией, постоянно окружала красавицу Лопухину; с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, на кого бросала даже взгляд, тот считал себя счастливейшим из смертных. Молодые люди восхищались ее прелестями, любезностями, приятным и живым разговором, старики также старались ей нравиться; красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, старушки рвались с досады, ворчали на мужей своих, бранили дочек…»
Не забудем: даме этой было сорок три года. Поразительная женщина!
А впрочем, это был только внешний блеск и наружное веселье. Наталья Федоровна, лишившаяся возлюбленного и своего высокого положения, чувствовала себя униженной и обиженной в услужении у ненавистной Елисаветки, а оттого и позволяла себе порою срываться – то от недостатка сдержанности, то от переизбытка гордыни, которая продолжала переполнять ее душу. Наталья Федоровна хранила у себя вещи сосланного Левенвольде и, перебирая их, изводила себя воспоминаниями о минувшем счастье, лелеяла свою ненависть к императрице.
О, те едкие, словно царская водка[6]6
Смесь концентрированных кислот, сильнейший окислитель, растворяет золото («царь металлов») и платину.
[Закрыть], словечки, коими она честила императрицу в присутствии сына или подруги Анны Ягужинской, теперь Бестужевой, были вполне обыденными! Немало оставалось в Петербурге лиц, враждебных новой государыне. Их отношение к правительству, ядовитые замечания о характере жизни и двора Елизаветы, ее министров и приближенных порою выражались не только в кругу своих, но и при посторонних. Посланники иностранных государств частенько принимали всю эту болтовню чрезмерно серьезно. Так, маркиз Антоний Ботта с пеной у рта уверял двор Марии-Терезии, что Елизавета Петровна не задержится у власти, а на смену ей скоро вновь придет партия Ивана Антоновича, сторонники которого рассчитывают насладиться властью за время долгого регентства при малолетнем императоре.
Сказать по правде, Ботта и сам иногда поддерживал, а то и заводил эти разговоры со своими русскими знакомыми. Он частенько езживал к Наталье Лопухиной, которую считал исключительно красивой и умной, и говаривал с ней об участи брауншвейгской фамилии и намерении ей помочь.
Наталья Федоровна ответила:
– Коли вы в силах, то постарайтесь для начала хотя бы принцессу выпустить и доставить домой, в Мекленбург, а в России кашу заваривать и беспокойства делать не надобно.
Что-то подсказывало ей: сейчас надо спрятать в карман авантюризм и болезненную склонность к интригам! Надо какое-то время сидеть тихо, потому что Елисаветка окружена верными людьми, которые возвысились вместе с ней, а потому старательно оберегают теперь от падения и ее, и, само собой, себя. А вот бедняжку Лизхен, то есть Анну Леопольдовну, ей было искренне жаль. Погибать в заснеженных Холмогорах без всякой надежды на счастье, в разлуке с любимым Морисом – это ли не кошмар?
Ведь Наталья Федоровна и сама тосковала в разлуке с любимым Рейнгольдом, оттого и просила Ботта помочь малышке Лизхен, в которой видела подругу по несчастью.
Ботта, который завидовал лаврам французского посланника Шетарди, некогда помогавшего Елисавет в завоевании престола, горделиво отвечал, что просто-таки спать не сможет, коли не только не вывезет Анну Леопольдовну из Холмогор, но и не вернет ее на трон!
Конечно, все приверженцы прежней династии, прежде всего Наталья Федоровна, мечтали о перевороте. Все они – и прежде всего Наталья Федоровна! – костьми легли бы ради этого! Но пока это оставалось лишь в области светской болтовни и авантюрных мечтаний. Не верила Лопухина в возможность переворота, что бы ни говорил Ботта сыну и Анне Гавриловне Бестужевой! Однако Ботта включал известия об этих мечтаниях в свои донесения.
К словам Ботта в Европе прислушивались, и вскоре они стали известны при французском и прусском дворе. А надо сказать, что обе эти страны считали себя обиженными новым царствованием в России. Должность вице-канцлера при Елизавете исполнял граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, который всячески пытался умалить значение Франции и Пруссии как в России, так и в Турции и Швеции. И действовал он вполне успешно. Ни подкупы, ни интриги, ни уговоры не давали результатов. Начались между французами и пруссаками разговоры о том, что такого зловредного вице-канцлера надобно каким-то образом убрать – но не убить, а скомпрометировать настолько, чтобы сама мысль о союзе с Австро-Венгрией (а к этому Бестужев был весьма расположен!) показалась Елизавете отвратительной, чтобы она вновь упала в жаркие объятия прежних франко-прусских друзей…
Интригу завели уполномоченный в делах Франции в России д’Аллион и прусский посланник барон Мардефельд. Они связались с лейб-медиком Елизаветы Арманом Лестоком, который нашел нужное лицо для осуществления интриги. Это был курляндец, поручик кирасирского полка Яков Бергер. Найдены были и ближайшие подходы к тому, чтобы сделать подкоп под Бестужева.
Интриганы рассуждали так: брат вице-канцлера, Михаил Петрович, недавно женился на Анне Гавриловне Ягужинской. Анна Гавриловна – ближайшая подруга статс-дамы Лопухиной, которая известна как ярая неприятельница Елизаветы, отнюдь не стесняющаяся в выражениях по поводу императрицы. Если удастся связать скороспелые и дерзкие утверждения Ботта с болтовней Лопухиной и Ягужинской, дело можно считать слаженным.
Однако просто сказанные где-то слова об императрице, пусть и злопыхательские, были недостаточным основанием для всероссийского и тем паче для европейского скандала. А ничем меньшим поколебать Бестужева и авторитет Австро-Венгрии было невозможно. Показания должны были дать на себя сами обвиняемые!
