Текст книги "Несбывшаяся весна"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Серафима Серафимовна, а вам только сестры нужны или санитарки тоже?
– Санитарки? – мигом насторожилась Метелица. – Конечно! А что? Ты о ком речь ведешь? Неужели о себе?
– Да! – Ольга моляще сложила руки: – Возьмите меня к себе, Серафима Серафимовна, дорогая! В госпиталь санитарок проще найти, чем сестер, меня товарищ полковник отпустит. Возьмите! Вы же знаете, я никакой работы не боюсь!
– Работы-то ты не боишься, а как насчет всего прочего, о чем я говорила? Обстрелы, бомбежки, мины… Ты ведь и представить не можешь, какой это ужас. Тут нужно нервишки иметь знаешь какие? Как бы твой внезапный припадок героизма не развеялся как сон, как утренний туман при встрече с нашей суровой реальностью…
Ольга вспомнила яму на месте Лензавода. Вспомнила то перекопанное картофельное поле: упасть, вскочить, побежать, упасть, вскочить, побежать… Там, на плавучем госпитале, будет что-то подобное, разве она не понимает? И все же она скорей готова испытать все это вновь, чем… чем в понедельник прийти на встречу с Поляковым и сделаться его стукачом в госпитале. «Внезапный припадок героизма» объяснялся очень просто: самой обыкновенной трусостью…
А еще стыдом. Стыдом перед памятью дяди Шуры, перед мамой. Мама где-то там, за колючей проволокой, опозоренная, заклейменная, безвинно страдает, а ее дочку пытается завербовать майор НКВД…
– Я ничего не боюсь, – проговорила Ольга, чувствуя, что губы у нее от страха стали холодные и как бы резиновые – плохо слушались. – Возьмите меня к себе!
– Ну, – с сомнением сказала Серафима Серафимовна, – если начальник отпустит…
Он отпустил. Не сразу, но… К тому же был приказ городского военкома: сестер и санитарок, которые добровольно изъявляли желание перейти на СТС, отпускать без разговоров.
Тете Любе Ольга, само собой, соврала, будто ее мобилизовали. Приказ есть приказ, ничего не попишешь! Тетя Люба, бедняжка, в первую минуту подумала, что мобилизовали Олечку на фронт, и едва не упала в обморок от ужаса. Зато потом, узнав, что речь идет всего лишь (всего лишь!) о плавучем госпитале, немного успокоилась. О том, что такое СТС «Александр Бородин» и куда пароход ходит, тетя Люба, конечно, не имела никакого понятия, по ее мнению, это было почти прогулочное судно.
– Ну хоть загоришь немножко, – сказала она, почти как Серафима Серафимовна, но сказала дрожащим голосом, хоть изо всех сил и старалась бодриться. – Только я тебя умоляю, держись подальше от бортов. Ты же плавать не умеешь!
– Да умею я плавать, – обиделась Ольга. – С чего ты взяла?
– Ой, не знаю, не знаю… – с сомнением поджала губы тетя Люба. А на другой день она предъявила Ольге старую брезентовую сумку со знаменитым поясом В. Краузе. Ольге, конечно, не хотелось тащить с собой эту рухлядь, но она поглядела на мигом осунувшееся, несчастное лицо тети Любы, на ее полные слез глаза и дрожащие губы – и безропотно повесила сумку на плечо. И сказала:
– Не плачь. Я вернусь! Честное слово.
– Возвращайся, – пробормотала тетя Люба чуть слышно – наверное, нарочно шептала, чтобы в голос не разрыдаться. – Возвращайся, моя маленькая! Ты ж у меня одна на всем свете осталась. Ты и Сашенька.
– И я вернусь, и мама вернется, – сказала Ольга с уверенностью, которой вовсе не испытывала. А потом переоделась в защитную гимнастерку, надела синюю юбку (ей было выдано со склада новое обмундирование, тщательно отутюженное тетей Любой, которая даже не заметила отсутствия погон… а как же, ведь вольнонаемным погоны не выдавались, вот где можно было поймать Ольгу на вранье, но тетя Люба таких тонкостей не знала, а потому ничего не спрашивала) – и они пешком пошли на Нижне-Камышинскую набережную, к речному вокзалу, где у пятого причала уже покачивался грязно-белый, довольно обшарпанный пароход, на борту которого было написано: «Александр Бородин. СТС-56».
Так началось Ольгино плавание, и длилось оно весь июль. Работа и в самом деле оказалась тяжелой, опасной. К счастью, знаменитый спасательный пояс до сих пор ей не понадобился ни разу. Оставалось надеяться, что не понадобится и впредь. Но почему же так тяжко стало у Ольги на душе после того, как она отдала его сержанту?
Может быть, просто было жаль расставаться с памяткой из дому? С подарком тети Любы?
Может быть…
* * *
Поляков чуть не опоздал на станцию переливания крови, куда отправились работники НКВД почти в полном составе: был общий для них и сотрудников УВД день донора. Идти было всего ничего, от Воробьевки до Костина, но десять минут на улице – это и много. Поляков отправился пешком – и нос к носу столкнулся с той самой жизнью, от которой его очень часто отгораживала работа.
Для начала он встретился с новым явлением: люди шли с лопатами и граблями, однако они шли вовсе не на субботник. Теперь в течение всего дня по улицам шествовали служащие и рабочие с садово-огородным инвентарем. Это были огородники. Чуть закончив смену или рабочий день, они шли на свои «плантации», как называли выделенные им земельные участки в сто двадцать – сто пятьдесят квадратных метров.
Поляков испытывал врожденное (голубая кровь, белая кость!) отвращение к земле, а потому равнодушно проводил взглядом какого-то мужчину с остро отточенной лопатой на плече – и пошел себе дальше.
Потом он увидел толпу на тротуаре около агитпункта. Рядом суетился милиционер, но никак не мог раздвинуть плотно сомкнутые фигуры. Милиционер был коренастый, Поляков – худой. Он легко ввинтился в толпу и увидел – на земле лежит женщина. Бледное лицо, мучительно-удовлетворенно-счастливое, успокоило Полякова. Никто никого не убил. Оказалось, что женщина только что родила на улице – с помощью других женщин. Ребенка решили отнесли в агитпункт в помещение кочегарки. Там было тепло, а на улице ветрено. Когда еще «Скорая» приедет!
Поляков согласился, что «Скорая» приедет не скоро, вывинтился из толпы и почти бегом вернулся в управление. Прошел было в гараж, но потом повернул в кабинет. Стоило представить, что сделается с завгаром, когда майор Поляков прикажет отправить один из драгоценных «Паккардов» (да пусть хоть и «эмку»!) подбирать «какую-то гражданку», невесть зачем решившую родить на улице, когда «у нас есть прекрасные, светлые и уютные роддома, и вообще, наша советская медицина – лучшая медицина в мире!». Ладно перманентная демагогия – с ней Поляков привык справляться, привык не обращать на нее внимания, но ведь легко можно представить себе последующее шушуканье: «На улице-то родила не просто женщина, а его любовница! И он отправил ее на казенной машине в больницу! Легко ему быть добрым за государственный счет, а между прочим, наши люди так не поступают!»
Не поступают так их люди, тут Поляков был согласен. Поэтому он не стал звонить в гараж по внутреннему номеру, а позвонил по городскому телефону на станцию «Скорой помощи» и самым хамским и казенным из всех возможных голосов приказал немедленно прислать карету на площадь Горького, к зданию агитпункта, забрать роженицу. Дежурная заныла: нет машин, ехать далеко, быстро не обернемся… На что Поляков сообщил: он отлично знает, где находится станция «Скорой помощи» – на улице Лядова, неподалеку от Семашко, и ехать оттуда максимум четверть часа, поэтому пусть не морочат ему голову – время он засек!
Вслед за тем он снова направился на улицу Костина, сдавать кровь. Перейдя площадь, он услышал позади себя вой сирены и убедился, что «Скорая» иногда все же и впрямь бывает скорой.
Поляков знал, что никогда не забудет этого незначительного случая. Как ни странно, как ни удивительно, но у него сделалось превосходное настроение, значительно упавшее в последнее время. Дело было не только в том, что дела на фронте шли неважно, на Керченском полуострове продолжались упорные бои. Явно было, что там обстоятельства складывались очень неважно. Но возмущали до глубины души сводки. Как будто их составляли для маленьких детей, а не для взрослых! Поляков был убежден, что такие сводки, кроме вреда, ничего больше не приносят. Оттого люди и молчали, не обсуждали событий. Бывали дни, когда никто ничего не говорил о фронте: ни в трамваях, ни в столовых, ни в других местах. Молчали, видимо, потому, что тяжело говорить…
Но дело было даже не в том. Возмутила Полякова другая сводка – не Информбюро, а дежурного УВД по городу. Вчера в центральном универмаге – угол Свердловки и площади Минина – приключилась дикая история. Там выдавали шерстяную материю. Некий гражданин купил отрез на костюм за девятьсот рублей и тут же продал за три с половиной тысячи. Около магазина началась драка. Полсотни же милиционеров были заняты не тем, чтобы наводить порядок, а тоже желали получить материал. В сводке, как и полагалось, отражалась не только картина происходящего, но и «настроение населения», то есть приводились реплики граждан. Они были таковы: «Вакханалия спекуляции и блата… Зверинец спекулянтов всякого рода… Жутко честному человеку… Война рождает героев и поднимает накипь человеческих отбросов… Раньше было: нетрудящийся не ест, а теперь наоборот: трудящийся не ест!» («Это намек на блат», – пометил в скобочках сотрудник, который составлял отчет.) И еще реплики: «У нас почти поголовное воровство в столовых, магазинах… Наше общество, можно сказать, разделилось на воров и ограбляемых… Беда в том, что нет всенародного контроля, как это было в 18 – 20-м годах. Да, в те годы мы сдавали золото, чтобы помочь голодающим детям, я колечко венчальное покойной жены отнес, а теперь эти детки выросли, нажрали ряшки и нас гнобят, последнее отнимают! Неужели мы доживем до того времени, когда можно будет не думать о куске хлеба, можно будет прийти – и просто купить какую-то жалкую тряпку, без талонов и очередей? Да в былое время приличные люди такие и не брали, небось одни ночлежники из пьесы Горького «На дне» на себя натягивали! А мы за ней – в драку…»
Читая сводку, Поляков чувствовал себя как человек, идущий по тонкому, тончайшему, чуть-чуть схватившемуся льду. Этот лед был – его вновь возникшая любовь к Родине, к России, – слабый такой ледок, еле затянувший, еле скрывший былую ненависть. Такие случаи, вроде драки из-за шерстяных отрезов, заставляли лед не просто трескаться, но и вовсе исчезать, а его, Полякова, – проваливаться в прежнюю темную бездну, из которой, раз провалившись, он мог и не вынырнуть, потому что она тянула, она была знакома и привычна…
Случай с новорожденным несколько воскресил его. Ведь очень может быть, он жизнь ребеночку спас. А что вы думаете? В такой ветреный, хоть и жаркий, весенний день, без воды, без пеленок, с полуживой и слишком молоденькой мамашей, которая явно не знала, что делать и как быть… Куда только ее муж смотрел, что отправил девчонку на сносях одну бродить по городу! Поляков, будь у него беременная жена, дохаживающая последний срок, глаз бы с нее не спускал. То есть посадил бы под замок и не выпускал из дому, а сам звонил бы каждые полчаса домой, пока не родился бы ребенок…
Тут Поляков сообразил, что ему вряд ли светит обзавестись женой на сносях, это раз, а два – это то, что муж той женщины, конечно, на фронте, оттого и не следит за каждым ее шагом, не запирает на замок и не звонит каждые четверть часа. И тем не менее у него есть теперь сын. А может, дочь… Поляков сообразил, что даже не знает, мальчик или девочка этот ребенок, которого он теперь воспринимал как своего крестника.
А впрочем, неважно, кто он. Его можно звать каким-нибудь именем, которое равным образом подходит и мальчику и девочке. Александром (Александрой), например. Их всех в детстве зовут Сашами или Шурами.
Ну да, девочку называют Сашенькой, а мальчика – Шуркой…
Шуркой Русановым, верно? Верно? Ну, признайся себе, что ты думаешь сейчас о нем и о том выстреле!
С безвозвратно испорченным настроением, зло оскалясь, Поляков пошел на станцию, думая, что сейчас выражением лица напоминает не добровольно сдающего кровь человека, а, наоборот, кошмарного вампира.
Впрочем, кровь у него оказалась нормальная – алая, а не черная или свернувшаяся, как можно было бы ожидать.
И даже не голубая!
Исполнив свой «гражданский долг», Поляков сидел около кабинета, дожидаясь, когда можно будет разогнуть руку, когда перестанет кровить маленькая ранка (да и голова, если честно, кружилась… от волнения он мало ел последнее время, зато курил непомерно много), как вдруг увидел Ольгу Аксакову, которая шла по коридору. Она была одета в застиранный халат с завязками, и Поляков вспомнил, что Ольга работает санитаркой в военном госпитале. А здесь она как оказалась? Работу сменила, что ли?
Ольга узнала Полякова, что стало понятно по встревоженному блеску ее глаз, но не поздоровалась и вообще сделала вид, что в жизни его не видела.
Поляков отвел взгляд.
Вид девушки был ему неприятен. Почему-то с Ольгой для него были связаны самые трагические мгновения жизни: убийство Русанова, гибель Лизы, потом Охтина… Что за роковая роль отведена ей в судьбе Полякова?
Он хотел уйти, чтобы снова не встретиться с ней, но тут Ольга вышла из кабинета, волоча какой-то неудобный ящик. Поляков понял, что она приезжала из своего госпиталя за кровью, необходимой для операций. Ящик был настолько тяжел, что тонкая фигура Ольги гнулась на сторону. В первый раз Поляков заметил, что у нее покатые плечи, как на старинных картинах. Ему казалось, что женщин с покатыми плечами уже и на свете не осталось. «Ликвидированы как класс!» Ну, может, эта – последняя?
В общем-то, Поляков не отличался особой галантностью, да и голова все еще кружилась, однако сейчас его словно сорвало с лавки, на которой он сидел.
Выхватил у Ольги ящик, поволок.
Зачем? Ему-то какое дело, тяжело ей или нет?!
Но раз взялся за гуж, волоки теперь неподъемный сундук с красным крестом на крышке!
Идя рядом с Ольгой, Поляков ощущал ее страх. И вдруг пришел в бешенство.
Да что он ей сделал, этой Аксаковой, чтобы так трястись? Он дважды выручил ее, вот и все. Выручил из очень непростых ситуаций. Теперь вот сундук несет… Она же дрожит так, будто идет рядом с каким-то палачом. Почему она боится? Она ведь не может знать о том, почему и как погиб ее дядя!
Может быть, она тоже больше доверяет чувствам, так же как и он? Эфемерным чувствам, а не конкретному знанию?
От последней мысли Полякову стало вовсе тошно. Вдобавок он чувствовал себя хуже и хуже. Ящик оказался слишком тяжел. Слишком много крови он сдал, вот что.
«Не хлопнуться бы в обморок, – подумал мрачно. – А то паду к ее ногам…»
Попытка пошутить не удалась. Дурацкая была попытка!
Наконец какой-то рыжеватый малый забрал у Полякова жуткий сундук. Им оказался шофер госпитальной машины. Он тоже был перепуган до дрожи, но его панический вид Полякова не раздражал, а только смешил. Стоило же взглянуть на бледное лицо Ольги, как он разозлился еще сильней.
Черт, да почему он чувствует себя виноватым перед ней? Почему оправдывается?
Они стояли и говорили, говорили о каких-то глупостях, как вдруг Полякова осенило. А что, если привлечь Ольгу к выявлению личности Контролера? Для начала уговорить хотя бы временно устроиться в приемный покой пятой больницы. С ее госпитальным начальством дело уладится легко: в конце концов, именно Поляков когда-то, еще в 38-м году, приказал – именно приказал! – взять на работу Ольгу Аксакову, упомянув, что в Советской стране ни сын за отца, ни дочь за мать не отвечает.
Он еще не сообразил толком, как сможет использовать Ольгу в поисках Контролера, однако не сомневался, что за ту неделю, которую проведет в командировке, успеет все толком обдумать.
Ну что ж, это правда – он придумал отличный ход! И предпринял кое-какие шаги… он сделал кое-что, чтобы заслужить доверие Ольги. Теперь она не могла отказаться выполнить его просьбу! Однако каково же было изумление Полякова, когда, вернувшись, он не застал Ольгу в Энске. За эти несколько дней она умудрилась отправиться в рейс парохода «Александр Бородин» – плавучего госпиталя. Причем Полякову удалось выяснить, что пошла Ольга на СТС добровольно, более того – просто умоляла, чтобы ее отправили первым же рейсом.
Поляков не сомневался насчет мотивов поступка девушки. Мотивом был он. Встречи с ним Ольга боялась больше смерти.
Да… да, не только она играла роковую роль в его жизни. Поляков в ее жизни играл совершенно такую же роль!
Ну и что ему делать, если она погибнет в рейсе? Как жить дальше?
Поляков не знал.
И душа его, которая только что обрела успокоение, вновь заныла в тоске.
* * *
– Они же видят наши знаки! Они же видят красный крест!
Сначала люди возмущенно кричали, даже грозили небу, с которого так и лился свинцовый дождь. Потом поняли, что это бессмысленно.
Остался позади Сталинград, приблизились к Камышину, и тут «Александра Бородина» накрыло. Сначала их бомбили, потом начали обстреливать из пулеметов. Вокруг вскипали пенные столбы, волны окатывали палубу, вылетали стекла иллюминаторов, но прямых попаданий бомбами пока не было.
Пулемет промахивался реже. Всех раненых с палуб унесли в каюты и трюмы, где и так царила страшная теснота. Сестрам уже негде было ступить между телами.
Ольга спустилась в трюм, устало оглядывалась в полутьме. Качало страшно – то шторм сразу после взрыва, то штиль, когда волна утихала, но сейчас было не до морской болезни.
– Пить, сестра, пить… – завел чей-то голос. – Пить мне дайте…
– Помолчи! – прикрикнули суеверно из другого угла. – А то нас всех так напоят камышинской водицей, что захлебнемся!
Раненый замолчал.
– Потопят нас… потопят… – простонал кто-то. – Баки пробьют… или загоримся!
– Метелица здесь? – послышался сверху голос капитана корабля. – Не видели начальника?
– Не знаю, – отозвалась Ольга, подняв голову. – Наверное, в какой-нибудь каюте.
– Оля Аксакова, ты? – узнал ее капитан. – Сбегай, поищи товарища майора, скажи, я попытаюсь причалить к берегу. Там низко деревья нависли, может, укроемся. А то порвут нас эти стервятники на части, точно! Как бы не пойти ко дну. Давай найди ее быстренько, только будь осторожна.
И он поднялся на палубу. Ольга за ним.
Капитан опрометью проскочил в рубку, удачно увернувшись от хлесткой очереди, а она побежала по каютам.
Серафима Серафимовна нашлась наконец – она помогала сестрам перевязывать новые, уже пулеметные ранения.
– К берегу? – вскинула она густые черные брови и осторожно приблизилась к иллюминатору, но досадливо нахмурилась. Стекла давно разлетелись вдребезги, иллюминаторы заткнули подушками, из которых летели перья. – Черт, не высунешься… Ну ладно, капитан на судне первый после бога, не будем с ним спорить. Только боюсь, у берега мы станем неподвижной мишенью.
– Он говорит, там деревья низко нависают, прикроют нас, – пояснила Ольга.
– Деревья? – недоверчиво повторила Серафима Серафимовна. – Яблоня, матушка, спрячь меня? Помнишь, как в сказке «Гуси-лебеди»? Девочка яблоню просит: укрой, мол, меня, а то гуси-лебеди нагонят, братца отнимут. А та говорит: «Съешь моего лесного яблочка, тогда спрячу!» Вот же пакостница яблоня была, а? Меня ее слова всегда, всю жизнь возмущали. Человек о помощи ее просит, а она вредничает, условия ставит.
Оля смотрела на майора Метелицу во все глаза.
– Чего вытаращилась? – усмехнулась та. – Что ж, ты думаешь, я только «Медицинский журнал» читаю, где способы давать наркоз описаны? У меня дочка, между прочим, есть, ей только семь лет. Вот я и читаю ей сказки… когда дома бываю… Жаль, что редко. Ну ладно, что-то я отвлеклась. К берегу, под деревья… Да чтобы наше плавучее корыто прикрыть, нужны целые джунгли. Рано или поздно попадется фашист с метким глазом и продырявит нам корму. Вот тут-то наши топливные баки и загорятся. А все же капитан прав: дальше по Волге идти нельзя, значит, будем причаливать. Но ждать смерти на пароходе не останемся. Нужно готовиться к эвакуации.
– Что? – встревоженно спросил кто-то из раненых, лежащих прямо на полу, у ног майора.
Серафима Серафимовна посмотрела вниз и осторожно переступила:
– Попросту говоря, на берег вас, ребята, будем переносить.
«Первый после бога», узнав о решении Метелицы, только тихонько выругался, но спорить не стал. Да что проку? И ему было ясно, что начальник госпиталя права.
Серафима Серафимовна встала рядом с ним на капитанский мостик и руководила выгрузкой.
Ольга думала, это будет длиться вечно. Она знала, что на СТС находится примерно пятьсот раненых, но сейчас казалось, что их вообще бессчетное количество. Кто-то из бойцов мог идти сам, кого-то приходилось поддерживать, но в основном носилки, носилки… Сколько – тридцать, сорок, пятьдесят носилок пришлось на каждую сестру? Ольга потеряла счет времени и едва передвигала ноги. Людей укладывали на срубленные ветки (Ольга с тоской вспомнила лапник, на котором спала в Кузнечной пристани) и возвращались за новыми. А самолеты налетали снова и снова. На «Александре Бородине» было убито несколько матросов. Наконец-то пришла милосердная ночь, и темнота скрыла израненный пароход и до полусмерти уставших людей.
Теперь и Серафима Серафимовна тоже сошла на берег и позволила девушкам прилечь до утра.
– Вот если бы завтра были тучи! – пробормотала Ольга, падая где стояла.
– Но только не дождь, нам же нечем их укрыть, – отозвалась медсестра Аля Самарина, которая прикорнула рядом. – Тяжелые, низкие тучи без дождя – вот что нам нужно.
– Хорошо, – согласилась Ольга, еле шевеля губами от усталости. – Но потом, когда мы закончим погрузку всех на пароход, пусть начинается дождь. И не прекращается до самого до Сара…
Она умолкла.
– Что? – сонно пробормотала Аля. – Что ты говоришь, Олечка?
Но та молчала – уснула на полуслове!
В эту ночь впервые за долгое, очень долгое время приснилась ей мама. Но не такая, какой она была накануне ареста и какой запомнила ее Оля, а совсем молоденькой – даже младше своей двадцатипятилетней дочери. Сашеньке Русановой в Олином сне было лет семнадцать, не больше. В бледно-зеленом платье с глубоким декольте – том самом, о котором рассказывала тетя Люба, – она шла впереди Ольги по какому-то заснеженному полю, которое никак было не перейти, но она шла да шла, приподнимая легкий подол платья, а Ольга тащилась следом, ставя ноги в ее старательно протоптанные, маленькие следы. Потом мама исчезла, и впереди перед Ольгой уже не было человека, который прокладывал бы ей путь, она не видела конца этого пути, однако точно знала, что рано или поздно выберется, выберется из этой стужи, из этой беспросветной снежной дали, из этой метели, которая бьет в лицо.
Ольга проснулась и поняла, что щеки у нее мокрые – конечно, не от растаявшего снега, а от слез. Руки и ноги замерзли – опять же, от вполне реальных причин, ведь август на подходе, ночами стало холодать. А ей всегда снились кошмары, когда мерзли ноги.
Утро встало – солнечное, сияющее, а небо было безоблачным до такой степени, что на него все смотрели с отвращением.
– Нет, бога все же нет, – грустно сообщила Аля Самарина. – Уж как мы молились…
– Спали мы, а не молились, – ответила Ольга, спускаясь к реке и пригоршней зачерпывая воду, чтобы умыться. Она чувствовала себя ужасно грязной, потной, неприятной. Искупаться бы…
Было, конечно, не до купания.
На пароходе уже развели огонь на камбузе, варили пшенную кашу. Самые мрачные пророчества не сбылись – СТС остался на плаву, но и сам выглядел тяжелораненым, с трудом вышедшим из боя. Он очень мало напоминал тот пароход, на который когда-то (всего лишь месяц назад, а чудилось – несколько лет назад!) взошла у пятого причала энской пристани Ольга. Раньше грязно-белый, он был перекрашен в защитно-серый цвет после одной очень жестокой бомбежки у сталинградской пристани. Еще вчера, когда причалили к берегу, команда замаскировала корму сломанными ветками, так что теперь он казался небольшим полуостровом. С самолета вряд ли подумаешь, что это пароход. Эх, если бы можно было никуда не трогаться от берега! Но раненых нужно доставить в госпиталь, многим нужна срочная операция. И поэтому немедленно началась погрузка людей обратно.
– Шьем да порем, – угрюмо пробормотал кто-то из сестер. – Порем да шьем.
– Не ворчите, девчонки, – одернула оказавшаяся рядом Серафима Серафимовна. – Война, куда денешься!
– Война… – эхом отозвался с носилок тот самый сержант, которому Ольга вчера принесла пояс. Самое смешное, что пояс и сейчас был на нем!
– Да сними ты его, горе мое! – вздохнула она, берясь за ручки носилок и с натугой распрямляясь.
– Ничего, я уж сроднился с ним не хуже, чем с нательной рубахой, – усмехнулся сержант, и у Ольги от благодарности за то, что здесь кто-то еще может улыбаться, слезы обожгли глаза. Она устала, но что это по сравнению с болью, которую терпят раненые. Ой, скорей бы доплыть… Ведь до Саратова не так уж далеко!
Ей до смерти не хотелось возвращаться на пароход. Если бы можно было добраться посуху!
Можно, конечно. Но только теоретически. Где взять столько транспорта для перевозки пятисот, если не больше, раненых? Целый поезд нужен, а тут железных дорог нет. В лучшем случае остановится попутный грузовик, но это же капля в море. Да еще добраться до дороги надо… Опять же, на суше не безопасней, чем на воде. Точно так же могут налететь бомбардировщики или истребители, одна только есть разница: на суше можно в случае чего разбежаться в стороны, а с корабля не больно-то побежишь. Накроет – так всех вместе… И никто не выберется!
А может быть, повезет и налетов больше не будет?
Налетов не было, но им не повезло.
* * *
Варшава по-прежнему молчала насчет связного. В приемном покое пятой больницы Поляков пристроил на временную работу свою соседку тетю Пашу. Она отлично знала, где работает ее сосед, майор Поляков, трепетала перед ним – и при этом любила его, как родного сына. Вдобавок была она неболтлива, наблюдательна и довольно сообразительна. План действий на случай появления Контролера был разработан подробнейшим образом. Но дни шли за днями, Контролер не появлялся, и Храмов все чаще говорил, что с трудоустройством тети Паши они, так сказать, погорячились. Тогда Поляков решил разыграть карту с радиобатареями. При высадке у Проводника был всего один комплект питания.
– Почему, интересно, не позаботились о запасных? – спросил Поляков.
– В разведшколе предполагали, что в таком большом городе, как Энск, будет нетрудно пополнить запас, – пояснил Проводник.
– Да ну? – усмехнулся Поляков. – Представьте себе, это практически невозможно. Тем паче батареи питания для рации. Для карманного фонарика и то добываем с трудом, – он безнадежно махнул рукой. – Попробуйте спросить в магазинах – вас, штатского, тут же возьмут на заметку. – Он внимательно посмотрел на Проводника. – Так что, Михаил Климович, к большому огорчению ваших бывших хозяев, связь придется прекратить.
– Как это? – встревоженно воскликнул Проводник. – Как же прекратить, если все так хорошо идет? Неужели нельзя достать батареи? Да я и на прежних еще могу работать. Если достать аккумулятор, можно подзарядить, я… – Он так откровенно огорчился, что Поляков одобрительно потер руки:
– Если даже вы так расстроились, можно представить, как схватится за голову господин Моор. Предположим, им жаль доставить вам деньги – мол, как-нибудь проживете! – но они-то без вашей информации точно не проживут. Вот на это и будем давить. Сообщите категорично, что батареи на исходе, раздобыть их негде и, если в ближайшее время хозяева не найдут способа передать вам питание, сеансы радиосвязи придется прекратить. И пусть знают наших!
– Так точно! – воскликнул Проводник, и Поляков увидел, что тот искренне рад.
Однако, подумав, он рассудил, что на герра Моора нужно воздействовать чем-то покрепче слов, что одного только сообщения будет недостаточно. Поэтому в электроцепь рации, на которой работал Проводник, во время передачи стали подключать реостат. Дополнительное сопротивление уменьшало силу тока в цепи, а значит, ухудшало слышимость.
«Повторите, повторите, – все чаще стал просить радист разведшколы, – плохо вас слышу, не понял, не понял…»
На приеме-то реостат, конечно, выключался, сам Проводник все слышал отчетливо, но «для близиру» и он то и дело просил повторить распоряжение, а однажды из-за «плохой слышимости» даже прекратил передачу.
И вот в середине августа Проводник после очередного радиосеанса радостно сообщил, что варшавский радиоцентр информировал о предстоящем вылете связника с деньгами и питанием для рации. Правда, даже приблизительно день назван не был. То есть связной мог появиться и завтра, и через две недели.
– И кто называет немцев пунктуальными, какой дурак? – проворчал Поляков, услышав новость.
Ну что ж, предстояло снова ждать у моря погоды. Неприятный сюрприз!
Однако это был не единственный сюрприз дня. Спустя буквально два часа после возвращения Полякова от Проводника в управление позвонила тетя Паша и сообщила, что в приемный покой больницы приходил человек и интересовался состоянием здоровья Степана Мефодьевича Босякова.
Бродяги!
– Где он? – быстро спросил Поляков. – Он не может вас слышать?
– Нет, не переживай, Егор Егорович, – откликнулась тетя Паша. – Конечно, не может, он уже небось эвона где!
– То есть как? – помертвел Поляков. – Он уже ушел?!
– А как же, – солидно проговорила тетя Паша. – Минут двадцать как.
– Что?! А почему вы так поздно позвонили? Мы же договаривались, что сразу, как он появится…
– Дак ведь телефон занят был, – объяснила тетя Паша с несколько обиженным выражением. – Откель же мне было звонить?
– Ч-черт, черт, черт! – простонал Поляков. – Упустили! Все, упустили! Ч-черт!!!
– Не поминай врага рода человеческого всуе, – наставительно проговорила тетя Паша. – Ясно тебе, Егор Егорович? И никого мы не упустили.
– Вы же сказали, что он ушел!
– Да и что ж такого? Далеко не уйдет! Я его, милого, как облупленного знаю. Это ж Коноплев, Василий Васильевич Коноплев приходил!
– А кто такой Василий Васильевич Коноплев? – насторожился Поляков. – Вроде знакомая фамилия…
– Ну уж не знаю, знакомая тебе его фамилия или незнакомая, одно скажу: начальник телефонной станции Автозавода, вот кто такой Коноплев.
– Района Автозаводского? Или самого завода? – уточнил Поляков. – А откуда вы его знаете?
– Завода, завода. И как же мне его не знать, когда мой муж у него до тех пор работал, пока его на городскую линию монтером не взяли? – воскликнула тетя Паша. – Да я небось на демонстрациях первомайских и в честь 7 ноября этого Коноплева сто раз видела. Ну а если не сто, то раз пять – уж точно!
– Тьфу ты, – вздохнул с облегчением Поляков. – Отлегло… А вы не перепутали, тетя Паша?
– Что я тебе, дура беспамятная! – снова обиделась соседка. – У меня память на лица знаешь какая? Раз человека увижу – и на всю жизнь как отпечатался.
