Текст книги "Тупэмо (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Взрослый человек… – усмехнулся папа. Он не видел, что это не «взрослый человек», а одуванчик, космонавт, – что-то такое, что видела я… Она Суперпопугаевна, конечно, но мне всё равно страшно жаль, что она вот так… отдалилась, что я больше не вхожу в её «задачу». «Вот Курыч бы меня понял!» – подумала я и сама обалдела…

Сначала мы пошли в «Молочный бар». Всегда, когда там бываю, меня добивают две вещи: плакат на всю стену «МЯСНОЙ ДОМ. ДОБРОЕ ДЕЛО!» и подпись под огнетушителем – «У НАС САМООБСЛУЖИВАНИЕ». Я представляю – как в первый раз представила, так в меня это и… въелось: несчастную коровку ведут на бойню, она мычит и упирается, а ей ласково так говорят: «Ничего-ничего, это же доброе дело!» Потом вспыхивает пожар – но никакой паники, потому что все знают, что при пожаре тут – самообслуживание! А сегодня так вообще анекдот – прямо на фоне этого огнетушителя с «самообслуживанием» бармен в дымящийся тостер заглядывал – «Сгорел, скотина!».

Я просто-таки залюбовалась, пока ждала, когда чуть-чуть подтает гора моего мороженого, и аж вздрогнула от этого звонка – вечно папин телефон на максимуме! Папа не хотел отвечать, не хотел, не хотел, но взял да и нажал на зелёную кнопочку… Я этот момент хорошо запомнила. Телефон на столе. И папа – нажимает на зелёненькую, а уж только потом берёт трубу. Вид у него шутливо-недовольный. Мол, достали.

– Да, да… Виноградов? – переспрашивает он каким-то странным голосом. Кладёт трубу и – маме почему-то:

– Курыч погиб.

Мы молчим. Я не знаю, что сказать, а родители… родители, может быть, думают о том, что же нам теперь делать. Я очень на это надеюсь, потому что я – точно этого не знаю.

– А это… точно он? – наконец, спрашивает мама.

– Веня звонил…

Веня – наш участковый. До пятого класса он с папой учился, а потом его в другую, в старую школу перевели, – кажется, из-за какого-то конфликта…

– Он? – с той же деревянной интонацией повторяет мама, уже как-то и непонятно о ком, об участковом или о Курыче.

– Да что ты заладила! Да, он. Виноградов, шестьдесят пятая квартира!

Я смотрю на мороженое, ясно понимая, что есть его не буду.

– Ладно. Пойдёмте, – говорит папа.

– Куда? – потерянно спрашивает мама.

– Ну что ты как… как не знаю кто! Кто у нас психолог-то? Не пугай ребёнка! – говорит папа. – Ноутбук-то мы – идём покупать или нет? – Это папа уже у меня спрашивает. Я отрицательно кручу головой…

Это очень трудно объяснить, почему. Я ничем не помогу Курычу – что бы с ним не случилось – тем, что не куплю себе ноут. И ничем ему не наврежу, если куплю. И вообще – глупо отказываться от покупки. Что бы ни случилось. Всё дело… всё дело в лице. Я знаю, что если мы пойдём за этим самым ноутом, то мне придётся делать покупочное лицо. Такое лицо, которое выражает: я думаю о покупке, я её хочу, я с интересом рассматриваю все варианты, я выбираю лучший – и так далее. А у меня просто нет сил делать такое лицо. Это всё равно, что прийти на пляж и не иметь сил раздеться. Поплыть в одежде… Я отказываюсь. Глупо отказываться от покупки, но ещё глупее вот это «плыть в одежде». Мы едем домой.

– Так зачем тебе-то звонили? – спрашивает мама уже куда более своим голосом. Почти приехали.

– За всё надо платить. Мы же с ним общались, – говорит папа. Я знаю, что он хочет сказать. Что это я общалась с кем попало, а теперь ему участковые звонят. Не мне – а ему. Такое вот ущербное «мы»…

– А… что с ним случилось, не сказал? – спрашивает мама.

– Не сказал…

Выходим из автобуса, а у меня такое чувство, что из укрытия выходим. Страшно идти во двор. Страшно узнавать ещё и ещё, раскручивать эту… траурность. Но всё это неизбежно. Непременно, вот прямо сейчас подбежит какая-нибудь тётечка и начнёт во весь голос сокрушаться. Посёлок!

Под домом я с ужасом замечаю четыре таких тётечки (или, как их папа называет, «бабулечки»). И одна из них действительно отрывается от остальных – и на всех парах несётся к нам.

– А вот ты у нас Оксаночка, да? А вот я родственник! – кричит она ещё издали. Вид у неё какой угодно, но не скорбящий, хотя я сразу, конечно, понимаю, чей она родственник. Я даже – не поверите – узнаю её, хотя никогда не видела. Но получается, что видела – тогда, когда мне Курыч её изображал… Голос, плечи, пузо. И даже шелуха от семечки на пальто… Это, конечно, она.

– Такое горе! – сообщает она. – Некому портрэт (она так и говорит – «портрэт») нести!

– Какой… портрэт? – Я не передразниваю, а просто, не подумав, повторяю.

– Сашенькин! Чтобы всё как у людей! Портрэт не родственники несут, а служивцы!

– Сослуживцы, – механически поправляет мама.

– А сослуживец – ты… – вполголоса говорит мне папа.

– А… что случилось? Мы уезжали, и… – бормочет мама.

– Как что? Нету Сашеньки! И матери даже не сообщишь – где эта мать? что это за мать? А что за бабушка? В больницу слегла такая бабушка! Разве это бабушка? А я никто! Да, никто, родственница! И всё на себе потяну!..

Мы киваем, потихоньку смещаясь к подъезду. «Мы поможем… Мы поможем…», – обещает папа…

Дома мама возмущается:

– Парадокс! Очевидная невероятность! Мы до сих пор не владеем информацией. И это в нашем-то посёлке!

– Пусть Ксана спустится к другой сослуживице – и узнает, – говорит папа.

До меня не сразу доходит. Но доходит. К Веснухе…

– Я не пойду! – ужасаюсь я. Как? После того, как я вчера её несчётное количество раз выпроводила?..

– Это ведь не любопытство какое-нибудь, – втолковывает папа. – Отнесись к этому как к делу. Тебя уже попросили нести фотографию, ещё что-то попросят… Надо же быть в курсе!

– Не пойду!

– Посмотрим… – говорит папа.

Я мечусь по квартире, потом устраиваюсь у себя на кровати, – не сидится, снова мечусь… Зачем-то к рисункам кидаюсь (разбирать? смотреть?), на полках своих прибраться пытаюсь (ну это уж вовсе!..)… Вдруг мне приходит в голову, что мне действительно надо знать, как это случилось, – чтобы знать, насколько я виновата. А, может, и вовсе не виновата? Может, это и не на карьере случилось? Может, он под машину попал, с балкона свалился, может, аппендицит, в конце концов, чего только не бывает! В прошлом году старшеклассница от пневмонии умерла. Всех вылечивают, а она… Я спускаюсь на первый этаж.

Долго никто не открывает. Я жду – и не жду. Всё-таки не могу толком определиться, хочу я, чтобы открыли, или нет. Или всё-таки проще будет уйти ни с чем. Ни с чем, а не с тем, что я оттуда узнаю…

Наконец, открывают. Это Веснуха.

Она открыла и молчит, на меня даже не взглянула. Прибежала Дарька и начала тянуть её за халат в комнату – «дём! дём!». Это «пойдём», видимо…

– Ну и что вам на скорой сказали? – догадываюсь спросить я.

– Это ку’вы! – слышу я откуда-то из глубины квартиры (а она мне кажется очень глубокой, прямо пещерой какой-то – может, потому что тёмная такая, может, потому что сыростью пахнет). – Это ку’вы! Что они мне скажут?!

– Дарьку… ещё рвало? – спрашиваю я.

– До пол-т’етьего!

Веснуха продолжает стоять молча, никак не реагируя – ни на меня, ни на Дарьку, ни на голос из «пещеры».

Я набираю воздуху – и:

– Что случилось с Курычём?

– Сго’ел! Нечего было… по этим ка’е’ам лазить! А моя ду’а ведь в него втюхалась! Сама ведь с д’угим, с че’ноглазеньким в’оде гуляла!

Курыч сгорел на карьере, это раз…

Веснуха в Курыча влюблена, это два…

БЫЛА влюблена, это три!

Я разворачиваюсь и быстро-быстро ухожу. Убегаю. Даже не слышу, чтобы Веснухины двери хлопали, может, она так и стоит не шелохнувшись, двери даже не закрывает…

Плюхаюсь на кровать и накрываю голову пледом. То, что я услышала, какое-то невозможное, какое-то… неуместное. Как дурацкая шутка. Курыч ведь не тостер!..

Заходит мама (я не высовываюсь, просто слышу мамины шаги) и говорит:

– Папе тут опять дядя Веня звонил. Сказал, что на карьере…

– Да, – перебиваю я из-под пледа. – Я знаю…

– Вот видишь… Не зря я тебе про карьер говорила. Теперь этих псов отстреливать будут. Только вот когда?.. – вздыхает мама.

– Каких псов? – непонимающе выглядываю я.

– Диких! Сколько детей должно погибнуть, чтобы…

– Курыч сгорел, мама!

– Да нет… – теряется мама. – На него собаки напали…

Я вскакиваю с постели.

– Папа, ЧТО тебе сказали?!

– А тебе?.. Неужели ты ещё не поняла, что это совершенно всё равно, что и кому сказали?

– Как это – всё равно? А… что не всё равно?

Папа вздыхает. Недолго молчит. А потом долго говорит. Говорит о том, что никто не хочет этим заниматься. Никто не будет этим заниматься. Виноватых всё равно не найти, ничего не доказать, никого не наказать, поэтому и сделают проще – заколотят гроб. Зароют. И забудут…

Я слушаю и чувствую, как по щекам бегут слёзы. Это как-то само собой, беззвучно получается, они просто бегут и всё. Наверно, это даже хорошо – мне кажется, что-то вместе с ними вытекает, что-то ядовитое. А то это «что-то» бы меня отравило.

В дверь звонят. «Это Веснуха / это не Веснуха», – думаю я очень быстро, практически одновременно. Слышу, как мама открывает и какой странный у неё тон – только уже не «деревянный», а «резиновый» какой-то, как будто она от чего-то уклониться хочет («А почему к нам? А почему, собственно, мы?»). Наконец, в зале – даже раньше мамы – оказывается ИЗПОСССОВЕТА. Это она сама так себя представила. «Здравствуйте, – говорит. – Я присяду? Я из поссовета». Это у неё прямо как имя получилось, что-то среднее между опоссумом и Светой!.. Волосы у неё жёлтые, и накручивает она их явно на бигуди. Каждая прядка об этом говорит. Пока она копается в сумочке, я смотрю на эти прядки, – я хочу, чтобы они не расплывались, чтобы слёзы больше не выступали. Наконец, она вытаскивает блокнот с привязанной к нему ручкой…

– Вы знаете, ноль информации… – жалуется она. – Бабушка в больнице – гипертонический криз. Мать так и не нашли. Тётка его – сумасшедшая женщина! Полнейший неадекват. В отделении разговаривать вообще не желают…Оксаночка, так что с ним случилось? Вы ведь дружили, да?

ИЗПОССОВЕТА выжидательно смотрит на меня и держит ручку наготове. Мама молчит – может, она хочет послушать, что же я отвечу, смогу ли я быть «вежливой и холодной», когда разговор неприятен и мне совершенно не нужен. Папа тоже молчит – хочет, чтобы я поняла, что за всё надо платить?

– А зачем вам эта информация? – спрашиваю я каким-то неожиданно звенящим, резким голосом. Он для всех оказывается неожиданным, даже для меня: ИЗПОССОВЕТА настораживается, мама и папа переглядываются, а я… я сажусь на край стола, как будто сама себя внимательно слушать собираюсь… – Может быть, эта самая информация Курыча оживит? Бывает такая информация?

– Чтобы оживила?.. – превращается ИЗПОССОВЕТА в знак вопроса. – Нет, но…

– Зато я знаю ту, которая убила. Это я виновата, что он погиб.

– Ты? – удивляется ИЗПОССОВЕТА. Мама делает какое-то нетерпеливое движение.

– Это мне надо было пойти – и забрать его с этого карьера, – А я не пошла – и не забрала. Вот это и есть моя самая главная информация, слышите?

– Слышите? – подхватывает мама. – Да это истерика! Типичная конверсионная реакция! – Мама буквально подлетает ко мне и обнимает меня – как будто крыльями закрывает. Потом машет одним крылом на ИЗПОССОВЕТА, та подскакивает и, что-то бормоча, убегает. Папа идёт за ней – выпустить её. Вот именно – выпустить, как из клетки. А мы остаёмся в этой клетке. Я реву уже в голос, сползая со стола под стол. Мне кажется, из этой клетки нет выхода. Моя информация безвыходная, смертельная. Мне приносят воды…

В воскресенье меня отправляют к бабушке, и три дня я у неё.

Про похороны я знаю только то, что гроб действительно был закрытый, а Веснуха была в огромном чёрном платке. Может, в таком, как в том моём сне, не знаю, это ведь мама видела, а не я. Мама тоже не хотела идти, но потом они с папой решили, что так будет «политически правильно», чтобы «от нас был хоть кто-то»…

Мама и рассказывать мне ничего не хотела, но это как-то само собой получилось. Зря она боялась, я слушала как в тумане. Тогда, с водой, мне дали валерьянку, а вечером начали давать антидепрессант с красивым названием «Людиомил». Людям милый, правильно, это и мне сразу на ум пришло… Главной его милостью – для меня главной – оказался «шлем». Такое ощущение было, что на тебе стеклянный, но очень прочный, из толстого стекла, шлем. Он как бы… гасит звуки и цвета. Не убирает, а именно гасит, делает намного слабее. Всё как-то… издалека. Далёкий автобус, далёкий Пуфик (он так и жил у бабушки, похоже, прижился, похоже, не уйдёт)… До меня даже бабушка практически «не дотягивалась» – ни тем, что сначала расспрашивала, ни тем, что потом замолчала. Хотя только бабушка умеет так молчать, мне кажется, какая-то её часть молчит до сих пор, она ведь и про тот рисунок – тот, где Курыч и облака, – не со мной, в общем-то, говорила…

В среду, седьмого марта, я вышла в школу. Веснуха смотрела куда-то мимо меня – до такой степени мимо, что об меня споткнулась, но и это меня не раздражало. Я даже отсаживаться от неё не стала. Зачем?

А в следующий вторник, тринадцатого марта, я перестала пить «Людиомил». «Хватит, наверно», – сказала мама. Я ещё подумала: интересно, а чёртова дюжина – плохо только когда начинаешь? А когда перестаешь?.. И у нас был ещё один семейный совет. На тему, что мне надо «пересмотреть свою позицию» – позицию, что это «якобы» я виновата. Это папа говорил. А мама говорила, что тут и пересматривать нечего, никакая это не позиция, обычная истерика как ответ на «некий форс-мажор»…

Я, честно говоря, не очень-то прислушивалась к этим «якобы» и «форс-мажорам». Наверно, и вид у меня соответствующий был, потому что мама сказала:

– Ты не слушаешь… Когда ты собираешься над этим подумать?

– Потом… – говорю.

И вдруг, папа:

– Да пойми ты наконец, ты не сможешь тащить это на себе всю жизнь!!

И я представила – помните? Шлейф. А на шлейфе Курыч. Я действительно не могу тащить это на себе всю жизнь! Весна. Я в седьмом. Не могу я до бесконечности сожалеть, не могу вспоминать и вспоминать, не могу и не буду!.. Ну и далее, по контексту… «По какому ещё крантексту?»