Текст книги "Тупэмо (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– А ты-то почему молчишь? Веснуха-краснуха! Скажи что-нибудь. Скажи: «Лечись!»

– Лечись… – мямлит она.

Героевна подбегает, обнимает меня и успокаивает, как распищавшегося младенца:

– Ну-ну-ну… Денька три – и здорова как корова. Как корова, да? – это она почему-то у Веснухи спрашивает. Та кивает, оставаясь на месте. И тут до меня доходит, что она домой не собирается. А куда?

– Ты куда? – спрашиваю я из объятий Супергероевны.

– К Курычу…

Я лежу в зале, на диване. В ногах Пуфик. Я здесь из-за него и легла, – чтобы он не возился, пытаясь ко мне запрыгнуть, а лёг уже и успокоился. На диван ему можно, диван он отвоевал. Папа время от времени выглядывает из-за компа.

– Жива? Жива… Слушай-ка, а твой вирус для моего Кампанеллыча не опасен?

– Опасен… – еле живым голосом говорю я. Переигрываю, конечно. Мне плохо, но не настолько. Просто… опять папа шутит! И опять этот «Кампанеллыч»! Бабушка, когда услышала, что папа так свой комп окрестил, возмутилась: «Какой же Кампанеллыч? Кампанелла социалистом был. А ты всё кругом, метров на триста, эгоизмом заражаешь!» «А я чем заражаю?» – спрашиваю я. «Лишними вопросами, – непреклонна бабушка. – Да ещё сама знаешь чем. Рассеянностью». Как раз тогда я свой ноутбук потеряла. Я его с собой на информатику брала, а после школы за нитками мулине ездила, и вот, в автобусе оставила. Не нитки, а ноут! К сожалению… По слухам мы богачи. По слухам и по сравнению – с тем же Налимом, или Курычем, или Веснухой. Но не настолько, чтобы «сеять» ноутбуки. Осталась, в общем, без ноута. А я ведь тоже своей «зверушке» имя давала, Клод. Не в честь Лелюша или Моне, а просто, Клод. Ну, там… ноут – Клоуд… Прощай, Клод!

Всё-таки права мама насчёт излишней прямоты. Чего бабушка добилась? Что с мамой у них не заладилось, а с папой – разладилось?.. Но сейчас – видимо, температура, ещё не упала, хоть я и наелась аспирина – вспомнив бабушкины слова, я просто физически ощущаю «зону эгозаражения». Папин тон меня буквально царапает – сугубо личный, беспечно-спокойный, никакого отношения к моей болячке не имеющий!.. Мне сказать всё это хочется, со всем пылом и жаром, со всей температурой, какая у меня есть, – но я опять не могу. Хватает меня только на «умирающего лебедя», лежу, раскинув крылья, на незастеленном диване. Лежу и жду маму. Жду и жду, жду и жду, но когда она приходит, я сплю, и меня не будят, я так и просыпаю весь вечер, а потом всю ночь. Пуфика выводит мама – и вечером и утром. Утром, после выгула, она быстро проходит ко мне, в зал (не разуваясь, прямо в куртке):

– Это нонсенс, – говорит она. Пуфик беспорядочно носится из комнаты в комнату, одурев от счастья – никто его не вытирает. – К нам друзья твои рвутся! Друг.

На слове «друг» Пуфик останавливается и вопросительно смотрит на маму. Я тоже смотрю. И, наверно, у меня такой же глупый вид.

– Друг? Сейчас? – спрашиваю я. Не думаю я, конечно, что сейчас (семь утра!), как-то само вырвалось. Первое что пришло на ум. Но мама сказала:

– Да. Сейчас. – И снимает куртку. И даже не относит в прихожую.

Оказывается, вчера, когда она Пуфика выгуливала, её Веснуха «осаждала», а сейчас, прямо сейчас, в подъезде Курыч, и он хочет ко мне зайти!

– А что Веснуха говорила? – спрашиваю я, а то мне как-то и не представить, как Веснуха, эта мямля, может осаждать.

– Здоровьем твоим интересовалась…

Ну да. С Веснухиной стороны это… небывалая осада! Она ведь и не здоровалась с моими родителями никогда. Неужели она действительно переживает?.. Она действительно переживает, я вдруг поняла, что знаю это точно. Вот надо же знать это точно именно теперь. Теперь-то мне это зачем? Когда я… КОГДА Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ИХ ВИДЕТЬ, БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ С НИМИ «ДРУЖИТЬ». Эта «псевдодружба» была плохой идеей, вот что я думаю. Думаю – и сама обалдеваю. И даже прошу маму померить мне температуру!

– Нормальная, – говорит мама, потрогав мне лоб. – Надеюсь, мы не собираемся гостей принимать?

– Ну не в семь же утра, – кисло улыбаюсь я.

– И не в восемь, и не в десять, – говорит мама, и сразу уходит, и я слышу из коридора её «нет», «нет-нет-нет», «вытри вот тут» (грязный он, что ли?) и щелчки замка. – Оксан, нам надо поговорить… – возвращается она.

Я пожимаю плечами.

– Ксана… – серьёзно говорит мама. – Чем вы вообще занимались?

– Когда? – недоумеваю я.

– Когда гуляли. Меня интересует ваше времяпрепровождение…

Я хочу сказать маме, чтобы она не беспокоилась, что не будет больше никакого «времяпрепровождения», но вместо этого говорю (да ещё и загадочно как-то):

– Штаб…

– Какой ещё… штаб? – В голосе ужас.

Я представляю, какой это штаб, представляю во всех подробностях, представляю – и не вижу в нём ничего ужасного. Он только… смешной. Смешной и далёкий – каракатица в сетке! Неужели я там сидела?

– Это… заброшенный дом какой-то? – продолжает допрашивать мама.

У нас в посёлке полно таких домов. Однажды крыша такого дома обвалилась – и девчонку убила. Потом, правда, эта девчонка бездомной старушкой оказалась. А потом алкоголиком. Чудеса? Да никаких чудес. Слухи. Что-то где-то на кого-то обвалилось, все это знают. Но каждый знает что-то своё. Бабульки под домом знают, что погибла бездомная старушка, а вот в школе говорили, что пятиклассница, только из другой школы, из той, где Налим учится. Мама тоже, наверно, про пятиклассницу подумала…

– Нет-нет-нет, – верчу я головой. – Не дом.

– Конечно, не дом! Развалины – это не дом, это негатив, негативная энергетика. И всё, что там происходит, всегда со знаком минус, и…

– Ма-мо-чка! Мы не ходим по заброшенным домам!

– Не по домам, а по…? – Мама выжидательно смотрит на меня. Но мне нечего сказать! Что я скажу? Не ходим, а сидим? в лазилке в сетке? Это… никуда не годится. Даже по сравнению с заброшенным домом…

– А род занятий в этом штабе? – Мама говорит не строго, она говорит обеспокоенно. Может опять что-то где-то обвалилось? Или у Курыча вид полного психа, такой, что мама ужаснулась, чем же с ним вообще заниматься можно?

Род занятий… Зажигалка, думаю я. Разговоры о том, что в голове – не вода. Что ещё?..

– А род занятий вообще? – продолжает она, так и не дождавшись моего ответа.

– Хочешь секрет? – говорю я. Мне ужасно хочется её успокоить. Сказать ей что-нибудь секретное, чтобы она поняла, что ничего секретного у меня нет. Вот такая тавтология, масло антимасляное!

Пуфик полез инспектировать книжки на тумбочке и уронил «Поэтов Востока».

– Тебе только Навои не хватало, – хлопнула его мама ладонью по спине. Он огрызнулся, даже зубами клацнул.

– Смотри, мам, – говорю, – а то придётся и тебе перстни носить! – Смеюсь, а сама лихорадочно соображаю, завесу какой великой тайны мне приоткрыть. «Навои, Навои… Азербайджан или Узбекистан?» – это я попутно, совершенно ни к чему вспоминаю. Автоматически. И вдруг меня осеняет:

– Курыч встретил какого-то узбека, и теперь скучает, представляешь?

– Представляю…

Мама садится прямо на куртку. Я понимаю, что ляпнула что-то не то.

– Курыч твой весь в помаде… – тихо говорит она. – Я ему сказала – вытри, а он – да ничего, это КОПЕЙКА МЕНЯ ПОЦЕЛОВАЛА, ОНА В АЭРОПОРТ ЕХАЛА. Так и сказал…

Мама ушла советоваться с папой. И они посоветовались. И они постановили: мне ЗАПРЕЩАЕТСЯ общаться с Курычем, мне НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ общаться со всей этой «гоп-компанией». Теперь надо было подумать, как же быть дальше. Не «слушаться или не слушаться», нет. Я послушаюсь, конечно, – почему бы не послушаться, когда всё уже решила? А я решила.

Я не хотела быть психом-одиночкой, но разве собиралась – психом-недотёпой, или кем я там ещё выгляжу, пока рядом Веснуха, Курыч или Налим? В итоге ещё неудобнее получается! Нелепость действительно заразна, нелепость – и всякие другие «недотёпства»! Я боюсь заразиться, да, я боюсь, я прекращаю.

В четверг бабушка приехала за Пуфиком. Вечером приехала, вид у неё был уставший, и всё равно – как «не по-бабушкински» она выглядит! Такая быстрая, прямая… Ну и упрямая, конечно. Это как всегда. Разговаривая с ней, я исчерчиваю альбом длинными прямыми линиями…

– А к врачу вы почему не обращались? – спрашивает она – больше у меня, чем у родителей.

– Да я уж выздоровела! – говорю я. И это правда. Вирус отступил так же стремительно, как и напал, я уже вчера чувствовала себя нормально.

– Выздоровела, а в школу не ходила, – внимательно смотрит на меня бабушка. – И с собакой мама гуляла…

Мама, конечно, пожаловалась, как намучилась с Пуфиком. До работы – веди, после работы – веди, да ладно бы ещё веди, а то ведь несись за ним со скоростью света… Дурной всё-таки пёс. Это только в кино слабоумного пса всю его слабоумную жизнь на руках носят. Смотрели «Марли и я»? Собака съела телефон – ах какая необыкновенная собачка! Но необыкновенность разная бывает. Пусть чудо-собака играет на кларнете, а не ест телефоны… Это я бабушке пыталась рассказать, пока она кофе пила.

– Какая ты!.. – усмехнулась бабушка.

– Трезвый взгляд на вещи характерен для её психотипа, – уточнила мама.

– Это что-то новенькое. После «повышенной сенситивности»… – Бабушка не верит маминым заключениям. Не то чтобы она не верит в мою тонкость или «трезвость», нет. Она иронизирует над мамиными формулировками. Несправедливо, мне кажется! Ведь мама специалист, что тут странного?

Вот почему мама продолжала выгуливать Пуфика: чтобы я не встречалась с ними. У меня даже появилось чувство, что я действительно видела их очень и очень давно. И ещё в этом «с ними» было что-то опасное, так это звучало, – как будто это какие-то зловещие «они», а не просто Веснуха-Курыч-Налим… В школе я тоже отчасти поэтому не была. Отчасти, понимаете? Это не вся причина, а только её часть. Другая часть – всё-таки есть смысл пересидеть пару деньков дома, перестраховаться – а вдруг снова температура?

Мы, не сговариваясь, ничего не говорим бабушке о моих «изменениях в личной жизни». Что я теперь одна, без «тупэмо». Но бабушка как будто что-то чувствует. И уже в дверях, придерживая рвущегося и скулящего Пуфика, спрашивает:

– Ну а как дела с любовью и дружбой? Что-то ты молчишь… Лена, – обращается она уже к маме, – как там её референтная группа, так это, кажется, называется?

Маму передёргивает. Пуфик так работает лапами, что сбивает коврик, и бабушка, вздыхая, открывает дверь. Напоследок она смотрит на меня каким-то особенным взглядом, как будто всё-таки хочет прочитать где-нибудь на мне, как же у меня дела с этой самой референтной группой! И опять она несправедлива. Что-то я не помню, чтобы мама при мне так их называла! Точнее, помню, но мама не со мной разговаривала. Не со мной и не с бабушкой. Она разговаривала с таким же специалистом, как сама, со своей подругой, с которой на психолога училась, с Натой Валерьевной. «Негативная референтная группа», «позитивная референтная группа» – диковато, конечно, – на первый взгляд, – но если хотя бы немного подумать, разве странно? Когда два специалиста разговаривают…

Бабушка ушла, а мама как-то… не повеселела. Взялась разбирать аптечку.

– Да я действительно уже не болею! – говорю. – Завтра в школу.

– Да нет… Давай-ка не завтра…

– Всё равно я с ними рано или поздно встречусь! Как встретимся – так и разойдёмся, вот тоже, делов-то… – На самом деле я, конечно не думаю, что всё так просто. Но кое-что я уже подрассчитала («Какая ты!» – сказала бы бабушка.). Вот, скажем, Веснуха. Ведь не она за мной бегала, а я за ней. Получая от неё мычание да молчание попеременке. А вот теперь не подойду. И сяду на самую заднюю парту у стенки, она пустая, и стул за ней только один свободный, другой какими-то методическими материалами испокон веков завален. Дальше, Налим: в школе я его не встречу, а вне школы… мы с ним и «по ходу дружбы» парой слов не обмолвились, так что и менять-то особенно нечего. Остаётся Курыч. Его я бы тоже не встретила, я в «А», он в «Б», я этих бэшек днями не вижу, и его бы не встретила, если бы… если бы он не пришёл. Но он придёт! Да, придёт. И вот тогда будет мне, «делов»… «Неуравновешенный мальчик, невротик»!

– Ты когда-нибудь слышала о таком правиле? Врачи сами себя не лечат… – вдруг говорит мама. И тон у неё такой… вводный. Подготовительно-ознакомительный. Мне даже немножко смешно становится. Так и хочется сказать: да брось ты, мам, говори как есть, не надо меня подготавливать!

– И семью свою стараются не лечить. Потому что теряется объективность. И это не только врачей касается. Все мы не вполне объективны, когда дело касается наших близких… – продолжает мама, катая по аптечке, как мяч, резиновую грушу. – На завтра я договорилась с Натой Валерьевной…

– О чём договорилась?

– О том, чтобы она с тобой… пообщалась.

Пообщалась?! Знаете, когда мама так говорит? Когда работает. Я не раз это слышала – и видела: встречает родителей какого-нибудь неуёмного детёныша («гиперактивного» говорит мама) – и общается с ними, общается. Говорит и говорит, а её слушают и слушают. А что им остаётся делать, когда их сын или дочка продолжают мочить штанишки или лупят всех без разбору палкой по голове? Но со мной-то зачем общаться?

Ната Валерьевна приехала ближе к обеду, но обедать наотрез отказалась. «И это правильно», – подумала я. Какой обед, когда ты на пару размеров больше, чем надо? Ну, это я преувеличиваю, конечно. У неё даже талия была… В смысле – есть. На талии какой-то сложный, очень яркий ремень. Да и вообще вся она – яркая и сложная. Только… наступательная какая-то.

– Ты всё ещё рисуешь? – спросила она. – Мама говорит, что рисуешь…

Мама была на работе (она сказала, что так даже лучше, что иначе бы она мешала), папа в контору уехал, Валерьевна прямиком в мою комнату направилась.

– Где у тебя любимое место? Где ты обычно сидишь? – спросила она. Я любила сидеть у себя на кровати, поджав ноги, что и продемонстрировала. Валерьевна подтащила стул и села напротив.

– Скажу тебе откровенно, у меня не очень много времени. Это не значит, что мы должны торопиться. Но мы ни в коем случае не должны топтаться на месте. Я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай, хорошо?

– Хорошо, – киваю я.

– Ты знаешь, почему мама попросила меня приехать?

– Мм… – замычала я в раздумье, но Ната, на удивленье быстро, ответила сама:

– Знаешь. Хорошо. Как зовут этого мальчика?

– Курыча?

– Вы так его зовёте? Хорошо, Курыч. Как часто Курыч встречается с этим… узбеком?

– Но он…

– Оксаночка, мы ни в коем случае не должны топтаться на месте, помнишь, да?

– Но он не встречается!

– Уже нет? А где это происходило?

– Не… – пытаюсь протестовать я, но Ната тоже протестует:

– Я поняла, поняла. Поняла, что сейчас уже не происходит. Я имею в виду, где это происходило раньше? ШТАБ – было у вас такое? Это в штабе происходило?

– Да ничего и не происходило! – возмущаюсь я. – Вы… вы не то говорите! Он не знал этого узбека! В первый раз видел!

– А ты – видела?

– Нет!

– А вообще – часто к вам взрослые приходили?

– Нет!

– Нечасто… Как ты разнервничалась! Сядь, сядь, как ты сначала сидела. Что же произошло?.. – Это она не у меня спрашивала, а как будто задумалась вслух, а про меня просто забыла. Мне совсем уж неприятно стало. Я слезла с кровати и пошла чаю налить.

– Ты куда? – удивилась Валерьевна.

– За чаем, – говорю.

– Ты уходишь от разговора.

– Я ухожу за чаем…

Я не ребёнок, я понимаю, о чём спрашивает Ната, и мне становится страшно и обидно. Страшно – потому что я вдруг представляю тот штаб, о котором она говорит. Тот, где мы бы встречались с какими-то взрослыми и чёрт знает чем занимались бы. А обидно… обидно оттого, что я не могу объяснить: Курыч, в общем-то, о хороших вещах говорил. Как это теперь объяснишь?

И я решаю объяснить хотя бы то, что можно. Отхлёбываю чай и неожиданно спокойно, даже твёрдо, говорю:

– СО МНОЙ ВСЁ В ПОРЯДКЕ. В ТОЙ КОМПАНИИ СО МНОЙ НЕ ПРОИСХОДИЛО НИЧЕГО ПЛОХОГО, НО МНЕ БОЛЬШЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ИМЕТЬ С НИМИ НИЧЕГО ОБЩЕГО. ПРОСТО МЫ СЛИШКОМ РАЗНЫЕ. Я ТАК РЕШИЛА.

Ната смотрит на меня с удивлением. Но это… уважительное удивление, я вижу, что ей понравилось! Ещё буквально полминутки она сидит, удовлетворённо поджав губы, как будто боясь выронить из клюва что-то вкусненькое, а потом начинает быстренько собираться («Я же говорила, у меня совсем мало времени. Мне ещё к маме твоей забежать…»).

Ната ушла. Мама-папа не пришли, Пуфика нет (что-то вроде привычки таки успело образоваться!), и только я надумываю от души поскучать, как в дверь звонят. Кто? Веснуха! И так упорно, просто сумасшедшим каким-то образом!

Открываю. Вид делаю недовольный, такой, чтобы дураку было понятно, что «не кантовать». Но как же! Дураку-то, может, и понятно, но не Веснухе!

– Выходи, – говорит, глядя на свои сапоги. Такое впечатление, что она какому-нибудь из них, левому или правому, это говорит. И… горбатая какая-то, не пойму, что такое…

– Я болею, – говорю я.

– Что, сильно? – Тут она поднимает голову, и я вижу, что её длинный-предлинный шарф сегодня изнутри намотан. Под курткой. От этого и вид такой… гоблинский!

– Да, сильно. Сильно-пресильно. Всё, пока, – намереваюсь я закрыть дверь.

– У нас сетку украли… – зачем-то говорит она.

– Какую сетку?

– Со штаба… И штаб – тоже…

– Жалко.

– Да, жалко… Налим с отцом в деревню уехали, у них там бабка померла…

– Жалко! – выхожу я из себя. Она мне что, новости на хвосте принесла? Тоже мне, сорока. – Пока!

– Я не буду гулять, у Дарьки понос, а мамка спит, я домой сейчас пойду…

– Ну да, да. Иди! – говорю.

– Это Курыч хочет, чтобы ты вышла…

Я, не глядя на Веснуху, закрываю дверь. Включаю «Планету обезьян», где-то на её середине приходят: мама, папа и торт!

Оказывается, сегодня годовщина свадьбы.

– Почему не сказали? – надуваюсь я.

– Потому что – сколько можно говорить? – сияет мама. На пальце у неё какое-то интересное винтажное кольцо. – В прошлом году говорили, в позапрошлом, в позапозапрошлом… – перечисляет она, разгружая пакет. Шампанское, виноград, конфеты…

После бокала шампанского папа мне подмигивает:

– Ну что, кончилась твоя тупэмо-эпопея? Подонки off?

– Ты, – говорит мама, – лучше бы о хорошем!

– Котик хочет о компе? – хитро спрашивает папа. Я уши навострила, но виду не подаю. – Кто-то. Кому-то. Купит. Ноутбук.

– Когда? – не выдерживаю я.

– Ну, завтра, может быть…

– Давайте завтра. Суббота… – говорит мама, объедая зелёные цветочки с торта.

Звонок!

– Не будем открывать, – говорит мама.

– Не будем, – поддакивает папа. Тон у них лёгкий, шутливый, – как будто это игра, «вы звоните – а мы не откроем!». А я с каждой секундой всё больше уверена, что это опять Веснуха. Тот же сплошной ненормальный звонок! И с каждой секундой мне всё яснее, что открывать придётся, и придётся мне.

– Ладно, пойду… – говорю я.

– Они? Скажи им уже, что хватит сюда названивать, – пасмурнеет мама.

Веснуха. В халате и шлёпках. Вот уж не знала, что кто-то ещё халаты носит, я их только на старых фотках видела, дед фотографией увлекался, и у нас много таких фоток…

– Там это… – говорит она и замолкает.

– А что ЭТО? Может, НЛО прилетело? – про НЛО я не говорю, только думаю. Честно говоря, мне становится как-то… жалко Веснуху. Может быть, даже из-за халата. Ноги у неё тонкие и какие-то… зеленоватые (может, освещение такое? сумрачно, стены в подъезде тёмно– зелёные).

– Курыч на карьер ушёл. Он сказал, что будет ждать тебя…

– Да и пусть ждёт! – возмущаюсь я. – Я же сказала – я болею! У нас юбилей! Да я ещё уроки не узнавала!..

– Завтра суббота… – напоминает Веснуха. Смотрите-ка, сообразила! Где не надо…

– Не приходи больше, а? – взмаливаюсь я. – Мы торт едим, у нас вообще…

– Торт?

– Торт! – подтверждаю я. Просто я понимаю, что вот-вот раскисну, и пытаюсь быть потвёрже. – Торт. Но его уже мало. И сейчас его доедят без меня. Если ты ещё раз… – я не договариваю и хлопаю дверью.

– Вот-вот. Давай двери оторвём! – кричит мама из зала.

– Нет уж, двери отковыривать не будем, – не соглашается папа. – Тогда бесполезно будет ноутбук покупать – унесут!..

В полвосьмого Веснуха приходит снова. «Иди…» – вздыхает мама на очередной бессовестно длинный звонок. Мы уже это обсудили – открывать всё-таки лучше мне, ведь это мне надо учиться быть «вежливой, но холодной». Это мама так говорит: с теми, с кем ты не хочешь контактировать, ты должна быть вежливой, но холодной. И я пыталась. Ещё звонок – ещё попытка. А вот Веснуха, похоже, двигалась в противоположном направлении. Становилась всё более… горячей. Она даже не такая сонная стала – видимо, от волнения. По ней буквально какие-то волны пробегали, когда она пыталась объяснить, что Курыч останется на карьере до тех самых пор, пока я туда не пожалую.

– Это он бесполезно будет делать, – говорю. – И вообще – как это не вернётся? Совсем?

– Ну… может, потом!..

На этот раз Веснуха в куртке была. Она что, между карьером и Дарькой носится??

Я уже в постели (не сплю, конечно, – пол-одиннадцатого – а просто сижу в любимой пижаме, в любимой позе, Клода рисую, в виде квадратного такого человечка), когда в дверь звонят снова. «Ну всё… – думаю я, утыкаясь носом в подушку. – Что будет, что будет…»

Но ничего такого не было. Папа даже наушники не снял, а мама… мама сравнительно спокойно так говорит:

– Ну, это уже ни на что непохоже. Я открою… Ночь практически!

Она даже не сомневается, кто это, – тоже начала различать этот сумасшедший перезвон, – а через минуту приходит какая-то озабоченная. Как будто что-то решала на ходу. Решала, да так ничего и не решила…

– Веснуха твоя…

– Да она не моя!

– …Хочет тебя видеть… – продолжает мама.

– Плохая идея. Я сплю, – говорю я и снова утыкаюсь в подушку.

– Плохая, Ксаночка. Но знаешь, что она сказала? Она сказала – беда…

Бывают же слова. «Беда» я почему-то всегда как ведро представляла. Ведро с водой. И оно этой водой тебя окатывает. Прямо само – никто этого не делает, оно само зачем-то это делает, поднимается, переворачивается – и окатывает. И в этом есть какая-то мистика, какой-то тихий ужас… Я встаю, обматываюсь пледом и шагаю в прихожую.

Мама даже дверь не закрыла, и Веснуха стоит перед открытой дверью, и вид у неё действительно… бедственный. Шарф где-то на боку, расстёгнутая… В руках полотенце почему-то, и в борще оно, что ли. Запыхалась, и щёки у неё горят. Вернее, они горели бы – будь это не Веснуха, а кто-нибудь другой. А так они – просто темнее обычного… Опять, что ли, с карьера?..

Веснуха коситься куда-то за меня. «На маму!», – понимаю я, оглядываясь. Мама как нарочно встала так, что её хорошо видно, хоть я и прикрыла дверь вполовину. Красноречивым взглядом даю маме понять, чтобы она ушла, но мама не уходит. В подъезд я в пижаме-пледе тоже не выйду. А Веснуха молчит и только шумно дышит ртом…

– Ну ма-ама! – говорю я капризно и поёживаюсь – мол, не сильно-то мне комфортно стоять тут, в дверях, не май месяц!

– Надеюсь, это последнее посещение, – предупреждает мама и всё-таки исчезает.

– Ну, и что же случилось на этот раз? – спрашиваю я, наконец.

– Курыч остался на карьере!..

– Да придёт… – говорю я. Правда, не слишком-то уверенно. – А ты-то откуда знаешь?

– Он сказал, что останется в штабе…

– Но ведь ты говорила, что штаб украли!

– Да! Но он говорит, что это не важно… Он сидит на том месте, где был штаб! Дарьку тошнит, – безо всякого перехода продолжает она, зачем-то показывая полотенце, – я скорую вызвала…

Я не знаю, что делать. Чем я могу помочь? Мне становится… досадно. Да, досадно. Как будто какой-то снежный ком катится где-то совсем рядом, шум стоит дикий – шум от того, что он так несётся, от скорости, – а Веснуха, как злая волшебница, одним движением руки его на меня направляет. Мне-то это зачем?! В то же время я понимаю, что нельзя показывать эту досаду, что она некрасивая какая-то, на страх похожая. И я говорю, стараясь не показать этот страх, будничным таким тоном:

– Ну ладно. Ты иди, жди скорую. Всё нормально будет. Ты только больше не приходи сегодня, мне и так сейчас «ай-яй-яй» будет…

Веснуха как-то странно косанула на меня, как будто я на другом языке говорю.

– Пока, говорю! Родители и так из себя вышли. – Я опять поёживаюсь. – Не приходи! – И закрываю дверь, не глядя на Веснуху…

– Ну и что там? – тут же появляется мама.

– Дарька опять заболела… – неохотно говорю я. Мне не хочется поднимать ВСЮ тему, я с таким трудом её «захлопнула». Одна Ната Валерьевна чего стоила! Сама не знаю как и, главное, когда мне пришла в голову та ультраубедительная речь, но – пришла. И убедила. Сначала Нату, а потом – уже Ната – маму. Мама так и сказала: слава богу, всё обошлось! А теперь вот эти идиотские звонки, никому не нужные Курычевские капризы!..

Утром я проснулась от солнца – было такое солнце, что каждую пылинку видно. Вчерашние звонки, зелёные ноги и заблёванные полотенца казались каким-то кошмарным сном. Далёким-предалёким, не имеющим с этой солнечностью ничего общего.

Мама сказала, что за ноутом мы поедем в город, в «Вегу», – потому что там дешевле и потому что не мешает нам прогуляться. Так и есть – давненько мы не были в городе. Это называется «семейными вылазками», когда-то они мне безумно нравились, а теперь… теперь они мне тоже нравятся, но ходить куда-нибудь с родителями – это как бы… вместо того, чтобы с друзьями… В общем, я выросла. И тем не менее – приятно. В прошлый раз мы в кино ходили. Именно в качестве «вылазки», само кино было… то, что в рифму. И это было заранее известно…

Я решила только кофе попить (разумеется, родители не в восторге от такого завтрака, но в «Веге», я знаю, мы зайдём в «Молочный бар», съедим по огромному мороженому и запьём огромным коктейлем, так что…), и вот, допиваю я своё… свой, точнее! когда уже изменят это глупое правило? – допиваю я свой кофе, а папа стоит у окна и внимательно, всё заинтересованней и заинтересованней на что-то смотрит.

– Странно… – наконец говорит он.

– Что? – спрашиваю.

– Скорая… И народец набежал… Раз, два… шесть человек…

Что-то внутри меня обрывается. Но я быстро говорю себе: «Скорую опять Дарьке вызвали, скорую – опять Дарьке…» Не то чтобы я этой Дарьке зла желаю, а просто Дарька… Дарька и скорая – это близнецы-братья. Ну, или сёстры. Она то задыхается, то травится, то порежется так, что весь первый этаж в крови, даже и не подумаешь, что в трёхлетке столько крови… Всё это ужасно, конечно, но заканчивается всегда хорошо, можно сказать, что мы к этому привыкли. Хотя это и странно звучит, я понимаю… Хотя – да чего странного? Если к этому и на скорой привыкли, приезжают к ним неохотно, через раз, а однажды я слышала, как отчитывали Веснухину мать прямо на улице – что нельзя же в таком состоянии, что «работать с вами всё равно невозможно», что «я вам не личный врач, а бюджетник» и т. д.

– Это к Дарьке, наверно, опять… – осторожно предполагаю я.

– Да нет, – говорит папа. – Не в наш подъезд… А, вот: бабулечку какую-то несут… Живая!

– Уф! – выдыхаю я – так, что папа удивляется – «Чего фыркаешь?».

– Ну… что живая! – говорю я.

– Собирайся, гуманист! Едем, – говорит папа.

А вот теперь его тон мне нравится. Мне он кажется таким же… солнечным, как всё кругом, и кажется, что ничего мрачного – да и даже серьёзного – происходить просто не может. Нигде. Пылинки в воздухе – золотистые, бабулечка за окном – живая… Но в окно я выглянуть не решаюсь. Почему-то. Не знаю почему…

Когда мы выходим, ни скорой, ни соседей – никого. Это хорошо, я не хотела бы идти через соседей. На наши «вылазки» они смотрят, мягко говоря, свысока. Невероятно, но факт. Чем они, казалось бы, им мешают?! Я даже слышала однажды, сзади: «Попёрлись куда-то…»

Третье марта – а погода совсем весенняя, и по дороге до остановки я начинаю считать всех, кто без шапки:

– И вот без шапки… И этот… И вон пошла… – Делаю я это немного нудно, потому что это – в знак протеста. Против того, что я в шапке. Но мама не сдаётся.

– У тебя уши больные, – говорит она. Уши у меня болели в первом классе!

– Весна! – говорю я.

– Третий день, – говорит мама. – Скорее оттепель. Самая опасная погода…

– И вон без шапки… – показываю я на девушку на остановке. Она стоит в окружении детей, и это… Героевна!

Она безразлично скользит по нам глазами и продолжает объяснять что-то «своим» детям. Мы подходим ближе, и я уже слышу кое-что: «актёров не должно быть видно», «зайчики», «сверху лучше видно»… Видимо, в кукольный театр собрались… Неужели она меня не узнала? Да быть не может!

– …Всё супер… А вы знаете, как меня в институте звали? Супергероевна! – долетает до меня.

Вот тебе и раз. Так и хочется сказать: «Да ты просто Суперпопугаевна!»… И вдруг я вспоминаю, что так же делала Яна Маргулис. Повторяла удачные шутки – те, которые ей удачными казались. Да и не только шутки. Только на моей памяти она раз пять цитировала – так, чтобы историчка-истеричка наша, Авдеева, слышала: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков». Потом делала паузу и поясняла: «Ключевский». Однажды Самойленков не выдержал: «Ничему не учит, только наказывает?! Так эта наша физручка!» У кого что болит, как говорится. Самойленкова физручка донимала… Историчка тогда, помнится, расцвела – она физручку терпеть не может, – но тут кто-то с задней парты – зря, конечно! – подмяукнул: «Да и историчка такая же!». Последовали «репрессии», да такие, что я даже пожурила Яну свою… обезьяну! «Вот, – говорю, – вечно ты со своими афоризмами!» Яна, невозмутимо: «Афоризм не виноват. Это мудрость веков»…

…Наконец, я снова попалась на глаза Супергероевне. Специально. Прямо нарисовалась – не сотрёшь, как говорится. «Здравствуйте!» – говорю. «Здравствуй», – кивнула она… Вот это, наверно, и называется – вежливо, но холодно!

В автобусе они впереди расположились, а мы на самом заднем сидении, я стала было – вполголоса – жаловаться родителям на Супергероевну, но папу это рассмешило:

– Чем ты недовольна? Вот неблагодарная! Она честным образом свозила вас на олимпиаду, а теперь решает другую задачу. В которую ты просто не входишь!

А мама, как и я, почему-то про Яну вспомнила.

– Вот уж ничуть не удивляет меня эта Героевна. Меня удивляет Яна. Яна – и ты. Она тебя вообще – помнит? А ты её? Ни единого звоночка, ничего… А ведь вы дружили!

Мама хотела бы, чтобы мы общались с Яной по-прежнему. Ну, не совсем по-прежнему, или даже СОВСЕМ не по прежнему – на расстоянии-то восьмидесяти километров! – хотя бы перезванивались, хотя бы изредка. В общем, не теряли бы друг друга, «У Яны есть будущее!». А я… я как-то не думала об этом. Я думала, как не остаться одной здесь и сейчас. Думала, по сути, о заполнении места, о «Янозаменителях». И даже, казалось, их нашла… Я никогда не скучала по Яне, вот что я вдруг поняла. Она тоже была заполнителем места. Удачным заполнителем. Ну, или не неудачным. Сколько бы она ни знала, чем ни занималась, а мне никогда не было с ней по-настоящему интересно. Только удобно – и это всё… Я быстро глянула на маму, потом на папу. Может, рассказать им это всё? Нам ещё ехать и ехать… Но мама углубилась в телефон, а папа скептически оглядывал Супергероевну. Та, видимо, что-то демонстрируя, повисла на петлях-держалках…