Текст книги "Тупэмо (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Елена Зайцева
Тупэмо

Штаб появился у нас в феврале, тогда ещё Курыч живой был. В общем-то, Курыч его и «появил», это его идея.

Я, конечно, понимаю, что не очень-то правильно называть его Курычем – он Саша был, Саша Виноградов. Но ведь никто его так не звал. Виноградов – поэтому Винокурыч, поэтому Курыч, – я думаю, тут такая логика словообразования. Только не спрашивайте, почему у меня речь такая грамотная! Просто мне нравится так говорить. Так – а не как все в нашем быдлопосёлке. Ну, знаете, вот так: «слышь, ты, ходи сюда» – и далее, как говорится, по контексту…

Курыч обычно переспрашивал – «По какому ещё крантексту?». Специально переспрашивал, кривлялся. Я ведь сто раз объясняла, что я имею в виду. И Курычу объясняла, и Налиму, и Веснухе – всем, пока с ними «дружила». Да, вот так, в кавычках. Это вынужденно было, по необходимости. Яна Маргулис переехала – далеко, за восемьдесят километров отсюда, – и мне надо было что-то решать, нельзя же одной оставаться. Нет, внутренне можно быть очень и очень одинокой, но внешне… Внешне не надо, нельзя. Вон, облачко от общей кучи оторвалось – и то растаяло…

Я как раз облака зарисовывала, когда об этом всём думала. Сначала «Дюну» собиралась пересмотреть, но потом на облака отвлеклась. Была середина сентября, неделя прошла после Яниного отъезда… Смотрю – по двору Курыч слоняется. А он увидел меня в окне – и помахал! Невероятно. Никогда не замечал, а тут такой активный жест приветствия!

Дело в том, что мама (а она у меня психолог, в двадцать девятом садике работает) научила меня обращать внимание на язык жестов. Иногда, знаете ли, не мешает задуматься, почему человек, говорящий какие-нибудь приятные вещи, оставляет такое неприятное впечатление. Всё дело в жестах: он держит руки скрещенными, как бы отгораживается, и мы – неосознанно конечно, сами того не понимая, – определяем всё сказанное им как неискреннее.

А тут, с Курычем, наоборот получилось. Он вроде бы ничего и не сказал и не сделал – такого, особо прекрасного, – но то, КАК он мне помахал, оставило впечатления самые приятные. Я даже подрисовала под облаками Курыча – ничего больше, ни двор, ни деревья дорисовывать не стала. Только облака – и он. И подписала почему-то – friends. Не знаю почему. Кто кому friends? Курыч облакам? Я ещё раз глянула в окно – к нему уже Налим с Веснухой вышли, а он продолжает на меня смотреть. И опять машет! С этого, наверно, всё и началось – дружба, кавычки, начало конца. Это так мама говорит – начало конца. Она любит оксюмороны – начало конца, горячий лёд, горькая сладость… А бабушка, глядя на этот рисунок, сказала: «Теперь они действительно friends. Он с облаками теперь дружит. И с ангелами небесными…»

Это, разумеется, метафора, бабушка у меня ещё тот метафорист, она же редактором работает. На радио, в городе. Вся в работе, приезжает к нам редко. Приезжает – и кидается на моих полках разбирать. Это у меня творческий беспорядок, вы не подумайте, что я свинья какая-нибудь. А то ведь даже бабушку куда-то не в тут сторону однажды занесло. «Ты, – говорит, – Ксана, как режиссёром думаешь быть, если полку свою организовать не умеешь? Ведь режиссёр – это организатор!». Я немного обиделась тогда. Да и мама обиделась. «Не живите так подробно, Вера Яковлевна, классики не советуют», – сказала она. «Классики… – усмехнулась бабушка. – Когда это ты с ними советовалась?» Несправедливо. Само собой, что мама с ними советовалась, хотя бы когда на психолога училась. И действительно, при чём тут полка? Я же не полки режиссировать буду, а спектакли, мероприятия. А потом и фильмы – если повезёт. А повезти должно – я ведь даже вижу кадрами! Иногда так и хочется крикнуть – стоп-кадр! По разным поводам, хорошим или плохим – всё равно. Скажете – так хватай фотик, щёлк и готово. Нет, это не то. Весь мир не перещёлкаешь, да это и не нужно. Важно, что я вижу таким образом – покадровым. А если «кадр» уж очень интересный, я не фотографирую, я рисую. Несколько штрихов – и поймала. Поймала так, как могу только я. Это моя личная добыча, моя охота. Я удачливый охотник, я буду режиссёром, обязательно. Конечно, это не скоро ещё будет. Сейчас я в седьмом. Весна. Считайте сами, ещё четыре года. И только тогда – жуть какая! – только тогда я школу закончу. С другой стороны – почему «жуть»? Закончу когда закончу. Всему своё время. Остановилось оно только для того, кого нет… Бабушка всё смотрела и смотрела на рисунок.

– Ой, бабушка, хватит! – поморщилась я. Не люблю, не люблю, не люблю об этом говорить. Тогда почему сейчас говорю, да? Наверно, чтобы выговориться раз и навсегда, выговориться – и забыть. Я не хочу тащить это за собой всю оставшуюся жизнь! Иногда мне даже представляется: впереди – жизнь, она яркая, вся огнями мигает, и я к ней иду, иду, – еле тащусь, никак дойти не могу. Потому что на мне накидка такая… с длинным хвостом, со шлейфом. А на шлейфе? Саша. Хотя нет, не буду я его так называть. Вот у меня и фотка подписана: «Налим! Веснуха! Ксана! Курыч!». Не менять же на «Саша!»… На той фотке мы – двадцать пятого февраля. За неделю до того, как он погиб. Веснухина мать нас «мыльницей» прямо из окна щёлкнула – хорошо хоть живут на первом этаже, а то она всё вывалиться норовила…

У Веснухиной младшей сестры, Дарьки, день рождения был, три года, и мать Дарьку (она её Дайкой зовёт, «р» не выговаривает) фотографировала. Накинула на неё какую-то курточку и в окно выставила. Ну вот, пару кадров и на нас извела. Мы как раз под окнами, на кирпичах, сидели. Не на самих кирпичах вернее, а на бревне, которое на них взгромоздили. И эта «скамейка» валилась всё время, и мы с ней вместе валились – тем и занимались, что падали всё время. Веснухина мать уже пьяненькая была, вот и взбрело ей в голову и нас щёлкнуть. Целых два кадра не пожалела, один, правда, смазался. Она, как выпьет, щедрая, ничего ей не жалко. Правда, и никого не жалко, – Веснуха то и дело синяки тональным замазывала. А разве синяк замажешь?

Мама моя вообще не понимала: «Ну зачем ты с этой шпаной связалась? Это же просто маргинализация какая-то! Ты же у меня умненькая!» А я, может быть, поэтому и связалась, что умненькая. Что было делать? Психа-одиночку изображать? Вот у нас в подъезде, на стенке, нацарапано: «Life is a war for the music!». Если бы. Жизнь – это война за всё, даже за тишину… Мы почему тогда с тех кирпичей на карьер на этот дурацкий ушли? Нас выгнали. Выглянула тётя Вера Китаева – Китиха, у неё квартира как раз над Веснухинской, под нашей, – и как заорёт: «Идите гуляйте! Нечего тут!.. А ты щас допросишься, я щас как дам-ка!». Это она Веснухинской матери, – та совсем развеселилась, стала из окна вылезать с криками «Дайка! Дайка!». А «Дайка» замёрзла и наоборот домой хотела, ногами стала топать… В общем, такой переполох начался. Наверно, в этом всё дело. А выгнали – нас.

Мы подождали, пока Веснуха Дарьку домой утащит, немного отошли от дома и Китихе «факи» показали. Глупо, конечно. Детский сад какой-то. И всё-таки! И всё-таки получилось, что последнее слово – за нами. И так всегда – последнее слово всегда за командой. Одна я бы не стала никаких «факов» показывать. Я бы расстроилась и, наверно, домой пошла. Мама говорит, что у меня тонкая душевная организация (это если «эмотивности», «сенситивности» и прочие «сти» перевести). Пожалуй, так и есть. И это, пожалуй, хорошо, – правда, не в жизни, а в том деле, которое я выбрала. Режиссёр же не может быть дубиной толстокожей. Как Веснуха та же, к примеру. Которую даже на толковую благодарность не хватает. Вид у неё всегда сонный какой-то, – какая там чувствительность! Я ей маскирующий карандаш подарила – так нет никакой уверенности, что до неё вообще дошло: это – «замазка», это – подарок… Мне даже фамилия её – Вислава – вовсе не весну напоминала (вообще не понимаю, с чего она вдруг Веснуха, веснушек у неё нет, остаётся на фамилию думать), а вислоухость, что ли… Она и хвосты свои вечно где-то над ушами собирает. Они как уши и висят. Вид от этого… дурацкий. Да ещё одежда всегда почему-то тёмная, да ещё эта привычка рот открытым держать! Родителей моих она тоже раздражала.

– Ксан! А эта Веснуха твоя – она что, эмо? – спрашивает мама.

– Она тупэмо! – кричит папа с кухни. Его веселит – тогда веселило, – что я связалась с этими «подонками». Он их так и называл – подонки. А потом ещё и «тупэмо» стал называть.

Папа не пьёт (мама, разумеется, тоже, мне это даже в скобках замечать как-то дико). А родители моих «подонков» – пьющие. Все. Мама даже, помнится, «беседу о наболевшем» по этому поводу устроила. Поставить точки над i, разрешают ли они с папой эту мою дружбу с подонками. Мама сомневалась. А папа сказал: «Знаешь, котик (он всегда маму котиком называет), это жизнь. Пора начинать её кушать. Пусть организм попривыкнет, чтобы потом аллергии не было». Мама сомневаться не перестала. «Странная логика, – сказала она. – Зачем, спрашивается, навоз кушать? Чтобы организм попривык?». «Ну, котик… Ты же знаешь, как опасны метафоры. А если не навоз? А если вакцина?»

В общем, где-то на вакцине и остановились. Вот и ладно, думаю. Я в этот семейный совет особо-то не вмешивалась – для себя я всё уже решила. Выбор был очевиден. Яна моя Маргулис обратно не переедет. Веснуха мне – не только соседка, но и одноклассница. Курыч – тоже в нашем доме живёт. Жил… А Налим – в соседнем. И в школе он почему-то учится в другой, в старой, там, за Клубной. Но это не важно. Просто он с ними. И мне надо было быть с ними. Не одной же. Один в поле не воин… Мы, когда на карьер пришли, ещё раз это уяснили. На карьере были неприятности, на карьере были бомжи.

Карьер вообще нехорошее место. Я уж не говорю о том, что каждый год там кто-нибудь тонет, не только поэтому нехорошее, а именно вообще. Даже снег там как будто темнее. Вечерами туда стягиваются какие-то непонятные личности (папа так и говорит – «непонятности»), иногда костры видно, вспышки. По темноте мы бы туда и не пошли. Но днём… днём некритично – так Курыч говорил, когда умным хотел казаться. А умным он хотел казаться, потому что в меня влюбился. Мне эта его любовь, честно говоря, – как Веснухина дружба. Но так, конечно, легче было. Так у нас как будто две пары были: я плюс Курыч, Налим плюс Веснуха.

Налим с Веснухой как бы поневоле пара. Ему тоже частенько доставалось, только от отца, даже убегать приходилось – бывало, что и на несколько дней. Как-то раз он только дня через четыре появился. А отец под домом стоял, курил. Увидел и говорит: «Приплыл! Налим…» Сама я этого не видела, конечно. Так говорят. У нас вообще много чего говорят. Хоть и пригородный, но посёлок. Деревня почти…

Иногда, чтобы подольше домой не идти, Налим и Веснуха до самой ночи гуляли. Вот и получалось, что они – пара. И мы с влюблённым Курычем – пара. Так, парочками, мы и отправились на этот карьер, они впереди, мы за ними. Тут недалеко – минут десять. Через кирпичный, потом через свалку…

Налим с Веснухи всю дорогу шапку скидывал, а у Курыча было болтологическое настроение. Сначала он мне про какие-то летальные аппараты рассказывал, а потом – про тётку свою двоюродную, уж не помню, как он с одного на другое перешёл, у него это легко и просто получалось (мама говорит, что такое бывает с недалёкими, поверхностными людьми, они всего касаются только слегка и ничего толком не понимают)… Я слушала вполуха, больше за Налимом с Веснухой наблюдала (всё-таки идиотская игра какая! чуть ли не полдороги Веснуха без шапки прошагала!), но потом, когда Курыч изображать стал – как эта тётка к ним заходит, как сумку ставит, что говорит и что его бабка ей отвечает, – я засмотрелась. Прямо спектакль получался!

– Хто там? – (Это он бабку свою изображает, держится за спину и еле ковыляет.) – Да тут я, тут, а не там! (Это он возмущённо выкрикивает. Выпрямляется, плечи расправляет и пузо выпячивает. Сразу видно, что это уже тётка. И сразу видно, что это за тётка. Прямо хоть рисуй её – прямо с Курыча!) Не там, так не там… (Снова бабка. Спать собралась!) Да тебе говорят, тут я, ёшкин ты кот (снова тётка, совсем из себя выходит!), ёшкин ты…

– А часто она приезжает? – вдруг спрашиваю я. Трудно сказать зачем. Может, потому что мне вдруг показалось, что я… слишком слушатель, слишком зритель. У вас так не бывает? Когда вы нарочно перебиваете кого-то? Сами знаете, что зря, и вообще, но… Но он так классно всё это представлял, а я? Только и могу, что рот раззявить?

– Нечасто, по праздникам… – Сбился он, конечно. Перестал представлять.

– А зачем? – спрашиваю. Это я уже так, чтобы не молчать. Зачем родственники по праздникам приезжают!

– Семечки всегда привозит. А бабка плюётся. Она их не любит…

– А что она любит? – вырывается у меня. И вот это уж совсем зря. Действительно – вырвалось. Бестактный вопрос. Да мало что бестактный – просто глупый. Все прекрасно знают, что же любит Курычева бабка. Еле ковыляет, но продолжает любить. Это же любит и Курычева мама. Как в том анекдоте – на «ВОД» начинается, на «КА» заканчивается…

Я его маму только два раза видела. Она не живёт с ними. Не жила… Нет, и сейчас не живёт, но теперь и Курыч не живёт, и как теперь говорить… Я ведь ещё и потому тогда Курыча перебила – когда он говорил, изображал, представлял, и у него всё так хорошо получалось, – что слишком часто у меня наоборот бывает. Когда не можешь ни сказать, ни изобразить. Как будто что-то внутри тебя скачет и никак не может выпрыгнуть… Ну да, это всё моя тонкая душевная организация. Как всё-таки хорошо, что мама у меня психолог!

– Я знаю, как коньки сделать. Самим и сразу! – заявляет Курыч.

– Ну-ну… – закатываю я глаза. Теперь хоть понятно, зачем мы на карьер этот потащились. Со двора ведь в любую из четырёх сторон уйти можно. А мы пошли – в эту…

– Кататься будем прямо на шузах, я знаю, как! – продолжает хвастаться Курыч. Я не спорю. Я начинаю привыкать к тому, что он всегда полон идей. И все они, как одна, дурацкие. Но если сказать ему об этом, – обидится. Обижался… Не всегда, правда. Если уж очень был уверен, говорил: «Некритично!» Ну а какая критика, если некритично? Молчишь…

Пришли. Карьер этот – серый блин. И по другому краю блина две «непонятности» бродят. Ну ладно, это же по другому, не по этому… Как мы решили, что «ну ладно»? Не знаю. Переглянулись. Переглянулись – и остались.

Курыч вышел на лёд, попробовал поскользить, ничего у него, конечно, не получилось.

– Фигня, – говорит. – Надо подошвы водой облить, они обледенеют, – вот тебе и коньки!

– А где мы воду возьмём? – спрашивает Веснуха.

– Да кругом вода! – восхищается Курыч. – Ты же Веснуха! Типа Весна! Ты для нас кусок льда растопишь! – Но тут же он серьёзнеет. – Надо дырку в льде проделать, там вода.

– Не в льде, а во льду! – не выдерживаю я. – А ещё поэт!

Курыч бесится – он терпеть не может, когда я его поправляю, а уж поэтом назвать…! Я это знаю, но всё равно говорю. Я недовольна, что мы сюда притащились…

– Да ладно, ладно, успокойся. Какой ты поэт! Ты…

– Кто? – смотрит Курыч прямо мне в глаза, а от этого бешусь уже я!

– Тупэмо! – говорю я насмешливо. Но всем это нравится! «Тупэмо, тупэмо!» – начинаем мы носиться по льду, пытаясь скользить. Но даже мои остроносенькие сапожки, на которых я где только не падала, скользить отказываются. Как назло, как по волшебству!

– На красных лапках гусь тяжёлый…! – отчаиваюсь я.

– Ты не гусь, ты гусятина, – хохочет Курыч.

– При чём тут гусятина? Это Некрасов, между прочим! – ехидничаю я.

– Между – прочим – рожи – корчим! – продолжает веселиться Курыч. Веснуха с Налимом молча носятся. Опять за Веснухину шапку взялись…

Поэтом я Курыча вот почему назвала. На днях мы нашли сломанную гитару – у неё гриф из подвала торчал. Струн нет, две дыры в корпусе, такие, что кошка пролезет, – восстановлению, что называется, не подлежит. Но Курыч зачем-то её домой утащил. А на следующий день, в коридоре, в школе (даже не знаю, что он в этот день там делал, он же из «Б», бэшки вообще на соревнования уехали), даёт мне сложенный вчетверо листок.

– Песня, – говорит.

– Песня? Ну спой… – говорю. Сказала и сама испугалась – он же такой, возьмёт да и споёт прямо сейчас, прямо в коридоре.

– Потом, – говорит.

«Потома» этого, конечно, не было. Курычев «потом» значил «никогда», я это уже поняла. Даже Веснухе как-то сказала. «Слушай, – говорю, – ты заметила, что если за Курычем заходишь, а он говорит, что выйдёт „потом“, то он вообще не выходит?» Веснуха кивнула. Хороший ответ! Так же она кивнула и когда я ей эту песню показала. На истории. Я ей просто этот листок под нос подсунула – мы же с ней за одной партой сидели, она теперь во всех смыслах на Янином месте была. В общем, посидела она, глазами похлопала – и кивнула!

На листке было:

 
В сыром-сыром подвале
Чёрный-чёрный кот
На сломанной гитаре
Песенку поёт.
Пускай вам эта песня
Совсем не по душе,
Он в этом тёмном месте
Освоился уже.
Его теперь не выгнать
При всём желанье вашем.
Он будет петь о жизни,
Он будет петь о важном!
 

Я подождала немного, вижу, что, кроме кивка, реакции не будет, и сама спросила:

– А тебя ничего не удивляет?

– Нет… – говорит.

– И то, что ошибок нет?

– Нет?..

– Ох, – вздохнула я. – Разговор окончен…

Вы думаете, она обиделась? Окончен так окончен!

Про ошибки (про их отсутствие) я вечером у Курыча поинтересовалась. Он обрадовался, начал хвастать, «врождённая грамотность» и тому подобное. Мне надоело и я сказала:

– Только «выгнать» и «жизни» – это не рифма. Если только ассонанс какой-нибудь…

Ему не понравилось. Разозлился даже.

– Откуда ты всё это знаешь? – спрашивает. – Ананасы эти всякие!

– Да все знают, – говорю. Это я перегнула, конечно. Какие «все». Просто мы с Яной целых полтора года на литкружок к Татьяне Алексеевне ходили. Полезно! На режиссёра – литературу надо сдавать, уж это в любом случае!..

…Всё-таки я разогналась как следует и немного проехалась на своих загадочных когда-надо-нескользящих каблуках. Потом ещё и ещё, нормально вроде стало получаться. Раскатала наверно… Глупо, конечно, на каблуках ездить, когда коньки дома валяются. Но кто ж знал. Да если бы и знать – одна бы я на них каталась, что ли? Не по очереди же!..

Проехалась я, подняла голову – другой берег. И «непонятности», двое. Прямо передо мной. Типичные бомжи…

– Чё надо? – говорит один.

– Ничего… – говорю. И отступаю назад, поближе к своим, к Налиму-Курычу-Веснухе.

– Чё надо?! – громко повторяет он.

– Да ничё!!

Я аж подпрыгиваю! Это «да ничё!!» Курыч у самого моего уха выкрикивает.

– Ничё!! – орёт Налим.

– Ничё, ничё, ничё! – повторяет Веснуха.

Получается какой-то «ничёшный» галдёж, бомжи тоже что-то орут, но мы их не слышим. Ничёкаем как сумасшедшие. И отступаем всё дальше и дальше, пока, наконец, не оказываемся на безопасном расстоянии, – здесь, а они где-то там…

Курыч хватает кирпич и начинает со всей силы долбить лёд.

– Не злись, – говорит Веснуха.

– Я… не… злюсь. Этот… лёд… кажется… не пробить!..

Как сильно он лупит и какие незначительные потери несёт этот «каток»! Я соглашаюсь:

– Не пробить.

– А ты молчи, – неожиданно говорит он.

– Почему? – спрашиваю. Голос у меня обиженный. Но это я только делаю вид что обижаюсь. А на самом деле… На самом деле я продолжаю бояться. «Непонятности» стоят и смотрят в нашу сторону. Им не нравится, что мы тут, я же вижу! И мне не нравится, что я это вижу! Собственно, поэтому-то я хочу показаться обиженной. Как будто я обижаюсь, а не боюсь. Как будто всё моё внимание здесь, а вовсе не на той, «непонятной», стороне…

– Почему да почему… Нипочему! – заявляет Курыч. – Потому что говорю – только я. Как скажу – так и будет!

Вот те раз! Просто удивительно: откуда у него эти барские замашки? Помню, папа как-то спрашивает: «Ну и кто там лидер, в этой вашей… гоп-компании?». Я хотела промолчать, но вдруг подумала, что этак я Веснуху напоминать начну! Если буду молчать да кивать. С кем поведёшься, от того и наберёшься! «Не знаю, – говорю, – Курыч, наверно…». Мама выглянула из ванной. «Неуравновешенный мальчик. Невротик…» – сказала она. И снова в ванной исчезла. «Откуда ты знаешь?» – тихо спросила я, надеясь, что она не услышит. «Откуда?!» – снова высунулась мама. И они с папой – хором – ответили: «Профессиональный взгляд!».

В общем, «Как скажу – так и будет!», тон генеральский, замашки барские.

– А если не будет? – спрашиваю.

– Тогда… – задумывается. – Ну, тогда и меня не будет.

– Ой мамочки, – «пугаюсь» я. – Всё как хотите, так и будет! Ваше превосходительство. А как оно будет?

– План такой, – говорит Курыч, – и уже вполне вменяемым и даже деловым тоном. – Я и ты (это он мне) идём воду искать. А ты, – смотрит он на Налима, – начинай штаб строить. С Веснухой…

– Штаб?? – Лицо у Налима вытягивается, а чёрные глаза наоборот становятся неимоверно круглыми – как по циркулю. Весь его вид говорит: странная идея!

– Надо забить эту территорию, – говорит Курыч, поглядывая на меня. Наверно, ему кажется, он сказал очередное умное слово – «территория».

– Как это – «забить»? – кошу под дурочку я. «Территорию» – словно и не слышала. Зря старался!

Но он и объясняет мне как дурочке, прямо-таки втолковывает:

– Забить – значит сделать нашей, чтобы до всех дошло, что она – наша…

И так же терпеливо объясняет Налиму, что для штаба пригодится всё, что можно притащить – фанерки, палки, сетки, крупные камни, кирпичи…

– В общем, таскайте пока. Вот сюда, под гору. А мы за водой…

– А куда? – спрашивает Налим. Я уже и не спрашиваю. Что толку спрашивать? Он скажет: на Марс! И стой, глазами хлопай… Да он так почти и сказал:

– К людям! – Да-да, вот с этим, на «я», ударением!

– К людям, – вздохнула я. Тоже мне, «врождённая грамотность»! Хотя… иногда мне казалось, что он нарочно слова коверкает. Шуткой. Или… для чего-то такого, похожего на шутку. Сказать «к людям!» – как-то слишком серьёзно. Какой-то призыв, порыв и… и так далее. На картинке с таким названием, наверно бы, кого-нибудь с горящими глазами изобразили. А ведь Курыч ничего такого в виду не имел. Тут, пожалуй, к людям больше подходит… И знаете, куда мы пошли? По частным домам, которые за карьером.

В четырёх нам не открыли. Из пятого вышла сонная тётка в зелёном халате и много, очень много чего сказала… Я боялась, что Курыч с ней ругаться начнёт, но нет, смотрю – вообще не слушает. Не успела она уйти, как его осенило:

– Слушай, а может, в магазин?

– А там дадут? – засомневалась я.

– Догонят и ещё дадут! – ободрил Курыч.

Магазин рядом, но денег у нас нет. У Курыча их вообще никогда нет, а мне на «карманные расходы» перестали выдавать с тех пор, как я с «подонками». С осени. Папа сказал, что не хочет, чтобы мои карманные расходы были чьими-то халявными доходами… Вообще-то я даже рада была, что денег не бывает. Однажды они были и… и что? И то. Пиво, вот что. За гаражами. Полторашка крепкого. Обычно это «загаражье» общественным туалетом работало, туда чуть ли не на цыпочках пробираться пришлось. Прямо балет. Сначала… Я сразу сказала, что пиво не буду, просто постою. Стояла, смотрела. Они почему-то всё время ржали в эту бутылку, прямо ухахатывались. Хотя ничего смешного не было. Облились все. А где-то с полбутылки и вовсе аккуратничать перестали, стали неглядя везде топтаться. Потом Налим даже усесться решил. На кирпич. Мы его поднимать стали. Он поскользнулся… В общем, денег не было – И НЕ НАДО.

В магазин Курыч сам зашёл, я снаружи осталась. Неудобно как-то по магазинам попрошайничать, пусть даже и воду. По домам, конечно, тоже неудобно было. Но ведь и в дома – он стучался, а не я… В общем, торчу под этим магазином, а его всё нет и нет, нет и нет. Пришлось зайти, посмотреть, что там и как…

Что там было и как (мне этот кадрик в память врезался, до того он был нелепый и… и дурацкий). Продавщица, в струнку вытянувшись (а это при её фигурке довольно смешно было, не струнка, а… шарик надулся!), поёт (высоким-высоким голоском тянет, практически пищит): «Каким ты бы-ыл, таким остаааался!..». А Курыч сидит рядышком, прямо на прилавке, и внимательно – да что там «внимательно»! буквально рот открыл! – слушает. Как будто это он – и был, и остался.

Я так и застыла у дверей, а она мне – как будто и не пела, и даже голосом неписклявым, нормальным совершенно:

– Что-то брать будешь?

– Нет… – говорю.

– Ну так а чего?

– Да это Ксанка! – говорит Курыч, спрыгивая с прилавка. Так говорит, как будто они с продавщицей хорошие знакомые!

– Подружка твоя? – спрашивает она. И не дожидаясь ответа, начинает нас выпроваживать. – Ну ладно, вы идите, у меня дел выше крыши. Идите уже, всё, всё, давайте! – Его она легонько толкает, а на меня вообще тряпкой машет, как будто я муха какая-нибудь!

Выходя, Курыч два раза оглядывается…

– Это кто? – спрашиваю.

– Ты не представляешь, она улетает! – выдыхает Курыч.

– Улетает? Как? То есть… куда? – Это я по инерции спросила. Мне-то зачем!

– В Петропавловск! В среду, утром! Сегодня последний день здесь работает!

– Ну так и что? Она знакомая твоя?

– Да нет, – морщится Курыч. – Она и проработала-то здесь пару месяцев… И ещё на хор ходила, в ДК Угольщиков. Но вот, уезжает! – Вид у него… не то чтобы несчастный, скорее… обалдевший.

– Я вот иногда думаю, – раздражаюсь я уже окончательно, – ты дурак или прикидываешься?

– Я не дурак, я… водяной! – И вытаскивает из-за пазухи литровую пластиковую бутылку. Вода!

– А, ну ясно… – наконец, понимаю я. – И всё-таки… странный какой-то способ…

– Странный способ – чего? – удивляется Курыч.

– Странный способ воду зарабатывать. Писклю эту слушать…

Курыч остановился. Резко так затормозил.

– Иди домой, – говорит. Спокойно так. Очень спокойно. Так спокойно, что мне не по себе стало…

Ну что… Я пошла. Дальше, вперёд. Дорога-то всё равно одна… «Я сказал», «молчи», «иди»… Хватит, думаю. Сколько можно? Что за выкрутасы?

Слышу:

– Ладно, стой…

Ну прекрасно! Теперь «стой». Действительно: «неуравновешенный мальчик, невротик»… Я остановилась. Всем своим видом давая понять, что да, выслушаю, но в последний раз. Надоело!

– Слушай… – переминается он с ноги на ногу. Потом начинает пяткой яму в снегу продавливать.

– Слушаю, – говорю я. Тон у меня, чувствую, протокольный. Но это ничего, это так и надо. Я же говорю – поднадоело! И, в конце концов, что такого он мне хочет сообщить вот в этой «топчущейся» манере? В том, что влюблён, он мне, помнится, легко и просто признался. Рекламку возле почты поднял, а там, на обложке: «I love you» – и цветочки. Вот это «I love you» с цветочками он мне и презентовал. «Do you love me?» – спрашиваю. «Yes!» – говорит. А тут – ну что же ты хочешь сказать?

– У тебя никогда такого не было… что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь уходил? Ну, или там… уезжал? – спрашивает он.

– Я же не ухожу уже, – говорю.

– Да нет, не ты. Ну, не именно ты…

– Так кто конкретно? Она? – киваю я на магазин.

– Да никто. В том-то и дело, что никто!.. Тебе никогда так не казалось?

– Казалось, конечно, – говорю. – Маргулис уехала, а думаешь, я этого сильно хотела?

– А как ты этого не хотела?

– Сожалела, вот как!

– Вот и я сожалею. Только… сильно как-то. Вот и о Копейке…

– О чём?

– О ком. Магазин – «Копеечка». И всех, кто там работает, Копейками зовут. Хочу как можно больше про неё запомнить…

– Да уж. «Каким ты бы-ыл, таким остаааался!..»! – пищу я.

– Они там ещё «Ходят кони» поют! – подхватывает он, не обращая внимания на мой ультразвук. – Я, как узнал, сразу захотел запомнить… Ну как бы мне запомнить!

– Нет, – говорю я, – ты не запомнишь. – Ни этот дивный голос, ни эту прекрасную песню. НИ ЗА ЧТО!

Курыч молчит, насупился.

– А ты заплачь, – говорю. Ох не нравится мне его настроение!

– Ну, сейчас-то нет… – говорит. А по виду как-то больше на «да» похоже!

Некоторое время мы топчемся на месте, потом, не сговариваясь, идём на перевёрнутую железную радугу.

– А радуга-то тут откуда? – удивляюсь я.

– Притащил кто-то. Наверно, со старого садика. Там, за контейнером, ещё какие-то лазилки валяются…

После слова «контейнер» я начинаю эту радугу критически оглядывать, и Курыча это смешит:

– Да чистая она, чистая!

– Точно? – Теперь я уже нарочно делаю такое недоверчиво-куриное лицо. Слава богу, не ноет!.. И вдруг мне становится стыдно.

Я ведь так и подумала – «не ноет!». Но что-то же он хотел мне сказать? Что-то заставило его «ныть»? Так почему я так запросто отмахиваюсь от этого? Пусть даже вся эта «дружба» и «любовь» – сплошные кавычки. Пусть даже всё это общение – какая-то там «вакцина». Но как же моя тонкая душевная организация? Неужели и она ни на что не отзывается? Какая же она тогда тонкая?

Мы усаживаемся на эту радугу, как на качели. И я говорю:

– И часто у тебя… часто ты вот так не хочешь, чтобы уезжали?

Курыч раскачивает всё сильней и сильней. Говорить он явно расхотел.

– Держись, говорю! – предупреждает он, и очень даже вовремя, – я едва успеваю схватиться за перекладину, как мы налетаем на камень, и нас подбрасывает так, что с меня слетает шапка.

Курыч останавливается и потихоньку слазит с радуги. Потихоньку – это чтобы я не грохнулась со всего маху, когда перевешу. Я и не грохаюсь. Моя половина радуги – вместе со мной – плавненько так перекатилась на землю, на снег, а его – без него – оказалась вверху. Лежу на земле и смотрю на небо. Кажется, солнце пытается сквозь дымку пробиться. Как раз в «окне» – между перекладинами… Интересный ракурс.

– Ну всё, вставай, – говорит Курыч, подавая мне шапку.

– Неа, – говорю я, но шапку беру. Беру, надеваю – и не встаю.

– Почему? – удивляется он.

– Не почему, а до чего. Ты ведь не договорил. Не встану, пока не договоришь.

– Да что говорить-то!

– Всё.

– Всё-о? – кривляется Курыч, и я передумываю, хочу встать. И ничего интересного в этом ракурсе! И глупо валяться на этой помойной радуге. Но встать у меня не получается, и я только трепыхаюсь, тряся эту железяку и, мне даже кажется, само небо. Курыч не обращает на это внимания. Он смотрит на меня – и не на меня. Он смотрит на мою шапку – ни с того ни с сего уставился!

– У тебя шапка – как тюбетейка, – говорит он. И это правда, похожа, расцветкой. – Один узбек нас в очереди смешил, летом ещё. Фокусы там всякие показывал… Я хотел научиться – и не успел. Теперь, как тюбетейку вижу, всегда про него вспоминаю…

– Да ты про меня лучше вспомни! – ору. – Вытащи ты меня с этой радуги!

Вытащил.

И наконец-то мы обратно на карьер отправились.

Я всю дорогу отряхивалась и злилась.

– Что ты вообще сказать-то хотел? Что в узбека влюбился?

– Не в узбе-е-ека, – блеет он. – Не в узбе-е-ека, а в человека. – Про человека он уже нормально говорит. По-человечески. Бекал-бекал – и заговорил. И это даже не смешно! Не знаю, как у него это получается. У меня бы смешно получилось, точно знаю. Да у кого угодно смешно! «Не в узбека, а в человека»! С ума сойти…