Текст книги "Тупэмо (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– И не влюби-ился, – блеет он немного погодя. – А соскучился, – добавляет абсолютно серьёзно. Грустно. Окончательно. Без надежды, что ли… И я кое-что вспоминаю!

Я вспоминаю, как два года назад, когда мы с родителями в Гомель ездили, со Светой познакомилась.

Мы в купе ехали. Жарища – жуткая. Я в коридор всё время выходила, там не так душно. Выхожу в очередной раз – а в другом конце коридора какая-то девчонка расписание разглядывает… А кроме жарищи ведь ещё и скукотища! Я боком-боком – и к тому расписанию. А тут ещё мама из купе выглядывает, видит её – и тоже заинтересовывается. «Ксан, а ты вон с девочкой познакомься! Не так скучно…» – говорит она, – больше для девочки, конечно, чем для меня, дураку понятно, что я так и собиралась сделать!.. Я подошла. Я познакомилась. Я всё правильно сделала. И всё-таки получалось, что ошиблась. Тут кто угодно бы ошибся. Не надо, как оказалось, мне было знакомиться с этой девочкой! Да это никакая и не девочка была. Ей двадцать семь лет было. Карлик. Карлик Света.

Мама об этом попозже узнала. Мы, сразу как познакомились, пошли к Свете в купе. Она там одна ехала. Вагон вообще какой-то полупустой был. И мы разговаривали – наверное, с полчаса. Или с час. Трудно сказать, сколько это было по времени. У Светы был муж и ребёнок – приёмная дочка, Глашка. Второклассница. «Ужасная милашка!» И с этой Глашкой-милашкой она никак не могла найти общий язык. Но очень хотела. Она даже глашеский язык выдумала – специально для Глашки. Она ей не «умывайся – и завтракать» говорила, а «глумывайся – и главтракать»! Муж, когда услышал, сказал: «Гламурненько…», а свекровь: «Глупо!»…

Мама заглянула к нам в купе. Увидела Свету и сказала:

– Здравствуй…те. Ксана, а мы с папой тебя ждём.

– Ждёте? – удивилась я.

– Так точно. – И мама ещё раз посмотрела на Свету. Света сказала: «Заходите!», но мама развернулась и ушла.

Мама сказала, что это ненормальное общение – я и женщина-карлик («Женщина-карлик!» – хохотнул папа. А я-то думала, он спит!). И чтобы вместе нас она больше не видела. Я забралась на вторую полку и зачем-то стала считать все вертикальные линии. Потом они стали расплываться и потекли. И я шмыгнула носом.

– И что это значит? – мама встала возле моей полки и оперлась на неё локтями. Немного постояла, потом сказала:

– Я тебя понимаю. Ты испытываешь дискомфорт, думаешь, что сложившаяся ситуация ужасна… Но дело, Ксаночка, совсем не в ситуации, дело в том, как ты к ней относишься, понимаешь? Не думай об этом сейчас. Поспи. Попробуй поспать. Ну а потом – потом, если захочешь, подумаешь! Подумаешь – но потом. Хорошо?

Я кивнула. Дискомфорт я действительно испытывала. Но обижаться… Я старалась не обижаться. Маме я доверяла всегда, в конце концов она не только мама, но и специалист! Просто… просто у меня было чувство, что чего-то не хватает. А что-то – очень и очень лишнее. И это было очень… тягостно. Мне казалось, я этой тяжестью полку продавлю! Я лежала и лежала. Здесь, без Светы. А всё это время могла бы быть там, со Светой. И это было бы совсем другое время. Вот и весь «дискомфорт»… Так ведь я просто скучала! И я сейчас это поняла, на Курычевом «соскучился»!..

Я смотрю на Курыча. Он поднял какую-то ржавую трубку, крутит её, как обезьяна гранату, и уже совсем не похож на того, кто только что говорил серьёзно и грустно. Жаль. Он опять расхотел говорить. «Недалёкие, поверхностные люди… всего касаются только слегка и ничего толком не понимают…»

– Ох! – вздыхаю я. Но вместо вздоха сожаления получается просто вдох.

– А?.. – переспрашивает Курыч.

– Дышу я, какое ещё «а»! – Я выхватываю у Курыча трубку и закидываю её так далеко, что сама удивляюсь. – Апорт! – говорю. Но Курыч шагает как ни в чём не бывало. А тут ещё солнце окончательно пробилось. Весной пахнет! И куда-то деваются все «жаль» и «грустно». По-моему, мне просто хорошо! Может, я тоже поверхностный человек? То плохо, то хорошо, то грустно, то весело…

Налим с Веснухой целую гору мусора натаскали. Правда, по большей части, это действительно мусор – палки слишком мелкие, куски линолеума слишком дырявые. Но зато есть кирпичи – довольно много, все практически целые, – и есть два огромных листа шифера – как новые, а может, новые и есть. Курыч оглядывает всё это по-хозяйски и по-хозяйски же говорит:

– Покурим – и строить!

Про «покурим» – это так, речевая фигура. Курить им третий день нечего. Налим хмыкает. Вид у него недовольный. Он сидит на корточках и смотрит себе под ноги. Веснуха тоже какая-то… не сильно счастливая. Как всегда, в общем-то, но сейчас это особенно раздражает. Солнышко. Лёд поблёскивает. «Непонятности» ушли. Что не так-то?

– Работа дураков любит… – ноет Налим. – Мы вообще-то кататься собирались. А вы вообще-то за водой ходили…

– Мы устали, – поднывает Веснуха.

– И вообще – не надо тут ничего строить, – продолжает Налим. – Тут бомжей как грязи…

И тут Курыч толкает Налима так, что тот валится на спину и не сразу встаёт. Но встаёт. Толкает в ответ. А Курыч – его, а он – Курыча, а … а что они оба говорят при этом! На Веснуху это никакого впечатления не производит, а я… Я разворачиваюсь и ухожу. Я уже предупреждала Курыча, что не матерюсь. И слушать это – не желаю…

Сначала мне казалось, что кто-нибудь меня остановит, что всё это остановится, но – краем уха слышу: дерутся, матерятся, продолжается… «Ну вот, построили…» – думаю я…

Но ведь построили! Ну, не то чтобы именно построили. Но штаб у нас появился, да ещё какой. Я просто обалдела, когда его увидела, было в нём что-то… инопланетное. Сам карьер – как посадочная площадка, а штаб этот – как только что севшая посудина с какой-нибудь Альфы Центавра. Не знаю, может, это из-за освещения. Я ведь этот штаб только на следующий день, рано-рано утром увидела, как раз солнце из-за сопки показалось, ма-аленьким таким краешком. Мы Пуфика искали, я и Курыч…

Пуфика вечером бабушка привезла. Это был уже третий пёс, который у них в редакции оказался – после её передачи о животных с трудной судьбой. У Пуфика судьба была «подъездная»: он в подъезде жил. Приблудился откуда-то, и никто его, до поры до времени, не выгонял. А потом… потом пришла такая пора – когда в одну из квартир новые жильцы заселились. Они совершенно не понимали собаку в подъезде, и Пуфик оказался на улице. А потом и в редакции у бабушки. Его туда дети привели. Первых двух собак бабушка довольно быстро пристроила. Они были породистыми: эрдель и овчарка. А Пуфик был двортерьер. Косолапый, низкорослый, какой-то грязно-пегий. Бабушка, «рекламируя» его в эфире, конечно, по-другому говорила. Говорила, что он симпатичный, рыженький. И очень общительный. И она не лукавила, она действительно так думала. Бабушка у меня вообще прямой человек, лукавить – это не её. Мама говорит, что такая чрезмерная прямота неестественна, что она выбивается из общего хода вещей. Поэтому и вредит зачастую. Как и все чрезмерные штуки… Вот и здесь так получалось: бабушка Пуфика от души хвалила, а на пользу ему это не шло. Люди приходили, видели какой он «симпатичный», да так ни с чем и уходили…

– И на какой срок к нам это… сокровище? – только и спросила мама. Срок оказался – четыре дня. Именно на это срок бабушка уезжала по какому-то редакционному заданию и попросила приютить непристроенного Пуфика.

Пуфик вёл себя отвратительно. Он взвыл, как только за бабушкой дверь закрылась. Взвыл так, что даже папа его заметил. Оторвался от компа и внимательно на него посмотрел.

– Хорошо, что передача не про крокодилов была, – усмехнулся он. – А то бы у нас по залу аллигатор носился…

Усмехнулся папа недовольно, он на компе «работу работал». Он у меня технический переводчик, частенько дома переводит, частенько просит не мешать.

– Пуфик, молчать! – заорала я.

Пуфик замолчал. Но поплёлся под стол, а под столом – папины ноги…

– Нет, всё-таки хорошо, что передача… Убери ты эту шавку, позови его!

– Пуфик, Пуфик! – Я чувствовала себя какой-то… полувиноватой. Дураку понятно, что бабушка не папе и не маме это «сокровище» привезла. Папа животных не любит. А мама не любит сюрпризов. Бабушка на меня надеялась, и теперь сей Пуфик, так сказать, в моей юрисдикции. А я не знаю, как к нему подойти. Он мне, откровенно говоря, сразу не понравился…

На зов он откликнулся так – начал скулить. Это, конечно, получше, чем выть (вой у него жуткий был, просто… у-у-у-у-у!!!), и всё-таки…

Я схватила его за холку (так у них, кажется, загривок этот их называется?) и вытащила из-под стола. Он сопротивлялся, укусить даже хотел, но потом как-то… смирился. Поджал все четыре лапы и повис. Я взяла его на руки и потащила на кухню.

Ни есть, ни пить он не стал. А вот на руках ему понравилось, так что до ночи я его на руках и таскала… Не потому что мне так хотелось! Поймите, нет, не поэтому. А по моей этой… полувине. Бабушка ведь и вообще из-за меня, для меня к нам приезжает. Ко мне фактически. С мамой у них не заладилось, а с папой – разладилось. В общем – ко мне…

– А вот спать он с тобой – не будет, – предупредила мама.

– Ясно… – сказала я. Но ясно это было мне, а вовсе не Пуфику. Первую половину ночи он пытался запрыгнуть ко мне на кровать, я его скидывала, уговаривала, психовала, а вторую – он расстраивался по этому поводу (что скидывала и психовала). Вслух расстраивался – скулил, вздыхал и зубами как-то нервно щёлкал. И, наконец, утром, без пяти семь, опять взвыл.

– Его, Ксан, наверно вывести надо… – зевнула мама. Да уж наверно! Тем более что вечером я его не выводила, да он просто никуда и не собирался.

На улице было пусто. Как-то особенно пусто, мы с Пуфиком как будто всю улицу собой заполнили. Он куда-то рвался, визжал, я одёргивала, придерживала, и всё-таки – и всё-таки он вырвался! Вырвался и помчался куда глаза глядят. А глядели его глаза куда-то в сторону карьера!

Сначала я побежала за ним, но в какое-то мгновение – в мгновение ока, как говорится – представила карьер. Вот в этой пустоте и полутемноте. В общем, я испугалась. «И что же теперь делать, что же делать…» – думала я. Хотя как-то даже и непонятно, зачем это было думать. Я ведь уже, собственно, делала. Я не на месте стояла, я шагала! «Что же делать» да «что же делать», а сама шагаю. Куда? К Курычу!

Открыла Курычева бабуля. Заспанная, конечно. Но… «были люди в наше время»! Ведь поднялась. Я-то, честно говоря, надеялась, что сам Курыч откроет.

– Чего?

– Доброе, – говорю, – утро! – Бодро так говорю. Понятно, что ситуация глупая. Но какие у меня варианты? Бабуля, видимо, не расслышала – или не поняла, или посчитала, что утро не такое уж доброе, но смотрю – двери закрывает.

– Стойте-стойте! – кричу.

– Да это ко мне… – Ну слава богу! Курыч нарисовался. В трусах.

Оделся он быстро. И слушал меня как-то вполуха. Как будто к нему каждый день в семь утра приходят и просят собаку поймать. Незнамо чью, если подумать…

– Пуфик… Он толстый?

– Нет!

– Почему тогда Пуфик?

– Давай лучше думать, где его искать! – говорю.

– Чего думать? Он на карьере. – Курыч говорит так уверенно, что и мне становится как-то спокойней. Но я всё-таки спрашиваю:

– А ты-то откуда знаешь?

– Да их туда как магнитом… Знаю и всё.

Чем это, скажете, может успокоить? А вот может, оказывается! Меня даже карьер перестал пугать. Вплоть до того мгновенья, как я его увидела. Или даже не так, – я не то чтобы испугалась, когда увидела, а как-то… обалдела.

Понимаете, это был какой-то… сюр, сюрреализм космический. Солнце поднималось незаметно, и в то же время страшно быстро, и было холодного розового цвета – пожалуй, даже сиреневого. И лучи от него шли какие-то сиреневые, чуть ли не голубые. И карьер, этот ледяной диск, был сиреневым. Сиреневым – и ото всего отдельным, как гигантская крышка над чем-то уж совсем неописуемо гигантским… А с краю «крышки» – какая-то штуковина, вся блестящая, – башенка, полусфера, что это вообще?!

– Штаб, – говорит Курыч. Он явно доволен, ему моя реакция нравится. Я замерла и так, замерев, смотрела.

– А почему…?

– Почему он блестит? Мы его сеткой обмотали. Такой, блестючей. У Веснухи её шесть метров было, мать с работы притащила…

– Ого…

– Пуфик, Пуфик! – позвал опять Курыч, а я уже и не звала. Мне почему-то казалось, что да, найдём мы этого Пуфика на этом карьере. Раз Курыч так сказал. Пообещал – найдём! Но я пошла быстрее – мне хотелось штаб рассмотреть. Сложная, наверно, штука!

Но штука оказалась вовсе не сложная. Не понадобились ни палки, ни линолеум, ни кирпичи даже, конструкция была, прямо скажем, элементарной. Металлическая башенка чуть выше моего роста – лазилка такая, наверняка в том же садике стояла когда-то. Как они её дотащили?! Тяжеленная!

– Ну да, тяжёлая, – подтверждает Курыч. – Но мы ж не с садика тащили, а от контейнера, тут не так и далеко…

И вокруг этой «лазилки» – сетка. Серебристая, – такие, наверно, от мух вешают, на даче где-нибудь.

– Юрта! – заключила я.

– Точно, – согласился Курыч. – Пуфик, Пуфик!.. В общем, он придёт. Надо ждать.

– Ну приехали. А почему ты думаешь, что он придёт?

– Говорю же – знаю… Пошли. – Курыч отогнул сетку и полез внутрь. И я полезла. Правда, спросила сначала:

– А… штаб этот на нас не рухнет?

Курыч только хмыкнул.

Мы сели на корточки и затихли. Курыч достал зажигалку и стал ею щёлкать. Иногда вырывалось высокое оранжевое пламя. И в какой-то момент… в какой-то момент мне стало казаться, что нам просто никуда и не надо. Что мы можем сидеть, и сидеть, и сидеть – здесь, внутри. Там, снаружи – какие-то странные цвета, вот этот «сюр», сиреневое, фиолетовое. Холодное и чужое. А здесь, внутри, – огонь, мы…

– Какой огонь… – сказала я, и Курыч стал щёлкать чаще.

– Ты, – говорю, – только пожар не устрой. А то так и сгорим в этом штабе. Сетка эта горит на «ура»…

– А-а, не хочется сгореть в штабе? – заулыбался Курыч с таким видом, как будто подловил меня на чём-то.

– Вот знаешь – нет! Огонь над головой, потом… вообще в голове! Не хватало…

– А что в голове должно быть? Вода?

– Всего поровну должно быть. Все стихии. Вода, воздух, огонь, земля. Всё должно быть уравновешено, всё хорошо – в меру.

Курыч опять заулыбался. Ну да, да, не мои это слова, не мои, это мама так говорит! Мне даже вдруг представилось, что я на эти полминутки в маму превратилась, а он это видит, видит так же, как я, – поэтому и улыбается!

– Слушай, а почему бомжи сетку не украли? – То-то же, сразу перестал улыбаться!

– Ну… Может, их вчера тут и не было…

– Значит, – говорю, – сегодня будут! И ничего от этого штаба не останется.

– Это… не важно. Останется. От всего что-то остаётся.

– Ну да. Ты это знаешь конечно же. Как то, что Пуфик сейчас появится!

– Да он там уже. Выгляни.

Я выглянула. Пуфик бродил по льду и нюхал его! Я как-то сразу занервничала и стала выбираться из нашей «штабной юрты», но Курыч сказал:

– Сидеть. – Так и сказал – «сидеть», представляете?! Ну всё, думаю, опять началось. Барские замашки, неуравновешенный мальчик и прочие прелести.

– Я не…

– Да сядь ты. И закрой глаза!

И я закрываю глаза и опять усаживаюсь на корточки. А через минуту меня лижет прямо в эти самые глаза Пуфик!

– Фу!! – ору я. – Фу!! Какой же ты идиот, Курыч! Какой идиот! – Я выхватываю у него из рук поводок (а какой поводок-то грязный!), выбираюсь из штаба (спотыкаюсь, падаю, и вот уже и сама грязная!) и гордым обиженным шагом направляюсь обратно. Пуфик рвётся вперёд что есть сил, прямо вот-вот удавится. Пусть думаю, удавится, но поводок я уже ни за что не выпущу, пусть рвётся, главное, что «вперёд» для него – то же, что и для меня. Домой, вот что. Домой и побыстрее!

Какое-то шестое чувство говорит мне, что Курыч идёт за мной, но я не оглядываюсь, ничего не говорю. А что говорить? Идиот он и есть идиот. И эта мерзкая слюна у меня на физиономии…! А ведь я было подумала… даже не подумала, а… что-то во мне повернулось в эту сторону. В общем, почудилось, вот наверно как. Почудилось, что Курыч, идиот такой, меня поцелует! А тут – Пуфик… Глупо-то как. Тем глупее, что смешно. Как если бы я в балетной пачке рассольником облилась. Ждала принца, а подлезла дворняга… Курычу это не объяснишь. Видеть его не могу. Вот и пусть где-то там плетётся!..

– Да ладно, пошутил я…

Ага, догнал всё-таки! И всё-таки я скажу, скажу, скажу это всё, чего не объяснишь! Вот именно что и объяснять не буду, а просто…

Ничего я не сказала, конечно. Дёрнула поводок так, что Пуфик назад с полметра проехал, даже дорогу когтями пропахал, схватила его за его бока и сунула прямо Курычу под нос. Пуфик страшно обрадовался, принялся его лизать. Но и Курыч страшно обрадовался! Он прямо просиял, забрал у меня Пуфика и бодрым шагом, с ним на руках, к дому потопал. Я постояла немного (обижаться или уже нет?), и, в итоге, уже мне пришлось их догонять…

Во дворе стояла мама.

– И где ты была?!

Оказывается, не было меня минут сорок. Это раз в восемь – как мама сказала – больше чем то, на что они с папой рассчитывали.

– Но ведь вы не рассчитывали на то, что он убежит. А он убежал.

– И что, надо было бежать за ним? И откуда взялся этот твой Курыч?!

Мама не так уж часто из себя выходила, нечасто и ненадолго, я знала, что она скоро в себя вернётся, и не спорила, не сильно-то старалась оправдываться.

– Чтобы Курыча этого я больше не видела!

Я пожала плечами, продолжая вытирать Пуфика мокрой тряпкой. Лучше будет потом объясниться, мама сама так меня учила – не решать, не пытаться решать ничего в запале, а сейчас она явно там, в этом запале.

– Почему чтобы не видеЛА? – переспрашивает папа. – Чтобы не видеЛИ. – Папа не в запале, он в кухне. Кофе пьёт, наверно.

– Кто-то был другого мнения! – кричит мама. – Кто-то называл это «вакциной»!

– Другого мнения? Был. – Но (пауза, наверно, кофе отпивает) «вакцинация» затянулась…

Видимо, я как-то неудачно дёрнула Пуфика, он заскулил и тяпнул меня за палец.

– Ай! – взвизгнула я. Прокусил! Ну, думаю, придётся в школу перстень надевать, не люблю, когда руки не в порядке…

– Ай-яй-яй, – передразнила мама. – А ты думала, это легко – завести собаку?

– Так ведь я её не заводила.

– А друзей этих ненормальных – заводила?.. Ксана, я беспокоюсь. У меня ситуационная тревожность – семьдесят один, мне всё это не нравится, понимаешь?

– Понимаю. И что мне делать? – говорю я, рассматривая палец. Пуфика недовытертым отпустила. Он рад. Рванул в кухню («Да ё-моё! Хорошо, что не про крокодилов…!»).

– Пообещай, что никакого Курыча, – с готовностью отвечает мама. Как-то сразу ясно, что не сейчас она это придумала.

– А йод у нас есть?.. – спрашиваю. – Обещаю: никакого Курыча, – добавляю я. Легко так добавляю, между делом, просто для маминого успокоения и всебяприхождения. Я ведь ещё не знаю, что действительно – никакого Курыча. Т. е. какой-то ещё будет, но где-то далеко, я – в другом месте. И я с ним, в общем-то, в последний раз говорила…

В школе нам объявили, что завтра, во вторник, олимпиада по русскому. В городе, в восемнадцатой школе. Едет кто? Еду я. Раньше мы с Яной Маргулис «олимпиадились», а теперь вот… Я подошла к Татьяне Алексеевне и сказала: одна не поеду. Она замахала руками, мол, что ты, что ты, едь с кем хочешь, только едь! Смешная она. Я её как-то спросила про любимый фильм, так она, не задумываясь, – «Бриллиантовая рука»! Видимо, у меня такая кислятина на физиономии выступила, что она заволновалась: «А ты, Оксаночка, что посоветовала бы?». «Синий бархат», – говорю. Пошутила я так. Если Линча и начинать, то не с «Бархата», конечно… Но знаете, что она сказала? Спросила: «Это документальный?» Что, интересно, ей в голову пришло, ткацкая фабрика?

А ещё у Алексеевны смешной нос. Он картошкой, но дело даже не в этом. Дело в том, как она его носит. Как-то суетливо, нелепо – как будто по нечаянности прилепила, а он, понимаете ли, не отлепляется. Трогает его то и дело, шмыгает… Когда я к ней на литкружок ходила, всё думала: когда же я к ней привыкну? К вот этой её манере. Ведь ко всему привыкаешь, внешность тех, кто рядом, очень быстро перестаёшь оценивать. Но к этому «носоносительству» я так и не привыкла! Может, мне и не надо к нему привыкать? Ведь есть, бывают вещи, от которых нужно держаться подальше. Нелепость, например. Может быть, она, нелепость, заразна. Чувствую же я какое-то неудобство, даже ёрзать начинаю, когда разговариваю с этой моей «картофельной» Алексеевной! Хотя веду – я. Ну, знаете, в разговоре можно быть на равных, а можно – вести. Ставить условия, направлять. Условия мои были такими:

– Я с Виславой поеду.

– С Виславой? Но она…

– Но она не будет участвовать, знаю, знаю. Просто поедет. Мне же неохота одной до города телепаться.

– Ты не одна поедешь, там ещё ребята… Шестой класс. И пятый. И с вами кто-то из учителей…

– И Вислава.

– Ну хорошо. И Вислава…

Я же говорила – я веду!.. Вот и с Виславой-Веснухой – я вела. Меня это устраивало, хотя, конечно, устаёшь иногда. Иногда злит, иногда недоумеваешь. Вот на остановке я, помнится, разозлилась. Я молчу – Веснуха молчит, я молчу – Веснуха молчит, я молчу – и она молчит, и так минут десять! Рядом галдят, а мы молчим. И всё потому что я куда надо не «рулю», не тяну Веснуху за язык! Стоит и молчит, и только одно хорошо, что хоть рот не открыт. Но и это только потому, что его не видно. Она длинным-предлинным шарфом обмоталась, почти до глаз. Зачем? Не так и холодно. Может, это у неё парадно-выходной вариант какой-нибудь?

Нас на эту олимпиаду семеро ехало. Подходим – остановка пустая, видимо автобус только что ушёл. Стоим, ждём, что делать? Два пятиклассника, двое из шестого (и те, и другие на математику ехали), я, Веснуха и новенькая учительница – Марина Героевна. Да-да, не Георгиевна, а Героевна. Бывает же. Но вот к этому мы как раз моментально привыкли. Даже благозвучным стало казаться. А что? Марина Героевна! В общем-то, действительно благозвучно.

Героевна сразу после института, первашей учит. Не знаю, по какой странной логике её с нами отправили. У меня даже мысль промелькнула, может, она сама напросилась? Уж больно ей весело было. И по ней было видно, тут не перепутаешь, что она хотела ехать. Я представила, какой была бы на её месте Алексеевна. Опять этот её рыщущий взгляд, «прилепленный» носик. Или историчка наша, Авдеева. Все её по фамилии зовут, она сама так себя зовёт, только и слышишь: «Авдеева вам устроит!», «С Авдеевой вы дошутитесь!». Так и здесь, «С Авдеевой вы доездитесь!» – вот что было бы. И поджатые губы. А у Героевны… Героевна молодец, у неё ничего поджатого. Она даже волосы распустила. Без шапки. И они у неё во все стороны распушились, и было в этом что-то… одуванчиковое. Иногда она капюшон накидывала – и тогда на какого-то космонавта мультяшного была похожа. С малышнёй, с пятым-шестым классом, она как-то сразу нашла общий язык. А вот мы с Веснухой поначалу партизанов изображали. Веснуха бы в этом стиле и дальше продолжала, а мне надоело…

– Ну вот, автобус! – сообщает Героевна. – Прямо как пароход плывёт…

– Пароходы не плавают, а ходят, – поучительно сказала я. Героевна так комически выпучила глаза – мол, а кто тут, собственно учитель? я или ты? – что я засмеялась. И она. И малышня (не такие уж они и малыши, но таковы правила, – как папа говорит, «Ты начальник – я дурак», ну а здесь – «Я постарше – ты малышня»!), и Веснуха улыбнулась – тоже. Вяло так улыбнулась. Мне даже вспомнилось слово, которое папа по словарям искал, напевая: «Вялотекущее, эх, вялотекущее, ух, вялотекущее, вяяяло!»…

…Когда мы уже расселись по партам – за каждой партой по одному человеку, для чистоты, так сказать, эксперимента, для гарантии, что никто ни у кого не спишет, – дама из комиссии вдруг говорит:

– А что это за колечки на девочке? Мы же не в ночном клубе! – и смотрит на меня совершенно стеклянными глазами. Ах, так это она про перстень! Я не то чтобы забыла про него, а как-то… он казался мне чем-то, что абсолютно на месте, чем-то, что в глаза не бросается. Цвет у него такой… кофейный, без дикости. И вообще, плавный такой перстенёк, крупный, но плавный, негромкий, некрикливый…

– Почему «колечки»? Оно же одно, – говорю я. По-моему, этот не тот случай, когда прогибаться надо. Ну, выгонят – что я потеряю?

– Откуда эта девочка? – возмущается дама, обращаясь уже не ко мне, а куда-то в пространство.

– Пригород… – говорит кто-то из комиссии.

– Нет, я спрашиваю, какая это школа? Там что, ходят в брюликах?

– Это яшма, – говорю я так же прямо.

– А зачем нам тут – яшма? – взвивается под самый потолок «комиссионная» дама.

– Почему нет? Камень тех, кто стремится к знаниям, – слышу я откуда-то сзади и ушам не верю. Это что ещё, думаю, за Робин Гуд, защитник угнетённых? Поворачиваюсь – точно. Ему только арбалета не хватает. Сидит через парту от меня, за рыженькой-бесстыженькой. Рыженькая эта, смотрю, аж уши прижала (наряжена она как-то… не а-ля олимпиада, сообразила, наверно, что после колечек могут и другие наряжалки репрессировать), а этот… У этого ушки на макушке. Ещё и жвачку нажёвывает. Ну всё, думаю, сейчас мы оба отсюда вылетим. Но произошло что-то непонятное. Нет, потом-то я, конечно, всё поняла, но поначалу…

– Всё-то ты, Слава, знаешь! Когда успеваешь? – елейным голоском поёт комиссионная дама № 2. И моей, стеклянноглазой: – Узнаёте, Эльвира Васильевна? Слава Гудзь!

Та насторожилась. Я тоже насторожилась. Что, думаю, за звезда экрана этот… груздь? А он и впрямь звездой экрана оказался, представляете!

Оказалось, он ведущий детской передачи на городском канале! Я-то его знать не знаю, у нас в посёлке городское телевидение только два часа в день ловится, рано утром. А вот Эльвира Васильевна, когда ей ситуацию осветили, всё вспомнила (вот-вот, «Вспомнить всё», мне тоже это на ум пришло, ещё и потому, что Эльвира эта – вылитая толстуха, помните, когда Квэйд под толстуху замаскировался?).

И началось. Слава то, Слава сё, – и вообще, как тебе, Слава, слава?

От меня отстали, теперь хоть с ног до головы перстнями обвешайся, никому не интересно. Хорошо, казалось бы. Сиди и радуйся. Это как если бы тебе двойку хотели вкатить, а тут звонок. Повезло. Но это чувство – что хорошо и что повезло – быстренько из меня выветрилось, стоило мне пару раз глянуть на моего «славного Робина». Он меня не замечал. То есть вообще никак, даже на каком-нибудь… вежливо-соседском уровне. Сидел в прежней своей расслабленной позе, жевал, отвечал (как успевает и что планирует). И всё так, как будто меня вообще не было. Хотя я к нему даже повернулась, – так, основательно повернулась, прямо расположилась на парте у рыженькой! Нет уж, думаю, так не пойдёт, тебе придётся меня заметить! И вдруг:

– А это какая у нас школа? Почему так опаздываем?

– Да не… Я с ней…

Боже мой. Оборачиваюсь – а это Веснуха. Она меня, вообще-то, в коридоре ждала, а теперь вот зачем-то сюда приплыла. Прямо ко мне. Стоит и мнёт мой «олимпийский» листочек с печатью. А вид у неё! Шапка на макушке (поленилась снять, а жарко!), шарф до самых коленей болтается, рот открыт… Народ захихикал.

– Иди отсюда, – шиплю я на неё.

– Мрина Гроевна грит, – глотает она буквы (от волнения? торопится?), – она сначала там… потом к нам…

«Сначала с малышнёй, потом ко мне» – перевожу я про себя, где-то на заднем плане, а вслух продолжаю что-то шипеть и пытаюсь вырвать у неё листок. Листок рвётся!..

– Ну что за недотёпы! – сокрушается комиссия. Народ ликует. Ну, теперь-то Гудзь меня заметил. Теперь я такая заметная, что лучше бы мне… под землю провалится!

Задания я все на автомате делала, запятые, морфемы… Писала не думая и всё поглядывала на Веснуху – дверь была открыта, а она прямо напротив двери, на подоконнике, сидела. Было в этом что-то… вокзальное. Я бы так не села, ни за что. Тем более этот «груздь» бы не сел… Ей только уснуть на этом подоконнике оставалось, ох! Ну что за недотёпа! А ведь сказали не так. Сказали «что за недотёпЫ?»! Ы, понимаете? Недотёпы – МЫ. Включая меня!..

Всю обратную дорогу Героевна наша геройствами своими хвастала – здесь, говорит, вас спасла, там помогла, «а если бы не те лишние минутки, Оксанкин, ты бы не успела!» Это она про минутки, которые дополнительно выпросила у комиссии. В основном-то она пятый-шестой класс спасала, а ко мне действительно в самом конце подоспела. А я на автомате хорошо работаю, хорошо – но медленно. «О, – говорит, – Оксанкин, не успеваешь…» Оксанкин меня называет, представляете? Нет, она замечательная. В автобусе я с ней сажусь. Сзади нас – малышня, а где Веснуха – я даже как-то не интересуюсь…

– Бред, конечно, эти олимпиады, но ведь мы-то уже отбредили! – радуется Героевна. – Отмучились? Птенчики! Всё супер… А вы знаете, как меня в институте дразнили? Супергероевна!

Малышня в восторге. У меня настроение – так… Но тоже, конечно, приятно – что отбредили…

– А Оксанкин у нас влюбился! – вдруг сообщает Супергероевна.

– Почему? – как-то пугаюсь я.

– Потому что весна скоро. Наверно.

– Наверно… – хмыкаю я.

– Мне он тоже нравится!

– Да кто? – на свой страх и риск спрашиваю я. Ну не хочется мне, чтобы она этого Гудзя озвучивала!

– Русский язык! – заявляет она. – Ты зачем «пересолил» два раза написала? Пересолила!

И она пускается объяснять, что пересолила – значит влюбилась, а рассыпала соль – значит – поссоришься, и это совершенно точно проверено, потому что она… потому что когда… потому что, потому что, потому что.

Я смотрю в окно. Погода хорошая. «Отбредили». Вроде всё нормально, так что же мне мешает? Какая-то мысль, или чувство, какое-то… положение вещей. И вдруг я понимаю, что это – Веснуха! Я не вижу её, но она где-то здесь. Она всё ещё со мной, поехала со мной, ждала меня, и теперь возвращается со мной. А я не хочу! Хочу, когда выйдем из автобуса, пойти домой без вот этого сонного и вялого… Я поднимаю голову и вижу: Веснуха. На голове у неё какой-то тёмный платок, – я бы сказала, что он чёрный, но хорошая погода за окном стала… чрезвычайно хорошей, солнце палит так, что все цвета – скрасна, красноватые, так что и этот – красно-чёрный какой-то. У Веснухи по лицу ползут капли, много капель…

– Ты вспотела! – говорю я.

– Нет, – говорит Веснуха.

– У тебя есть салфетка? – и я сама лезу за салфеткой, почему-то неотрывно глядя, как по её лицу стекают эти самые капли. «На!» – говорю, но она не берёт, просто стоит и продолжает обтекать!

– Зачем тебе этот платок? Жарко! – кричу я.

– Не жарко.

– Нет, жарко, жарко, жарко!

– Оксанкин, у тебя температура, не спи, просыпайся!.. Ничего себе! – мою щёку трогает Героевна. – Ты заболела, бедненький!..

Я ничего не понимаю, смотрю по сторонам, действительно очень жарко…

Героевна провожает нас до самого дома.

– Оксанкин! Лечись, слышишь? – грозит она. Рядом с ней Веснуха, ничего не говорит. И я – наверно, от температуры, не будь её, я не решилась бы, не стала, слишком это резко, слишком… слишком! – я взрываюсь: