Текст книги "Ленин — Сталин. Технология невозможного"
Автор книги: Елена Прудникова
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)
Итак, первым делом надо было наладить охрану. Вроде бы простое дело, тем более для моряка – а оказалось неожиданно заковыристым.
«…Прогнали ударниц из Смольного, а я между тем занялся проверкой порядка выдачи пропусков. Проверил. Выдает пропуска, оказывается, кто угодно и кому угодно. Выписывают-то их в комендатуре, но кто выписывает? Писаря, которые сидят в комендатуре с дооктябрьских дней, набраны из военных писарей царской службы. Писари же да фельдфебели – первые шкуры, вечно около начальства терлись, это каждый матрос и солдат знает. Пойди разберись, кому эти писари дают пропуска. Вижу, так дальше нельзя. Какая уж тут охрана?..
Пошёл к Дзержинскому. Надо, мол, меры принимать. Выслушал меня Феликс Эдмундович и говорит:
– Дело не легкое. Люди везде нужны. Так что на многое не рассчитывай. Несколько человек покрепче возьмём из Кронштадта. Вместе с теми матросами, что пришли в Смольный с тобой, они составят основной костяк комендатуры, его ядро. Ну, а в остальном поможет Красная гвардия.
Сел Феликс Эдмундович к столу, набросал несколько слов на листке бумаги и протянул мне:
– На, двигай в Кронштадт за подмогой.
Я прочитал:
„В КРОНШТАДТСКИЙ МОРСКОЙ КОМИТЕТ 4 ноября 1917 г.
Прошу назначить семь человек матросов для обслуживания Смольного института. Предс. Дзержинский“.
Семь? Маловато будет, Феликс Эдмундович…
А ты думал, семьдесят тебе дадим?
Взял я бумагу, расписался на копии (Дзержинский писал на листке блокнота под копирку. Тогда многие так делали – оставляли себе копии для контроля): „Подлинник получил. Комендант Мальков“ и отправился в Кронштадт.
Выдачу пропусков удалось наладить быстро. А вот с охраной продолжались заморочки.
При всей своей преданности революции, стойкости и дисциплине красногвардейцы не обладали ни достаточными военными знаниями, ни опытом несения караульной службы. Обучить охрану из красногвардейцев военному делу, привить ей твердые знания обязанностей часового на посту, выработать необходимые навыки не было никакой возможности. Как и чему можно было научить красногвардейца, пришедшего для охраны Смольного со своим отрядом с завода или фабрики на 3–5 дней, самое большее на неделю, и опять возвращавшегося на завод? Едва успевал он получить элементарное представление о караульной службе, как на его место приходил уже новый, которого нужно было учить заново.
Мы же, коренной состав охраны и ее руководители, не имели возможности не только проверить или изучить людей, которым доверялась охрана Смольного, но даже поверхностно познакомиться с ними, узнать их в лицо. Не проходило дня, чтобы я, обходя посты, не наталкивался на часовых, которых ни я не знал, ни они меня не знали. Сплошь и рядом на этой почве возникали самые нелепые недоразумения, бесконечные конфликты, То я или мои помощники хватали и тащили упиравшегося часового в комендатуру, приняв его за постороннего, то часовой наставлял мне штык в грудь, пытаясь меня арестовать. Просто не хватало терпения.
Поговорил я с Подвойским, ставшим теперь народным комиссаром по военным делам, с Аванесовым, Дзержинским. Надо, мол, что-то с охраной Смольного делать, нельзя так дальше.
Уговаривать никого не пришлось: все не хуже меня понимали, что красногвардейцам трудно нести охрану Смольного, что нужна воинская часть, но такая, которая сочетала бы в себе красногвардейскую пролетарскую закалку и преданность революции с опытом и знаниями кадровых военных.
Среди войск Петроградского гарнизона найти часть, где преобладал бы пролетарский состав, вряд ли было возможно. Большинство солдатской массы составляли крестьяне, не имевшие той пролетарской и революционной закалки, что заводские рабочие. Да и существовали ли вообще в армии такие части, где основным костяком, основной массой были бы кадровые рабочие?»
В конце концов охрану Смольного поручили латышским стрелкам – но не потому, что инородцы-большевики опирались на инородческие штыки, а потому, что латышские полки состояли большей частью из рабочих, соответственно, были большевистскими, грамотными (что важно) и имели представление о дисциплине.
Но к тому времени возникли проблемы с самими охраняемыми, которым эта забота стала надоедать. Поначалу противники большевиков относились к ним не всерьез и покушений не устраивали – но ведь время-то идет!
«В 1917 году Ленин ездил и ходил всюду без всякой охраны. Очень меня это беспокоило. Несколько раз пытался я говорить на эту тему с Владимиром Ильичем, он только рукой махал:
– Помилуйте, батенька, только этого недоставало!
Спорить с ним было бесполезно.
Говорили с Владимиром Ильичем об охране и Яков Михайлович и Феликс Эдмундович, но и они ничего не добились. А ведь Владимир Ильич не только постоянно выезжал из Смольного, частенько под вечер он отправлялся пешком вдвоем с Надеждой Константиновной побродить по улицам, отдохнуть от нечеловеческого напряжения. Пешие прогулки, как я заметил, были излюбленным отдыхом Владимира Ильича.
В 1917 году Ленина, правда, немногие знали в лицо, портретов его еще не публиковалось, но все же маю ли что могло случиться. Когда Владимир Ильич отправлялся на очередную прогулку, на сердце у меня бывало неспокойно. Не говоря ничего Ильичу, я строго-настрого приказывал часовым не спускать глаз с него и Надежды Константиновны, когда они гуляли невдалеке от Смольного, но делать это так, чтобы не попасться Ильичу на глаза. (Знал: заметит, будет сердиться.) А уж если кто чужой к ним приблизится да покажется подозрительным, тут действовать решительно…
Делать это было сравнительно легко, потому что вокруг Смольного постоянно выставлялись подвижные посты, которые следили, чтобы не было скопления подозрительной публики».
Впрочем, по части охраны у большевиков была принята двойная мораль. Тот же Дзержинский, который уговаривал Ленина согласиться на охрану, когда с тем же вопросом приступали к нему самому, отвечал:
– Зачем? Убьют! Беда какая!.. Революция всегда сопровождается смертями. Это дело самое обыкновенное. Зачем так ценить себя? Это смешно…[265]265
Бонч-Бруевич В. Как организовалась ВЧК. // Чекисты. М., 1970.
[Закрыть]
Ну, и что мог поделать с такими комендант?
История третья. Лепешки на лампадном маслеКогда большевики взяли власть, хлеба в Петрограде было на половину дня. При выдаче в полфунта (200 грамм на человека) городу требовалось 48 тысяч пудов ежедневно, а в наличии было 30 тысяч пудов. Послав красногвардейцев на розыски, сумели найти и реквизировать еще 300 тысяч. И всё равно с 7 ноября паек пришлось уменьшить до 3/8 фунта в день. С 15 ноября, когда удалось протолкнуть к городу эшелоны из провинции, его снова увеличили до той же половины фунта.
Следующему рассказу кто не хочет, может не верить. (Рассказы ходят разные, в том числе и такие: мол, первой блокадной зимой Жданову самолетом из Москвы персики возили.) Однако при том, что собой лично представляли Ленин, Сталин и Дзержинский[266]266
Про Свердлова не говорю просто потому, что не знаю.
[Закрыть], едва ли в семнадцатом году, когда все большевики стиснуты были в крохотном пространстве Смольного, могло быть как-то иначе. Поэтому, как пословица говорит: не веришь – прими за сказку.
История четвертая: жизненный уклад главы государства«Немало хлопот доставляли мне вопросы продовольствия, отопления. В Петрограде не было продуктов, не было дров. Частенько мёрзли и мы в Смольном, мерзли в своих кабинетах наши руководители. Уголь и дрова доставались ценой героических усилий, но порою в доставке бывали перебои, а зима, как назло, выдалась лютая.
…Для сотрудников Смольного была организована столовая, в которой мог получить обед и любой посетитель, лишь бы он имел пропуск в здание. Здесь, в этой столовой, питались и руководители ВЦИК, u BPK, и наркомы, забегавшие из своих наркоматов в Смольный.
Столовую обеспечивали продуктами продовольственные отделы ВРК и Совета, а что это были за продукты? Пшено да чечевица, и то не каждый день. Бывало, в тарелке с супом можно было по пальцам пересчитать все крупинки, причем вполне хватало пальцев на руках. Второго же не было и в помине.
Особенно тяжко было ответственным товарищам, работавшим чуть не круглые сутки напролет, на пределе человеческих сил, без отдыха. А ведь у многих из них здоровье было подорвано тюрьмой, годами тяжких лишений. Каково им-то было вечно недоедать, недосыпать? Кое у кого дело доходило до голодных обмороков.
В конце 1917 года вызвал меня Яков Михайлович и велел организовать в Смольном небольшую столовую для наркомов и членов ЦК. Нельзя, говорит, так дальше. Совсем товарищи отощали, а нагрузка у них сверхчеловеческая. Подкормим хоть немногих – тех, кого сможем.
Организовал я столовую. Обеды в ней были не бог весть какие: то же пшено, но зато с маслом. Иногда удавалось даже мясо достать, правда, не часто. Но все-таки наиболее загруженных работников и тех из товарищей, у кого особенно плохо было со здоровьем, поддерживали.
Комендатура делами столовой не занималась, но довольствие охраны лежало на нас. Вот тут-то и приходилось туго. Первое время, когда основное ядро охраны составляли матросы, было немного полегче. Нет-нет, но то с одного, то с другого корабля продуктов подкидывали. В складах морского интендантства кое-что имелось, и флот до поры до времени снабжали. Матросов, однако, становилось в охране все меньше и меньше… связь с кораблями постепенно ослабевала, и с продуктами становилось все труднее и труднее. Сплошь и рядом самому приходилось воевать с продовольственниками, чтобы хоть чем-то накормить людей.
Иногда, правда, выдавались счастливые случаи, когда при ликвидации какой-нибудь контрреволюционной организации, тайного притона или шайки спекулянтов (нам постоянно приходилось участвовать в таких операциях) мы обнаруживали нелегальные склады продовольствия, которые тут же реквизировали. Один раз захватили 20 мешков картофеля, другой – большой запас сухарей, как-то – 2 бочонка меду, всяко бывало. О каждой такой находке я докладывал ревкому, и иногда некоторую часть продуктов передавали в продовольственный отдел Смольного, остальное же – в городскую продовольственную управу.
Особенно повезло нам как-то раз с халвой. Разузнал я, что в одном из пакгаузов Николаевской железной дороги давно лежит около сотни ведер халвы, а хозяин исчез, не обнаруживается. Я тут же доложил Варламу Александровичу Аванесову, секретарю В ЦИК и одному из руководителей ревкома. Надо, говорю, подумать, как быть с той халвой.
– А что тут думать, – отвечает Аванесов, – пропадать добру, что ли? Тащи халву сюда, будем хоть чай с халвой пить.
В тот же день провел он это решение в Ревкоме, и я доставил в Смольный чуть не целую подводу халвы.
А то конфисковали один раз 80 подвод муки. Привезли в Смольный и сложили мешки штабелем в одной из комнат, вроде склада получилось. Выставил я охрану из красногвардейцев, велел никого до мешков не допускать, а сам доложил ревкому
Обычно ревком такие вопросы быстро решал, а на этот раз дело что-то затянулось. Лежит себе мука и лежит, пост рядом стоит, будто всё в порядке. Только зашел я как-то в караульное помещение, что такое? В комнате – чад, блинами пахнет, да так аппетитно – слюнки текут. Глянул, а ребята приспособились, достали здоровенную сковороду и на „буржуйке“ лепёшки пекут.
– Это, – спрашиваю, – что такое? Откуда? Молчат. Наконец один молодой парень, путиловец, шагнул вперёд.
– Товарищ комендант, может, и нехорошо, но ведь жрать хочется, спасу нет, а мука – вот она, рядом лежит. Всё равно нашему же брату пойдёт, рабочему. Не буржуям ведь? Ну, мы и того, малость реквизнули…
Он замялся и замолчал, и я молчу. Что ему скажешь? Вроде должен я их изругать, может, даже наказать, а язык не поворачивается; сам знаю, изголодались ребята.
– Насчёт муки понятно, а масло откуда?
– Масло? Так это масло не простое, святое вроде… Мы его в здешней церкви нашли (в Смольном была своя церковь, я велел стащить в неё всю ненужную мебель).
– В церкви?..
– В церкви, товарищ комендант. Там, почитай, все лампады были полные, ну мы их и опорожнили.
– Ну, – говорю, – раз в церкви, тогда дело другое. „Святую“ лепёшку и мне не грех бы отведать!
Все разом заговорили, задвигались, уступили место возле „буржуйки“.
Лепёшки оказались вполне съедобными. Я ребятам сказал: жарить жарьте, но домой – ни-ни, ни горстки муки! Они меня заверили, что и сами понимают. Ещё несколько дней красногвардейцы питались лепёшками, а там муку увезли, и праздник их кончился».
«Кабинет Ленина наверху, на третьем этаже Смольного. Вход – через небольшую приемную, разделенную на две части простой, незатейливой перегородкой вроде перил: несколько точеных столбиков, на них деревянные поручни, и все. За перегородкой, у маленького столика, секретарь Совнаркома. Он регулирует прием – вызывает к Ленину одних, пропускает других, просит обождать третьих.
Возле столика секретаря дверь в кабинет Ленина – тоже небольшую светлую комнату. Там – письменный стол, несколько стульев, книжный шкаф. Ничего лишнего, никакой роскоши. Все просто, скромно, как сам хозяин кабинета.
Работал Ленин бесконечно много, не знаю, спал ли он и когда. В 10 часов утра он неизменно был у себя в кабинете, днем выезжал на фабрики, заводы, в солдатские казармы, выступал почти ежедневно. Вечером снова в кабинете часов до 4–5утра, а то и всю ночь. Итак день за днем, сутки за сутками.
Нередко, обходя под утро посты, я осторожно приоткрывал дверь в приемную и видел дремлющего возле стола секретаря или дежурную машинистку Совнаркома – значит, Ленин еще не ушел, еще работает, а ведь скоро утро.
…Квартиры у Ленина в Петрограде не было. Но возвращении из эмиграции в апреле 1917 года он поселился с Надеждой Константиновной у своей сестры Анны Ильиничны Елизаровой. С июльских дней – подполье… В начале октября Ильич нелегально вернулся в Петроград, жил на Выборгской стороне в специально подготовленной квартире. Вечером 24 октября он покинул эту квартиру и больше туда не возвращался. Остался в Смольном. Там проходили первые послеоктябрьские дни, нередко и ночи. Если и уходил иногда ночевать, так к знакомым, к Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу.
Недели через две после революции, когда я был уже комендантом Смольного, внизу, в комнате какой-то классной дамы, мы оборудовали жилье для Ленина и Крупской. Это была небольшая комната, разгороженная пополам перегородкой. Вход был через умывальную с множеством кранов, здесь раньше умывались институтки. В комнате – небольшой письменный стол, диванчик да пара стульев, вот и вся обстановка. За перегородкой простые узкие железные кровати Владимира Ильича и Надежды Константиновны, две тумбочки, шкаф. Больше ничего.
Прикомандировал я к „квартире“ Ильича солдата Желтышева. Он убирал комнату, топил печку, носил обед из столовой: жидкий суп, кусок хлеба с мякиной и иногда кашу – что полагалось по пайку всем. Бывало, Ильич и сам шел вечером в столовую за супом. Несколько раз я встречал его с солдатским котелком в руке. Потом, когда организовалась совнаркомовская столовая, стало немного лучше…»
Это то, с чего они начинали – столовая Смольного, символическая охрана, халва вместо хлеба и матрасы в комнате Военно-революционного комитета. Из всего этого надо было вылепить власть. Как говорится, начать и кончить.
Борьба за «истину»Ты право, пьяное чудовище.
Я знаю – истина в вине.
Александр Блок
Кроме голода и саботажа, совершенно исключительной была в Петрограде криминогенная обстановка. После Октября к постоянно растущему уголовному беспределу прибавились еще винные погромы. По сравнению с ежедневными налетами и грабежами это, может быть, и не так страшно, однако экстремальные действия по искоренению страсти винопития могли поссорить власти с гарнизоном, что было совершенно ни к чему.
Началось всё с Зимнего дворца, в котором имелись винные склады. А в России, между прочим, тогда был сухой закон. А гарнизон Петрограда составляли запасные части из крестьянских новобранцев, изначально плохо приученные к дисциплине, да ещё и разболтавшиеся революцию. Солдатики просто не понимали, почему нельзя реквизировать вино у эксплуататоров трудового народа, если очень хочется выпить. И вот они пришли в Зимний. О том, что было дальше, вспоминает участник штурма дворца, анархист Фёдор Другов:
«По открытому нами пути во дворец вошел народ, рассеиваясь в бездонном лабиринте его помещений… Мне сообщили, что во дворце обнаружено громадное количество пулеметов, боеприпасов и вина и что в подвале начинается пьянство. Я немедленно направился туда… оказалось, что там, помимо двери, проломлена кирпичная стена. Кто проломал стену и когда – это тайна[267]267
Может быть, те защитники Зимнего, с которыми Джон Рид разговаривал? Иначе откуда у них вино?
[Закрыть], но во всяком случае тот, кто ломал, имел определенную цель и точно знал, где надо ломать. Я заставил немедленно заложить стену кирпичами и закрыть железную дверь».
Впрочем, стену сломали практически сразу. Ее опять заложили – и опять сломали – и все это за одну ночь. К утру из дворца всех выгнали и поставили охрану. Дальнейшие события предугадать, в общем-то, нетрудно.
Другов: «Военно-революционному комитету сообщили, что воинская часть, охранявшая Зимний, перепилась вином, переполнявшим подвалы дворца. Мы выехали на место и убедились, что весь караул пьян, но поддерживает порядок пьянства: в подвалы Зимнего допускаются только солдаты, штатских же не подпускают и близко. Причем разрешают пить на месте до бесчувствия, но выносить вино не дают. Все же некоторым солдатам удавалось пронести вино на улицу. Покупали штатские, которые не могли попасть в Зимний. Пришлось снять спившуюся часть с караула и поставить новый. На другой день случилась прежняя картина. Караул спился. Поручили караул кавалерийской части. Наутро не вязали лыка даже лошади. Как же они узнают про вино? ВРК провел расследование и выяснил, что Павловский полк, ближе всех расквартированный к Зимнему, считает, что все вино в Зимнем принадлежит ему, и регулярно присылает своих каптенармусов за ним. Если же караул не подпускает к вину, то павловцы высылали им на помощь вооруженный отряд. Тогда караул капитулировал и с горя сам начинал пить. Вино, представлявшее громадную ценность (ведь в стране с 15-го года был введен сухой закон) растаскивалось по казармам.
В ВРК десятки раз обсуждали тревожные настроения в связи с пьянством в Зимнем дворце…»
На этих заседаниях присутствовал и матрос Мальков, который описал их впоследствии – по-своему, но тоже колоритно.
«…Мы вначале ничего не знали о существовании винных подвалов в Зимнем дворце… Тайну подвалов открыли старые дворцовые служители, и открыли ее не ревкому, а кое-кому из солдат, охранявших дворец после 25 октября.
Узнав, что под дворцом спрятаны большие запасы вина, солдаты разыскали вход в подвалы, замурованный кирпичом, разбили кирпичную кладку, добрались до массивной чугунной двери с решеткой, прикладами сбили замки и проникли в подвалы. Там хранились тысячи бутылок и сотни бочек и бочонков самых наилучших отборных вин. Были такие бутылки, что пролежали сотни лет, все мхом обросли. Не иначе ещё при Петре I заложили их в санкт-петербургских подвалах.
Пробравшись в склад, солдаты начали бражничать. Вскоре перепился чуть не весь караул Зимнего. Слухи о винных складах под Зимним дворцом поползли по городу, и во дворец валом повалил народ. Остановить многочисленных любителей выпить караул был не в силах, уж не говоря о том, что значительная часть караула сама еле держалась на ногах.
14 ноября Военно-революционный комитет обсудил создавшееся положение и принял решение: караул в Зимнем сменить, выделить для охраны дворца группу надежных матросов, а винные склады вновь замуровать.
Проходит дня четыре-пять. Сижу я как-то вечером в Ревкоме, беседую с Аванесовым. Тут же Гусев, ещё кто-то из членов Ревкома. Является Благонравов, назначенный после Чудновского комендантом Зимнего дворца. На нем лица нет.
– Что там у тебя в Зимнем ещё стряслось? – спрашивает его Варлам Александрович.
– Опять та же история! Снова высадили дверь в подвал и пьют как звери. Ни Бога, ни черта признавать не желают, а меня и подавно. Вы только подумайте, – обратился ко всем присутствовавшим Благонравов, – за две с небольшим недели третий состав караула полностью меняю, и все без толку. И что за охрана была? Хоть от самой охраны охраняй! Как о вине пронюхают, словно бешеные делаются, никакого удержу. А теперь…
– Позволь, позволь, – перебил Аванесов, – что „теперь“? Кто дверь выбил? Кто пьянствует? Матросы?
– Какие там матросы! Матросов мне еще не прислали, все только обещают. Выделили пока красногвардейцев…
– Так что, красногвардейцы перепились? Что ты мелешь?!
– Нет, красногвардейцы не пьют, но вот народ удержать не могут, тех же солдат… Орут, ругаются, глотки понадрывали, а их никто не слушает. Они было штыки выставили, так солдаты и всякая шантрапа, что из города набились, на штыки прут. Бутылки бьют, один пьянчужка свалился в битое стекло, в клочья изрезался, не знаю, выживет ли. Как их остановишь? Стрелять, что ли?
– Стрелять? Еще что скажешь! – Аванесов на минуту задумался, потом повернулся ко мне. – Знаешь что, Мальков, забирай-ка ты это вино сюда, в Смольный. Подвалы под Смольным большие, места хватит, охрана надёжная. Тут будет порядок, никто не позарится.
Я на дыбы.
– Не возьму! К Ильичу пойду, в Совнарком, а заразу эту в Смольный не допущу. Мое дело правительство охранять, а вы хотите, чтобы сюда бандиты и всякая сволочь со всего Питера сбежалась? Не возьму вино, и точка.
– Н-да, история. – Аванесов снял пенсне, протер его носовым платком, надел обратно. Побарабанил пальцами по столу. – А что, товарищи, если уничтожить это проклятое вино вовсе? А? Да, пожалуй, так будет всего лучше. Ладно, посоветуемся с Владимиром Ильичем, с другими товарищами и решим…
Тем временем в Зимний прибыли балтийцы и сразу по-хозяйски взялись за дело. Вместе с красногвардейцами – кого кулаками, кого пинками, кого рукоятками пистолетов и прикладами – всю набившуюся в винные погреба шантрапу и пьяниц из Зимнего вышибли. Трудно сказать, надолго ли, но подвалы очистили, а тут и приказ подоспел: уничтожить запас вина в погребах под Зимним дворцом.
Принялись моряки за работу: давай бутылки об пол бить, днища у бочек высаживать. Ломают, бьют, крушат… Вино разлилось по полу рекой, поднимается по щиколотку, по колено. От винных, паров голова кругом идёт, того и гляди очумеешь. А к Зимнему чуть не со всего Питера уже бежит разный люд: пьянчужки, обыватели, просто любители поживиться на дармовщину. Услышали, что винные склады уничтожают, и бегут: чего, мол, добру пропадать? Того и гляди опять в подвалы прорвутся…
Вызвали тогда пожарных. Включили они машины, накачали полные подвалы воды, и давай все выкачивать в Неву. Потекли из Зимнего мутные потоки: там и вино, и вода, и грязь – всё перемешалось… День или два тянулась эта история, пока от винных погребов в Зимнем ничего не осталось».
Другов, правда, утверждает, что финал у этой истории был несколько иной. Много лет спустя, когда писал свои воспоминания Мальков, излагать такое было бы неполиткорректно, но учитывая обстановку, в данную версию верится больше.
«Некоторые члены Комитета предлагали разогнать пьяниц во дворе Зимнего броневиками и пулеметами. Об осуществлении этого дикого проекта не могло быть и речи, это могло привести к немедленному восстанию гарнизона. Был проект под предлогом перевозки вина в Кронштадт отправить его в Швецию, которая предлагала несколько миллионов рублей золотом. Но кронштадтцы и слышать об этом не хотели. Последнее решение – разлить вино в подвале и выкачать в Неву – тоже потерпело фиаско. Солдаты установили дежурство у Зимнего и, как только заметили наши приготовления, немедленно пошли на штурм и взяли Зимний вторично.
Наконец член комитета Галкин, заявивший, что он сам любитель выпить, даже и не царское вино, и поэтому вполне понимающий психологию солдат, предложил объявить, что вино из царских подвалов в ознаменование победы отдается солдатам гарнизона и будет ежедневно отпускаться представителям частей из расчета две бутылки на человека в день. Таким образом пьянство было узаконено и введено в рамки.
В казармах шел пир горой, до тех пор пока не покончили с последней бутылкой. Тут вспомнили, что, помимо царского вина, есть еще вино в других подвалах города. На помощь солдатам пришли доброхоты из народа, которые разведывали, где находятся частные погреба и наводили солдат на мысль о разгроме этих погребов».
На самом деле погромы шли параллельно. Надо сказать, что в числе «доброхотов из народа» было немало провокаторов от «Комитета спасения», которые рассчитывали, что пьяные погромы снесут большевистскую власть, а в первую очередь поссорят ее с гарнизоном. Мальков вспоминает:
«Чего-чего, а вин всяких в Петрограде было запасено вдосталь. Чуть не по всему городу были разбросаны большие и малые винные склады и подвалы… Уже с начала ноября по городу покатилась волна пьяных погромов. Она разрасталась и ширилась, приобретая угрожающий характер. Иногда погромы возникали стихийно, а чаще направлялись опытной рукой отъявленных контрреволюционеров…
Погромщики разбивали какой-либо винный склад, перепивались сами до безобразия, спаивали население, ведрами тащили вино и водку. Разгром винных складов сопровождался дебошами, грабежами, убийствами, порою пожарами. Каждый раз требовалось немало сил и энергии, чтобы обуздать пьяную, одичавшую толпу людей, потерявших человеческий образ… Практически организация борьбы с винными погромами была возложена на Военно-революционный комитет».
Однако погромщики опережали ВРК, поскольку лучше знали географию складов. Стоит ли удивляться – коммерческая часть Петербурга была на стороне «Комитета спасения». Во время погромов в толпе распространялись листовки – в основном, кадетские. Естественно, чтобы прийти на место событий с листовками, надо было знать о погроме заранее.
Да и случайно узнавшие о наличии складов обыватели бежали не в ВРК, а в ближайшую воинскую часть, использовали солдат как таран, а потом делили с ними добычу.
Вино являлось огромной ценностью, на которую можно было выменивать в губерниях продукты для голодного города. Можно себе представить, что творилось в Петрограде, если в Смольном приняли решение уничтожить все запасы зелья. Решение это было принято 26 ноября, а 29 ноября был опубликован приказ ВРК по комендатуре Красной гвардии и полковым комитетам Петрограда:
«1. Немедленно арестовывать всех пьяных и лиц, про которых имеется основание полагать, что они участвовали в хищении из винного склада Зимнего дворца и других складов. Полковым комитетам проверять состав рот и задерживать всех участников разгромов винных складов.
2. Немедленно при районных комендатурах Красной гвардии образовать революционные суды, а в воинских частях – гласные товарищеские суды по всем проступкам, унижающим достоинство гражданина-воина.
3. Предать немедленно всех пьяниц и лиц, участвовавших в хищении, революционным и товарищеским судам и немедленно судить их.
4. Революционным и товарищеским судам выносить приговоры: не свыше шести месяцев общественных работ.
5. Особой ответственности подвергнуть и судить полной мерой всех чинов, несущих караулы при винных складах и не исполняющих свой гражданский долг.
6. Немедленно сообщить о всех арестованных и о вынесенных приговорах в Военно-революционный комитет».
Стоит ли говорить, как отнеслись к этому заявлению в городе? Другов пишет:
«Для ВРК наступил самый критический период за все время переворота. По улицам бродили пьяные банды, терроризируя население стрельбой. Разгорелась вражда солдат к красногвардейцам, иногда противодействовавшим погромам. В силах революции намечался раскол. В ВРК царило смятение. Телефоны заливались пронзительным треском: „Громят, громят!“ Дежурный член комитета снимал трубку и автоматически уже спрашивал только: „Где?“, записывал адрес и тут же вешал трубку. Вопли и подробности его уже не волновали. Надо было дать возможность сообщить следующему.
Все свободные от караула солдаты латышских полков, состоявшие почти сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солдаты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно подвернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином.
При такой обстановке, естественно, всякое появление красногвардейцев вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат…»
Мальков, кроме возни с хозяйством Смольного выполнявший огромное количество попутных поручений ВРК, вспоминает, как это было в натуре:
