Текст книги "Мост через огненную реку"

Автор книги: Елена Прудникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Елена Прудникова
Мост через огненную реку

Автор выражает глубокую благодарность писателю Ирине Измайловой, начальнику смены службы пожаротушения СПБ Владимиру Казанскому, историкам Александру Калязину и Сергею Кормилицыну за помощь в работе над этой книгой.

ПРОЛОГ

Черных балахонов не было. Не было уходящих во тьму сводов, лохматого пламени факелов и мечущихся по стенам причудливых теней, пятиконечных звезд-пентаклей, жертвенного стола с растянутой для пытки девушкой… Того, что многие века сопутствовало жизни поклонников Князя, чем бредили его адепты, о чем с суеверным ужасом перешептывалось простонародье. Да, если бы все эти непосвященные или малопосвященные увидели их сейчас, разочарование было бы жестоким. Но не было черных балахонов – здесь над всем этим смеялись.

Была уютная гостиная, зимняя ночь за отмытыми до зеркального блеска стеклами окон, высокие кресла и низкие диваны, свечи, камин, красное вино в узорных стеклянных стаканах… Словно бы компания друзей собралась мирно скоротать вечерок. Разве что одежда у всех пятерых была разной, но и собравшиеся в этой комнате приехали с разных концов континента, от мойзельских предгорий до эзрийского побережья. Сторонний наблюдатель удивился бы, зачем столь непохожие люди собрались вместе, – но главного не заподозрил. Того, что эти пятеро – магистры высшего круга церкви, слухи о которой передаются шепотом после третьей кружки крепкого вина, когда с неодолимой силой тянет на страшное и запретное. Оттого-то их круг и назывался высшим, что в нем обряды были не нужны, а символы не имели значения. Соблюдалось разве что число пять, но и то скорее, как дань традиции.

– Кстати, о происках врага… – Высокий смуглый человек в золотисто-коричневом, по последней моде, эзрийском халате, перехваченном расшитым жемчугом поясом, отставил стакан и засмеялся. – Вы видели последнее руководство ольвийского Священного Трибунала? Монахи превзошли самих себя! Тайное священнодействие магистров просто великолепно! Наше единственное одеяние, представьте себе, составляли черные мантии с алыми пентаграммами – у вас есть такие мантии, друзья мои? Я, пожалуй, заведу – эта идея достойна воплощения! На переднем плане – жертвенный стол с обнаженной девственницей, к которой мы во всеоружии устремились. А уж размеры нашего всеоружия… Монахи мне польстили: не скажу, что я плох, но все же я мужчина, а не жеребец. На заднем плане некто совокупляется не пойми с чем: если судить по рогам, то с козой, если по хвосту – с крокодилом. Только монахи могут с таким удовольствием живописать подобную похабщину…

– Сказки для быдла! – промолвил другой, в сером, вышитом золотом камзоле. Длинное равнодушное лицо брезгливо поморщилось. – Девственница!! – он поморщился сильнее, красиво вырезанные ноздри вздернулись над крохотной бородкой-«капелъкой». – Да еще на жертвенном столе!!! Зачем вы читаете эту пошлятину?

– Герцог, ну что ж вы шуток-то не понимаете! – продолжал скалить белоснежные зубы эзриец. – А чтение сие не только забавно, но и весьма полезно. Я могу с ходу назвать вам три причины. Во-первых, следует знать оружие врага. Во-вторых, эти книги содержат немало страшных описаний пыток и казней, которыми хорошо пугать наших козликов. В-третьих, надо иметь представление: на что вскидываются монахи. На пентакли? Отлично, завтра главный наш символ – пентакль, пусть монахи ищут их и жгут их владельцев. И долгополым занятие, и нашим полезно – риск придает жизни пряность и аромат.

– Ладно, друг, хватит о монахах, – заговорил молчавший до сих пор пожилой чернобородый человек в темной одежде горца, единственным ярким пятном в которой был драгоценный кинжал на поясе, знак власти биро, старейшины мойзельского клана. – Поговорим лучше о девственницах, даже если вы их и не любите.

– Яне люблю? – вскинул голову эзриец. – Только не скажите такого при моих беках, вы меня опозорите…

Биро, не принимая шутки, молчал, дожидаясь, когда собеседник настроится на серьезный лад. Дождавшись, продолжал, как ни в чем не бывало:

– Вы нашли ее?

– Разумеется! – человек в халате легко поднялся и взял со стола лист бумаги. – Не зря же я кормлю наших астрологов. Она живет на севере Ольвии. Ей пять лет, мать – вдова дровосека, в семье еще четверо детей. Это ваш удел, герцог, возьмите…

– Превосходно, – пробежав глазами бумагу, промолвил человек в камзоле. – Такого ребенка получить легче легкого: если мать продаст – купим, если откажется – украдем.

– И что потом? – поинтересовался горец.

– Не беспокойтесь, биро! Мы тоже не зря свечи жжем. Место для крошки готово. Знатная семья, в ней тяжело больна шестилетняя девочка. Ее смерть можно ускорить, а малышку взять на ее место. Года разницы никто не заметит. Дальше – все просто.

– Уж не ваш ли это дом? – поднял бровь эзриец.

– Это слишком важное дело, чтобы доверять его кому-то еще, – все так же спокойно, без тени волнения ответил герцог.

– А мужчина? – продолжал чернобородый. – Вы нашли рыцаря?

– Рыцари – это вотчина князя. Наши предсказатели не сильны в воинской магии…

Слово «князь» эзриец промолвил нарочито буднично, самим тоном подчеркивая, что произносится оно с маленькой буквы и обозначает всего лишь титул, не более того. Смуглый худощавый человек в темно-красной куртке и черных широких штанах тронул длинные висячие усы, тонко улыбнулся:

– Полагаю, он еще не мужчина. Хотя поручиться не берусь. Тринадцать лет, знаете ли, интересный возраст…

Герцог взглянул на лист гороскопа и нахмурился.

– Что-нибудь не так? – поинтересовался мойзелец.

– И да, и нет. Хорошо, что мальчика не надо вводить в круг знати. Он родовит так, что до него далеко даже королю. Что же касается остального – тут, увы, все не так просто, как мне бы хотелось. Трудная семья и трудные люди. Они ограниченны, упрямы, довольствуются тем, что лежит в корыте, и мало ценят свободу…

– Не так просто, но и не так сложно, я полагаю…

Все головы обернулись к говорившему, как подсолнухи к солнцу, так что сразу стало ясно, кто здесь главный. Синий халат первого из магистров ничем не отличался от таких же халатов тайских монахов, длинная седая борода была так же подвязана синей лентой. Лишь в карих пронзительных глазах не было смирения и спокойствия, свойственных адептам царевича-созерцателя Айрумини.

– С мужчинами всегда проще. Надеюсь, наш красавец не обречен монашеству?

– Ну что вы! – усмехнулся герцог. – Это было бы оскорблением для семьи. Согласно королевским хроникам, шестнадцать поколений военных, и ни одного исключения.

– Тогда стоит ли беспокоиться? – все так же тихо и мягко, хоть на хлеб его голос намазывай, продолжил старик. – Биро, кажется, у вас есть поговорка… не помню, как она звучит на мозеле, но переводится примерно так: не беспокойся о жеребце…

Раскатистый смех человека в черном метнулся, отражаясь от стен, пламя свечей в подсвечнике на столе заколебалось…

– Жеребца учить не надо – так точнее….

– Именно. Пока что все идет, как записано в предсказании. Когда придет время, мы найдем, что сказать нашему красавцу. А пока пусть живет, как живет…

ЭНТОНИ БЕЙСИНГЕМ, ГЕРЦОГ ОВЕРХИЛЛ

Летнее солнце старалось вовсю, и луга одуряюще пахли цветами. За то время, пока шла война, трава выросла коням по колено. И все равно войско разбрелось по обе стороны дороги – лучше трава по колено, чем пыль глотать. Королевские конники сонно кивали головами – словно бы на травянистых обочинах вдруг выросли и закачались под ветром гигантские красные маки. Давно скинувшие не только куртки, но и рубахи головорезы из пограничной стражи нестерпимо медленно пели какую-то из своих походных песен, тех, что под шаг лошади. Они все на один манер, эти степные баллады – про коней, атаманов, смерть и покинутых жен.

«Много они думают о женах, жеребцы, ни одной самой затрепанной юбки не пропустят», – невольно подумал Энтони Бейсингем, вслушиваясь в слова песни.

Он тряхнул головой, отгоняя соблазнительные мысли о юбках, верхних, а пуще того нижних. Оглянулся, подумал, что надо бы собрать авангардный полк в колонну, но лишь лениво махнул рукой – зачем? Победа ведь! Это на войну надо ехать строем, а с войны можно и так – трава по колено, песни, и знойный воздух колышется над дорогой… Жарко!

Он бы и сам разделся, по примеру стражников, но воспоминания о приличиях, еще сохранявшиеся где-то в уголке разомлевшего от жары мозга, удерживали: не подобает полководцу, едущему во главе победоносной армии, уподобляться полудиким степным коневодам. Так что Бейсингем скинул только мундир. Пропотевшая рубашка липла к телу – жаль, дамы не видят! Мокрая ткань куда лучше, чем нагота, подчеркивает телесную красоту. А уж чем-чем, а этим лорд Бейсингем, герцог Оверхилл, мог законно гордиться.

Любимица Марион шла, как лодочка по тихой воде. Боевой конь генерала следовал в обозе, а во всех прочих случаях жизни он ни на кого бы не сменял свою гнедую кобылу, да и в бою менял ее не потому, что не доверял Марион, а потому, что берег. Он взбодрил лошадь, пустил ее легкой рысью – и вдруг рванул галопом, и тут же слева от дороги с гиканьем сорвались обрадованные стражники. Проехав полмили, Бейсингем снова перешел на шаг, пытаясь утереть мокрым насквозь рукавом мокрое лицо. Как же все-таки жарко…

Вот уже два дня, как они пересекли границу, везя в обозе победу в виде пары вражеских знамен и трофейного оружия. Неброская кампания – ни громких сражений, ни славных побед, ни особой добычи. Ну, да солдат не обидят, слишком выгодной для страны была эта война. Не за безопасность державы и честь короны, а за серебряные рудники и угольные шахты. А командующего наверняка ждет еще один орден, хотя, по правде сказать, давать его не за что: победа досталась даже и не легко, а попросту даром. Интересно, что на сей раз привесит ему король? Для таких войн следовало бы учредить Орден Большой Мошны, было бы справедливо… Все королевские награды у него уже есть, даже Звезда Трогара, которую лет пятьдесят никому не давали. Семь знаков на орденской цепи – больше он видел только однажды: двойную цепь с восемнадцатью орденскими знаками. Если надеть сами ордена, то надо завести себе вторую грудь – хорошо, если не третью…

Впрочем, Энтони Бейсингем был чужд зависти. Он не менее родовит, чем король, и куда более богат, красив, как языческий бог Солнца, в свои тридцать два года давно уже генерал и, по общему признанию мужчин, лучший военачальник Трогармарка. Женщины войной не интересуются, но и прекрасным полом он не обижен, хотя и за другое… Он имеет все, что только может хотеть от судьбы человек – так стоит ли завидовать двойной орденской цепи? Судьба не любит неблагодарных, и кто хочет слишком многого, может потерять все…

…На самом деле Энтони Дамиан Бейсингем, герцог Оверхилл, насчитывал за собой куда больше, чем шестнадцать поколений славных предков – хотя по своему легендарному легкомыслию и не придавал этому значения. Главы аристократических домов, опекавшие рано осиротевшего герцога, пытались втолковать ему, что кровь обязывает ко многому – но тщетно. Энтони не был спорщиком. Он почтительно всех выслушивал, кивал головой и тут же забывал услышанное – любая деятельность ума, не связанная с армией или стихосложением, была ему глубоко чужда. И продолжал жить, как жил – легко, не выбирая по родословной ни лошадей, ни собак, ни друзей.

Шестнадцать для Трогармарка – не число. В хрониках Оверхилла поименно перечислялись сорок шесть поколений – об этом не возбранялось помнить, но на этом не следовало настаивать. Во времена распада Империи все перемешалось. Когда последний император умер, не оставив наследника, простоявшая почти семьсот лет и давно пережившая себя держава мгновенно и со страшным грохотом развалилась. Провинции давно уже жаждали независимости, герцоги и маркграфы хотели стать королями и теперь расхватывали обломки Империи, каждый в меру наглости и силы. Трогар, первый военачальник императора, едва спас центральную область, составлявшую не более одной пятой части прежней державы. Верный духу времени, он объявил себя королем, назвал доставшийся ему обломок Трогармарком, а столицу переименовал в Трогартейн, что означало Башня Трогара.

Башня, в честь которой король назвал столицу, по праву заслужила себе память в веках. В грозной крепости на вершине холма, увенчанной мощным донжоном, король Трогар четыре месяца оборонялся от мятежных баронов. Бейсингемы, не утруждая себя интригами, всегда верно служили короне, на чьей бы голове она ни была – и тогда, шестьсот лет назад, они стали на сторону Трогара, едва тот объявил себя королем. И это еще вопрос, существовал ли бы на карте Трогармарк, если бы Андреа Бейсингем не вычистил до последнего ратника Оверхилл и не привел на помощь осажденному в Тейне королю пятитысячное войско.

Когда король Трогар отстаивал независимость своего юного государства, среди его сторонников были и знатные рыцари, и совсем бедные дворяне, и простолюдины. Победив, он расправился с врагами, а их земли и титулы щедро раздал своим сторонникам, основал новое герцогство Баррио для гениального военачальника-самородка, лекарского сына Виттора Норриджа и приказал сжечь прежние родословные книги и начать новые, от времен короля Трогара.

Приказ короля был конечно же выполнен. Родословия, хранившиеся в геральдической палате, все, как одно, начинались со времен Трогара. Те, что велись в замках – шли от сановников Древней Империи и полудиких разбойников-баронов. Но сословные границы все равно были сломаны. Старая знать пошипела какое-то время, а потом поневоле смирилась с тем, что при королевском дворе бок о бок с ними находятся потомки купцов, ремесленников и солдат. И если бы не гербы… Но достаточно посмотреть на геральдического зверя, и сразу становится ясно, кто есть кто.

…Энтони кинул взгляд на правую руку и поморщился. Редко что раздражало его так, как фамильный перстень. Золота он терпеть не мог, а изумруды совершенно не сочетались с белой кожей, темно-русыми волосами и серыми глазами. Но в те времена, когда изготовили этот перстень, меньше всего думали о гармонии. Брали самый дорогой камень, вставляли в толстую дорогущую оправу и были довольны. А изумруд, из которого древний ювелир вырезал бычью голову герба, был размером с ягоду аккадской вишни. Мелкая терпкая вишня, которая так хорошо утоляет жажду на марше… Почему он не приказал прихватить с собой пару ведер?

…Если перстень кричал о родовом богатстве, то сам бык – обо всем остальном. Как и тур Монтазьенов, он пришел из тех незапамятных времен, когда почитались могучие копытные и означал, что представители рода стояли еще у трона Древней Империи, которая окончила свое существование полторы тысячи лет назад. Волк, медведь и лев других герцогских родов указывали на времена рыцарства – первые бароны любили клыки и когти. А Баррио получили своего единорога непосредственно из рук Трогара, чем, за неимением древности рода, и гордились.

Оверхиллский бык, упрямо наклонивший могучую голову и угрожающе выставивший рога, хорошо отражал характер и занятие тех, кто носил его на щитах и знаменах. Как бы далеко в глубь времен ни уходило родословие, хранившееся в замке Оверхилл, одно в нем было неизменно – Бейсинге-мы всегда воевали. За последние шестьсот лет в их роду было только одно исключение: Теренс, двоюродный дед Энтони, переболевший детским параличом и страшно изуродованный. Однако он тоже был Бейсингемом: не имея возможности сражаться, неукротимый калека написал «Хронику великих битв» – одну из лучших книг по истории войн. Остальные водили легионы, дружины, полки и армии, никакого другого занятия для себя не искали, и даже мысли такой у них не возникало.

…Энтони надел мундир в двенадцать лет, уже умея стрелять, фехтовать и управлять лошадью без помощи рук. Но на этом потомке древних воинов сказались изнеженные времена: куда больше, чем походы и лагеря, он любил роскошь богатого дома, балы, стихи, наряды. Еще с детства приученный отцом и братьями к суровой простоте армейской жизни, будучи облаченным в мундир, он свято соблюдал родовые традиции. Зато находясь вне армии, каждый день принимал ванну, спал на лебяжьих пуховиках, ел на серебре только потому, что золота не любил, и мог полчаса проторчать перед зеркалом, если его не устраивало сочетание пуговиц камзола и пряжки для волос.

Штабные пересмеивались за спиной генерала, наблюдая, как по мере приближения к столице его посадка становилась все более грациозной, а движения – отточенными и в то же время небрежными. Красивая лошадь должна красиво ходить – гласит старая трогарская поговорка. Война закончилась, и место генерала заступал столичный щеголь.

«Красавчик Бейсингем» – так называли его при дворе. Трудно понять, чего было больше в этом прозвище – признания достоинств герцога или шипящей змеиной зависти. Тем более оправа вполне соответствовала камню: по части одежды с Энтони безуспешно соперничали первые щеголи столицы, знаменитые драгоценности Бейсингемов едва ли имели себе равных. А еще он неподражаемо танцевал и считался одним из лучших поэтов – его стихи расходились в списках по всей бывшей Империи.

Притом что в армии Энтони был способен по месяцу спать, не раздеваясь, и при необходимости разговаривал так, что краснели даже капралы, в своей столичной ипостаси он славился любовью к изящному. Лет десять назад он вместе с другом, маркизом Шантье, основал кружок паладинов девяти галантных дев, которые еще со времен Древней Империи считались покровительницами изящных искусств. Кружок был, само собой, сугубо мужским, дабы не давать оным девам поводов для ревности. Для флирта существовали другие места, а в наполненный прелестными безделушками дом маркиза приходили музицировать, читать стихи, пить и обсуждать тончайшее вино и заниматься прочими делами, требовавшими спокойствия и сосредоточенности.

Иной раз галантные девы подбивали своих поклонников на рискованные проделки. Именно отсюда, из особняка Шантье, расходились по столице фривольные поэмы и язвительные эпиграммы, памфлеты и карикатуры, не щадившие никого, кроме короля – все-таки военные, присягавшие Его Величеству, никому не позволяли насмехаться над своим сюзереном. Зато отыгрывались на церковниках, начиная с монахов и доходя до самого Создателя. Барон Девиль, подписывавший свои творения именем «Крокус», был превосходным художником, а Энтони, автор самых блестящих куплетов и эпиграмм, вместо подписи рисовал смешного чертика. Время от времени устроителей этого непотребства публично обличали с амвонов, но отлучать от церкви воздерживались, ибо все превосходно знали, кто скрывается за потешными именами. Так что борьба за чистоту нравов в очередной раз ограничивалась проповедью о воздаянии в загробной жизни. Энтони было все равно. Как человек века просвещения, он ни в какую кару небесную не верил.

Да, Шантье… Если бы не маркиз, еще вопрос, каким был бы сейчас Энтони. Может статься, вырос бы солдафоном – ну, не грубым, грубыми Бейсингемы не бывали, но прямым, как копье. Велика от того радость и себе, и другим…

Энтони еще раз смахнул с лица пот, вспомнил Рене и улыбнулся: он был готов поспорить на сотню золотых, что маркиз уже вернулся в столицу и по десять раз в день подходит к окну малой гостиной, откуда открывается вид на ольвийский тракт. Ждет, когда на горизонте покажется войско, и наверняка уже приготовил какое-нибудь особенное вино. Имея поместье на границе с Ориньяном, винами удивлять нетрудно. Еще когда они были подростками, Рене всегда припасал для Тони какой-нибудь подарок, и его к тому же приучил. Неужели они знакомы уже двадцать лет? Да, именно столько… Энтони ругнул себя за то, что забыл. Вспомни он об этом вовремя, был бы повод устроить праздник. А праздновать задним числом – дурной тон…

…Тогда он только-только надел военный мундир и получил наконец право ходить по городу со шпагой и без воспитателя. Фехтовать его учили с тех пор, как он начал твердо стоять на ногах. Он даже помнил свой первый поединок со старшим братом – ему три года, Валентину семь – и упоительное ощущение победы, когда тот позволил братишке достать себя деревянной шпагой. Теперь, в свои двенадцать лет, Тони был уже неплохим бойцом – по крайней мере, в шуточных поединках с четырнадцати-, пятнадцатилетними корнетами победы с поражениями составляли половина на половину. Всем этим – мундиром, самостоятельностью и шпагой – он страшно гордился.

Был ясный майский день, солнце заливало улицы столицы. С утра отец послал Энтони с бумагами в казармы, и теперь мальчик возвращался домой. Он шел по улице и предавался своим любимым мечтам – как разбойники нападут на знатную даму, какую-нибудь герцогиню или даже принцессу. Стража, само собой, разбежится, а он, Тони, будет поблизости. Принцесса скажет: «Надо же, такой юный, и такой…» Что именно скажет принцесса, он придумать не успел, потому что и в самом деле натолкнулся на уличное происшествие. Правда, это были не разбойники и дама – все оказалось куда банальнее. Трое дворянских недорослей, по виду лет четырнадцати, обступили прижавшегося к стене подростка и со смехом бросали ему в лицо мусор, дергали за волосы и осыпали грубыми тычками, а тот даже не пытался защищаться, лишь беспомощно прикрывал голову руками, присев на корточки у стены.

Трое на одного, сильные на слабого – о чем тут раздумывать? Тони выхватил шпагу и кинулся в бой. Сорванцы не были военными – да военные и не стали бы заниматься подобными пакостями – шпагами тыкали, как баба палкой, и мальчик легко их разогнал. Бил плашмя, всего-то два раза и уколол – одного в плечо, другого, из озорства, в зад. Расправившись с недорослями, он протянул руку их жертве.

– Вставай. Драться бы научился, что ли… – грубовато, по-солдатски бросил он спасенному парнишке. – Шпага-то у тебя зачем?

Поначалу мальчик посчитал его ровесником, но когда тот выпрямился и убрал руки от лица, стало видно, что это юноша лет шестнадцати, невысокий и худенький, почти вровень с рослым для своих лет Энтони.

– Спасибо, – смущенно улыбнулся юноша. – Шпага у меня в качестве сословного знака. А драться я не могу. Здоровье, понимаешь… сразу задыхаться начинаю.

– Вот гады! – горячо воскликнул Тони. – Если бы я знал, что они больного бьют, они бы у меня так легко не отделались!

– Да ладно, – махнул рукой юноша. – Стоит ли о них думать…

У него было узкое тонкое лицо, голубые глаза и светло-русые волосы, такие кудрявые, словно бы их наворачивали на папильотки. Тони так и подумал, и его доброе отношение к новому знакомцу несколько поколебалось – в то время завитые щеголи были в Трогармарке не в чести, особенно их не уважали среди военных.

Должно быть, эти мысли отразились у него на лице, потому что юноша рассмеялся.

– Нет, я не завиваюсь. Я от природы такой. Эти тоже… из-за кудрей насмехались. Но не распрямлять же мне их, в самом-то деле!

– Давай-ка я тебя провожу, – решил Тони. – А то вдруг они за углом ждут…

Рене – так звали нового знакомца – жил на той же улице, в небольшом особнячке над крутым скосом холма. Узнав, какая опасность угрожала единственному сыну, родители разохались, засуетились, осыпали его спасителя благодарностями – надо же, такой молодой и такой смелый! – так что его мечты отчасти сбылись. Надо было сказать в ответ: «Не стоит благодарности! Это долг военного!» – или что-нибудь в том же роде, но Тони смутился и лишь пробормотал нечто невнятное. Принцессе-то он знал, как ответить, но эта полная говорливая дама…

Прощаясь, хозяева пригласили мальчика заходить к ним. Будь Энтони чуть постарше, он понял бы, что сказано это было из чистой вежливости – ну что общего может быть у армейского кавалериста с изнеженным отпрыском немолодых родителей, с которого всю жизнь пылинки сдували?! Однако он не был искушен в тонкостях этикета и принял приглашение всерьез.

Осенью, когда они вернулись в Трогартейн, Энтони впервые сопровождал отца, наносившего визиты друзьям. Это было очень интересно, и неприятным оказалось лишь одно: корнету строго-настрого запрещалось участвовать в общем разговоре. Но ведь у него был и собственный знакомый! И как-то раз, воспользовавшись тем, что генерала не было дома, он снова отправился на улицу Почтарей.

Рене он застал в постели. Мать его нового знакомого была куда молчаливей, чем в их первую встречу, и выглядела усталой и расстроенной. Она, хоть их эфемерное знакомство и не предполагало подобных посещений, все же проводила мальчика к сыну. Тот полулежал на кушетке, опираясь спиной на груду подушек. Тони испуганно смотрел на его прозрачное лицо с бескровными губами, не зная, как себя вести и что говорить. По счастью, Рене его понял.

– Чем это у тебя рукав обшит? – он легким движением коснулся руки мальчика. – Весной этого не было.

Лучшего вопроса он задать не мог. Тони знал, что у постели больного положено быть серьезным и участливым, но против воли гордо и радостно улыбнулся.

– Это кант! Я теперь корнет. А после первой кампании стану офицером.

Лед растаял. Мальчик болтал напропалую, вспоминая забавные случаи и армейские байки, пока Рене не засмеялся, наконец. И тут же закусил губу, прижав руку к груди.

– Ты что? – испугался Тони.

– Ничего, уже прошло, – весело улыбнулся Рене. – Не страшно, врач говорит, что это трудности роста. Когда я стану взрослым, будет легче.

– А ты разве не взрослый? – поразился Тони.

– Ну, когда мне будет двадцать, или тридцать… Так что там было дальше с той лошадью?

Энтони считал двадцать лет уже порогом старости, а тридцать… Так далеко он не заглядывал. Мысль о том, что его новый знакомый всю молодость должен провести в постели, наполнила его горячим сочувствием, смешанным со страхом. Тони совсем растерялся – и тут в коридоре послышался бой часов. Четыре часа, очень кстати! Мальчик поднялся.

– Мне пора идти, – и, заметив едва уловимую тень, скользнувшую по лицу Рене, неожиданно для себя добавил: – Знаешь что… я приду завтра, хочешь?

– Конечно, – светло улыбнулся Рене. – Приходи, я буду ждать…

Сгоряча дав опрометчивое обещание, Энтони тут же понял, что взял на себя обязательство, выполнить которое будет трудно. Но поздно, слова уже прозвучали, и теперь отказаться было бы трусостью, а не прийти – предательством.

Назавтра ему удалось выкроить часок и забежать к новому другу. Но на следующий день отец все время был дома, и мальчик не посмел уйти. Весь день он думал о Рене, как тот лежит в своей светлой комнате, уронив книгу на кушетку, и прислушивается к шагам в коридоре. Утром следующего дня, после завтрака, Энтони убежал – по счастью, его не хватились. Но еще через день, едва он вернулся, как на пороге его комнаты появился денщик отца с приказом явиться к генералу.

Отца Тони боялся до дрожи в коленках. Как-то раз в замке он видел, как провинившийся щенок-подросток приближался к псу-вожаку дворовой стаи – стелясь по земле, почти что на пузе, подвизгивая и мелко виляя опущенным хвостиком. Именно с таким чувством самый младший Бейсингем шел в тот день к старшему. Везет Рене – делает, что хочет! И даже взгляд нельзя опустить – отвечать отцу полагалось четко, по-военному, глядя прямо в глаза. Это генералу-то Бейсингему смотреть в глаза – да его взгляда взрослые офицеры не выдерживают!

– Почему ты сразу не рассказал мне? – выслушав все, спросил лорд Бейсингем.

Энтони молчал.

– Не думал я, что мой сын считает меня мерзавцем, – сухо сказал генерал. – Можешь бывать у своего приятеля, раз обещал. Но берегись, если я узнаю, что ты меня обманываешь…

…Тони приходил к Рене каждый день, и к тому времени, как тот встал на ноги, они окончательно подружились. Родители Рене – толстые, немолодые, постоянно трясущиеся над единственным сыном – немножко побаивались его приятеля, который с каждым годом становился все отчаяннее. А потом трястись стало некому – Шантье едва исполнилось двадцать, когда они умерли, очень быстро, один за другим: мать – все от той же болезни сердца, от которой страдал и сын, а отец – от тоски по матери, которую очень любил. Как можно любить такую толстую, рыхлую и не слишком умную женщину, Энтони не понимал, но своим непониманием с другом не делился. Он приехал тогда с маневров. Рене принял его в гостиной и был точно такой же, как всегда, лишь чуть-чуть более натянутый, совсем немножко… Нужно было как-то сочувствовать, но тот при первых же словах соболезнования коротко сказал:

– Не надо!

– Почему? – не понял Энтони. – Мы же друзья! Ты-то сам…

Два года назад, вернувшись в столицу с той страшной войны, Тони понял, что не сможет поехать домой. Войти в этот пустой особняк он не сможет, и все тут! И тогда он, как был, грязный и оборванный, отправился к Шантье. Он пытался держаться по-солдатски, но получилось так, что всю ночь он плакал, лежа на ковре в комнате Рене, а тот сидел рядом, целый вечер и ночь, держал его за руку и гладил по голове. Конечно, это не могло утешить четырнадцатилетнего подростка, в один день потерявшего отца и братьев, но как ему это было нужно, кто бы знал! Почему же теперь Рене его отталкивает?

– Не обижайся, – сказал Шантье. – Ты мне очень нужен. Только не надо чувствительных разговоров, будет хуже…

И заговорил о каких-то пустяках, о новых тарелках тайского стекла, о чем-то еще…

…Они выросли и оказались куда ближе друг другу, чем можно было подумать. Любовь Рене к изящному Энтони принял, как свою, и вскоре друзья стали соревноваться в изысканности. Бейсингем был неподражаем в том, что касалось одежды и украшений, но дом свой устроил хотя и роскошно, однако достаточно обыкновенно. Тут он уступал дорогу Рене. Небогатый Шантье почти все свои деньги тратил на дом, да других трат у него и не было. Он не охотился, не держал породистых лошадей, не имел дорогостоящих страстей и пороков. С возрастом Рене, действительно, окреп, сердечные приступы стали реже и не так тяжелы, как в юности, зато он почему-то начал припадать на левую ногу. Хромота и постоянная одышка не позволяли Шантье участвовать в забавах на свежем воздухе – он и верхом-то ездить почти не умел – зато Рене был признанным в Трогартейне арбитром изящного. Из окон его небольшого особняка на улице Почтарей просматривался весь город с окрестностями, в крохотном садике стояли скульптуры в дикарском стиле, попросту говоря, причудливые камни, а уж как дом был меблирован и украшен! И какое общество там собиралось!

Особняк Шантье, напоминавший восточную шкатулку, пополнялся совместными усилиями – Энтони из всех своих кампаний и поездок старался привозить милые пустячки, способные украсить жилище друга. Иной раз вещички были грошовыми, но оригинальными, иной раз стоили больших денег, о чем Бейсингем не распространялся, представляя их как результаты походов на попадавшиеся по пути базары и в лавки старьевщиков. А если правда иной раз и выплывала наружу, Энтони лишь смеялся: