Текст книги "Былины"

Автор книги: «Эксмо» Литагент

Алеша Попович едет в Киев

 
Во славном было во городе во Ростове,
У того попа Ростовского
Едино было чадо милое,
Удал добрый молодец на возрасте,
По имени Алешенька млад;
И стал Алешенька конем владеть,
И стал Алешенька мечом владеть.
Приходит Алешенька ко своему родителю,
К тому попу Ростовскому,
И падает ему во резвы ноги
И просит у него благословеньица
Ехать да во чисто поле во раздольице,
К тому ли ко синю морю,
На те же тихи заводи —
Стрелять гусей, белых лебедей,
Перистых пушистых серых утицей,
И стрелять во мерочки во польские,
Во то ли вострие ножевое.
И просил он себе у родного батюшки,
У того ли попа Ростовского,
Себе дружинушку хорошую,
Хорошую да хоробрую.
И дал ему Ростовский поп,
Своему чаду милому,
Благословенье с буйной головы до резвых ног.
И пошел же Алешенька на конюшен двор
Со своей дружиною хороброю,
И брали они коней добрыих,
Надевали они на коней седелушка черкальские,
И затягивали подпруги шелковые,
И застегивали костылечки булатные
Во ту ли кость лошадиную,
И сами коню приговаривают:
«Уж ты, конь, ты, конь, лошадь добрая!
Не оставь ты, конь, во чистом поле
Серым волкам на растерзанье,
Черным воронам на возграенье,
А сильным поляницам на восхваленье».
Надевали на коней узду тесмяную,
И сами коню приговаривают:
«То не для-ради басы – ради крепости,
А не для-ради поездки богатырския,
Для-ради выслуги молодецкия».
Надевал Алешенька латы кольчужные,
Застегивал пуговки жемчужные
И нагрудничек булатный
И брал свою сбрую богатырскую:
Во-первых, копье долгомерное,
Во-вторых, саблю острую,
Во-третьих, палицу боевую,
В налушничек тугой лук
Да двенадцать стрелочек каленыих;
Не забыл чинжалище, свой острый нож.
Только видели удала, как в стремена вступил,
А не видели поездки богатырския;
Только видели – в чистом поле курево стоит,
Курево стоит да дым столбом валит.
У рек молодцы не стаивали,
Перевоза молодцы не крикивали.
Они ехали из утра день до вечера
И доехали до расстаньюшка великого
На три дорожечки широкие:
Первая дорожечка во Киев-град,
Друга дорожечка во Чернигов-град,
Третья дорожечка ко синю морю,
Ко тому ко камешку ко серому,
Ко тому ко бережку ко крутому,
На те же тихи вешни заводи.
И говорил тут Алеша Попович млад:
«Уж ты гой еси, дружина добрая!
В котору дорожку наш путь лежит —
В Киев ли ехать, аль в Чернигов,
Аль к тому морю синему?»
И говорит дружина хоробрая:
«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!
Если ехать нам да во Чернигов-град,
Есть во Чернигове вина заморские,
Вина заморские да заборчивые:
По стаканчику выпьем – по другому хочется,
А по третьему выпьешь – душа горит;
Есть там калашницы хорошие:
По калачику съедим – по другому хочется,
По другому съедим – по третьему душа горит.
Есть там девушки хорошие:
Если на девушку взглянешь, так загуляешься,
И пройдет про нас славушка немалая,
Ото востока слава до запада,
До того города до Ростовского,
До того ли попа до Ростовского,
До твоего батюшки-родителя.
Поедем-ка мы, Алешенька, в Киев-град
Божьим церквам помолитися,
Честным монастырям поклонитися».
И поехали они ко городу ко Киеву.
Под тем под городом под Киевом
Сослучилося несчастьице великое:
Обостала его сила неверная
Из той орды да великия,
По имени Василий Прекрасный,
И страшно, грозно подымается,
Нехорошими словами похваляется:
Хочет красен Киев в полон взять,
Святые церкви в огонь спустить,
А силу киевску с собою взять,
А князя Владимира повесить,
Евпраксию Никитичну взамуж взять.
И говорил-то тут Алеша Попович млад:
«Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!
Не поедем-ка мы теперича во Киев-град,
А напустимся на рать-силу великую,
На того ли Василия Прекрасного,
И слободим от беды крашен Киев-град;
Выслуга наша не забудется,
А пройдет про нас слава великая
Про выслугу нашу богатырскую,
И узнат про нас старый казак Илья Муромец,
Илья Муромец сын Иванович,
Не дошедши старик нам поклонится».
И попускал он с дружинушкой хороброю
На ту силу-рать великую,
На того Василия Прекрасного,
И прибили тую силу-рать великую —
Кое сами, кое кони топчут,
И разбежалась рать-сила великая
По тому полю широкому,
По тем кустам ракитовым,
Очистила дорожку прямоезжую.
Заезжали они тогда во красен Киев-град,
Ко тем же ко честным монастырям.
И спросил-то их Владимир-князь:
«И откуль таки вы, добры молодцы,
И коими дорогами, каким путем?» —
«Заехали мы дорожкой прямоезжею».
И не просил их князь на почестей стол,
И садились тут добры молодцы на добрых коней,
И поехали они во чисто поле,
Ко тому ли городу Ростовскому,
Ко тому ли попу Ростовскому.
Прошла славушка немалая
От того ли города Ростовского
До того ли до города до Киева,
До тое ли горы до Черниговки,
До того ли шеломя окатистого,
До тое ли березоньки кудрявыя,
До того ли шатра белополотняного,
До того ли удала добра молодца,
А по имени Ильи Муромца,
Что очистилась дорожка прямоезжая
От того ли Алешеньки Поповича.
И сам же старый да удивляется:
Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,
 
 
А не заехали удалы добры молодцы ко старому
Хлеба-соли есть да пива с медом пить.
Садится стар да на добра коня,
Приезжает стар да в красен Киев-град,
Ко тому ли ко столбу точеному,
Ко тому ли колечку ко витому,
Ко тому ли дворцу княжескому,
Ко тому ли крылечику прекрасному.
Не ясен сокол да опускается,
А то стар казак с коня соскакивает,
Оставляет коня не приказана, не привязана;
Забегает стар на красно крыльцо,
И проходит новы сени,
И заходит во светлу гридню,
И приходит старый, Богу молится,
На все стороны поклоняется,
Челом бьет ниже пояса:
«Уж ты здравствуешь, князь стольнокиевский!
Уж ты здравствуешь, Апраксия-королевична!
Поздравляем вас с победою немалою.
Залетали ль сюда добры молодцы,
По имени и Алешенька Попович млад
Со своей дружинушкой хороброю?»
Отвечает ему князь стольнокиевский:
«Заезжали добры молодцы ко тем честным
монастырям,
Уж я их к себе в дом да не принял,
И уехали они во далече чисто поле».
И сказал тут стар казак:
«Собери-тко-ся, князь Владимир, почестен пир,
Позови-тко-ся Алешу Поповича на почестен пир,
Посади-тко-ся Алешу во большо место
И уподчуй-ка-ся Алешу зеленым вином,
Зеленым вином да медом сладкиим,
И подари-тко-ся Алешу подарочком великиим.
И прошла уж славушка немалая
Про того Алешеньку Поповича
До той орды до великия,
До той Литвы до поганыя,
До того Батея Батеевича». —
«Да кого же нам послать за Алешенькой,
Да попросить его на почестей пир?
И послать нам Добрынюшку Никитича».
И поехал Добрынюшка Никитич млад.
Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся:
«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!
Поедем-ка-ся во красен Киев-град,
Ко ласкову князю ко Владимиру,
Хлеба-соли есть да пива с медом пить,
И хочет тебя князь пожаловать».
Ответ держит Алеша Попович млад:
«На приезде гостя не употчевал,
На отъезде гостя не употчевать».
Говорит тут Добрынюшка во второй након:
«Поедем, Алешенька, во красен Киев-град
Хлеба-соли есть, пива с медом пить,
И подарит тебя князь подарочком хорошим.
Да еще звал тебя старый казак
Илья Муромец сын Иванович,
Да звал тебя Дунаюшко Иванович,
Да звал тебя Василий Касимеров,
Да звал тебя Потанюшко Хроменький,
Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич».
Тогда садился Алеша на добра коня
С той дружинушкой хороброю,
Поехали они во далече чисто поле,
Ко тому ко граду ко Киеву,
И заезжают они не дорожкой, не воротами,
А скакали через стены городовые,
Мимо тое башенки наугольные,
Ко тому же ко двору княженецкому.
Не ясен сокол с воздуху спускается,
А удалы добры молодцы
Со своих коней соскакивают —
У того же столба у точеного,
У того же колечка золоченого;
А оставили коней неприказанных, непривязанных.
Выходил тут на крыльцо старый казак
Со князем со Владимиром, со княгинюшкой Апраксиею;
По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте,
А по локоть-то руки в скатном жемчуге,
 
 
На груди у Апраксии камень и цены ему нет.
Не дошедши, Апраксия низко поклонилася
И тому же Алешеньке Поповичу:
«Уж многодетно здравствуй, ясен сокол,
А по имени Алешенька Попович млад!
Победил ты немало силы нонь,
И слободил ты наш красен Киев-град
От того ли Василия Прекрасного;
Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?
Пожаловать нам села с приселками,
А города с пригородками!
И тебе будет казна не затворена,
И пожалуй-ка-ся ты к нам на почестен стол».
И брала Алешеньку за белу руку
И вела его в гридни столовые,
Садила за столы дубовые,
За скатерти перчатные,
За кушанья сахарные,
За напитки разналивчатые,
За тую же за матушку белу лебедь.
Да сказал же тут Владимир стольнокиевский:
«Слуги верные, наливайте-ткось зелена вина,
А не малую чарочку – в полтора ведра;
Наливайте-ткось еще меду сладкого,
Наливайте-ткось еще пива пьяного,
А всего четыре ведра с половиною».
И принимает Алешенька одною рукой,
И отдает чело на все четыре стороны,
И выпивал Алешенька чары досуха;
А особенно поклонился старику Илье Муромцу,
И тут-то добры молодцы поназванились:
Назвался старый братом старшиим,
А середниим – Добрынюшка Никитич млад,
А в-третьих – Алешенька Попович млад,
И стали Алешеньку тут жаловать:
Села с приселками, города с пригородками,
А казна-то была ему не закрыта.
И ставал тут Алеша на резвы ноги,
И говорил Алеша таково слово:
«Не надоть мне-ка села с приселками,
Не надоть мне города с пригородками,
 
 
Не надоть мне золотой казны,
А дай-ка мне волю по городу Киеву,
И чтобы мне-ка кабаки были не заперты,
А в трактирах чтобы гулять дозволялося».
И брал он тут свою дружинушку хорошую да хоробрую
И своих братьицей названых.
И гуляли они времени немало тут, —
Гуляли неделю, гуляли две,
А на третью неделю просыпалися,
И садилися удалы на добрых коней,
Поехали во далече чисто поле,
В то раздольице широкое.
 

Бой Добрыни с Ильей Муромцем

 
Ай доселева Рязанюшка слободой слыла,
Уж нонче Рязань слывет городом.
А во той во Рязани да во Великои
Уж жил-то был да торговый гость
На имя Микитушка Романович.
Ай живучи Микитушка престарился,
Престарился Микитушка, преставился.
Оставалась у Микиты любима семья,
Любима семья да молода жена;
Оставалось у Микиты да чадо милое,
Чадо милое у Микитушки любимое
На имя Добрынюшка Микитич млад,
Малешенек оставался да все глупешенек,
Уж стал Добрынюшка ровно трех годов.
Прошло времечка тут много, прокатилося,
Уж стал-то Добрыня да семи годов,
Уж стал-то Добрынюшка побегивать,
На улочку он стал да похаживать
Да со малыми ребятами всё поигрывать.
Он стал-то ведь ребят приобиживать:
Которого ребенка хватит за руку,
Которого ребенка да хватит за ногу.
Непомерная игра была да вредная, —
Уж вредил-то много он ребятушек.
Отцы-матери да они жалились
На того на Добрынюшку на Микитича.
Ай он стал Добрынюшка лет двенадцати,
Захотелося Добрыне в поле съездити,
Посмотреть-то нонче широка́ поля,
Посмотреть-то раздольицев широкиих,
Испытать бы нонче да коня доброго,
Посмотреть уж сбруи да лошадинои,
Захотелось посмотреть платьица богатырского.
Надевал он нонче латы богатырские:
«Посмотри-ко ты, матушка родимая,
Нахожу ли я да на богатыря?»
Ой сговорил он матушке родимои:
«Дай-ко мне, матушка, благословленьице
Уж ехать бы мне во чисто поле
Посмотреть-то раздольица широкого,
Посмотреть-то шоломя окатисто».
Говорит ему матушка таково слово:
«Уж ты ой еси, дитя мое рожоное!
Ты малешенек, Добрынюшка, глупешенек
Да неполного ума да пути-разума».
Ай говорил-то Добрыня да во второй након,
Уж падал-то ей да во резвы ноги:
«Уж хочется, матушка, ехать во чисто поле,
Посмотреть-то мне раздолья широкого».
Он уже падал-то нонче во третей након:
«Уж ты дай, матушка, благословленьице
С буйной головы мне до резвых ног».
Заплакала Омельфа да Тимофеевна:
«Не хотелось бы спустить тебя, чадо милое, —
Не знаешь ты ухватки богатырскои,
Не слыхал ты весточки богатырскои,
Не спроведал ты силы богатырскои».
Еще дала ему матушка благословленьице
Да с буйной-то главы да все до резвых ног.
Распростился Добрыня с матушкой,
Он пошел-то на конюшен двор,
Уздал-то, седлал коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату подпругу через степь лошадиную.
Он брал с собой палицу тяжелую,
Не малу – не велику да сорока пудов;
Он брал копейце беструменское,
Беструменское копьице долгомерное;
Уж брал он сабельку да вострую,
Вострую-то сабельку не кровавленую.
Скакал Добрынюшка на добра коня[…].
Да не видели поездки богатырскои.
Прошла славушка да всё великая
По всем-то землям, по всем городам,
Дошла та славушка до города до Мурома,
До старого казака да Ильи Муромца.
А седучи старо́й он не мог сидеть,
Скочил-то старо́й да на резвы ноги,
Да умом-то своим он ро́змышлял:
«Доселева Рязань да слободой слыла,
Отчего же нонче словет она городом?»
Пошел-то старо́й да одеватися.
Надевал он на себя да платье цветное,
Надевал он на себя кунью шубочку[…],
Опоясочку опоясывал во пятьсот рублей,
Шапочку-курчавочку во пятьсот рублей:
«Да пускай-то бьют, грабят ведь,
Как у старого нонче силы не по-прежнему,
Как у старого догадки не по-прежнему,
Борода-то бела да голова седа».
Как уздал-то, седлал да коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату тянул через степь лошадиную,
Да не ради басы, да ради крепости,
Уж той прикрепы да богатырскои.
Он скакал старой да на добра коня.
Ай ступал Илья да во стремена,
Во те же во стремена во булатные,
Да садился он на добра коня,
Да поехал-то нонче да по чисту полю,
По тому же по раздольицу по широкому, —
Уж пыль-то была нонче да все столбом валит.
Выезжал он на шоломя на окатисто
Да смотрел он на Рязань да на Великую:
Хорошо-то Рязанюшка да изукрашена,
Красным золотом Рязань да испосажена,
Скатным жемчугом она да вся украшена.
Приезжает во Рязанюшку во Великую,
Играют тут маленьки ребятушка.
Говорил-то старой да таково слово:
«Еще где то вдовиное подворьице,
Еще где живет Омельфа да Тимофеевна?»
Ай говорят-то уж маленьки ребятушка:
«Уж эвоно вдовиное подворьице,
И не мало – не велико, на семи верстах».
Приезжал он к Омельфе да Тимофеевне,
Кричал-то, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Омельфа да Тимофеевна!
Уж ты дай мне нонче да такова борца,
Уж на имя Добрынюшку Микитича».
Испугалася нонче да молода вдова:
Приопали да руки белые,
Подломилися да резвы ножечки.
Говорила Омельфа да Тимофеевна:
«Старый казак да Илья Муромец,
Уж милости просим ко мне в гости ведь,
Пить-то у меня да зелена вина,
Пить-то бы нонче да пива сладкого».
Ай он кричал во всю да нонче голову.
Мать сыра земля да потрясалася,
Как околенки у вдовы да поломалися,
Уж питья разналичные да поплескалися,
Стакашки со подносов да покатилися.
Ай поворачивал Илья да коня доброго.
Говорила она стару казаку Илье Муромцу:
«Уж ждать мне гостя, не дождатися,
Уж звать мне гостя, не дозватися.
Ты наедешь моего да чада милого, —
Не моги ты его сказнить, моги помиловать,
Не ослези моёго да всё подворьица».
Не видела поездки да богатырскои,
Только видела: в поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.
Поехал-то старой да по чисту полю
Да выезжал он на шоломя на окатисто,
Разъехался нонче да по чисту полю,
Утешался утехами богатырскими:
А выкидывал палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью;
Уж востро-то копьице выкидывал,
Единой-то рукой все подхватывал;
Как выкидывал саблю вострую,
Высоко ведь выкидывал по поднебесью,
Да подхватывал единой рукой левою.
Ай Добрынюшка выезжал из чиста поля,
Выезжал-то на шоломя на окатисто.
Захотелося Добрыне да посмотрети ведь
Да во ту же во трубочку во подзорную,
Во подзорную трубочку в одноглядную.
Ай да утешался ведь Добрынюшка,
Забавлялся утехами богатырскими;
А выкидывал он палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью:
«Уж так же мне бы владать палицей,
Еще так же владать да Ильей Муромцем».
А выкидывал он копьице беструменское:
«Уж так же мне владать да Ильей Муромцем».
Уж тут же было да нонче сабелькой:
«Ай бы мне сабельку окровавити, —
Захотелось мне с Ильей Муромцем поборотися».
Ай поезжал скоренько во чисто поле,
Приезжал он к старому близко-на́близко.
Да не две же тученьки скатилося,
Да не две же горы сдвигалося, —
Ай соезжалися богатыри на коничках, —
Они друг-то друга да не ранили;
Ударили друг друга да палицьми,
Тяжелыми палицьми, сорока пудов, —
Они друг друга да тем не ранили;
Сотыкнулися богатыри да ведь копьями, —
Уж копьица по насадочкам свернулися;
Ай секлись они саблями вострыми —
Только сабельки да пощербалися,
Они друг друга да все не ранили.
Ай скакали богатыри да со добрых коней
Да схватились плотным боем, рукопашкою.
Они день-то боролись да всё до вечера,
Уж красного солнышка все до запада,
А до запада да все до заката.
По колен-то в землю втопталися.
По суду-то было да все по-божьему,
По Добрыниной-то было все по у́части.
 
 
Как у старого скользёнула да права ножечка,
Сдала-то у старого да лева ручушка, —
Уж мастер был Добрынюшка боротися,
Он бросил старого да на сыру землю.
Мать сыра земля да потрясалася,
Во озерах вода да сколыбалася,
Дубьё-то нонче да пригибалося,
Вершинка с вершиночкой сплеталася.
А Добрынюшка у Ильи Муромца на добрых грудях.
Уж у старого Добрынюшка спрашиват:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да чьего ты отца да родной матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы я у тебя был да на белы́х грудях,
Я порол бы у тебя да груди белые,
Я смотрел бы у тебя да ретиво́ сердце».
Ай выспрашиват Добрыня во второ́й након,
Уж выспрашиват Добрыня во трете́й након:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да которого ты отца, которой матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы был я у тебя на белых грудях,
Я порол бы твои да груди белые,
Досмотрел бы у тебя да ретиво сердце».
А сказался после Илья Муромец:
«Я того же города да Мурома,
Я старой казак да Илья Муромец».
А скакал-то Добрыня на резвы ноги,
Подымал он его да за белы руки,
Говорил старому таково слово:
«Прости ты, батюшко да старо́й казак,
Ты прости меня да во перво́й вины,
Не ослези ты вдовиного подворьица».
Уж тут-то старой да выговаривал:
«Уж ты мастер, Добрынюшка, боротися.
А прошло-то старому нонче времечко:
Не стало ухватки да богатырскои,
Да не стало у меня силы прежние.
Тебя бог простит, да Добрынюшка,
Во первой-то вины я прощу тебя[…].
Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
 
 
Ты малешенек, Добрыня, да глупешенек,
Уж от роду тебе да всё двенадцать лет».
Тут-то богатыри побра́тались,
Побратались они да покрестовались
Да честными крестами да Леванидовыми;
Они клали заповедь великую:
При боях бы нонче, при компаньюшках,
При великом бы нонче да кроволитьице
Не находить-то дружку да ведь на друга.
Скакали-то они на добрых коней
Да поехали богатыри по чисту полю.
Захотелось старому позабавиться,
Говорит он Добрыне таково слово:
«Поправдаемся мы добрым конем».
Добрынюшка бил коня по крутым ребрам, —
Полетел-то у Добрыни добрый конь,
Полетел Добрыня, аки сокол же.
Оглянулся назад Добрынюшка, —
Назади-то старого не видно ведь.
Он кричал-то, зычал да громким голосом:
«Уж ты ой еси, да названый брат!
Уж где ты нонче да оставляешься?»
Старой скричал, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Не по-прежнему у меня Сивушка-Бурушко».
Они съехались богатыри, вдруг поехали
Да во ту же во Рязань да во Великую.
Приезжали во Рязанюшку Великую
Да к тому же широку двору.
Ай встречает Добрынина матушка,
Да встречает его, всех от радости,
От великого она да от желания.
Заезжали богатыри на широкий двор,
Разуздали своих коней добрыих,
А скидывали сбрую лошадиную,
Насыпали пшеницы белояровой,
Наливали воды да все медовыи.
Заходили богатыри в светлу светлицу,
Скидывали платьице богатырское.
Нонче ведь богатыри пировать стали.
Прошло время трои суточки, —
Говорит-то старой да таково слово:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка названый брат!
Пора мне ехать да во Муром-град».
Распростились богатыри скоро-на́скоро,
Провожали старого да ведь нонеча.
Благодарила его Добрынина матушка:
«Спасибо те, старой казак Илья Муромец!
Ты оставил моего да чада милого».
Провожали ведь старого с широка двора.
Да поехал-то старой скоро-на́скоро.
 

Алеша Попович и Тугарин Змеевич

 
Из да́лече-дале́че, из чиста́ поля
Тут едут удалы два молодца,
Едут конь-о́-конь да седло-о́-седло,
Узду-о́-узду да тосмяную,
Да сами меж собой разговаривают:
«Куцы нам ведь, братцы, уж как ехать будёт?
Нам ехать – не ехать нам в Суздаль град?
Да в Суздале-граде питья много,
Да будет добрым молодцам испропитися, —
Пройдет про нас славушка недобрая.
Да ехать – не ехать в Чернигов-град?
В Чернигове граде девки хороши,
С хорошими девками спознаться будёт,
Пройдёт про нас славушка недобрая.
Нам ехать – не ехать во Киев-град?
Да Киеву-городу на оборону,
Да нам, добрым молодцам, на вы́хвальбу».
Приезжают ко городу ко Киеву,
Ко тому же ко князю ко Владимиру,
Ко той же ко гриденке ко светлоей.
Ставают молодцы да со добрых коней,
Да мецют коней своих невязаных,
Никому-то коней да неприказанных,
Никому-то до коней да, право, дела нет.
Да лазят во гриденку во светлую,
Да крест-от кладут-де по-писаному,
Поклон-от ведут да по-ученому,
Молитву творят да все Исусову.
Они бьют челом на вси четыре стороны,
А князю с княгиней на особинку:
«Ты здравствуй, Владимир стольнокиевской!
Ты здравствуй, княгина мать Апраксия!»
Говорит-то Владимир стольнокиевской:
«Вы здравствуй, удалы добры молодцы!
Вы какой же земли, какого города?
Какого отца да какой матушки?
Как вас молодцов да именём зовут?»
Говорит тут удалой доброй молодец:
«Меня зовую Олёшей нынь Поповицём,
Попа бы Левонтья сын Ростовского,
Да другой-от Еким – Олёшин паробок».
Говорит тут Владимир стольнокиевской:
«Давно про тя весточка прохаживала,
Случилося Олёшу в очи видети.
Да пе́рво те место да подле́ меня,
Друго тебе место – супроти́в меня,
Третье тебе место – куды сам ты хошь».
Говорит-то Олёшенька Поповиць-от:
«Не седу я в место подле тебя,
Не седу я в место супротив тебя,
Да седу я в место куды сам хоцю,
Да седу на пецьку на муравленку,
Под красно хоро́шо под трубно́ окно».
Немножно поры де миновалося
Да на пяту гриня отпиралася,
Да лазат-то чудо поганоё,
Собака Тугарин был Змеевич-от.
Да Богу собака не молится,
Да князю с княгиней не кланятся,
Князьям и боярам он челом не бьет.
Вышина у собаки ведь уж трех сажон,
Ширина у собаки ведь двух охват,
Промеж ему глаза да калена стрела,
Промеж ему ушей да пядь бумажная.
Садился собака он за ду́бов стол,
По праву руку князя он Владимира,
По леву руку княгины он Апраксин.
Олёшка на запечье не у́терпел:
«Ты ой есь, Владымир стольнокиевской!
Али ты с княгиней не в любе живешь?
Промежу вами чудо сидит поганое,
Собака Тугарин-от Змеевич-от».
Принесли-то на стол да как белу лебедь,
Вынимал-то собака свой булатен нож,
Поддел-то собака он белу лебедь,
Он кинул, собака, ей себе в гортань,
Со щеки-то на щеку перемётыват,
Лебяжьё костьё да вон выплюиват.
Олёша на запечье не у́терпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Было старо собачишшо дворовоё,
По подстолью собака волочилася,
Лебяжею костью задавилася,
Собаке Тугарину не мину́ть того, —
Лежать ему во да́лече в чистом поле».
Принесли-то на стол да пирог столовой.
Вымал-то собака свой булатен нож,
Поддел-то пирог да на булатен нож,
Он кинул, собака, себе в гортань.
Олёша на запечье не у́терпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Было старо коровишшо дворовое,
По двору-то корова волочилася,
Дробиной корова задавилася,
Собаке Тугарину не мину́ть того, —
Лежать ему во далечем чисто́м поле».
Говорит-то собака нынь Тугарин-от:
«Да што у тя на запечье за смерд сидит,
За смерд-от сидит да за заселбщина?»
Говорит-то Владымир стольнокиевской:
«Не смерд-от сидит да не засельщина,
Сидит руськой могучей да богатырь
А по имени Олёшенька Попович-от».
Вымал-то собака свой булатен нож,
Да кинул собака нож на запечьё,
Да кинул в Олёшеньку Поповиця.
У Олёши Екимушко подхватчив был,
Подхватил он ведь ножицёк за че́решок;
У ножа были припои нынь серебряны,
По весу-то припои были двенадцать пуд.
Да сами они-де похваляются:
«Здесь у нас дело заезжее,
А хлебы у нас здеся завозныя,
На вине-то пропьём, хоть на калаче проедим».
Пошел-то собака из застолья вон,
Да сам говорил-де таковы речи:
«Ты будь-ко, Олёша, со мной на полё».
Говорит-то Олёша Поповиць-от:
«Да я с тобой, с собакой, хоть топере готов».
Говорит-то Екимушко да паробок:
«Ты ой есь, Олёшенька названой брат!
Да сам ли пойдешь али меня пошлешь?»
Говорит-то Олёша нынь Поповиць-от:
«Да сам я пойду да не тебя пошлю».
Пошел Олёша пеш дорогою,
В руки взял шалыгу подорожную
Да этой шалыгой подпирается.
Он смотрел собаку во чистом поле —
Летает собака по поднебесью,
Да крыльё у коня ноньце бумажноё,
Он в та поры Олёша сын Поповиць-от,
Он молится Спасу Вседержителю,
Чудной Мати Божьей Богородици:
«Уж ты ой еси, Спас да Вседержитель наш!
Чудная есть Мать да Богородиця!
Пошли, Господь, с неба крупна дождя,
Подмочи, Господь, крыльё бумажноё,
Опусти, Господь, Тугарина на сыру землю».
Олёшина мольба Богу доходна была,
Послал Господь с неба крупна дождя,
Подмочилось у Тугарина крыльё бумажное,
Опустил Господь собаку на сыру землю.
Да едёт Тугарин по чисту полю,
Кричит он, зычит да во всю голову:
«Да хошь ли, Олёша, я конем стопчу?
Да хошь ли, Олёша, я копьем сколю?
Да хошь ли, Олёша, я живком сглону?»
На то де Олёшенька ведь вёрток был —
Подвернулся под гриву лошадиную.
Да смотрит собака по чисту полю:
«Да где же Олёша нынь стопта́н лежит?»
Да в та поры Олёшенька Поповиць-от
Выскакивал из-под гривы лошадиноей,
Он машет шалыгой подорожною
По Тугариновой де по буйной головы.
Покатилась голова да [с] плеч как пуговиця,
Свалилось трупьё да на сыру землю.
Да в та поры Олёша сын Поповиць-от
Имает Тугаринова добра коня,
Левой-то рукой да он коня держит,
Правой-то рукой да он трупьё секет.
Россек-то трупьё да по мелку́ частью,
Розметал-то трупьё да по чисту́ полю,
Поддел-то Тугаринову буйну голову,
Поддел-то Олёша на востро копье,
Повез-то ко князю ко Владимиру.
Привез-то ко гриденке ко светлоей,
Да сам говорил де таковы речи:
«Ты ой есь, Владимир стольнокиевской!
Буде нет у тя нынь пивна котла, —
Да вот те Тугаринова буйна голова;
Буде нет у тя дак пивных больших чаш, —
Дак вот те Тугариновы ясны оци;
Буде нет у тя да больших блюдишшов, —
Дак вот те Тугариновы больши ушишша».