Текст книги "Былины"

Автор книги: «Эксмо» Литагент

Соловей Будимирович

 
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омоты днепровския.
Из-за моря, моря синева,
Из глухоморья зеленова,
От славного города Леденца,
От того де царя ведь заморскаго
Выбегали-выгребали тридцать кораблей,
Тридцать кораблей, един корабль
Славнова гостя богатова,
Молода Соловья сына Будимеровича.
Хорошо корабли изукрашены,
Один корабль полутче всех:
У того было сокола у карабля
Вместо очей было вставлено
По дорогу каменю по яхонту,
Вместо бровей было прибивано
По черному соболю якутскому,
И якутскому ведь сибирскому,
Вместо уса было воткнуто
Два острыя ножика булатныя;
Вместо ушей было воткнуто
Два востра копья мурзамецкия,
И два горносталя повешены,
И два горносталя, два зимния.
У тово было сокола у корабля
Вместо гривы прибивано
Две лисицы бурнастыя;
Вместо хвоста повешено
 
 
На том было соколе-ко́рабле
Два медведя белыя заморския.
Нос, корма – по-туриному,
Бока взведены по-звериному.
Бегут ко городу Киеву,
К ласкову князю Владимеру.
На том соколе-корабле
Сделан муравлен чердак,
В чердаке была беседа дорог рыбей зуб,
Подернута беседа рытым бархотом.
На беседе-то сидел купав молодец,
Молодой Соловей сын Будимерович.
Говорил Соловей таково слово:
«Гой еси, вы, гости-карабельщики
И все целовальники любимыя!
Как буду я в городе Киеве
У ласкова князя Владимера,
Чем мне-ка будет князя дарить,
Чем света жаловати?»
Отвечают гости-карабельщики
И все целовальники любимыя:
«Ты славной, богатой гость,
Молодой Соловей сын Будимерович!
Есть, сударь, у вас золота казна,
Сорок сороков черных соболей,
Вторая сорок бурнастых лисиц;
Есть, сударь, дорога камка,
Что не дорога камочка – узор хитер:
Хитрости были Царя-града
А и мудрости Иерусалима,
Замыслы Соловья Будимеровича;
На злате, на серебре – не погнется».
Прибежали карабли под славной Киев-град,
Якори метали в Непр-реку,
Сходни бросали на крут бережек,
Товарную пошлину в таможне платили
Со всех кораблей семь тысячей.
Со всех кораблей, со всего живота.
Брал Соловей свою золоту казну,
Сорок сороков черных соболей,
Второе сорок бурнастых лисиц,
 
 
Пошел он ко ласкову князю Владимеру.
Идет во гридю во светлую
Как бы на́ лету двери отворялися,
Идет во гридню купав молодец,
Молодой Соловей сын Будимерович,
Спасову образу молится,
Владимеру-князю кланеется,
Княгине Апраксевной на особицу
И подносит князю свое дороги подарочки:
Сорок сороков черных соболей,
Второе сорок бурнастых лисиц;
Княгине поднес камку белохрущетую,
Не дорога камочка – узор хитер:
Хитрости Царя-града,
Мудрости Иерусалима,
Замыслы Соловья сына Будимеровича;
На злате и серебре – не погнется.
Князю дары полюбилися,
А княгине наипаче того.
Говорил ласковый Владимер-князь:
«Гой еси ты, богатой гость,
Соловей сын Будимерович!
Займуй дворы княженецкия,
Займуй ты боярския,
Займуй дворы и дворянския».
Отвечает Соловей сын Будимерович:
«Не надо мне дворы княженецкия,
И не надо дворы боярския,
И не надо дворы дворянския.
Только ты дай мне загон земли,
Непаханыя и неараныя,
У своей, асударь, княженецкой племяннице,
У молоды Запавы Путятичной,
В ее, сударь, зеленом саду,
В вишенье, в орешенье
Построить мне, Соловью, снаряден двор».
Говорит сударь, ласковой Владимер-князь:
«На то тебе с княгинею подумаю».
А подумавши, отдавал Соловью
Загон земли непаханыя и неараныя.
 
 
Походил Соловей на свой червлен корабль,
Говорил Соловей сын Будимерович:
«Гой еси, вы мои люди работныя!
Берите вы тапорики булатныя,
Подите к Запаве в зеленой сад,
Постройте мне снаряден двор
В вишенье, в орешенье».
С вечера поздым-поздо,
Будто дятлы в дерево пощолкивали,
Работали ево дружина хорабрая.
Ко полуноче и двор поспел:
Три терема златоверховаты,
Да трои сени косящетыя,
Да трои сени решетчетыя.
Хорошо в теремах изукрашено:
На небе солнце – в тереме солнце,
На небе месяц – в тереме месяц,
На небе звезды – в тереме звезды,
На небе заря – в тереме заря
И вся красота поднебесная.
Рано зазвонили к заутрени,
Ото сна-та Запава пробужалася,
Посмотрела сама в окошечко косящетое,
В вишенья, в орешенья,
Во свой ведь хорошой во зеленой сад.
Чудо Запаве показалося
В ее хорошом зеленом саду,
Что стоят три терема златоверховаты.
Говорила Запава Путятишна:
«Гой еси, нянюшки и мамушки,
Красныя сенныя девушки!
Подьте-тка, посмотрите-тка,
Что мне за чудо показалося
В вишенье, в орешенье».
Отвечают нянюшки-мамушки
И сенныя красныя девушки:
«Матушка Запава Путятишна,
Изволь-ко сама посмотреть —
Счастье твое на двор к тебе пришло!»
Скоро-де Запава нарежается,
Надевала шубу соболиную,
 
 
Цена-та шуби три тысячи,
А пуговки в семь тысячей.
Пошла она в вишенье, в орешенье,
Во свой во хорош во зеленой сад.
У первова терема послушела —
Тут в терему щелчит-молчит:
Лежит Соловьева золота казна;
Во втором терему послушела —
Тут в терему потихоньку говорят,
Помаленьку говорят, всё молитву творят:
Молится Соловьева матушка
Со вдовы честны многоразумными.
У третьева терема послушела —
Тут в терему музыка гремит.
Входила Запава в сени косящетые,
Отворила двери на пяту, —
Больно Запава испугалася,
Резвы ноги подломилися.
Чудо в тереме показалося:
На небе солнце – в тереме солнце,
На небе месяц – в тереме месяц,
На небе звезды – в тереме звезды.
На небе заря – в тереме заря
И вся красота поднебесная.
Подломились ее ноженьки резвыя,
Втапоры Соловей он догадлив был:
Бросил свои звончеты гусли,
Подхватывал девицу за белы ручки,
Клал на кровать слоновых костей
Да на те ли перины пуховыя.
«Чево-де ты, Запава, испужалася,
Мы-де оба на возрасте». —
«А и я-де, девица, на выдонье,
Пришла-де сама за тебя свататься».
Тут оне и помолвили,
Целовалися оне, миловалися,
Золотыми перстнями поменялися.
Проведала ево, Соловьева, матушка
Честна вдова Амелфа Тимофеевна,
Свадьбу кончати посрочила:
«Съезди-де за моря синия,
 
 
И когда-де там расторгуешься,
Тогда и на Запаве женишься».
Отъезжал Соловей за моря синея.
Втапоры поехал и голой щап Давыд Попов.
Скоро за морями исторгуется,
А скоре тово назад в Киев прибежал;
Приходил ко ласкову князю с подарками:
Принес сукно смурое
Да крашенину печатную.
Втапоры князь стал спрашивати:
«Гой еси ты, голой щап Давыд Попов!
Где ты слыхал, где видывал
Про гостя богатова,
По молода Соловья сына Будимеровича?»
Отвечал ему голой щап:
«Я-де об нем слышел
Да и сам подлинно видел —
В городе Леденце у тово царя заморскаго
Соловей у царя в пратоможье попал,
И за то посажен в тюрьму.
А корабли его отобраны
На его ж царское величество».
 
 
Тут ласковой Владимер-князь закручинился,
Скоро вздумал о свадьбе,
что отдать Запаву за голова щапа Давыда Попова.
 
 
Тысецкой – ласковой Владимер-князь,
Свашела княгина Апраксевна,
В поезду – князи и бояра,
Поезжали ко церкви Божий.
Втапоры в Киев флот пришел богатова гостя, молодца
Соловья сына Будимеровича, ко городу ко Киеву.
Якори метали во быстрой Днепр,
Сходни бросали на крут красен бережек,
Выходил Соловей со дружиною,
Из сокола-корабля с каликами,
Во белом платье сорок калик со каликою.
Походили оне ко честной вдове Омелфе Тимофевне,
Правят челобитье от сына ея, гостя богатова,
От молода Соловья Будимеровича,
Что прибыл флот в девяносте караблях
И стоит на быстром Непре,
Под городом Киевым.
А оттуда пошли ко ласкову князю Владимеру на княженецкий двор.
И стали во единой круг.
Втапоры следовал со свадьбою Владимер-князь в дом свой,
И вошли во гридни светлыя,
Садилися за столы белодубовыя,
За ества сахарныя,
И позвали на свадьбу сорок калик со каликою,
Тогда ласковой Владимер-князь
Велел подносить вина им заморския и меда́ сладкия.
Тот час по поступкам Соловья опазновали,
Приводили ево ко княженецкому столу.
Сперва говорила Запава Путятишна:
«Гой еси, мой сударь дядюшка,
Ласковой сударь Владимер-князь!
Тот-то мой прежней обрученной жених,
Молоды Соловей сын Будимерович.
Прямо, сударь, скачу – обесчестю столы».
Говорил ей ласковой Владимер-князь:
«А ты гой еси, Запава Путятишна!
А ты прямо не скачи, не бесчести столы!»
Выпускали ее из-за дубовы́х столов,
Пришла она к Соловью, поздаровалась,
Взела ево за рученьку белую
И пошла за столы белоду́бовы,
И сели оне за ества сахарныя,
На большо́ место.
Говорила Запава таково слово
Голому щапу Давыду Попову:
«Здравствуй женимши, да не с ким спать!»
Втапоры ласковой Владимер-князь весел стал,
А княгиня наипаче того,
Поднимали пирушку великую.
 

Хотен Блудович

 
Во стольном-то городе во Киеве
У ласкова князя у Владимира
Ёго было пированье, был почестей пир.
Да и было на пиру у его две вдовы:
Да одна была Офимья Чусова́ жена,
А друга была Авдотья Блудова́ жена.
Еще в ту пору Авдотья Блудова жена
Наливала чару зелена́ вина́,
Подносила Офимьи Чусовой жены,
А сама говорила таково слово:
«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!
Ты прими у мня чару зелена вина
Да выпей чарочку всю досуха.
У меня есть Хотенушко сын Блудович,
У тебя есть Чейна прекрасная.
Ты дашь ли, не дашь или откажешь-то?»
Еще в ту пору Офимья Чусова жена
Приняла у ей чару зелена вина,
Сама вылила ей да на белы́ груди́,
Облила у ей портище во пятьсот рублей,
А сама говорила таково слово:
«Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!
А муж-то был да у тя Блу́дище,
Да и сын-от родился уродище,
Он уродище, куря подслепое:
На коей день гре́нёт, дак зерна найдет,
А на тот-де день да куря сыт живет;
На коей день не гренёт, зе́рна не найдет,
А на тот-де день да куря голодно».
 
 
Еще в ту пору Авдотье за беду стало́,
За велику досаду показалося.
Пошла Авдотья со честна пиру,
Со честна пиру да княженецкого,
И повеся идет да буйну голову,
Потопя идет да очи ясные
И во мамушку и во сыру землю.
А настрету ей Хотенушко сын Блудович,
Он и сам говорит да таково слово:
«Уж ты мать, моя мать и государыня!
Ты что идешь со честна пиру не весела,
Со честна пиру да княженецкого?
Ты повеся идешь да буйну голову,
Потопя идешь да очи ясные
И во матушку да во сыру землю?
Али место тебе было от князя не по вотчины?
Али стольники до тебя не ласковы,
Али чашники да не приятливы?
Али пивным стаканом тя обносили,
Али чары с зелены́м вином да не в доход дошли?
Али пьяница да надсмеялася,
И безумница ле навалилася,
Ле невежа нашла да небылым слово́м?»
Говорит ему Авдотья Блудова жена:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Мне-ка место от князя всё было по вотчины;
Меня пивным стаканом не обносили,
И чары с зеленым вином да всё в доход дошли;
И не пьяница и не надсмеялася,
Ни безумница не навалилася,
Ни невежа не нашла и небылым словом.
Нас было на пиру да только две вдовы:
Я одна была Авдотья Блудова жена,
А друга была Офимья Чусова жена.
Наливала я чару зелена вина,
Подносила Офимьи Чусовой жены;
Я сама говорила таково слово:
«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!
Ты прими у мня чару зелена вина,
Да ты выпей чарочку всю досуха.
У меня есть Хотенушко сын Блудович,
У тебя есть Чейна прекрасная.
Ты уж дашь, ле не дашь или откажешь-то?»
Еще в та поре Офимья Чусова жена
Приняла у мня чару зелена вина,
Сама вылила мне да на белы груди,
А облила у мня портище во пятьсот рублей;
Да сама говорила таково слово:
«Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!
Да муж-от был да у тя Блудище,
Да и сын-от родилося уродище,
Уродище, куря подслепоё.
На коей день гренёт, дак зерна найдет,
А на тот-де день да куря сыт живет,
На коей день не гренёт, зерна не найдет,
А на тот-де день да куря голодно».
Еще в ту пору Хотенушко сын Блудович,
Воротя-де он своя добра коня,
Он поехал по стольному по городу.
Он доехал до терема Чусо́вьина.
Он ткнул копьем да в широ́ки ворота,
На копьи вынес ворота середи двора, —
Тут столбики да помиту́сились,
Часты мелки перила приосыпались.
Тут выглядывала Чейна прекрасная
И выглядывала да за окошечко,
А сама говорила таково слово:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Отец-от был да у тя Блудище,
Да и ты родился уродище,
Ты уродище, куря подслепоё:
Ты уж ездишь по стольному-ту городу,
Ты уж ездишь по городу, уродуешь,
Ты уродуешь домы-ти вдовиные;
На коей день гренёшь, дак зерна найдешь,
Ты на тот-де день да, куря, сыт живешь;
На коей день не гренёшь, зерна не найдешь,
А на тот де день, да, куря, голодно».
Он и шиб как палицей в высок тере́м, —
Он и сшиб терем да по окошкам здолой,
Едва чуть она за лавку увалилася.
Еще в та поре Офимья Чусова жена,
Идет Офимья со честна пиру,
Со честна пиру да княженецкого,
А сама говорит да таково слово:
«Кажись, не было ни бури, ни па́дёры,
Мой домишко всё да развоёвано».
Как стречат ей Чейна прекрасная,
А сама говорит да таково слово:
«Уж ты мать, моя мать и восударыня!
Наезжало этта Хотенушко сын Блудович;
Он ткнул копьем да в широки ворота,
На копьи вынес ворота середи двора, —
Тут столбики да помитусились,
Часты мелки перила да приосыпались.
Я выглядывала да за окошечко
И сама говорила да таково слово:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Отец-от был да у тя Блудище,
И ты родилось уродище,
Ты уродище, куря подслепое:
Ты уж уж ездишь по стольному-ту городу,
Ты уж ездишь по городу, уродуешь,
Ты уродуешь домы-ти вдовиные».
Он и шиб как палицей в высок терем, —
Он сшиб терем да по окошкам здолой,
Едва чуть я за лавку увалилося».
Еще тут Офимьи за беду стало,
За велику досаду показалося.
Ушла Офимья ко князю ко Владимиру,
Сама говорила таково слово:
«Государь князь Владимир стольнокиевский!
Уж ты дай мне суправы на Хотенушка,
На Хотенушка да сына Блудова».
Говорит князь Владимир стольнокиевский:
«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!
Ты, хошь, и тысячу бери, да хошь, и две бери:
А сверх-де того да сколько надобно.
Отшибите у Хотенка буйну голову:
По Хотенки оты́ску не будет же».
Еще в ту пору Офимья Чусова жена
Пошла-понесла силы три тысячи,
Посылать трех сынов да воеводами.
Поезжают дети, сами плачут-то,
Они сами говорят да таково слово:
«Уж ты мать, наша мать и восударыня!
Не побить нам Хотенка на чисто́м поли́
Потерять нам свои да буйны головы.
Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град
И той неволею великою,
И злыми погаными татарами, —
Он повыкупил да и повыручил
Из той из неволи из великое,
Из злых из поганых из татаровей».
Пошла тут сила-та Чусовина,
Пошла тут сила на чисто полё;
Поехали дети, сами плачут-то.
Еще в та поре Хотенушко сын Блудович,
Он завидел силу на чистом поли,
Он поехал к силе сам и спрашиват:
«Уж вы ой еси, сила вся Чусовина!
Вы охвоча сила ли невольная?»
Отвечат тут сила вся Чусовина:
«Мы охвоча сила вся наемная».
Он и учал тут по силе как поезживать:
Он куда привороти́т, улицей вали́т;
Назад отмахнет, так целой площадью.
Он прибил тут всю силу до едного,
Он и трех-то брате́й тех живьем схватал,
Живьем схватал да волосами связал,
Волосами-то связал да через конь сметал,
Через конь сметал и ко шатру привез.
Ждала Офимья силу из чиста поля,
Не могла она силы дождатися.
Пошла наняла опять силы три тысячи,
Посылат трех сынов да воеводами.
Поезжают дети, сами плачут-то:
«Уж ты мать, наша мать и восударыня!
Не побить нам Хотенка на чистом поли,
Потерять нам свои да буйны головы».
Говорит тут Офимья Чусова жена:
«Уж вы дети, мои дети всё роженые!
Я бы лучше вас родила девять ка́меней,
Снесла каменье во быстру́ реку́, —
То бы мелким судам да ходу не было,
Больши суда да всё разби́вало».
Поехали дети на чисто поле.
Завидел Хотенушко сын Блудович,
Поехал к силе он к Чусовиной,
Он у силы-то да и сам спрашиват:
«Вы охвоча сила ли невольная?»
Отвечат тут сила всё Чусовина:
«Мы охвоча сила всё наемная».
Он и учал тут по силе-то поезживать:
Он куда приворотит, улицей валит,
А назад отмахнет, дак целой площадью,
Он прибил тут всю силу до едного;
Он трех-то братей тех живьем схватал,
Живьем-то схватал да волосами связал,
Волосами-то связал и через конь сметал,
Через конь сметал и ко шатру привез.
Ждала Офимья силу из чиста поля,
Не могла опять силы дождатися.
Опеть пошла наняла силы три тысячи,
Посылат трех сынов да воеводами.
Поезжают дети, сами плачут-то:
«Уж ты мать, наша мать и восударыня!
Не побить нам Хотенка и на чистом поли,
Потерять нам свои да буйны головы.
Ведь когда был обсажен да стольный Киев-град
И той неволею великою,
И злыми погаными татарами, —
Он повыкупил да и повыручил
Из той из неволи из великое,
Из злых из поганых из татаровей». —
«Уж вы дети, мои дети роже́ные!
Я бы лучше вас родила девять каменей,
Снесла каменье во быстру реку, —
То бы мелким судам да ходу не было,
Больши-ти суда да всё разбивало».
Пошла тут сила всё Чусовина,
Поехали дети, сами плачут-то.
Еще в та поре Хотенушко сын Блудович
Завидел силу на чистом поли,
 
 
Он приехал к силе-то к Чусовиной,
Он у силы-то да и сам спрашиват:
«Вы охвоча сила или невольная?»
Говорит тут сила всё Чусовина:
«Мы охвоча сила всё наемная».
Он и учал тут по силе-то поезживать:
Он куда приворотит, улицей валит,
Назад отмахнет, дак целой площадью.
Он прибил тут всю силу до единого,
Он и трех-то братей тех живьем схватал,
Живьем схватал да волосами связал,
Волосами-та связал да через конь сметал,
Через конь сметал да ко шатру привез.
Ждала Офимья силу из чиста поля,
Не могла она силы дождатися.
Пошла она к Хотенку сыну Блудову,
А сама говорит да таково слово:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Ты возьми мою Чейну прекрасную,
Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».
Говорит тут Хотенушко сын Блудович:
«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!
Мне не нать твоя Чейна прекрасная.
Ты обсыпь мое востро копье,
Ты обсыпь возьми да златом-се́ребром —
Долможа́но его рато́вище семи сажен
От насадочек до присадочек,
Ты обсыпь возьми да златом-серебром,
Златом-серебром да скатным жемчугом.
Я отдам те девять сынов на выкуп всех».
Еще в та поре Офимья Чусова жена
Покатила чисто серебро телегами,
Красно золото да то ордынскою,
Обсыпала она у ёго востро копье,
Обсыпала она да златом-серебром,
Златом-серебром да скатным жемчугом, —
Не хватило у ей да одной четверти.
Говорит тут Офимья Чусова жена:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Ты возьми мою Чейну прекрасную,
Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».
 
 
Говорит тут Хотенушко сын Блудович:
«Мне не нать твоя Чейна прекрасная,
Уж ты всё обсыпь да златом серебром,
Златом-серебром да скатным жемчугом,
Я отдам те девять сынов на выкуп всех».
Говорит князь Владимир стольнокиевский:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Ты возьми у ей Чейну прекрасную».
Говорит тут Хотенушко сын Блудович:
«Я возьму у ей Чейну прекрасную,
Я возьму ею не за себя заму́ж,
Я за своего да слугу верного
А за того же за Мишку всё за паробка».
Говорит князь Владимир стольнокиевский:
«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!
Ты возьми ею да за себя замуж:
Еще, право, она да не худых родов,
Она ведь уж да роду царского».
Тут и взял Хотенко за себя взамуж,
Ей отдал девять сынов на выкуп всех.
Затем-то Хотенушку славы́ поют,
Славы поют да старину скажу́т.
 

Чурило Пленкович у князя Владимира

 
В стольном городе во Киеве
У ласкова князя у Владимира
Хороший заве́ден был почестный пир
На многие на князи да на бояра,
Да на сильны могучие богатыри.
Белый день иде ко вечеру,
Да почестный-от пир идет навеселе.
Хорошо государь распотешился
Да выходил на крылечко переное,
Зрел-смотрел во чисто́ поле́.
Да из далеча-далеча поля чистого
Толпа мужиков да появлялася, —
Да идут мужики да всё киевляна,
Да бьют они князю, жалобу кладут:
«Да солнышко Владимир-князь!
Дай, государь, свой праведные суд,
Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича:
Да сегодня у нас на Саро́ге на реки
Да неведомые люди появилися,
Да наехала дружина та Чурилова;
Шелковы неводы заметывали,
Да тетивки были семи шелков,
Да плутивца у сеток-то серебряные,
Камешки позолоченные.
А рыбу сарогу повыловили;
Нам, государь-свет, улову нет,
Тебе, государь, свежа куса нет,
Да нам от тебя нету жалованья.
Скажутся, называются
Всё они дружиною Чуриловою».
Та толпа на двор прошла,
Новая из поля появилася, —
Да идут мужики да всё киевляна,
Да бьют они челом, жалобу кладут:
«Да солнышко да наш Владимир-князь!
Дай, государь, свой праведные суд,
Дай-ка на Чурила сына Плёнковича:
Сегодня у нас на тихих заводях
Да неведомые люди появлялися,
Гуся да лебедя да повыстреляли,
Серу пернату малу утицу;
Нам, государь-свет, улову нет,
Тебе, государь, свежа куса нет,
Нам от тебя да нету жалованья.
Скажутся, а называются
Всё они дружиною Чуриловою».
Та толпа на двор прошла,
Новая из поля появилася, —
Идут мужики да все киевляна,
Бьют они челом, жалобу кладут:
«Солнышко да наш Владимир-князь!
Дай, государь, свой праведные суд,
Дай на Чурила сына Плёнковича:
Да сегодня у нас во темных во лесах
Неведомые люди появилися,
Шелковы тенета заметывали,
Кунок да лисок повыловили,
Черного сибирского соболя;
Нам, государь-свет, улову нет,
Да тебе, государь-свет, корысти нет,
Нам от тебя да нету жалованья.
Скажутся, а называются
Всё они дружиною Чуриловою».
Та толпа на двор прошла,
Новая из поля появилася, —
А и́де молодцов до пяти их сот,
Молодцы на конях одноличные,
Кони под нима да однокарие были,
Жеребцы всё латынские,
Узды, по́вода у них а сорочинские,
Седелышка были на́ золоте,
Сапожки на ножках зелен сафьян,
 
 
Зелена сафьяну-то турецкого,
Славного покрою-то немецкого,
Да крепкого шитья-де ярославского.
Скобы, гвоздьё-де были на золоте.
Да кожаны на молодых лосиные,
Да кафтаны на молодцах голу́б скурлат,
Да источниками подпоясанося,
Колпачки – золотые верхи.
Да молодцы на ко́нях быв свечи-де горят,
А кони под нима быв соколы-де летят.
Доехали-приехали во Киев-град,
Да стали по Киеву уродствовати,
Да лук, чеснок весь повырвали,
Белую капусту повыломали,
Да старых-то старух обезвичили,
Молодых молодиц в соромы́-де довели,
Красных девиц а опозорили.
Да бьют челом князю всем Киевом,
Да князи те просят со княгинями,
Да бояра те просят со боярынями,
Да все мужики-огородники:
«Да дай, государь, свой праведные суд,
Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича:
Да сегодня у нас во городе во Киеве
Да неведомые люди появилися,
Да наехала дружина та Чурилова,
Да лук, чеснок весь повырвали,
Да белую капусту повыломали,
Да старых-то старух обезвичили,
Молодых молодиц в соромы-де довели,
Красных девиц а опозорили».
Да говорил туто солнышко Владимир-князь:
«Да глупые вы князи да бояра,
Неразумные гости торговые!
Да я не знаю Чуриловой посе́личи,
Да я не знаю, Чурило где двором стоит».
Да говорят ему князи и бояра:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да мы знаем Чурилову поселичу,
Да мы знаем, Чурило где двором стоит.
Да двор у Чурила ведь не в Киеве стоит,
Да двор у Чурилы не за Киевом стоит,
 
 
Двор у Чурила на Потай на реки,
У чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей а у Борисовых,
Да около двора да всё булатный тын,
Да вереи были всё точеные».
Да поднялся князь на Почай на реку,
Да со князьями-то поехал, со боярами,
Со купцами, со гостями со торговыми.
Да будет князь на Почай на реки,
У чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей да у Борисовых,
Да головой-то ка́ча, сам приговариват:
«Да, право, мне не пролгали мне».
Да двор у Чурила на Почай на реки,
Да у чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей да у Борисовых;
Да около двора все булатный тын,
Да вереи те были всё точеные,
Воротика те всё были всё стекольчатые,
Подворотенки да дорог рыбий зуб.
Да на том дворе-де на Чуриловом
Да стояло теремов до семи до десяти.
Да во которых теремах Чу́рил сам живет, —
Да трои сени у Чурила-де косивчатые,
Трои сени у Чурила-де решетчатые,
Да трои сени у Чурила-де стекольчатые.
Да из тех-де из вы́соких из теремов
На ту ли на улицу падовую
Да выходил туто старый матерый человек.
На старо́м шуба-то соболья была
Да под дорогим под зе́леным под ста́метом,
Да пугвицы были вальячные,
Да вальяк-от литый красна золота.
Да кланяется, поклоняется
Да сам говорит и таково слово:
«Да свет государь ты Владимир-князь!
Да пожалуй-ка, Владимир, во высок терем,
Во высок терем хлеба кушати».
Да говорил Владимир таково слово:
«Да скажи-ка мне, старый матёрый человек,
Да как тебя да именем зовут,
Хотя знал, у кого бы хлеба кушати?» —
 
 
«Да я Пленко́ да гость Сарожанин,
Да я ведь Чурилов-от есть батюшко».
Да пошел-де Владимир во высок терем,
Да в терем-от идет да все дивуется,
Да хорошо-де теремы да изукрашены были:
Пол-середа одного серебра,
Печки те были всё муравле́ные,
Да потики те были всё серебряные,
Да потолок у Чурила из черных соболей,
На стены сукна навиваны,
На сукна те стекла набиваны.
Да всё в терему-де по-небесному,
Да вся небесная луна-де принаведена была,
Ино всякие утехи несказа́нные.
Да пир-от идет о полупиру,
Да стол-от идет о полустоле;
Владимир-князь распотешился,
Да вскрыл он окошечка немножечко,
Да поглядел-де во да́лече чисто́ поле́:
Да из да́леча-дале́ча из чиста поля
Да толпа молодцов появилася,
Да еде молодцов а боле тысячи,
Да середи-то силы ездит купав молодец,
Да на молодце шуба-то соболья была,
Под дорогим под зеленым под стаметом,
Пугвицы были вальячные,
Да вальяк-от литый красна золота,
Да по до́рогу яблоку свирскому.
Да еде молодец, да и сам тешится,
Да с коня-де на коня перескакивает,
Из седла в седло перемахивает,
Через третьего да на четвертого,
Да вверх копье побрасывает,
Из ручки в ручку подхватывает.
Да ехали-приехали на Почай на реку,
Да сила та ушла-де по своим теремам.
Да сказали Чурилы про незнаемых гостей,
Да брал-де Чурило золоты ключи,
Да ходил в амбары мугазенные,
Да брал он сорок сороков черных соболев,
Да и многие пары лисиц да куниц,
Подарил-де он князю Владимиру.
 
 
Да говорит-де Владимир таково слово:
«Да хоша много было на Чурила жалобщиков
Да побольше того-де челобитчиков, —
Да я теперь на Чурила да суда-де не дам».
Да говорил-де Владимир таково слово.
«Да ты, премладыи Чурилушко сын Плёнкович!
Да хошь ли идти ко мне во стольники,
Да во стольники ко мне, во чашники?»
Да иной от беды дак откупается,
А Чурило на беду и нарывается.
Да пошел ко Владимиру во стольники,
Да во стольники к нему, во чашники.
Приехали они ужо во Киев-град,
Да свет государь да Владимир-князь
На хороша́ да нового на стольника
Да завел государь-де почестный пир.
Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович
Да ходит-де ставит дубовы́ столы,
Да желтыми кудрями сам потряхивает,
Да желтые кудри рассыпаются,
А быв скачен жемчуг раскатается.
Прекрасная княгиня та Апраксия
Да рушала мясо лебединое;
Смотрячи́сь-де на кра́соту Чурилову,
Обрезала да руку белу правую,
Сама говорила таково слово:
«Да не дивуйте-ка вы, жены господские,
Да что обрезала я руку белу правую:
Да помешался у мня разум во буйной голове,
Да помутилися у мня-де очи ясные,
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да на его-то на кудри на желтые,
Да на его-де на перстни́ злаченые.
Помешался у мня разум во буйной голове,
Да помутились у меня да очи ясные».
Да сама говорила таково слово:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу
Не на этой а ему службы быть, —
Да быть ему-де во постельниках,
Да стлати ковры да под нас мягкие».
 
 
Говорил Владимир таково слово:
«Да суди те Бог, княгиня, что в любовь ты мне пришла.
Да кабы ты, княгиня, не в любовь пришла, —
Да я срубил бы те по плеч да буйну голову,
Что при всех ты господах обесчестила».
Да снял-де Чурилу с этой бо́льшины
Да поставил на большину на и́ную,
Да во ласковые зазыватели, —
Да ходить-де по городу по Киеву,
Да зазывати гостей во почестный пир.
Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович
Да улицми идет да переулками,
Да желтыми кудрями потряхивает,
А желтые те кудри рассыпаются.
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да старицы по келья́м онати́ они дерут,
А молодые молодицы в голенища ....,
Красные девки отселья дерут.
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да прекрасная княгиня та Апраксия
Да еще говорила таково слово:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да тебе-де не любить, а пришло мне говорить.
Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу
Да <не> на этой а ему службы быть, —
Да быти ему во постельниках,
Да стлати ковры под нас мягкие».
Да видит Владимир, что беда пришла,
Да говорил-де Чурилу таково слово:
«Да премладыи Чурило ты сын Плёнкович!
Да больше в дом ты мне не надобно.
Да хоша в Киеве живи, да хоть домой поди».
Да поклон отдал Чурила, да и вон пошел.
Да вышел Чурило-то на Киев-град,
Да нанял Чурило там извозчика,
Да уехал Чурило на Почай на реку,
Да и стал жить-быть а век коро́тати.
Да мы со той поры Чурила в старина́х скажем,
Да отныне сказать а будем до́ веку.
А й диди, диди, Дунай, боле вперед не знай!