Текст книги "Красная тетрадь (СИ)"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Нелепая фигура растаяла среди деревьев.
Три дня Соня упрямо не выходила из дома, хотя сойки трещали вокруг каждый Божий день. Аппетита у девочки не было, зато были рвота и понос. По ночам за окнами стоял кто-то желтый и светящийся, и манил Соню к себе. В печной трубе плакали детские голоса. Спасение было одно – Филимон. Кот переселился на эти дни в «детские покои», лежал всю ночь в ногах у Сони и своим мурлыканьем отгонял нечисть. Вера решила, что девочка заболела, поила ее насильно теплым молоком и уж хотела везти в Егорьевск, показать доктору. Алеша предлагал сначала показать шаману. На четвертый день Манька, отчаявшись, вышла к изгороди и помахала красной, подаренной Соней лентой.
Взяв с собой обеих собак, и едва отделавшись от Матюши (дети были практически неразлучны, но устроены так, что каждому иногда хотелось побыть одному. Это желание оба уважали.), Соня вышла на встречу.
– Не верь ему, – хмуро сказала Манька. – Ничего он нам не сделает. А сама – хоронись. А еще лучше – мачехе расскажи. И сожителю ейному. Но ничего батьке не давай. Иначе – измотает тебя вконец, а эти еще и погонят за воровство. Куда тогда пойдешь? Ясно, что говорю?
Соне было ничего не ясно, кроме одного: все плохо, и дальше будет только хуже.
– За нас не бойся! Ничего нам не будет, – повторила Манька. Видимо, она откуда-то узнала, чем именно запугал Соню отец.
Месяц все было спокойно. Соня постепенно оттаяла, снова начала есть и спать по ночам. Потом отец снова выследил ее и потребовал денег.
– Ничего я тебе не дам! – дрожащим голосом сказала Соня, помня наставления Маньки. – И ничего ты им не сделаешь!
– Верно, – сразу согласился мужик, недобро усмехнувшись. – Своим кровинкам вреда не пожелаю. А вот чужим… Скажу так: будешь кобениться – украду твоего названного братца Матюшу, посажу его в мешок и продам разбойникам. Слыхала про разбойников-то? Они таких детей, толстых да здоровых, задорого покупают. Вот и всем хорошо будет: мне – денежки, а тебе – урок, чтобы впредь папку слушалась. А Матюша-то плакать будет… А потом…
– Тебя наши собаки загрызут! – крикнула Соня.
– Тише, тише! – отец снова зажал ей рот рукой. – Не кричи так, доченька… Собаки – это не беда. Собакам-то я мяса с мышьяком подкину, они слопают и сдохнут… Значит, сейчас принесешь мне что-нибудь, а я Матюшу и трогать не стану… Но помни, уж в другой-то раз повторять не буду: денежки – лучше всего…
Окончив свой рассказ, Соня тихо и безнадежно заплакала. Матюша понимал, что утешить ее ему сейчас нечем, и потому сразу начал думать.
Бран подбежал к девочке и быстро облизал ей лицо горячим, широким языком. Соня заплакала еще пуще. Пес улегся на мох возле ее ног и положил морду на лапы, вопросительно глядя на Матвея: «Что, дескать, происходит? И почему ты ничего не делаешь?»
– А как ты думаешь: зачем разбойникам дети? – спросил Матвей спустя какое-то время. – Они что, их едят?
– Да нет, – Соня вздрогнула и перестала плакать. – Они ж не людоеды. Я о таком не слыхала.
– Тогда – зачем? – упрямо повторил Матюша. Соня пожала плечами. – Я думаю, он тебя опять обманул, как тогда, с Манькой. Никаким разбойникам я не нужен. А много ты ему всего снесла?
Соня, глядя в землю, отрицательно покачала головой. Говорить она не могла от стыда. Вдруг Матюша рассердится на нее за то, что она отдала пьянице вещи его отца-инженера? Что ей тогда делать? Как жить? Трудно поверить, но дети ни разу за всю жизнь всерьез не ссорились…
– Четыре раза еще, – преодолев себя, сказала Соня. – Два раза – вещи снесла, один раз – мелкие денежки, и еще раз я не поняла – он ничего не просил, расспрашивал, как я живу, да куда мы ходим, да кто – к нам…
– Может, маме Вере расскажем? – предложил Матвей.
– Нет, нельзя. Она разозлится, что я запрет нарушила и пошла к ним. Она же меня предупреждала…
Соня вдруг отчетливо представила себе, что самое страшное уже произошло – ее отец украл Матюшу и прямо в мешке продал его ужасным разбойникам. И вот Вера узнала об исчезновении и, быть может, гибели сына, и узнала, чья в том вина… Молча подняла свои желтые глаза на Соню и…
Девочка с воем упала на мох и забилась в самой настоящей истерике, дрыгая ногами и без разбору колотя кулачками по земле и выступающим корням. Лежащий Бран вскочил и вздыбил загривок. Медб настороженно смотрела из кустов, но не приближалась. Матюша сначала растерялся, а потом кинулся к сестре, своим телом прижал ее к земле и завернул руки. Соня вырывалась и попыталась укусить брата за ухо, но Матвей был намного сильнее и держал крепко.
– Все! Все! Все! – вслух говорил мальчик.
Когда припадок минул, он не удержался и спросил:
– Соня! Чего это ты покатилась-то?
Соня ничего не смогла объяснить брату, хотя слова для этого у нее вполне отыскались бы. Но как это понять, если вдруг оказалось, что маму Веру она боится куда больше, чем диких братьев и сестер, пьяницу-отца и ужасных душегубов-разбойников?! Разве о таком можно сказать вслух?
– Ладно, Соня, – еще подумав, решил Матюша. – Не хочешь никому говорить, значит – не будем. Скорее всего, это все вообще ерунда. Но на всякий случай будем пока вместе ходить, и с собаками. А потом я про разбойников все разузнаю и тебе расскажу.
– Как это ты про разбойников разузнаешь? – прищурилась Соня. – Про них вообще никто ничего не знает! Даже пристав!
– Да уж как-нибудь соображу! – Матюша нахмурил брови и сделал важное лицо.
– Хозяйка, дома ли? – послышалось из сеней.
Задумавшаяся и с головой окунувшаяся в картины прошлого Вера вздрогнула. Филимон тяжело вскочил и выгнул спину.
Не вдруг вспомнив, что дома никого нет и даже прислуга отпросилась до вечера к родным в деревню, Вера встала и впустила в комнату егорьевского урядника Карпа Платоновича Загоруева, – рослого усатого дядьку, которому отчего-то всегда был тесен сшитый не по размеру мундир, и он в нем непрерывно ерзал и пожимался, стараясь устроить поудобнее врезающиеся в тело складки. Со стороны казалось, что он болен почесухой либо иной нервной или кожной болезнью.
Подав гостю кофею и сласти, Вера присела напротив, аккуратно сложив руки, глядела строго и без улыбки. Карп Платонович тоже молчал и знай ежился – Верин взгляд даже из полицейских и жандармских чинов держали немногие.
– С чем пожаловали, Карп Платонович? – спросила, наконец, Вера.
– Деликатное дельце выходит, Вера Артемьевна…
Вера знала за собой и сожителем множество «деликатных» дел, и, хотя и сожалела теперь об отсутствии Алеши, была, тем не менее, готова к любому разговору.
На главное подсудное дело, продажу золота в Китай, полиция явно не вышла. Иначе Загоруев говорил бы с ней теперь по-другому. А всякая мелочь… Вера уже прикидывала, сколько в избе денег, и хватит ли на взятку уряднику и, если понадобится, приставу – его начальству…
– Никанора Капитонова, каторжника, изволите ли вспомнить? – еще помолчав и поскрипев стулом, внезапно спросил Загоруев, внимательными и цепкими глазками ощупывая Веру, ловя ее первую реакцию.
– Помню что-то… – чуть помедлив, ответила Вера. Ее ослепительно желтый взгляд вдруг как бы потускнел, обернулся вглубь себя. Рука, лежавшая на столе, чуть заметно вздрогнула и потянулась к чашке. – Вроде бы это тогда было, когда Матвея… Матвея Александровича убили. Никанора обвинили, но доказать не смогли…
– Свидетелей, что он стрелял, предостаточно было! – веско сказал Загоруев. – Так ваше-то с ним знакомство…
– Моего с ним знакомства никакого не было! – резко ответила Вера и встала из-за стола, отошла к шкапу с одеждой. – Я его и видела-то всего пару раз…
– Пару раз? Где? Здесь? Когда? – быстро, словно стреляя короткими вопросами, спросил Загоруев.
– Нет, здесь я с ним вообще не встречалась, – Вера уже взяла себя в руки, и Загоруев понял, что момент истины минул, не принеся ему никаких ощутимых побед. Впрочем, у него в рукаве был еще один козырь. – Кроме того дня, когда бунт… Виделись мы мельком в Петербурге, когда я ему записки от госпожи передавала. Его хозяин – Дубравин Сергей Алексеевич, Никанор у него камердинером служил…
– Так у вашей хозяйки что ж – роман был с разбойником Дубравиным?
– Она полагала, что – роман, – усмехнулась Вера. – А он и думать о ней не думал. Я ее тогда предупреждала, но разве ж с ней сговоришь? Шестнадцать лет ей было, это тоже надо понять. А здесь она думала, что он погиб…
– Кто?
– Дубравин, кто ж еще? Это он уже спустя год после ее отъезда разбойником объявился… А до того – мертвым считался. Вы разве сами позабыли?
– Помним-с, помним-с, – сказал Карп Платонович и подвигал плечами, создавая комфорт подмышкам. – И стало быть, с той давней поры вы… того… с Никанором не встречались?
– Нет, да и каким же образом? – искренне удивилась Вера. – Он же на каторге, по приговору…
– Никанор Капитонов бежал с каторги два месяца тому назад, – внятно сказал Загоруев, и опять засверлил Веру своими мелкими темными глазками, похожими на проткнутые пальцем дырочки в черноземе. – И местонахождение его неизвестно… нам… то, есть полиции…
– Так я могу подсказать, – легко произнесла Вера, отвернувшись к окну и глядя, как молодая ворона сердито долбит забытый на заборе горшок.
– Как?! – Загоруев аж подпрыгнул на стуле, расплескав кофий.
– Да так, – в голосе Веры слышалась усталость. – Рассудите сами. Здесь, в тайге, обретается его бывший хозяин – Дубравин. Куда ж еще податься беглому каторжнику, как не к Черному Атаману?
– А-а-а, – разочарованно протянул Карп Платонович. – Вы в этом смысле…
– А вы что ж полагали? – откровенно усмехнулась Вера. – Что я сбежавшего Никанора в конюшне прячу, и нынче же его вам отдам?
– Я к вам по серьезному государственному делу пришел, Вера Артемьевна, и насмешки ваши мне совершенно ни к чему, – решительно произнес Загоруев. – Никанор Капитонов – разбойник и душегубец. Хочу вас доподлинно и официально предупредить: коли он к вам явится, постарайтесь как можно более про него вызнать, и сразу же в полицию, или хоть в приисковую администрацию сообщить. Чтобы все меры были приняты к его скорейшему задержанию и аресту.
– А отчего бы ему именно ко мне являться-то? Поболтать о Петербурге, о молодых годах, что ли? Это как-то мне странно. Особенно, если взглянуть, что и вправду он Матвея застрелил…
– Есть у полиции основания полагать, что сбежавший с каторги разбойник Капитонов может именно к Вере Михайловой с визитом прийти! – жестко сказал Загоруев. – И не заставляйте меня повторять и уточнять! Из ваших же, Вера Артемьевна, интересов. Не забывайте, что детки у вас…
– Причем тут дети?! – вскинулась Вера.
– Бог знает, что душегубу на ум-то придет… – Загоруев поднялся, собираясь прощаться.
От Веры несло таким холодом, что даже хорошо топленная печь не спасала полицейского от озноба. «Хорошо, хоть собак ее нету», – подумал он и почесал натертую воротником шею.
Когда Загоруев ушел, Вера без сил опустилась на дощатый пол и закрыла лицо руками. Она сидела так до вечера, и каждый непонятный звук за окном заставлял ее вздрагивать от страха и возбуждения.
Когда вернулись дети и собаки, она вдруг бросилась к ним и стала целовать всех подряд. Матюша глядел удивленно, чувствительная Соня обвила руками шею обычно неласковой приемной матери и заплакала. Бран и Медб отворачивали морды от нежданной ласки и осуждающе косились на свои пустые миски, в которых почему-то не было еды. Алые кисти собранной детьми рябины рассыпались на выскобленном полу. Лаская детей и псов, Вера отводила от взгляд от вытекшего из раздавленных ягод сока и из последних усилий не пускала в душу страшные воспоминания и предчувствия.
Вернувшемуся из деловой поездки Алеше она ничего не сказала о визите урядника.
Глава 10
Записки в красной тетради Андрея Измайлова, инженера.
От общей неловкости своего здешнего существования, вызванной в значительной степени нелепыми обстоятельствами изначального появления и обустройства, вздумал пошутить, исходя из признанных в Петербурге соображений, что правильно примененная ирония смягчает любую нелепость. Шутка получилась настолько изрядной, что, право, как бы и не получить чем-нибудь по голове, или еще иное физическое повреждение (хотя мне уж и прошлого довольно).
Спустился в лавку при гостинице «Калифорния», в которой покамест остановился и, рассуждая об своем инженерстве и местном колорите этой опаснейшей по здешним событиям профессии, приобрел большую тетрадь. Желтого, потребного для шутки, переплета не сыскалось, пришлось удовлетвориться красным. Согласно задуманному, прямо в лавке тетрадь открыл и написал заголовок. Баба, отпускающая товар (кажется, ее зовут Татьяной), прикрыла рот ладонью и куда-то убежала.
После взял тетрадь подмышку и отправился по делам. Реакция егорьевских обывателей и особенно рабочих и мастеровых на прииске была буквально сногсшибательной. Главной занозой образовалось следующее: нынче я уж не могу появиться без этой треклятой тетради, так как здешняя молва моментально и прочно приписала ее к моему облику, добавив со всех сторон всяческих домыслов и иных финтифлюшек, которыми я теперь повсюду хожу обвешанный, наподобие рождественской елки или самоедского шамана. Поделом дураку! Кстати, дядюшка, когда я заходил к нему попрощаться перед отъездом, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал меня как раз об этом: в провинции, мол, равно как и в сибирской глуши, событий и сопутствующих им переживаний мало, а потому любая мало-мальски потребная к употреблению новость имеет изначальную готовность вырастать до размеров подлинно эпических и тяготеет впоследствии к превращению в миф или сказку. Надо же, чтобы на этот именно крючок меня и угораздило сразу попасться!
Попереживав немного по поводу собственной недальновидности, я рассудил, что, коли уж все так сложилось, то и нет смысла лишь для виду таскать с собой эту огромную тетрадь. Буду и вправду записывать свои здешние впечатления, возможно, впоследствии это поможет мне что-то понять и в чем-нито разобраться. Ум мой и логический аппарат достаточно слабы и разбросаны, чтобы подобное подспорье оказалось для них вовсе нелишним. В сущности, оптимистическое присловье «что ни делается, все – к лучшему!» всегда привлекало меня в качестве жизненного девиза, хотя жить в соответствии никогда не получалось. Отчего ж нынче не попробовать еще раз?
За истекший период мне удалось познакомиться со многими действующими лицами здешнего общества, о которых до того я лишь слыхал в рассказах от Наденьки. Первой, конечно, случилась ее семья, которая настойчиво пыталась уговорить меня остановиться у них, пока я не определюсь окончательно. По вполне понятным причинам я все же съехал в гостиницу, да и слава Богу, так как буквально три дня спустя объявился из Екатеринбурга Наденькин муж – Ипполит Михайлович Петропавловский-Коронин. Мое совместное пребывание с ним, равно как и поспешное бегство из дому Златовратских сразу после его приезда, выглядели бы уж и вовсе невместно.
Семья Наденьки смотрится никак не менее своеобразно, чем она мне ее рекомендовала. Мать Леокардия Власьевна, которую и я, как все, уж мысленно называю Каденькой, – более всего похожа на высушенную рыбку-тараньку, обряженную в опрятный костюм мужского кроя. При том, с высушенного тела горят огнем не просто живые, а какие-то неистово-неутоленные глаза, которых в глазах Наденьки и младшей дочери можно увидеть лишь бледный отблеск. Говорит она так, словно колет полешки на чурочки: быстро, отрывисто, точно. Запах карболки и иода витает над ней вместо дамского запаха туалетной воды, но не отталкивает, а наоборот, едва ли не добавляет ей какой-то жизненной, каллиграфически прописанной привлекательности, похожей на привлекательность блестяще составленного статистического отчета. Тусклые глаза от высушенной рыбешки достались отцу – Левонтию Макаровичу Златовратскому, начальнику здешнего училища. Он действительно перемежает свою вычурную речь латынью, смотрит на белый свет с какой-то тупой мучительностью, и словно никак не может сообразить: каким это макаром и где, собственно, я оказался?
В старшей из сестер, Аглае, награжденной верблюжьим сравнением остроязыкой Софи, действительно отчетливо проглядывает что-то восточно-бедуинское. Посадка головы, изгиб шеи, манера смотреть на собеседника любого роста сверху вниз и, главное, лиловая поволока в глазах, напоминающая о пустынных далях всхолмленной барханами раскаленной равнины… Впрочем, вполне может быть, что я, как и все, подпал под магию слова, когда-то давно сказанного Домогатской… Аглая молчалива, пожалуй, более всех остальных, и даже трудно вообразить себе, что она служит в училище и преподает в двух младших классах. Согласно моему (быть может, ошибочному) представлению, с маленькими детьми надо много и эмоционально разговаривать. Пожалуй, мне было бы интересно побывать на Аглаином уроке и поглядеть, как она ведет себя с учениками. В любом случае, в ней есть женская загадка, а это дорогого стоит. А вот сыщутся ли в Егорьевске желающие ее разгадать?
Хозяева прииска, с которыми я, разумеется, тоже познакомился, меня покудова обескураживают. Ничего определенного про них я так и не понял, а глаза и привычки у всех троих такие, как будто бы они с давних пор хранят в домашнем леднике труп столичного ревизора, убитого ими совместно из каких-то корыстных соображений. Понятно, что ничего подобного быть не может, а следовательно – надо разбираться. Петр Иванович из всех троих кажется наиболее простым, и способ ухода от неизвестных мне проблем выбрал самый незамысловатый – охота и водка. При случае надо будет попробовать заманить его к себе и напоить – быть может, что-то станет яснее.
На Мариинском прииске довелось повидать и еще одну полу мифологическую фигуру здешних мест, от которой Наденька меня остерегала, – вдову инженера Печиноги Веру Михайлову. Женщина действительно незаурядная даже на первый взгляд, хотя и здорово не в моем вкусе. По каждой черте лица и тела в отдельности ее можно было бы признать безусловной красавицей, если бы не ярко-желтые, совершенно нечеловеческие глаза с узкими змеиными зрачками. Двигается она неспешно и плавно (здесь тоже есть сходство с крупной змеей), говорит мало, но впрочем, вполне правильно и довольно, чтоб можно было ее точно понять. В речи ее есть и еще одна пугающая деталь, рациональное объяснение которой мне, впрочем, вполне известно. Из-за уроков латыни, которые Вера Михайлова брала (и нынче берет?) у тусклоглазого Левонтия Макаровича, она переняла и его привычку: вставлять в речь латинские выражения. Но если у него это выглядит хотя и комедийно, но вполне органично, сочетаясь с общим абрисом замшелого книжника, то у рослой крестьянки с уложенными венцом косами и змеиными глазами… Господи, упаси! Я сам видел, как крестятся ей вслед и делают какие-то явно охранительные знаки приисковые бабы. Надо еще учесть и то, что она довольно часто появляется на людях в сопровождении двух неправдоподобно огромных псов, в которых явно видна волчья кровь…
Короткая беседа с Верой Михайловой меня, признаться, здорово измотала. Она без труда держала паузы, словно хорошая драматическая актриса, и явно изучала меня, как недешевую вещь, над приобретением и нужностью которой в хозяйстве еще раздумывают. Ощущение, надо сказать, не из приятных, и облегчение, когда встреча закончилась, получилось изрядным. Жить же с этим существом бок о бок день за днем… После знакомства с Верой Михайловой я склонен думать, что Матвей Александрович Печинога был еще более странным человеком, чем я предполагал ранее. Ведь все рассказчики сходятся в одном: Вера была абсолютно единственной женщиной, которая в течение всей жизни Печиноги привлекла его внимание.
Неожиданно хороши показались дети Веры – Матвей и Соня (названа в честь Софи Домогатской? Ирония? Насмешка? Случайность? У Веры Михайловой во все можно поверить.) Едва ли более семи-восьми лет, но уж читают, пишут, могут поддерживать вежливую светскую беседу. ПО просьбе матери они развлекали меня в своих отдельных комнатах, пока Вера сама хлопотала по хозяйству. У меня сложилось впечатление, что имеющейся прислуге она попросту не доверяет. Я видел уже этот феномен в своей профессиональной деятельности. Выучившиеся из мастеровых инженеры норовят сами влезть во все дела подчиненных и даже сделать все за них, так как полагают, что они лучше во всем понимают и разбираются. Так же видимо ощущает себя и поднявшаяся из крестьян, через домашнюю прислугу Вера.
Соня и Матвей уже были откуда-то осведомлены о моих приключениях. Показав мне свои игрушки (и вправду весьма оригинальные – даже в Петербурге я не видел ничего подобного), они чинно расселись на стульях и принялись расспрашивать меня. При этом ребятишки удивительным образом избегали детской и простонародной бестактности, что, несомненно, следует отнести к заслугам воспитывающих их людей. Соня больше интересовалась моими собственными переживаниями (например, не боялся ли я медведя?) и подвигами Нади Златовратской по спасению моей жизни. После она едва ли не со слезами на глазах заявила, что я – сильный и храбрый человек, потому что даже здоровый от разбойников да с непривычки в тайге теряется, а я, раненный и истекающий кровью, не сдался и сумел выжить наперекор всему. Глупо, конечно, но наедине с собой могу признаться: в тот момент мне, немолодому мужчине, польстило, что в глазах семилетней девочки я явно выгляжу героем. После я, конечно, посмеялся над собой, но… Матвей со свойственным его полу и возрасту интересом подробно расспрашивал меня о разбойниках – как они выглядели, что говорили, какое у них оружие и т. п. В конце разговора мальчику удалось еще раз удивить меня. Серьезно глядя мне в глаза, он тихо, но твердо спросил: может ли, на мой взгляд, зачем-нибудь пригодиться разбойникам маленький мальчик, ну, такой, к примеру, как он сам.
Опешив сначала, я быстро догадался, что ребенок, будучи развитым не по годам, размышляет о чем-то таком псевдо-героическом, вроде того, как мальчишки портовых городов средневековья мечтали стать пиратами и бороздить моря, осененные страшной тенью Веселого Роджера. Стараясь быть максимально убедительным, я сообщил ему все, что я сам думаю о разбойниках, отнимающих жизнь и имущество у ни в чем не повинных людей, а потом – о полной бесперспективности всех его замыслов относительно присоединения семилетнего ребенка к действующей шайке.
Матвей выслушал меня, не перебивая, кивком поблагодарил и о чем-то надолго задумался. Соня смотрела на брата с какой-то очень взрослой тревогой и пониманием, вероятно, она была в курсе его прожектов и, как и я, категорически их не одобряла.
Раскланиваясь с Верой Михайловой, я счел нужным сообщить ей о том крайне благоприятном впечатлении, которое произвели на меня ее дети. В ответ она едва заметно улыбнулась уголком красивого рта и ничего не сказала, заметив, впрочем, что осень в этом году выдалась поздняя и настоящие сибирские холода что-то запаздывают, должно быть, из-за юго-западного ветра, который дует, не переставая, вторую неделю. Собаки сидели на крыльце и, одинаково вывалив языки, глядели на меня. На их мордах застыло карикатурное отражение хозяйкиной улыбки.
Вскоре после приезда Коронина Каденька на правах короткого знакомства (так она полагала, а что в основании – Бог весть, от и до, она явно умна и проницательна, и я бы ничему не удивился) прислала мне записку, что ею затевается вечеринка для людей передовых мыслей и взглядов (в этом месте я невольно скривился и даже сам ощутил, как все части моего лица поехали в разные стороны), каковых в забытом идеями Егорьевске так немного, что все они даже против воли должны держаться вместе. В записке при желании можно было углядеть дюжину намеков, а можно – не углядеть ничего, кроме Каденькиного общественного рвения. Я предпочел второе и известил личным визитом, что непременно буду. Визит был мучителен до крайности, так как Каденька принимала в амбулатории, Коронин и Златовратский после положенных приветствий молчали, испытующе сверля меня взглядом, а Надя норовила украдкой оказать мне какой-нибудь знак внимания. Один раз, выманив меня в кабинет отца, коснулась губами рубашки у меня на груди, а потом всхлипнула и убежала. Тут же откуда-то появилось удивительно грациозное по физическим повадкам существо с лицом угрюмой, темной масти козы и каким-то тазиком в руках. Ничего мне не сказав и даже не глянув в мою сторону, девушка поставила тазик под стол и принялась расставлять и вытирать книги на полках. Видела ли она сцену, разыгравшуюся только что между мною и Надей? До чего ж неловко!
Видит Бог, я все понимаю. Для Нади это захватывающая игра, которую она ведет впервые в жизни (господин Коронин даже на беглый взгляд человек решительно неигровой, право, надо будет расспросить Надю при случае, как он делал ей предложение, даже интересно). До нынешнего дня она лишь читала о таких «ужасных и противоречивых» страстях в романах Софи Домогатской и иже с ней, и вот – сама сподобилась… У нее горят щеки, блестят глаза, в движениях и мимике появилось вовсе несвойственное ей кокетство. Если Коронин хоть сколько-нибудь наблюдателен, он уж через десять минут должен был обо всем догадаться… Но что мне-то делать?
Суаре состоялось в пятницу, в помещении местного собрания, выстроенного и обустроенного когда-то попечением Гордеева-старшего. Каденька выступала хозяйкой вечера, и, вопреки ее утверждениям, народу «передовых взглядов» собралось довольно-таки много. Кроме Златовратских и Надиного мужа присутствовали супруги Опалинские, двое политических ссыльных – некто Роман Веревкин, пребывающий в Егорьевске уже более двух лет, и недавно прибывший административно-ссыльный Гавриил Кириллович Давыдов. Был еще чрезвычайно высокий и худой молодой человек со странным выражением на лице: смесь жесткости, может быть, даже жестокости, ума и детской наивности. Причем совершенно невозможно разобрать, что там является изначальным пластом, и что что прикрывает. То ли природная жестокость прячется под маской наивности, то ли наоборот – наигранная свирепость является всего лишь маской-защитой существа наивного и мало защищенного от природы. Молодого человека представили мне как Василия Полушкина и рекомендовали как молодого удачливого подрядчика и предпринимателя, не чуждого, между тем, научных интересов. Откуда у егорьевского подрядчика, не получившего никакого регулярного образования, могли взяться научные интересы, я так и не понял. Петя Гордеев явиться не соизволил, а его жена, как я понял, общественных собраний не посещает по состоянию здоровья. Наиболее поразившей меня фигурой «из передовых» оказался, пожалуй, молодой священник отец Андрей. Впоследствии он все больше молчал, но все радикальные обороты разговора встречал с видимым сочувствием. Странно… и это еще мягко сказано! Среди наших товарищей в Петербурге попадались, конечно, выходцы из духовных семей, но чтоб рукоположенный поп…
Едва все собрались, господа политические тут же завели до боли знакомые разговоры, в которых я, ожидалось, приму деятельное участие. Переселенческий вопрос, участие в областническом движении, стачки на приисках и заводах, голодовка заключенных в Тобольском централе, сравнительная роль крестьянства и промышленных рабочих в грядущих революциях, роль народного просвещения и способы нелегальной доставки передовых статей из столицы… На какое-то (право, не лучшее!) мгновение мне показалось, что я никуда не уезжал и по-прежнему сижу на одной из квартир наших товарищей в Петербурге, в портфеле у меня не статистические журналы Печиноги, а очередная порция запрещенной жандармским управлением литературы, а за окном – вовсе не дикий лес, а вид на Сенатскую площадь, где русские дворяне-идеалисты подняли свое нелепое и плохо организованное восстание и… выжившие оказались недалеко отсюда, в Нерчинских рудниках. Господи, как все перепуталось в этом мире!
Стиснув едва не до хруста кулаки, я отошел к подрядчику Полушкину и стал с преувеличенной заинтересованностью расспрашивать его о закономерностях и перспективах сибирской торговли и о том, какие, по его мнению, изменения внесет в нее строительство железной дороги. Разумеется, все это действительно интересовало меня лишь применительно к горному делу, но подобных рассуждений от господина Полушкина ждать не приходилось, и потому я готов был ограничиться обсуждением торговли зерном, рыбой и дегтем. Лишь бы не побеги из тюрьмы и не организация стачек! Простите покорно, но этим я на всю жизнь накушался с избытком!
Вполне неожиданно для меня Василий Полушкин заявил, что окончание строительства железной дороги немедленно приведет к закрытию всех четырех существующих теперь в Сибири железоделательных заводов. Я, естественно, поинтересовался причиной такой его уверенности, и он быстро и внятно набросал экономические обоснования: дескать, железо сибирские заводы производят по старинке, крайне низкого качества, и как только, благодаря дороге, появится конкуренция с уральским металлом, сразу же прогорят и закроют производство. Неизбежное возникновение экспорта зерна из южной Сибири, напротив, скажется на крае весьма благоприятно, так как сейчас большая часть его идет на винокуренные и спиртовые заводы, что, в свою очередь, приводит к спаиванию и вырождению как инородцев, так и русских, а особенно недавних переселенцев, которые еще не успели врасти в местные условия.
Вдохновленный таким началом разговора, я еще раз, более внимательно, пригляделся к молодому человеку, и далее мы весьма продуктивно и интересно беседовали о самых различных материях. Политически Василий оказался весьма консервативных взглядов и даже областники казались ему чересчур радикально настроенными. Революционных идей он не принимал совершенно и был убежденным монархистом, полагая, что сегодня народу нужна именно освященная высшим авторитетом власть, которую, впрочем, надо аккуратно и, по возможности малозаметно, реформировать в сторону конституционности, просвещения и предоставления больших возможностей низшим сословиям. Являясь патриотом Сибири, он весьма интересно говорил о ее нереализованных возможностях. Кое-что из конкретики показалось мне настолько важным, что я счел нужным это записать, чтобы после не забыть и обдумать на досуге. Извлечение на свет Божий красной тетради произвело совершенно шокирующее впечатление на всю собравшуюся публику, исключая Давыдова и Веревкина, которые, вероятно, были просто не в курсе истории вопроса. Я едва не расхохотался, и с удовлетворением отметил, что Василий Полушкин чуть заметно растянул губы в улыбке. Улыбка у него совершенно мальчишеская. Впрочем, в глубине его светло-карих и явно близоруких глаз постоянно прячется какая-то печаль, причина которой мне пока неизвестна.
