Текст книги "Красная тетрадь (СИ)"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Как-нибудь разберемся, – Коронин, развернув шаньгу, выедал из нее начинку. От масла его короткие толстые пальцы тускло блестели. Надя сидела бледная и мокрая, как искупавшаяся в тазу мышь. По счастью, товарищи не обращали на нее никакого внимания. Каденька, напротив, очень внимательно наблюдала за средней дочерью. И выражение ее глаз было недобрым и острым, как скальпель полевого хирурга.
Вероятно, комнату, в которой она его принимала, следовало назвать кабинетом. Каменная лампа с зеленым абажуром стояла на обширном, почти пустом столе. Наполовину исписанный, отложенный в сторону листок бумаги, по-видимому письмо. Крупный, округлый почерк. Первая строка – обращение: «Милая Софи…»
Софи Домогатская – поистине наваждение этого городка. Записать в красную тетрадь.
Смущало отсутствие книг. Впрочем, бог весть, как принято у них, в Сибири. Может быть, книги они хранят в другом месте. Или вообще их не читают. Хотя, если судить по тому, что Измайлов видел в доме у Веры Михайловой, покойный Печинога, несомненно, читал. И интересы у него, как у читателя, были самые причудливые и разнообразные.
Женщина сидела в мертвом пузыре зеленого света, с непокрытой, не по обычаю, головой, и светлые ее локоны казались водорослями, обвисшими в стоячей воде. Измайлов поклонился, присел и, по уже установившейся привычке, извлек на свет Божий красную тетрадь. Марья Ивановна чуть заметно вздрогнула и тут же улыбнулась извиняющейся улыбкой, заменяющей собой пожатие плеч: «Ну что, мол, поделаешь? Дикие мы все люди…»
Измайлов тоже улыбнулся, согласно с нею вздохнул. Это был его давний, еще агитационный прием. Он доподлинно знал: если подстроиться к дыханию и жестам собеседника, то потом куда легче вести его за собой. После Андрей Андреевич произнес две-три положенные по случаю вежливые фразы и перешел к делу.
Он изучил все сводки, поговорил с горным исправником, мастерами, конторщиками и рабочими. Исследовал, по возможности, историю вопроса. Некоторых бумаг и журналов действительно не хватает, говорят, они в домашнем архиве Печиноги, а его вдова – из вредности не отдает. Похоже на байку или легенду, которых на приисках – пруд пруди. Вот – он приподнял раскрытую на колене тетрадь – воплощение одной из них. Кстати, местонахождение и содержание первоисточника действительно неизвестно, или желтая тетрадь с самодельными стихами инженера просто лежит у Веры Артемьевны на полке?
Нет, после смерти Матвея Александровича тетрадь действительно никто не нашел, хотя он с ней фактически никогда не расставался. Похоже на то, что он каким-то образом предвидел свою смерть и уничтожил тетрадь в ночь накануне бунта. За это же говорит спешно оформленное на Веру и сына завещание.
«Но как он мог знать, что его убьют?!»
«Выходит – мог и знал.»
«Чудеса в решете!»
Снова извиняющаяся улыбка. Вот так у нас тут все… Дремуче и чудесно, а что ж вы хотели?
Да ничего, собственно… Богатые пески на Мариинском и Лебяжьем приисках истощены, и их, по уму, следовало бы закрыть уже в следующем сезоне. На Новом положение с запасами золота чуть лучше, но зато там – изношенность оборудования, всеобщее пьянство и условия для жизни рабочих таковы, что взрыв – дело времени.
«Что же мне делать?»
Господи, – и это уже не вслух – ну откуда же я знаю?! Я же – инженер, наемный служащий, и абсолютно не мое дело решать, что хозяевам делать с истощившимися приисками, и изношенным оборудованием, и этими рабочими… Право, я еще не видел подобных им. Такое впечатление, что у большинства мозги насквозь проморожены сибирскими зимами с самого детства. Лишь благодаря этому они способны вести существование столь незамысловатое и рутинное, что любой другой на их месте сдох бы от скуки. Идея пробудить в них что-то обречена с самого начала. Как бы не кипешились Коронин со товарищи… Ладно, кончай, не на митинге!
«Я полагаю, что следовало бы исследовать возможности для вскрытия новых песков. Я знаю, что золота в здешних местах мало, но оно, несомненно, есть, и именно неисследованность земель позволяет надеяться… Надо бы поговорить с начальниками золотничных артелей, организовать разведочные работы, я уже навел кое-какие мосты, но не успел толком… Кроме того, наверняка есть и другие возможности, в которых я, увы, малокомпетентен. Но положение удобное. В Алтайском округе земли принадлежат Кабинету, и там по вполне понятным причинам власти искусственно тормозят развитие частного предпринимательства и промышленности. На Урале – все давно устоялось, к тому же конкуренция. Здесь же, ввиду строительства в обозримом будущем железной дороги…»
«Да, папа всегда об этом мечтал. Тогда, он говорил, и можно будет по-настоящему развернуться…»
«Я слышал, что ваш отец был большим патриотом Сибири и ее возможностей…»
«Он говорил, что у нас в Сибири мысль умственная, культурная и художественная даже несомненно присутствует. Но в просторах растворяется и потому незаметна. Он, Иван Парфенович, был в Париже на выставке. Рассказывал, что там на десяти верстах все собралось. И потому замешано круто. А у нас? Вот на стакан ложку сахара положить – сладко. А если – на ведро? Будто и не было ничего.»
С ума сойти! Дикий егорьевский купец Гордеев, самодур и пьяница по рассказам, оказывается, бывал на Всемирной Выставке в Париже. И приехал оттуда вовсе не подавленным несовпадением уровня культур и цивилизаций, а сделал из того изящные и небезнадежные для своей отчизны выводы… И что же теперь?
«Я прошу у вас прощения за это прямое и, может быть, невместное обращение, но я пытался говорить с Петром Ивановичем и Дмитрием Михайловичем, и…»
Она приняла его невысказанное предположение с усталой обреченностью, в которой чуть заметной, трепещущей нитью пробивалось раздражение. Направленное, впрочем, вовсе не на него.
«ВЫ можете меня сейчас выругать за бестактность и даже вовсе прогнать с глаз, но я должен попытаться узнать, поскольку это до дела касается. Отчего вы с Верой Михайловой враждуете? И этот инородец, остяк кажется, он же, если я правильно понял, раньше с вашим отцом работал, чуть ли не правой его рукой числился?»
И без того узкие губы сжались в бесцветную нитку. Лицо казалось покрытым пылью. Хотелось достать платок и протереть его, как горничная протирает мебель. А не сыграете ли вы мне на рояли? Я, в общем-то, равнодушен к музыке, особенно самодеятельной, но светскость – проверенный и удобный способ избегать щекотки чувств. Простите меня покорно, но я должен думать о деле, из ваших же интересов…
У него лицо, полное давней, неутоленной боли, едва прикрытой щербатой улыбкой. Откуда это взялось? Кто вы на самом деле, Андрей Андреевич?
«Остяк Алеша, действительно, старый, быть может, единственный друг моего отца. Но по душе он – чудовище из соленых озер и болот его родины, настроенное на получение прибыли. Почти европейская предприимчивость в сочетании с дремучей самоедской душой – страшное сочетание, поверьте. Страдания живых людей никогда и нисколько не достигают его органов чувств. Причем он равно презирает и русских, и своих соплеменников…»
«Я видел его в приисковом поселке и даже мельком говорил с ним. Узкий и коричневый, похожий на незажившую до конца царапину, смазанную йодной настойкой. Он кривлялся передо мной от стеснения, страха, из природной скрытности?»
«По привычке. Вначале, после смерти отца, надо отдать ему должное, он действительно пытался помогать мне. Как умел. Но мы с Митей… с Дмитрием Михайловичем старались как-то улучшить жизнь рабочих, переустроить все на более цивилизованный лад. Тогда Алеша разочаровался в нас окончательно, ушел и потом связался с Верой Михайловой. Должно быть, по родству вычерпанных до донышка душ…»
Жить с Верой. Вдовой инженера Печиноги, бывшей горничной Софи Домогатской, наваждения. Может быть, это и не глупо. Но во всяком случае – смертельно опасно. Старый остяк Алеша – отважный человек. Или ему уже просто нечего бояться?
«И все же – чем они вам так досадили, Марья Ивановна?»
«У Веры – выездная торговля. Все чисто, легально, удобно. Дальние села, хутора и усадьбы на трактах, самоедские стойбища по берегам рек. Щедрые подарки полицейским чинам. Все в восторге. К тому же Варвара, дочь Алеши, попутно покупает для своего егорьевского магазина изделия народных промыслов. И платит за них живые деньги, которых эти люди зачастую вообще никогда не видели. Все это – кисея, обманка, прикрывающая подлинную торговлю. Пять лет назад Алеша построил и оснастил винокуренный завод. Рабочие воруют золото с прииска, и относят в условленные места, где обменивают мешочки с песком и слитки на водку. Всем все известно. Раз десять полиция пыталась пресечь, вербовали осведомителей в среде рабочих, но – тайга! Каждый раз торговцев успевали предупредить раньше, а осведомители… ну, пропадали куда-то. Алеша в тайге – царь и бог. Проложенные им пути ведут в степь, на Алтай, в Китай, даже в Приморье. Его младшая дочь полгода в сумме живет где-то в лесу и никто не знает, где она и что делает. Вера – умная ведьма…»
«То есть они продают на сторону золото, украденное у вас… у нас?»
«Алеша предлагал нам делать это самим…»
«То есть как? Самим у себя воровать?»
«По его словам, многие владельцы приисков делают это чуть ли не с начала промыслов в тайге. Часть золота, обмененная на водку, минует государственные лаборатории и приносит хозяевам чистую прибыль. Это противозаконно, но зато выгодно. И даже, по мнению Алеши, не очень опасно. Все чиновники Сибири продажны, это вам, конечно, известно не хуже, чем мне… Впрочем, теперь, когда пески истощились, все это уже не имеет особого значения…»
«Право, мне очень хотелось бы вас обнадежить, но, по-моему, всегда лучше знать правду. Я, со своей стороны, сделаю все возможное, и если у меня появятся какие-то здравые и подкрепленные расчетами предположения и предложения, немедля сообщу вам. Кроме того. Это, разумеется, не совсем мое дело, но, поверьте, у меня есть некоторый опыт в данных вопросах. Мне кажется, сейчас вам следует обратить внимание на настроения рабочих. Особенно на Мариинском и Новом приисках. Рабочие, разумеется, о чем-то догадываются, но ничего не знают наверняка, в их среде циркулируют самые дикие, странные донельзя слухи. Я пока еще не сумел понять, стоит ли за всем этим что-то целенаправленное, или это, так сказать, свободная флуктуация народной фантазии…»
«Да, я знаю, спасибо. Дмитрий Михайлович займется…»
«Хорошо. Нынче, я вижу, вы устали, позвольте откланяться. Вот это я оставляю вам для ознакомления…»
«Вы оставляете мне красную тетрадь?!»
«Нет, нет, что вы! Как вы могли подумать?! Для устойчивости посюстороннего бытия мифы должны жить и сохраняться в первозданной неприкосновенности. Всего лишь вот эти, вложенные в тетрадь листы. Если у вас возникнут какие-то вопросы, я к вашим услугам в любое время. И к услугам Дмитрия Михайловича. Кстати. Он избегает меня. Вы не можете сказать, отчего?»
Могу, но никогда не скажу. Предел нашей откровенности друг с другом определен раз и навсегда. Мне жаль. У него хорошая улыбка и очень усталые глаза. И он не так уж нехорош собой, как мне показалось вначале… Боже, какая банальность, vulgar, как сказала бы Софи! Любочка говорит, что после возвращения из тайги Надя летает как на крыльях. Вряд ли причиной этому – приезд дражайшего Ипполита Михайловича. Господи, о чем я думаю! Спаси и сохрани! Надо бы сходить в церковь, причаститься и помолиться как следует в тишине и покое.
«Послушайте, Андрей Андреевич… (ее лицо вдруг сделалось настолько развоплощенным, что мне, видимо, следовало бы немедленно что-то предпринять. Опасаясь грядущих из того неудобств, я не предпринял ни-че-го)… Моя тетка, Марфа Парфеновна, ходит к Вериным детям, как на службу. Я этого ни понять, ни простить ей не могу. Так вот, она со слов Веры передала отзыв Софи Домогатской о нас: «Беда обеих женщин Гордеевых в их жажде и одновременно невостребованности Богом». Есть ли, на ваш взгляд, в этом хоть что-то? Или – пустое?»
«Пустое. Я уверен, что пустое. Не Домогатской решать за Бога. Забудьте».
Но что, если это невостребованность любовью? И дерзкая атеистка Софи всего лишь метнула своей конфидентке Вере прозрачную для обеих метафору? Тогда – как?
«Простите. Я не должна была спрашивать и задерживать вас. Вы желали откланяться…»
Всегда к вашим услугам…
«Милая Софи!
Позвольте, несмотря на все прошедшие годы, обращаться к Вам как встарь. Иначе от казенной официальности потеряется весь смысл и подлинное содержание моего послания. «Софья Павловна Безбородко» – я и не знаю этой женщины, также, как Вам неизвестна Марья Ивановна Опалинская. Какова Вы теперь? Я могу только догадываться.
Окольным путем знаю об изменениях в Вашей жизни и спешу поздравить: с замужеством и с рождением сына. Как мать, прекрасно понимаю, что с этим счастьем даже и близко ничего поставить нельзя. Мой Шурочка меня радует ежедневно и ежечасно, конечно – и у вас также.
Надеюсь всемерно, что с мужем Вашим Вас связывают самые искренние и прочные чувства, впрочем, иного я для Вас, с Вашим темпераментом и внутренней решимостью, даже и вообразить не могу.
Мне же Господь отпустил достаточно удачи с Митей. Мой муж меня всегда и во всем поддерживает, и очень любит нашего сына Шурочку. Так всегда было, но тем более это важно нынче, когда дела наши идут далеко не блестяще. Пески на приисках почти истощились и надо что-то решать. Подряды и прочее оставшееся от папеньки хозяйство имеют место, и даже приносят вполне достаточный для жизни доход, но все же я никак не могу отрешиться от ответственности за то, что станет с людьми, коли мы прииски закроем. Все, в том числе и Митя, корят меня за это: «что, мол, тебе за дело?», – а мне вот теперь (напрасно может, что я о Вас знаю!) кажется, что Вы бы, Софи, меня поняли и в моей решимости и тревоге поддержали. Я уж думала об организации иного какого производства в Егорьевске. Каинск в центре Барабинской степи – городок наподобие Егорьевска, даже и по численности народонаселения, а в нем – три ярмарки, два десятка лавок, две банковские конторы, винный завод Ерофеевых (впрочем, это у нас тоже, попечением Алеши и вашей Веры, теперь есть – да только к благу ли?). Далее – кирпичное, кожевенное, салотопенное, мыловаренное производства. Три мельницы, шесть маслозаводов, при них контора Сибирских маслоделов, и единственная на всю Сибирь лаборатория по молочному хозяйству. Отчего у нас не так?
Я уж словно наяву слышу Ваш резкий, торопливый, низковатый для хрупкой фигурки (сохранилась ли Ваша удивительная талия после родов? У меня – увы, расползлась, особенно снизу, что твоя квашня!) голос:
– Ну, Машенька, за чем же дело стало? Что вы жалитесь – делайте скорее! Хоть мыловаренное, хоть салотопенное… или что там у вас еще!
Увы мне, Софи! Коли был бы жив Иван Парфенович, так он и не замедлил бы пустить все в ход, развернуть дело хоть в одну сторону, хоть в другую. Но я-то – не он! Я ж и на лодке-то толком с веслами управляться не умею. А рулить в шторм папенькиным кораблем мне и вовсе не под силу кажется. Да еще вести его незнаемым путем, на котором и фарватер не размечен и маяки – абы как… У Вас уж следующий вопрос на подходе:
– А что ж мужчины ваши? Петр Иванович? Дмитрий Михайлович?
Петя все тот же. Охотник и следопыт. Не дурак выпить. Счастливый отец трех диковатых, но впрочем, вполне здоровых и бодрых малюток. Как-то договаривается и по-своему обожает Элайджу (замужество и материнство не изменило ее, и уж ничего, по-видимому, не изменит). Но – и только. Делами занимается, скрепя сердце и едва ли не скрежеща зубами. Ждать от него предприимчивости и каких-то инициатив, что летом в степи – снега.
Митя же… Не знаю, имею ли право писать, но ведь Вам-то – все равно, что в никуда. За все семь лет только одно письмо от Вас и получили, и уж вряд ли еще придет.
Боюсь, как бы обрушившиеся на него волею судьбы испытания не сломили в нем чего-то главного, того, на чем в человеке все и держится. При том и не испытания сами по себе (любой, даже самый сильный, но короткий удар, он, по-моему, выдержал бы с честью), а вот это состояние неопределенности, бесконечно длящейся и незнаемой опасности, если Вы еще помните и понимаете, о чем я говорю.
Уже который год в лесах наших промышляет и бесчинствует банда Сергея Алексеевича Дубравина, иначе именуемого Черным Атаманом. Каково? Знаю, что Вы Митю нынче не любите и любить не в силах, но все же – попробуйте вообразить себе его жизнь…
Я поддерживала и поддерживаю его как могла. Иногда мне мнится страшное: как будто бы мои к нему чувства, о которых я думала – на всю жизнь хватит и еще с запасом останется – сносились, словно дорогое, шелковое, в кружевах белье (вполне в Вашем духе сравнение, согласитесь). И что ж? Спасаюсь пока искренней молитвой и покаянием.
Владыка Елпидифор, Божьим произмышлением и на мое счастье, жив, и каждая с ним беседа – как обожженное место в прохладную воду опустить. Жжет сначала, а потом – такое облегчение несказанное… Каждый день молюсь Господу, чтоб дал ему здоровья и долгих лет жизни! Остальные же наши священники суетны и в мирском погрязли, взять хотя бы и то, что ждут не дождутся, когда владыка представится.
Вы помните, быть может, что поповна Аграфена, дочь отца Михаила, при Вас уже была помолвлена с семинаристом Андреем, сыном священника Успенской церкви в Ялуторовске. Так вот, теперь Андрей закончил семинарию, женился на Фане и был рукоположен. Отец Андрей – странный молодой человек, и странных для священника взглядов. Но при том – честен и в делах веры христовой радетелен вполне. Не последняя роль в его странностях принадлежит усилиям господина Коронина со товарищи, ну да Бог судья им всем. Если говорить кратко, то отец Андрей покудова помогает в соборе владыке Елпидифору, который его всячески привечает, и необычности взглядов, кажется, не замечает вовсе. Теперь, стало быть, вопрос места. Оба отца-священника, Андрея и Фани, метят после смерти владыки понятно куда. А он как бы не захотел молодого Андрея. К мнению старейшего владыки, сами понимаете, здешние церковные власти поневоле прислушаются. Стало быть, конфликт отцов и детей, как у господина Тургенева. И так это суетно и для души неприятно… Ведь в церковь-то и ходишь за утишением страстей мирских! А тут как позабудешь, если то Фаня прибежит пожалиться, то тетенька Марфа с Ариной Антоновной, женой отца Михаила, поговорит, а после все обстоятельно перескажет…
Фаню, впрочем, жаль. Андрей – отчаянный книжник и тяготеет ко всяческим идеям. А более – ни к чему. Фаня же, как Вы, наверное, помните («наша сдобная Фаня» – Ваше определение), вся по эту сторону, желает любви, пустых развлечений, вкусной еды, веселых песен и плясок. Для попадьи все это разом – невместно. Вот Аграфена и страдает, и вываливается зрелыми телесами за пределы положенного, и чем все это закончится – неизвестно. К тому ж Фаня, увы, неумна, и ежели что, так даже и скрыть как следует не сумеет…
Принимаясь за это письмо, желала в душе написать что-нибудь этакое – легкое, изящное, с блестками недюжинной образованности и ума, чтоб Вы прочитали и воскликнули, подняв палец: «Ого! Как они там, однако, в Сибири, недурны!» Одно время даже цитаты в специальный блокнотик выписывала, чтоб вставить и блеснуть при случае. Бред и тщеславие пустое, тема для беседы с владыкой. Текущих, ежедневных, неважных, но прилипчивых и неизбежных дел столько, что открыв поздно вечером книгу, засыпаю прямо с нею в руках. Сны снятся в столбик, словно списанные из конторских книг.
И вопросы, за Вас придуманные… Не стала б Софи, сколько я Вас помню, про мужчин спрашивать. Это моя собственная, Богом, быть может, обустроенная для женщины тяга: отыскать кого-то, кто сильнее тебя, и не вовсе к тебе безразличен, и переложить на его плечи часть своих тягот. И вздохнуть с облегчением, и ощутить себя наконец женщиной. «Да прилепится жена к мужу своему». Вот сейчас слышу Ваш именно смех и язвительную филиппику по поводу глагола «прилепится». Кто ж еще, кроме Софи Домогатской, стал бы смеяться над словами Писания?! Тщета надежд и упований… Подлинно цельные личности, вроде Каденьки, Вас, да и, пожалуй, Веры Михайловой о таком и не думают. И что ж – счастливы вполне? Хотелось бы знать…
Теперь приехал к нам из Петербурга новый инженер – Андрей Андреевич Измайлов. Не было еще случая спросить его, не встречался ли с Вами. Но это, как я понимаю устройство петербургского общества, вряд ли, скорее вы вращались в кругах весьма различных, и интерес мой тщетен окажется.
Пишете ли Вы нынче? Понимаю, что замужество, вынашивание и рождение ребенка тому не способствует, но как Вы – человек во всем незаурядный, так может быть… Коли что-то новое выйдет, не сочтите за труд, пришлите нам сюда хоть одну книжку. Мы все будем рады и горды. Вам, должно быть, это забавно покажется, но здешний немногочисленный образованный люд (с Каденькиной, по-моему, подачи) считает Вас егорьевской писательницей. Логика тут, видимо, в том, что свой первый роман Вы написали на нашем именно «матерьяле». И можете смеяться тому, сколь Вам заблагорассудится. Мы все одно не услышим.
Связь через Ваш роман с Петербургом установилась у Любочки Златовратской, младшей из Каденькиной семьи. Помните ль ее? В Ваше время была совсем ребенком, а нынче расцвела прелестью и злостью, и что из того в нашем краю, где на первый номер ценится основательность земного прикрепления, выйдет – никто не ведает. Когда-то, сразу после выхода Вашего романа, пришло в Егорьевск из Петербурга трогательное донельзя письмо – от петербургских мещаночек – сестер Козловых. Ирина и Алена, если я правильно помню, одних лет с тогдашней Любочкой. В письме девочки выражали скромную надежду вступить в переписку с прототипами указанного романа, и узнать еще какие-то подробности. Нормальное такое, девическое любопытство, желание заглянуть в щелку. Поскольку конкретного адресата у письма не было, его вскрыли на почте, и все дружно над маленькими мещаночками посмеялись. Однако, Любочка смеяться не стала, письмо с общего согласия утащила к себе, и – ответила сестрам пространным и доброжелательным посланием. Так завязалась переписка, которая длится и по сей день. Сестры выросли, одна из них уж замужем. По лукавому сочетанию обстоятельств, как раз за почтовым чиновником. Младшая учится на каких-то курсах. Обе отличаются недюжинной наблюдательностью и ловкостью в обращении со словом (иногда Любочка вслух зачитывает нам выдержки из писем, и я могу судить). Младшая к тому же имеет почти мужской, острый и иронический склад ума. Отчего Любочка уж столько лет длит эту переписку? Может, имеет какие-то, никому в городе не известные планы, может, хочет почесать коросту несбывшихся надежд. Мне ее жаль, так, как жаль бывает убитую охотником лису или куницу.
На сем кончаю, ибо и так, должно быть, утомила Вас пересказыванием ненужных Вам подробностей здешней жизни. Впрочем, мне помнится, что Вы как раз не абстракции любили, а детали, и из них видели составленной людскую жизнь. Но ведь столько лет прошло, даже подумать страшно и посчитать…
Остаюсь искренне Ваша Машенька Гордеева»
