Текст книги "Красная тетрадь (СИ)"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Летом купаемся в реках, в озерах, а зимой – в чем пачкаться-то?
Вера гортанно засмеялась.
– Постели простынку и ложись на лавку, лицом вниз. Лежи и молчи, грязнуля, я все сама сделаю.
Вера стояла, закрывая выход, и Алеше не осталось ничего, кроме как подчиниться ее воле.
Березовый веник, Верины руки, сосновая ветка, горячая и холодная вода попеременно и восовокупе резвились на Алешиной спине. Стесняясь стонать, остяк тихонько покряхтывал, задыхался от дурманного пара и не чаял уже остаться в живых. Впрочем, философски думал он, чего ж на судьбу пенять – пожил немало и красно, теперь от Вериных рук можно и смерть принять…
Тем временем Верины руки развернули его на спину. Алеша мигом зажмурился от стыда и прочих, обуревавших его чувств.
– Взгляни на меня, – попросила Вера. – А после снова глаза закроешь. Так правильно будет.
Алеша открыл глаза и близко увидел большое Верино лицо с неожиданно темными глазами. Огромные груди тихо колыхались в такт глубокому и покойному Вериному дыханию. Против своей воли Алеша опустил глаза ниже. Всего остального тоже было много. Для старого остяка Алеши – даже слишком. Тело у Веры было белое, налитое и невероятно красивое.
– Насмотрелся? – с усмешливой лаской спросила Вера. – Вот теперь глаза закрой, и не гляди. А то как бы…
В последующие, неизвестно сколько продолжавшиеся по обычному счету времена Алеша, прекрасно осознавая, что грешит (помимо всего прочего он помнил, что даже у русских баня считается местом бесовским и нечистым), бессчетное число раз помянул Христа, а также всех богов и духов своего племени, даже тех, которых, казалось бы, забыл намертво и не поминал с детства.
Мягкие Верины пальцы, язык и губы делали невозможное. Алеша, не в силах больше сдерживаться, стонал, чувствовал соленый привкус крови на своих искусанных губах, и еще кое-что чувствовал, то на что уж и надежду потерял давным-давно…
Потом Вера деловито подняла насквозь мокрую рубаху, и уселась на него верхом, своею рукой, осторожно, но твердо соединив их тела в единое целое. Все последующее она тоже делала почти в одиночку, а Алеша чувствовал, как по его широким скулам катятся обжигающие и стягивающие кожу, горячие слезы. Стыд, страх и забытое наслаждение не давали ему дышать.
Когда все кончилось, Вера прилегла рядом на лавку и, ловко стянув через голову рубаху, спросила:
– Хочешь потрогать?
Алеша, не открывая глаз, протянул руку. Женщина направила ее к своей груди, а сама тем временем поскребла ногтями внезапно зачесавшийся бок.
– ВЫ, самоеды, своих баб-то ласкаете? – с честным исследовательским любопытством спросила Вера. Дыхание ее было еще бурным, но ритмичным, и говорить не мешало. – Дело-то общее, но ведь у каждого народа обычай свой, так я понимаю…
Алеша чуть заметно кивнул, дрожащей ладонью оглаживая чуть выпуклый живот и бедра Веры. Женщина удовлетворенно прижмурилась.
– Ну вот, а говорил: не могу, не могу! – усмехнулась она. – А все можешь, если тебя приласкать как следует. Следующий раз так трусить не будешь, так и еще лучше выйдет… Так вы, остяки, как предпочитаете-то? – не отставая от интересующего ее предмета, вновь спросила Вера. – Какой обычай у вас?
– У нас принято, чтобы мужчина сзади, – с трудом выговорил Алеша. – А женщина – на четвереньках. Но я не… – почему-то ему вдруг показалось, что его честный ответ касательно интимных привычек самоедов непременно должен оскорбить Веру.
– Ага! – удовлетворенно воскликнула Вера. – Поняла и запомнила. Но это мы уж в следующий раз попробуем. На сегодня тебе хватит… Ну, ты иди теперь в избу. Кваса выпей и спать ложись. Я мыться буду. А ты не мешай… Значит, вот как…
Лицо у Веры сделалось задумчивым, а Алеша вдруг вспомнил инженера Печиногу и представил себе, что у его вдовы и наследницы тоже имеется где-то такая специальная, разбитая на графы тетрадочка, вроде той, в которую она записывала латинские слова, и вот, она садится и записывает в нее следующей строкой:
«Остяки – тире – мужчина сзади, женщина спереди, на закорячках…»
Бледно улыбнувшись, Алеша, кряхтя, сполз с лавки. Вера игриво шлепнула его по тощему голому заду.
– Отвернись хоть, я оденусь, – жалобно попросил Алеша.
– Да завернись в простынь, возьми порты и иди так, – беспечно сказала Вера. – Кто на тебя глядеть-то станет. Бран с Медб? Так и пусть глядят. Они голого мужика сроду не видали. Им, должно, любопытно будет… Да хозяйство береги, чтоб не слизали или не скусили. Пригодится еще…
Проходя по деревянным мосткам расстояние в пять саженей, которое отделяло баню от дома, Алеша думал одновременно о нескольких вещах. О том, что все Верины привычки явно и больно напоминают время, когда она жила с Матвеем Александровичем Печиногой. Только ему напоминают или и ей тоже? О том, что сегодня он, уже того не чая, снова стал мужчиной. О том, что надо бы нанять мужиков и пристроить к избе новый флигель, ведь дети-то подрастают, и им нужны свои покои. О том, что если бы сейчас кто-нибудь что-нибудь сказал или сделал против Веры Михайловой, то он, старый остяк Алеша, зубами перегрыз бы этому существу становую жилу и с наслаждением, не дожидаясь последних судорог, выпил бы его теплую кровь. От этих странных мыслей Алеше попеременно становилось то холодно, то жарко. «Зачем связался?» – на пробу спросил он себя. Ответ пришел сразу, по-молодому веселый и яростный. И что бы ни случилось дальше, он ни о чем, совершенно ни о чем не жалел.
Глава 9
В которой рассказывается история сиротки Сони, а Веру Михайлову навещает полицейский урядник
Собаки трусили далеко впереди, радуясь первому, еще бодрящему, а не сковывающему до костей морозцу. В грязи дороги остающиеся от их лап, расплывающиеся следы казались невероятно огромными. Если не знать, то и впрямь впору думать об оборотнях. Иногда на бегу Медб оборачивалась к Брану и игриво кусала его за плечо, привлекая внимание. Кобель на заигрывания сестры почти не реагировал, держал какой-то свежий след. Время от времени Бран останавливался (Медб по инерции убегала вперед), поднимал к небу тяжелую башку и, поводя носом из стороны в сторону, нюхал хрустящий мелкой ледяной пылью, скомканный предзимьем воздух.
Дети, идущие позади, знали, что полуволки, казалось бы, полностью поглощенные своими делами, ни на мгновение не выпускают их из виду. Обычная игра детей и собак состояла в том, что Соня или Матвей, стараясь двигаться как можно быстрее и незаметнее, скрывались в подлеске и там затаивались. Буквально через несколько секунд оба пса разворачивались и с тревожным лаем бросались на поиски исчезнувшего. Напрасно оставшийся пытался уговорить или отвлечь их. Пока беглец не будет обнаружен и за полу не вытащен из своего укрытия, собаки нипочем не успокаивались.
Но нынче игр не было. И обычных разговоров обо всем – тоже. Рябину собирали молча. Матвей недоумевал и не знал, как спросить. Соня сама позвала его, а теперь молчит так окончательно, словно язык проглотила. На людях Соня была молчаливей Матвея, но, когда дети оставались наедине, она всегда говорила больше названного брата, и ее оригинальные объяснения были для мальчика неиссякаемым источником всевозможных сведений и даже теорий.
– Соня, а отчего листья непременно зеленые? Ну, не красные там или не голубые?
– Помнишь, мы с тобой краски смешивали, когда Варвара нас рисовать учила? Если синий и желтый смешать – что будет?
– Зеленый!
– Ну вот, сам гляди. Небо – синее, солнце – желтое. На земле, в лесу отражение смешивается, что выходит?
– А куда Бран с Медб денутся, когда умрут? Агаша говорила, что в рай собак не берут. Разве у них души нет? Я не верю…
– Собаки служат человеку, оттого их души на небо не попадают, а возвращаются обратно – служить. Вот как у Опалинских, помнишь, бабушка Марфа рассказывала. Старая Пешка теперь аж в четырех собачках живет. И все – такие же умные.
– А отчего, если соль в ранку попадет, то щиплет?
– Помнишь, мама Вера нам про микробов рассказывала? Когда ранка, там всегда микробы заводятся. А если на них соль попадет, им не нравится, и они все сразу кусаться начинают, как маленькие собачки. А зубки-то у них маленькие, вот тебе и кажется, что щиплет…
– Соня, чего ж ты молчишь? Мне скучно! – решился, наконец, Матвей, когда сестра, с полной доверху корзиной, слезла с корявой, расщепленной с верхушки рябины.
– Ну давай говорить, – Соня по-взрослому вздохнула и присела на мокрый, холодный пенек. – Только я все равно не знаю, что делать. Боязно мне!
Когда всезнайка-сестра призналась в своем страхе, Матвей мигом почувствовал себя сильным и отважным и пожалел, что не захватил с собой деревянного меча.
– Ты мне расскажешь, и мы вместе придумаем! – решительно сказал он и грозно насупил жидкие, рыжеватые брови.
– Дай-то Бог! – пробормотала Соня, перекрестилась и приступила к рассказу.
Настоящее происхождение Сони было давно известно обоим детям. Вера не считала нужным скрывать – все равно кто-нибудь да расскажет.
Семья Сони жила в Светлозерье, на Выселках. Родная мать девочки умерла во время родов. Сама Соня выжила только благодаря тому, что Матвей Александрович Печинога умудрился вовремя отрезвить пьяного приискового фельдшера, и привезти его на Выселки. Шатающийся от душевной и физической слабости эскулап сумел достать младенца из материнской утробы, но на спасение жизни роженицы его искусства не хватило. Оставив деньги для попечения новорожденной, инженер Печинога уехал в поселок.
Кроме маленькой безымянной девочки, в семье было еще шестеро детей. Отец несколько лет подряд нанимался в сезон на Лебяжий прииск, потом как-то сбежал, не отработав контракта, якобы от жестокости мастера и завышения нормы выработки. Одно время, как и большинство мужиков на Выселках, вроде бы имел какие-то сношения с бандой Воропаева. Основное время он пил и валялся пьяным, а просыпаясь, делал детей своей безответной жене. Его старшая незамужняя сестра, по мере сил помогавшая невестке в хозяйстве, болела чахоткой. Деньги, которые инженер оставил для маленькой сиротки, отец отобрал у сестры и пропил «за помин души» безвременно усопшей супруги.
Когда Вера Михайлова появилась на Выселках, девочке исполнилось 10 месяцев. Она лежала в колыбели в вонючих, полусгнивших тряпках и молчала, так как сил кричать у нее давно уже не было.
– Приехала глянуть, как Матвеева крестница живет, – хмуро объяснила Вера сестре отца.
– Спасибо за заботу, – кашляя и отворачиваясь ответила изможденная до крайнего предела женщина. – А только скорее бы Господь милость проявил и прибрал бы ее к себе… Невмоготу мне за всеми, и ей мучиться…
Когда Вера, преодолевая брезгливость, взяла Соню на руки, то поразилась тому, что десятимесячная девочка весит меньше, чем ее двухмесячный сын. Братья и сестры высовывали немытые мордашки с полатей, разглядывая статную, красиво и чисто одетую гостью, галдели и блестели глазенками.
Без тени улыбки Вера достала из кармана юбки и высыпала на грязный стол кулек купленных в лавке сластей.
– Ешьте! – сказала она ребятишкам.
Тетка кинулась было прибрать, но не успела. Дети, взвизгнув на одной ноте, кинулись к столу, мигом, пихаясь и щипая друг друга, расхватали угощение и, как злобные зверьки, спрятались с добычей по углам избы, под лавкой, в сенях. Самому маленькому не хватило, он оказался слишком неловким, и никто из старших не подумал поделиться с ним. Малыш стоял посреди избы возле стола и беззвучно и отчаянно ревел.
Хозяйка не обращала внимания на его горе и поведение старших, смотрела на Веру с осторожной надеждой.
– Может быть, деньжат хоть крошечку дадите? – робко спросила она. – Им на хлеб…
– А хозяин опять пропьет? – жестко спросила Вера.
– Да я ему не скажу!
– Щас! – усмехнулась Вера. – Вот что. Девочка у вас все одно помрет. Я ее забираю. Тебе за нее оставляю вот, десять рублей ассигнациями. Нынче же поезжай и купи на них муки, масла, крупы, продуктов каких. Иначе брат все отберет и останешься ни с чем. Поняла?
Женщина судорожно закивала, сжимая в кулаке деньги.
– Мужику скажи, что девочка умерла. Так лучше будет, а он и не хватится. Как ее звать?
– Да никак, – потупилась баба. – Все хотели свозить в Егорьевск или уж в Сорокино окрестить, да куда такую…
– Ладно, – Вера сумрачно улыбнулась. – Ежели тебе дело есть, то я ее Софьей назову.
– Хорошее имечко! – хозяйка подобострастно поклонилась и тут же закашлялась, прижимая к иссохшей груди сжатые кулаки.
Так сиротка Соня оказалась в доме Веры Михайловой. Почти три месяца она только ела и спала, и Вера даже не знала, какой у нее голос.
Потом, отогревшись и отъевшись, девочка обрела и голос, и вид нормального годовалого младенца, но самая ранняя история ее жизни, несомненно, навсегда наложила на ее характер свой отпечаток: Соня была пуглива, крайне осторожна ко всему новому, говорила и улыбалась только своим, хорошо знакомым людям. С прочими дичилась и пряталась под стол или под одеяло. Переодеть ее в новую одежду или уговорить попробовать новое блюдо стоило большого труда. Она любила играть со старыми, пусть даже поломанными игрушками, ела и пила всегда из одной и той же тарелки и чашки и впадала в молчаливую панику, если ей предлагали другую посуду. Играть ни с кем из детей, кроме Матюши, она не желала. Вера была крайне рада и удивлена, когда обнаружилось, что Соня легко и спокойно приняла остяка Алешу. Чем-то это Сонино решение поддержало и саму Веру.
Как уже говорилось, от Сони не скрывали, что ее родная мать умерла, а Вера Михайлова из милости взяла сиротку к себе в дом. Никакой разницы между обоими детьми ни Вера, ни Алеша не делали, и дети это видели и понимали. Когда Соня научилась говорить, она стала называть приемных родителей – мама Вера и папа Лёка. Оба не возражали. Матвей, который заговорил позже, с самого начала называл их также.
Соне исполнилось четыре года, когда к Вере, выбрав время, когда Алеши и прислуги не было дома, явился родной отец девочки.
– Я знаю, что у тебя живет моя дочь! – заявил он.
Вера демонстративно поморщилась от отвратительного запаха, который исходил от мужчины.
– Все это знают. Но твоим попечением она уж давно померла бы. А у меня жива-здоровехонька. Неужто хочешь ее теперь забрать?
– Нет, нет! – мужик в испуге замахал руками. Такой оборот разговора его явно не устраивал. – Не нужна она… То есть, нужна, но пусть у тебя живет… Я хотел… я хотел сказать, чтобы ты мне денег дала. Вот!
– Это за что же? – прищурилась Вера.
– За дочь! – мужик выпятил тощую грудь. – Сестра померла, мне надо сирот кормить, обиходить их, а на приисках сама знаешь какие заработки. Ты же от инженеровых денег как сыр в масле катаешься… Поделись!
Как ни противно было Вере это видеть, но белокурая хрупкая Соня с высокими скулами и светло-серыми глазами явно удалась в своего отца. Несмотря на потасканность всего облика незадачливого папаши, удивительное сходство между ним и младшей дочерью было очевидным.
– Денег ты от меня не получишь, – твердо и вразумительно сказала Вера. – Ни сейчас, ни когда-либо потом. Если только приблизишься еще к моему дому или к Соне, спущу на тебя собак или Алеше пожалуюсь. Пеняй тогда сам на себя. Понял?
– Понял. Не хочешь, значит, делиться, – мужик заплакал пьяными слезами, а потом, без перехода, с угрозой погрозил кулаком. – Ты такая же, как Печинога твой, и будет с тобой так же! Вот увидишь! Наплачешься еще! Все наплачетесь! Вспомнишь тогда, как рубля пожалела, да поздно будет!
– Иди, иди шибче! – поторопила мужика Вера и как бы невзначай поманила к себе внимательно прислушивающуюся к недоброму разговору Медб.
– Мама Вера, кто это был? – с вовсе нехарактерной для нее требовательностью подступила вечером Соня. За ее плечом, молчаливо поддерживая сестру, переминался с ноги на ногу Матюша.
Вера не видела нужды врать попусту. Все одно когда-нибудь девочка узнает, и тогда все реальные и воображаемые грехи лягут на солгавшего. В памяти Веры и без того хватало темных уголков, и ладить новые не хотелось вовсе.
– Это был твой кровный отец, Соня. Просил у меня за тебя денег. Я не дала и не дам никогда.
– Он меня у тебя теперь отберет? В лес утащит? – в глазах девочки блеснули слезы, она обхватила руками худенькие плечи.
У Веры больно толкнулось в груди: видно было, что Соня, хотя и боится, но готова к такому исходу, вполне допускает, что ее отдадут чужому и страшному, который утащит в лес…
– Никогда! – твердо сказала Вера. – Ты теперь – моя дочь, как Матюша – сын. Никто тебя забрать не смеет. И твой отец вовсе не в лесу живет, – она сочла нужным уточнить, чтобы не множить страхи ребенка. – А в поселке Светлозерье, который еще Выселками называют.
– Может быть, ему одному жить скучно? Потому он и… – предположила жалостливая Соня.
– Нет! – жестко возразила Вера. – Детей у него и без тебя целая куча. И все они без хлеба и без игрушек сидят, потому что он все на водку тратит и каждый день пьяный валяется. И у меня он денег именно на водку просил, а не на что иное. Так что жалеть его, что тайгу печкой отапливать. Поняла?
– Поняла, – покорно кивнула Соня.
Много дней и даже недель она не говорила и, казалось, не вспоминала об этом эпизоде.
А потом, вечером, когда Соня с Матюшей уже легли спать в специально пристроенных для них Алешей «детских покоях», она молча залезла к брату под одеяло и долго сопела, не решаясь выговорить вслух.
– Ну, чего ты? – не выдержал Матюша, вполне физически ощущавший напряжение сестры.
– Эти, с которыми мой отец живет, они, выходит, братики и сестрички мне? – спросила Соня.
Матюша задумался. Расчеты и логические умозаключения давались ему легче, чем девочке. С тем, на что Соня потратила несколько недель, он справился за несколько минут.
– Выходит, так, – сказал он и крепко обнял сестру, понимая, что подобное открытие никого не оставит равнодушным. Что уж говорить о нежной и чувствительной Соне!
Соня тихо заплакала.
– Ты чего? – опять удивился Матюша. – Чего ж плохого, коли так? Я бы и не прочь, если бы у меня еще братья были. Я бы с ними в разбойников играл. Ты-то не хочешь…
– Мама Вера сказала, что у них хлеба нет и игрушек! – в голос зарыдала Соня. – И мамы нет! А отец пьет и бьет их! Бедные они, бедные!
Матвей помнил, что Вера ничего не говорила про побои, но не стал спорить с сестрой, понимая, что это она придумала для полноты жалостливой картины. Да и без побоев получалось неладно. Матвей опять задумался, но в голову, как назло, ничего не приходило. Соня продолжала рыдать.
– Мама Вера видеть их никогда не позволит, – он принялся рассуждать вслух, зная, что сестра смирит себя и будет слушать его слова. – Денежек тоже не даст. Даже поглядеть на них нельзя. С Воронком нам с тобой не сладить, а ножками до Выселок не дойти… Одно, Соня, остается. Ждать, когда вырастем, а потом – идти туда или уж ехать. Тогда с братиками и сестричками и знакомиться станешь…
Расчетам брата Соня доверяла вполне. Устало всхлипнув, она прижалась мокрым лицом к его теплому плечу и мигом уснула. Матвей еще некоторое время не спал и по-взрослому баюкал ее в своих объятиях, вдыхая знакомый запах ее тонких светлых волосиков.
Через неделю он нашел на дороге галчонка с подбитым крылом, возился с ним целыми днями и совершенно позабыл и про Сониного отца, и про ее несчастных братьев и сестер.
Соня же никогда и ничего, касавшегося до нее, не забывала. Все время прикидывая так и эдак, через год она решила, что выросла уже достаточно. Окольными путями разузнав, какая дорога ведет на Выселки и где надо свернуть, она собрала в корзинку нужные вещи, припрятала ее в сенях и стала выбирать время. Брата в свои дела она решила в этот раз не впутывать. Поход казался опасным, да и Вера с Алешей, если прознают, будут ругаться, может быть, даже побьют. Матюша всегда был готов подставиться за нее и довольно часто получал колотушки, на самом деле предназначенные вроде бы тихой, но крайне изобретательной Соне. Но одно дело, когда брат один расплачивался за их совместные проделки, а другое здесь, когда ситуация по любому касается одной Сони. «Нет, страшно, конечно, но нужно идти самой!» – таким было окончательное решение девочки.
Минула еще пара месяцев, когда случай, наконец, представился. Алеша взял с собой Матвея, и увез его в Егорьевск. Соне поехать с ними даже не предлагали. Все знали, что девочка Егорьевска боится, полагая его слишком шумным и многонаселенным местом. Особенно она опасалась семьи Златовратских, которые разом и невероятно громко на ее слух принимали в ней участие, пытались приласкать и растормошить. Единственным человеком, с которым Соня соглашалась общаться в их доме, была и оставалась киргизка Айшет, находившаяся у них в услужении. Айшет всегда молчала и умела составлять из тонких гибких пальцев замысловатые фигуры. Теперь при нечастых визитах Веры с детьми к семье начальника училища барышни сразу же кликали Айшет и велели занять Соню, пока та не начала плакать. Крупный и общительный Матюша был совершенно не против, чтобы его баловали, тормошили, закармливали сластями, ставили на стул, слушали, как он читает стихи и шумно восхищались его успехами. Соня знала наизусть куда больше стихов, чем Матюша, но ни за какие коврижки не согласилась бы прочесть хоть две строчки в гостиной Златовратских.
Добраться до Выселок и отыскать полуразвалившуюся избу Щукиных (еще раньше Соня выяснила, как фамилия ее родни) Соне удалось только к вечеру. Хорошо, летом дни длинные и темнеет поздно.
Девочка долго следила за избой из заросшего сорняками огорода, и, наконец, улучив момент, высунулась из-за полусгнившей поленницы и поманила к себе самого младшего мальчишку, по виду и росту – ровесника Матюши. Мальчишка был худ и оборван. На правом ухе присохла большая, почти черная болячка, как будто бы ухо недавно пытались оторвать.
– Чего тебе, малявка? – спросил мальчишка и независимо сплюнул сквозь щель в передних зубах.
– Хочешь покушать? – спросила Соня. – У меня пирог есть.
– Хочу! Давай! – быстро сориентировался ребенок. Тускловатые глаза мигом оживились холодным жадным огоньком.
Соня протянула предполагаемому брату кусок, завернутый в тряпицу. Мальчишка сожрал его быстро и не глядя, как-то утробно порыкивая. Потом вытер рукавом замаслившиеся губы, довольно рыгнул и глянул на девочку внимательно и подозрительно.
– И чего теперь?
– Да ничего, – растерялась Соня. – Тебя как зовут?
– Егорка. А чего делать-то надо?
– Почему делать? – совсем запуталась девочка.
– Ну, ты мне пожрать дала, – снисходительно объяснил мальчик. – Теперь говори, чего тебе надо.
– Да я просто так…
– Просто так отдала мне свой пирог?! – на лице Егорки выразилось почти испуганное недоверие. – Да ты ж меня не знаешь!
Несколько мгновений дети молчали, опасливо и подозрительно глядя друг на друга. Наконец, Соня сообразила, как сказать.
– Я как раз познакомиться хочу. Тебя Егоркой зовут, а меня – Соня. А остальных – как?
– Кого – остальных? – не понял, в свою очередь, Егорка.
– Ну, братьев твоих, сестер… Я не знаю…
– А… Сейчас, – Егорка поднял грязную ладонь и стал загибать пальцы. – Ванька, Манька, Ленка, Влас… еще Карпуха. Все!… А тебе это зачем? – на его лице снова появилась стертая умственным усилием подозрительность.
– Я – ваша сестра! – выпалила Соня. – Живу на прииске, у Веры Михайловой. Она меня из милости к себе взяла. Давно, когда я еще совсем маленькой была.
– Ого! – вскричал Егорка и подпрыгнул от возбуждения. Такой оборот дела явно поразил его до крайности, и теперь он просто не знал, что предпринять. Схватив палку, он начал колотить ею высокую крапиву, растущую вдоль старой поленницы, потом влез на подгнившее бревно, спрыгнул с него, обежал вокруг поленницы, опустился и на четвереньки у ног Сони и смешно, по-лягушачьи подпрыгнул.
– А я про тебя знаю! – заявил он, снизу вверх глядя на девочку. – Манька нам рассказывала. Ты и правда в богатстве живешь? – он жадно заглянул в лицо ново обретенной сестре.
Соня задумалась.
– Ну, хлеб с маслом ешь, на чистом спишь, одежек у тебя много красивых, игрушек… – нетерпеливо подсказал Егорка.
– Это – да, – прикинув на себя излагаемые братом признаки «жизни в богатстве», твердо сказала Соня.
– Повезло! – завистливо вздохнул Егорка, и тут же принял решение, снимающее с него всякую ответственность за сложную ситуацию. – Я Маньку позову. Она большая, скажет, что делать.
– Это сестра? – уточнила Соня и, дождавшись кивка, велела. – Зови!
Щуплой и низкорослой Маньке на вид можно было дать лет двенадцать. Так и казалось, пока Соня не рассмотрела ее вблизи. С маленького, словно припорошенного пылью личика смотрели глаза старушонки. Выпачканные золой руки Манька держала на весу, как будто бы они были совершенно отдельной от нее частью. Егорка, подпрыгивая, что-то взахлеб объяснял сестре, но та, казалось, его не слышала или не понимала.
Не доходя трех шагов, Манька присела на корточки и принялась молча разглядывать Соню.
– Ты… вы пирога хотите? – робко спросила девочка.
– Давай, – в отличие от Егорки, Манькино лицо осталось бесстрастным. – А что у тебя там еще?
– Мясо вяленое, пряники и игрушки, – ответила Соня.
Егорка потянулся к корзинке.
– Не суй грабли, прибью! – равнодушно окоротила его Манька. – Ты зачем пришла?
– Я… мне повидаться хотелось… – теперь Соня уж и сама не понимала и не помнила, что ею двигало, когда она больше года в глубокой тайне вынашивала план своей встречи с братьями и сестрами.
– Неладно это, – сказала Манька и задумалась, сунув испачканный золой палец в широкую ноздрю. – Ты кому-то сказалась, что сюды побегла?
– Нет, – Соня покачала головой.
– Вовсе неладно. Если батька прознает, беда может быть. Надо тебе быстро до дому… Стойте здесь и молчите. Я приду.
Манька растворилась в сгущающихся сумерках. Егорка молча сбивал палкой серые соцветия крапивы и даже не зарился на корзинку. Соня понурилась и тоже молчала. Все напрасно. Правильно говорила мама Вера. Никто ей здесь не рад.
Манька вернулась с веснушчатым плосконосым парнем.
– Вот! – она ткнула пальцем в стоявшую Соню. – Девчонка с поселка заблудилась. Матка с отцом у нее богачи. Привезешь ее домой, тебе денег дадут.
– Не обманешь? – усмехнулся парень.
– Не-а! – Манька помотала головой и снова сунула палец в нос. – Егорка, освободи корзину, и все в дом неси, только гляди, чтобы батька не увидал. Скажи там всем: кто проболтается, откуда игрушки, Манька убьет. Тебя Соня звать? Бери корзину и поезжай вот с ним. Не бойся, он тебя быстро домой отвезет. Дома ничего не рассказывай и больше сюда не ходи. Хочешь еще нас повидать?
Соне уже ничего не хотелось, кроме как оказаться дома, возле Матюши, но она отчего-то кивнула головой.
– Тогда мы сами к тебе придем и прокричим вот так, – Манька очень похоже изобразила скрипучий крик голубой сойки. – Поняла? – Соня снова кивнула. – Как услышишь, значит, мы где-то рядом.
Долгое по Сониным меркам время братья и сестры ничем не давали о себе знать, и девочка уже начала успокаиваться и забывать о них.
Потом, когда Соня собирала опята на поваленном дереве, появились сразу трое: Манька, Ленка и Карпуха. Стояли вкруг, смотрели. Карпуха подошел к Соне и потрогал пальцем оборку на платье. Медб глухо зарычала и качнулась вперед, хотя вообще-то она никогда не обращала внимания на чужих детей. «Медб, нельзя!» – сказала Соня. Она не чувствовала к ним ничего, и как-то стеснялась этого.
– Маня, я тебе ленту отложила, – тихо сказала девочка. – Только мне надо в дом зайти, чтоб принести.
– Иди, принеси, – согласилась Манька. – Мы тут подождем.
– И пошамать, – напомнил Карпуха. – Манька говорила, у тебя всегда пошамать есть. Или наврала?
– Я попробую принести, – сказала Соня.
Медб ожгла троицу недобрым взглядом и потрусила вслед за хозяйкой.
После они встречались еще несколько раз. Можно сказать, что Соня постепенно привыкла к своим братьям и сестрам, к их нечистому запаху, к тому, что их не интересует ничего, кроме еды. Даже игрушки как-то мало занимали этих детей. Иногда они ломали их прежде, чем успевали расстаться с сестрой. Ломали не со злости, а от какой-то непонятной неловкости в обращении с миром. Их речь не всегда была понятна Соне. Их привычки удивляли и часто коробили. Жестокость пугала – однажды Карпуха на глазах у Сони разорвал напополам живого лягушонка. Хотел поглядеть, что у него внутри, – так он объяснил девочке свои действия. Когда Соня заплакала, расстроившись, Карпуха попытался опять составить половинки лягушонка вместе.
Но что ж поделать? Они были такими, – и все тут. В конце концов Соне даже понравилось оказывать им покровительство. Несмотря на то, что все они были старше ее, они брали ее подарки, и заворожено глядели на клыки Брана и Медб, и внимательно, не перебивая, слушали все то, что она им рассказывала. Это было приятно и необычно, и Соня уже, пожалуй, с нетерпением ждала следующего визита братьев и сестер.
Но однажды все кончилось.
Соня вышла из дома, услышав знакомый крик сойки, и закрутила головой, разыскивая взглядом братьев или сестер. Внезапно жесткая вонючая ладонь зажала ей рот и кто-то быстро поволок ее в кусты, окружавшие дорогу плотной, хотя и невысокой стеной.
Соня понимала, что надо сопротивляться и кричать, тогда прибегут собаки, но она так испугалась, что обмякла и не сопротивлялась вовсе. Она вообще не была бойцом по натуре.
– Ну что, доченька! – прямо над ней склонилось опухшее лицо отца. – Сейчас тихо-тихо пойдешь в дом и принесешь папке денежек. А то все этим оглоедам носишь да носишь, а папке – ничего? Несправедливо! Поняла меня?
Соня отрицательно помотала головой.
– Что?! – угрожающе прошипел мужик. – Не принесешь?! Да я тебя…!
– Я не знаю, где денежки лежат! – по щекам Сони потекли слезы.
– Ну, это не страшно! Я тебе подскажу. Деньги бывают в карманах, или в материном кошельке, или в сумке. А если уж совсем не найдешь, так принеси вещь какую-нибудь, которую можно продать. Поняла? А теперь беги быстро и помни: коли не принесешь, или проболтаешься кому, так Маньке – не жить!
В ужасе прикрыв глаза и в красках представляя себе, как страшный мужик разрывает напополам несчастную Маньку, Соня, шатаясь, побрела в дом. Денег она отыскать не сумела, но вынесла отцу пиджак, который, как она знала, принадлежал погибшему инженеру, и понятно было, что его хватятся нескоро. Отец пиджак одобрил и даже улыбнулся обмершей от страха Соне.
– Знатная вещь! Даже продавать жалко! – сказал он. – Молодец, доченька! Но к следующему разу постарайся разведать, где денежки лежат. Денежки мне больше нужны. И будь умницей, помни, что от папки тебе теперь никуда не деться. До свидания тебе!
