Текст книги "Красная тетрадь (СИ)"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Все время, пока я беседовал с молодым господином Полушкиным, Надя обиженно стреляла в меня глазами, а господа политические своими взглядами просто-таки прожигали дыру в моей спине. Будучи человеком слабым, и конформистом по изначальной природе, я, в конце концов, сдался и подошел к ним, постановив себе произнести несколько ничего не значащих фраз и снова отойти. Кроме Полушкина, в собрании оставалось еще три совершенно приемлемых для меня собеседника: мои хозяева Опалинские и Каденька, с которой я вполне мог поговорить об организации медицинской помощи, так как мой друг юности окончил курс по медицине и много лет служил земским врачом. Разумеется, за годы нашей дружбы я выслушал от него множество историй и соображений, которые, безусловно, помогли бы мне построить этот разговор.
Гавриил Давыдов, которого я увидал в собрании впервые, показался мне вполне общительным и даже приветливым и дружелюбным человеком. Чего никак нельзя сказать про Коронина и Веревкина. Впрочем, пока последние угрюмо молчали, Давыдов всеми силами старался втянуть меня в разговор, сыпал именами предположительных общих знакомых, кличками, датами арестов, обысков, побегов… В какой-то момент у меня возникла вполне бредовая мысль: меня проверяют! Но зачем? Все еще сомневаются в том, что я – тот, за кого себя выдаю? Но ведь странный разбойник Дубравин вернул все мои документы. Или собираются немедленно взять меня «в дело»? Неужели Надя не рассказала мужу о том, что я сбежал из Петербурга, именно не желая больше принимать участие во всем этом?
В любом случае, далее это продолжаться никак не могло. Стараясь быть по возможности искренним и тактичным, я рассказал товарищам о своей, несомненно, постыдной, на их взгляд, эволюции. Сердце колотилось в груди как бешеное, ладони стали мокрыми, на груди (как раз там, где целовала Надя) тоже выступил пот. Но пусть лучше презирают меня и не подают руки, чем обманываются на мой счет и питают какие-то надежды – так я решил.
После моей краткой исповеди Веревкин вновь погрузился в тяжелое, как камень, молчание, Коронин шевелил губами, явно обдумывая достойную отповедь, а вот Давыдов неожиданно весело рассмеялся и заявил, что все это лишь моя иллюзия и, раз став революционером, уже нельзя перестать им быть, покуда остаешься в живых. Дело освобождения народа, по его словам, забирает человека целиком, и раз испробовав этого, уж ничто в обыденной жизни не может сравниться с ним по степени и масштабу волнительности, возникающей в душе в ответ на свершающиеся замыслы и поступки революционера. Отведав сочного жаренного мяса, разве станете вы после жевать жухлые капустные листья?! – метафорически вопросил Давыдов и удостоился одобрительного взгляда и кивка со стороны Коронина, который все не мог подобрать слов для моего достаточного унижения. У меня приведенное сравнение, при всей его безобидности, отчего-то вызвало тошноту, может быть, от невольного возникновения вопроса: «о чьем, собственно, мясе идет речь?»
После Давыдов продолжал что-то говорить, и даже пытался меня дружески приобнять, Коронин краснел тугой шеей и наливался злостью, но тут Каденька почуяла возникшее в нашем углу напряжение, решительно промаршировала к нам и сходу, как в кавалеристскую атаку, ворвалась в беседу. Разговор ее – как будто быстро нарезают большими ножницами плотную бумагу.
– Спорите? Дело! Дело прежде всего! Разговоры – это шелуха, в которой все гибнет. Русскому интеллигенту надо запретить разговаривать. Специальным циркуляром – так! Тогда все силы будут направлены. И результаты воспоследуют. Немедленно. Вы, Измайлов, желаете работать, а не руками размахивать. Я вижу. Это целесообразно. Ипполит, не путайте его. И не пугайте. Напрасно потратитесь. Он тайги не испугался – мне Надя рассказала. В передовой кружок вам войти – неизбежно. Форма – потом. Дело!
И так далее, в том же духе. Пока она говорила, Веревкин словно вышел из транса и неожиданно здраво вклинился в Каденькину речь (вот уж от кого никак не ожидал – в семье Каденьку, как я заметил, никто перебивать не решается).
– Мы вас, Андрей Андреевич, выслушали и, с вашего позволения, сейчас решительных шагов, с вставанием, не подаванием руки, и прочим клеймением предпринимать не станем. Приглядимся пока друг к другу, как культурные люди, волею судьбы сведенные на этом заброшенном, окраинном полустанке. Про ваше нежелание принимать участие в радикальных акциях мы поняли, но ведь и теоретический опыт ваш, привезенный, так сказать, из столицы с пылу, с жару, был бы для нас крайне полезен. В совете ведь вы при случае не откажете? Хоть бы в издательской нашей или просветительской деятельности?
– Да вы разве не услышали, Роман?! Да он… – привстал было Коронин, но Каденька и материализовавшаяся откуда-то Надя разом положили ему сухенькие, но сильные ладошки на оба плеча и удержали на месте. Я едва не улыбнулся представившейся картине, но, к счастью, сумел удержаться.
– Ипполит, мне кажется, мы вот так, сходу, не можем во всем разобраться. В конце концов, человек – это довольно сложно устроенная конструкция…
– Революционер устроен не сложнее, чем сочетание затвора и спускового крючка, – усмехнулся Давыдов.
Я уж давно молчал и это становилось неприличным, но при всем желании не мог разжать челюсти и внятно ответить ни Давыдову, ни Веревкину. Теперь меня сотрясала сухая дрожь, и мое собственное презрение к себе наверняка было сильнее, чем совокупное презрение господ политических. Ну отчего я так слаб?!
Наскоро нарезав еще один лист бумаги на слова-кусочки, Каденька подхватила меня под локоть и увела к дочерям. Аглая и Любочка говорили со мной осторожно, как с больным. Надя молчала, кусая губы.
Уже на крыльце, когда все прощались, она улучила укромный момент, схватила мою руку, прошептала: «Вам тяжело было, простите!» – и вдруг, склонившись, поцеловала запястье. Я вырвал руку и глянул на нее с немым укором. В ее глазах-черносливинках заблестели голубые слезы. Черт побери все на свете! И в первую очередь – меня самого!
Глава 11
В которой трактирщица Роза интересуется крысиным ядом, а читатель знакомится с историей отношений молодого трактирщика Ильи и Аглаи Златовратской
Могучий согласный храп сотрясал небольшую хозяйскую комнатку в мезонине гостиницы «Луизиана». Из дыры в плинтусе деловито выбежала крупная мышь и, не обращая внимания на привычные звуки, присела на коврике возле кровати, подъедая просыпавшиеся крошки. Как всегда, последний раз хозяева ели прямо в постели.
Хозяев было двое, но стороннему наблюдателю непременно показалось бы, что на широченной кровати возлегли разом четверо или даже пятеро обычных людей. Всколыхнув одеяло геологическим катаклизмом, лежащая с краю хозяйка повернулась со спины на бок и широко распахнула большие, красивые, хотя и несколько заплывшие спросонья глаза. Некоторое время она, о чем-то размышляя, слушала храп мужа, а потом поддернула подол рубахи и решительно пнула его в поясницу могучей округлой коленкой.
– Самсон! Ты проснешься когда-нибудь или нет?!
– А?! Что?! Розочка, что случилось? У тебя опять колики?
Самсон почесал в паху, потом выпростал руки из под одеяла и сложил их на внушительном холмике живота, продолжая непонимающе таращиться на жену.
– Скажи, Самсон, у нас ведь крысиный яд есть? – деловито спросила Роза. – А в нем – мышьяк?
– Я… я не знаю… Может быть… – Самсон явно не мог сообразить, что происходит. – Розочка, ты хочешь сейчас, ночью, воевать с крысами?
– Я сейчас думаю, может быть, нам ее отравить? И хочу посоветоваться с тобой, как с мужчиной моей жизни…
– Господи! – Самсон подскочил на постели и в ужасе округлил глаза (на мышь, спрятавшуюся под кроватью, посыпалась труха из матраца. Она чихнула и ушла в нору, от греха подальше). – Розочка, ты сошла с ума?! Леокардия не велела тебе есть на ночь…
– Пусть голодные шакалы в аду будут вечно терзать эту драную кошку и все ее семейство! – темпераментно вскричала Роза, яростно сверкая глазами. – Если тебе, Самсон, не дорога собственная семья, я сама возьму наш яд и отравлю ее!
– Кого? Леокардию Златовратскую? Но зачем?! Ты можешь просто не выполнять ее рекомендаций и есть на здоровье все, что в тебя влезет… Но – травить?! Розочка, я ж тебя знаю – ты вовсе не кровожадна!
– Да! – Роза неожиданно заплакала. – Я на беду свою не кровожадна, иначе я бы уже давно… давно… Но когда речь идет о счастье моего сына!…
– А-а… – толстые плечи Самсона уныло поникли. – Так ты говоришь не о Леокардии Власьевне, а об Аглае Левонтьевне…
– Да, да, о ней, мерзавке! – Роза бурно рыдала и стонала от горя. Самсон обнял ее, что при совокупном объеме супругов получилось с трудом и весьма неловко. Теперь они оба, и кровать с ними ритмично сотрясались. Спящая внизу прислуга Хайме открыла глаза, прислушалась к доносящимся сверху звукам, взглянула на луну за окном и с восхищением прицокнула языком.
– Ну, Розочка, рассуди сама, – Самсон пытался успокоить жену, отчетливо понимая всю безнадежность этой затеи. – В чем же ее вина, если Илья сам никого, кроме нее, видеть не хочет? Мы ли не старались? А Аглая никогда ему никаких надежд не подавала, и даже представить ее за конторкой в трактире возможностей нету…
– Отравлю! – тихо и упрямо подвывала Роза, уткнувшись мокрым лицом в мягкую подушечку жира, обозначавшую Самсонову грудь.
Самсон тяжело вздохнул. Судьба их любимого и единственного сына и вправду уже много лет оставалась болезненно неопределенной.
Последние посетители «Калифорнии» разошлись, двух особенно упившихся Богдан выпроводил силой. Старенький дедушка Яков дремал в уголке в обнимку со своей скрипкой. Трое гостей поднялись наверх, в свои комнаты. Один из них, норвежец Сигурд Свенсен, капитан яхты, привыкший к ночным вахтам, желал бы еще побеседовать с хозяином, но Илья дал ему понять, что занят. Свенсен был интересным собеседником, но нынче у Ильи просто не было соответствующего настроения.
Сидя в своей комнате за столом и механически проверяя счета, Илья вспомнил давний, уж более четырех лет тому назад, разговор с петербургской барышней Софи Домогатской.
– Вам не обидно, что Аглая пренебрегает вами? Плюнуть бы на нее – и все дела.
– Аглая Левонтьевна право имеет.
– Это с чего бы? Мать ее из крестьян, да и отец – не особенная шишка, как я погляжу. А вы, Илья, по здешним меркам богаты, здоровьем так и пышете и вообще хороши собой, как мужчина, – в этом месте Илья зарделся и закхекал. – Я правду говорю. А что до национальной принадлежности, то при здешней всеобщей смешанности народов об этом просто и говорить смешно…
– Мужчина в своих притязаниях может рассчитывать только на то, что у него в руках – дело, доход, умения. Женщина, пока она молода, самой своей эфирной природой может надеяться на большее.
– То есть, если отвлечься от эфирных субстанций, продать свою красоту и перепрыгнуть на ступеньку повыше. А разве мужчина, пользуясь хоть внешностью или природой же данным обаянием, не может проделать чего-то подобного? У нас, знаете, в Петербурге…бывает такое…
– Бывает, конечно. Только что ж это за мужчина и как он после себя понимает? Этого я не пойму и даже думать, извините, не желаю…
– Леокардия Власьевна назвала бы это дискриминацией по половому признаку, а вас, Илья… забыла умное слово…
– А моя маманя Леокардию Власьевну иначе чем «драной кошкой» за глаза и не величает…
– Вы разве согласны? Впрочем, Каденька бы вас в глаза отвеличала…
– Не согласен ничуть. Леокардия Власьевна – крайне интересная женщина. В Сибири мало таких.
– Да и везде, поверьте, мало…
Четыре года прошло. И что ж? Ничего не сменилось. Леокардия Власьевна раз не выдержала, велела дочери чуть не при всех:
– Да дай же ты ему, наконец, ответ, не тяни кота за хвост! Он тебя едва глазами не съел!
Надменный полуповорот головы, жемчужный белок глаза в изгибе золотистого локона:
– Право, Каденька, я не разберу, что ты волнуешься. Он у меня и не спрашивал ничего!
Правда ее, не спрашивал. А как спросить? Что?!! Пойдете ли вы, Аглая Левонтьевна, в придорожный трактир хозяйкой? Драить, варить, прислугу гонять, приезжих ублажать, мастеровых и крестьян водкой и вином поить. Выгоду свою блюсти, копеечку экономить, прибыль налаживать… Или по другому начать? Готов следы твои в осенней глине целовать… Позволь уложить тебя на перины шелковые, поднести питье медовое… Как там в русских сказках говорится?
Все одно! Ответ любому ясен, и вопросов не надо.
После отъезда Коронина Аглая преподает в училище вместе с отцом. Всем на удивление, получается хорошо. Дети ее любят, и даже те, которые у Коронина и отца в тупых числились, у нее всему научаются. Когда родители спрашивают, поднимает бровь, говорит: «Подход нужен».
А к ней самой? Все чертовы деньги, всю алую кровь по капле… Глупость, глупость все… Баба, тряпка, правильно мать ругается! Надо было переломить себя, жениться на Рахили, да и дело с концом… Что ж? Еще, пожалуй, и не поздно, Рахиль, по слухам, не замужем. Засылай сватов в Большое Сорокино… Что ж ты не торопишься, Илья Самсонович?!!
Скрип двери в тишине прозвучал почти оглушительно. Молодой трактирщик поморщился и раньше, чем поднял голову, порешил: завтра с утра распорядиться или уж самому петли смазать. Отрывая взгляд от бумаг, почти не сомневался, что увидит неугомонного норвежца-капитана…
– Аглая Левон… Левон… Левонтьевна! – голос противно сорвался на середине и вышло, как у ярмарочных кривляющихся петрушек.
Илья вскочил, от спешки потерял один из шлепанцев, в которых сидел, давая роздых уставшим за день трактирной беготни ногам. Стоял, неудержимо краснея, перед застывшей на пороге девушкой и видел себя словно со стороны: не слишком высокий, склонный, как и родители, к полноте, масляно блестящие кудри окружают малиновое от стыда лицо, домашняя, в пятнах, куртка, стоптанный тапок на одной ноге, вторая – босая. В руках какой-то судорожно схваченный со стола счет.
«Жид! – яростно произнес про себя Илья. – Жидовин толстогубый! На что замахнулся?!»
Аглая, словно бы никуда не торопясь, внимательно оглядывала его комнату, стол, постель, его самого с головы до пят, и обратно – с пят (Илья быстро переступил ногами) до головы.
В конце концов, Илья понял, что она так и не заговорит, дождется, когда силы окончательно оставят его, и он, в довершение позора, просто-напросто грохнется в обморок. Прямо здесь, у ее ног. Илья откашлялся и хрипло произнес:
– Аглая Левонтьевна, чрезвычайно рад. Вы ко мне ли? –
Как будто она могла ночью прийти в трактир к кому-нибудь еще! К капитану Свенсену, например. Только представив себе это в качестве самим придуманной издевки, Илья ощутил, как кровь с шумом ударила в уши. Никому! Никогда!
Аглая стояла в дверях, как в старинной раме. В изменчивом свете свечи ее вишневые глаза были похожи на захлопнутую книгу, а полужест тонкой руки отражался на потолке ломаной дрожащей тенью.
«Иисус! Иегова! Пресвятая Дева Мария! Помогите мне!» – воззвал Илья, готовый также воззвать к богам калмычки Хайме и духам остячки Варвары, и ни на секунду не надеясь на то, что кто-то из них обратит свое внимание на его дела.
– Илья Самсонович, сколько вам лет?
– Двадцать пять, – машинально ответил Илья.
– Мы можем говорить без обиняков, – Аглая не спрашивала, а утверждала. – О чувствах, которые вы, якобы, ко мне испытываете, весь город наслышан. Мимо «Луизианы» пройти страшно, от стен злостью шибает, так и кажется, что сейчас выскочит ваша уважаемая матушка, и мне глаза выцарапает. За какой же грех? Все знают, а я получается, одна, – в неведении и недоумении. Что ж? Это правда?
– Правда, Аглая Левонтьевна. Все – правда, – Илья склонил курчавую голову. – И ежели вас мои искренние чувства оскорбляют как-то, то простите меня покорно. Верьте, я всеми силами старался не давать повода…
– Всеми силами – это верно. Мы, помнится, после отъезда Софи даже и не разговаривали с вами ни разу…
– Я не смел…
– Напрасно. Отвага в сердечных чувствах для любого уважительна, и половинчатости в своих свершениях не признает. Теперь я, в свой черед, хочу быть с вами искренней до самого крайнего предела. Доказательства чего и намерена представить…
– Как… какие док… доказательства? – проклятое заикание опять вернулось.
– Скажите откровенно, Илья Самсонович, я для вас, как женщина, желанна?
Илья молча сглотнул. Плоды Каденькиного передового воспитания были ему явно не по зубам. Говорить на подобные темы он был не обучен и не в состоянии. Аглая, казалось, поняла это и картинным, надменным жестом скинула шаль со своих плеч на пол. Илья бросился поднимать и…
Потом ему казалось, что он больше никогда не сможет дышать. Запах ее горьковатых, смолистых духов затопил кровать, комнату и его душу, как талая весенняя вода – Березуевские разливы. Совокупляясь с ней, он шептал помертвевшими губами «Шир Гаширим» – Соломонову «Песнь песней». Аглая не знала еврейского языка, но, казалось, все понимала и улыбалась. ЕЕ улыбка была подобна грому небесному. По знойным изгибам ее тела он готов был бродить без пищи и воды сорок лет, как племя Моисеево по пустыне. От земли обетованной и всего остального разом он отказался в самом начале, когда обернул поднятой шалью ее ноги и прижался лицом к коленям, которые отчего-то пахли расплавленным шоколадом.
После всего она с лукавым любопытством спросила:
– Илюша, а ты мог бы пощекотать мне пятки?
Он мог. Она жмурилась и поджимала ноги.
Потом села на кровати, обхватив руками колени.
– Ляг, – почти мягко попросила она. – Закрой глаза и лежи. Не трогай меня и глаз не открывай. Так мне легче будет говорить.
Он выполнил все, что она просила. Если бы она теперь велела ему голому выпрыгнуть из окна, он не задумался бы ни на секунду.
– Я не могу выйти за тебя, Илюша. Ты сам знаешь, почему. То есть, мы могли бы, конечно, попытаться, но уж через полгода я бы все это возненавидела. И тебя заодно со всем. Я думаю, что я вообще никогда замуж не пойду. Я – пустоцвет. У меня внутри слишком много… не знаю, как сказать… гордыни, наверное. А человеческого чего-то, чтоб жить, как все – не хватает… Но при том, я – живая, и в Бога и грехи не верую совершенно. Нас так Каденька воспитала, и этого уж не изменить. Что ж мне себя высушивать? Ты меня хотел, и теперь получил, в том смысле, в котором меня вообще получить можно. Тебе того мало, это я понять могу. Но зато, после сегодняшнего, и идефикс больше не будет. Сможешь жениться, привести в свой трактир хозяйку… Лежи! Я тебя не отталкиваю! Что ж мне, после всего-то… Когда оба захотим, будем встречаться, радовать друг друга. Мы с тобой умны и хитры, сумеем все так обставить, чтоб маеты никому не было, и пищи для сплетен. Я уж все продумала…
– Ты все продумала… заранее?!! – с каким-то почти сакральным ужасом спросил Илья.
– Конечно, – Аглая пожала плечами. – Как же иначе? Так ты согласен?
Илья изо всех сил старался сдержаться. Он кусал толстые губы, жмурился, сжимал кулаки и колени. Но у него ничего не вышло. Он зарыдал, скорчившись в постели, как ребенок, и не мог остановиться. Аглая сидела рядом с ним, рассеянно гладила его взмокшие от страсти, курчавые волосы и грызла кедровые орешки, кулек которых Илья всегда держал рядом с кроватью.
Глава 12
В которой Шурочка дерется с Лисенком, революционеры вырабатывают план действий, а Машенька пишет письмо в Петербург
– Я тебя сейчас убью!
Услышав детский крик, доносящийся из ее собственных покоев, Машенька на мгновение потеряла голову: она не сумела сразу осознать смысл донесшегося до нее вопля и ей показалось, что кто-то убивает Шурочку. В ту же секунду она ощутила в себе тяжелую нутряную силу защищающей детеныша самки, которая дала ей возможность единым духом взлететь по лестнице и пробежать по коридору и комнатам, ни разу не запнувшись о половики или пороги.
Шурочка лежал на полу в средней комнате, возле равнодушно растопырившего толстые ножищи рояля, и, подбадривая себя воинственными воплями, остервенело молотил ногами и кулачками кого-то, на вид крупнее его самого. Следы борьбы виднелись повсюду – валяющиеся на полу, распахнутые ноты, опрокинутый (к счастью, не зажженный) подсвечник, сбитая покрышка на кресле, расколотый стакан, в котором Марья Ивановна оставляла себе на ночь воду с брусничным соком. Противник Шурочки молчал.
Маша подошла к драчунам вплотную, наклонилась и с трудом уцепилась за воротник шурочкиной курточки.
– Будет, будет! – строго, но с облегчением произнесла она. – Вставайте оба!
Оттащить Шурочку оказалось непросто, он, уже поднятый и придерживаемый матерью, находился еще в пылу схватки и норовил извернуться и пнуть врага еще раз. Когда же поединок был, наконец, окончательно прерван, противником Шурочки оказалась, к Машиному удивлению, Лисенок, или Елизавета по-христиански. Девочка молча облизывала разбитую губу и явно прикидывала возможности отступления.
– Шура, что случилось? – вопросила Машенька, зная, что к Лисенку обращаться, скорее всего, бесполезно.
Объяснения сына были весьма темпераментными, но вполне связными. Оказывается, он играл в солдатики у себя в комнате, а потом услышал какой-то неясный шум в покоях матери. Полагая, что это горничная Анисья, как всегда, что-то уронила и разбила, прибираясь, хитрый Шурочка отправился на вылазку, лелея в душе следующий план: под угрозой немедленного разоблачения урона заставить Аниску поиграть с ним в солдатики, а если она сразу согласится, то наоборот, отдать ей одну из трех шоколадных конфект, которыми угостил его вернувшийся с Ялуторовской ярмарки дядя Петя и которые Шурочке отчего-то не понравились. Однако, в покоях матери вместо ожидавшейся Аниски мальчик застал Лисенка. Девочка тревожно озиралась и собиралась бежать, явно заслышав шаги подкрадывающегося к двери Шурочки.
– Ты спросил ее, что ей здесь надо? – поинтересовалась Маша.
– Не-а, я сразу драться полез, – бесхитростно сообщил Шурочка. – А чего она?!
– Лиза, скажи мне, что ты здесь делала? – обратилась к девочке Машенька, нимало, впрочем, не надеясь на ответ. Лисенок, как и ожидалось, угрюмо молчала.
Машенька, между тем, испытывала крайне неприятное чувство. Еще со времен раннего детства, стесняясь своей хромоты и живя практически затворницей, она сохранила какое-то особенно трепетное отношение к своему уголку, любовно, с мыслью и чувством обихоженному. Каждая вещь в ее покоях имела свое место и свою историю, и их устойчивое сочетание и расположение немало значило для Машенькиного душевного устройства и сохранения ею потребного для исполнения повседневных обязанностей равновесия. Даже родного мужа и горничную Аниску, которую знала с детства, она с неудовольствием впускала в свой укромный мирок. Шурочка был единственным исключением. С ним она готова была разделить все.
И вот теперь Елизавета, этот странный и неприятный ребенок, зачем-то копалась в ее вещах, трогала их, что-то делала с ними. Может быть, она сидела в кресле, выдвигала ящики комода, трогала клавиши рояля, может быть, даже ползала по постели в спальне, касалась белья… Бр-р! Машенька поморщилась и брезгливо передернула плечами. Придется теперь делать большую уборку, пускать сюда слуг. И, кстати, почему Лиза пришла одна? Ведь обычно «звериная троица» неразлучна. Может быть, она хотела что-то стащить только для себя? Что-нибудь такое специфически женское, чего нет и не может быть у Элайджи?
– Шурочка, а ты не заметил, у нее было что-то в руках? Ну, когда ты сюда вошел?
– Нет, – подумав, ответил Шурочка. – Ничего не было. Я бы увидел. Я из коридора заметил, она рукой делала вот так, – он изобразил плавный и какой-то совершенно бесполезный на вид жест. – А в руке ничего не было. Точно.
– Ладно, – Маша вздохнула. Она понимала, что все дальнейшие разборы ни к чему не приведут, и не хотела зря тратить время и силы. – Ты, Елизавета, иди теперь домой и знай: я сегодня же сообщу Петру Ивановичу о твоем поведении. И чтобы я тебя больше здесь не видела! Ты же, Шура, запомни: с девочками драться нехорошо. Увидев здесь Лизу, ты должен был прийти и доложить мне, а не кидаться на нее с кулаками.
– Я сам! Нечего ей! – запальчиво крикнул мальчик.
Маша укоризненно покачала головой.
«Глупый Шурочка! – с тревогой думала она параллельно свершающемуся внушению. – Дети Элайджи невеликого ума, но сильны и здоровы. Лисенок – самая взрослая и сильная из всех. Да если бы она ответила Шурочке во всю свою силу, то сделала бы из моего мальчика отбивную котлету! По-видимому, теперь она не решилась на это, так как чувствовала себя виноватой. А в другой раз, когда ей покажется, что правда на ее, или сестры с братом, стороне?! А ведь Шурочка от любого напряжения может начать задыхаться… Господи, ну почему я вынуждена мириться с этими полудикими существами едва ли не в своем собственном доме! Аглая утверждает, что с детьми всегда можно договориться. С Шурочкой – да! И с дочерью Мефодия, и даже с маленьким сынишкой Игната. Но с этими! Как, позвольте спросить, с ними договариваться, если они почти не понимают слов, и почти не говорят?! Рычать, лаять и вилять хвостом на манер их названных тотемов? Господи, прости и помилуй!»
Из соображений конспирации Ипполит Михайлович сам принес в гостиную самовар. Надя разлила чай и, отстранив от забот Светлану, поставила на стол плюшки, шаньги, сливки, сахар и варенье.
Каденька сидела в кресле в углу и быстро, не глядя на спицы, вязала чулок. Вязать она пристрастилась буквально год назад и уже достигла больших успехов если не в качестве, то в скорости прироста изделий. Давыдов, пользуясь остатками дневного света, читал у окна газету, привезенную Ипполитом Михайловичем из Екатеринбурга. Веревкин рассеянно листал серо-зеленую брошюру с плохо пропечатанным на обложке названием. После все уселись за чай. Висящая над столом лампа контрастно освещала лица людей и делала резкими все без исключения черты.
– Ну что вы полагаете, товарищи? – Коронин обвел собравшихся сумрачным и цепким, как повилика, взглядом. – Я думаю, дело ясное…
– Я бы так не сказал, – возразил Веревкин. – Если это он, то по всем раскладам должен был бы вести себя иначе, поддакивать Гавриилу, на все соглашаться… А он едва ли не с программным заявлением выступил.
– Скажи, Ипполит, а ты наверное знаешь…? Может, просто кто-то что-то не так понял? – уточнила Надя, нервически барабаня пальцами по столу.
– Сведения абсолютно достоверные, – на лице Коронина явственно пропечаталось раздражение, но, словно снисходя к непонятливости ребенка, он счел необходимым развернуто ответить жене. – Товарищи, когда узнали, специально отрядили меня сюда, чтобы я смог предотвратить, нейтрализовать (Каденька, слушая это, побледнела, а Надя затеребила бахрому скатерти)… Брат нашего товарища служит в Ишимской управе и сочувствует… Подробности ему действительно разузнать не удалось, так как операция разрабатывается полицейскими и жандармами в атмосфере особой секретности. В чем-то, нельзя не признать, это даже изящно – решить одним махом все проблемы, и пресечь возражения со всех сторон, и справа, и слева… Нет сомнений, что получены указания из центра, нашим сибирским полицейским валенкам до такого просто не додуматься. Но недооценивать противника – расписываться в собственной глупости. И здесь информация однозначна и разным толкованиям не подлежит – пока суть да дело, кто-то должен вести наблюдение изнутри, чтобы потом разом ударить по всем возможным направлениям. И этот кто-то – наш любезный Андрей Андреевич. Я уже отправил послание с запросом к петербургским товарищам…
– И все-таки я не понимаю! – упрямо вклинился Веревкин. – Зачем ему тогда заявлять о своих с нами разногласиях в такой… в такой ультимативной форме? Странное поведение для провокатора, вы не находите? Кто-нибудь может мне это объяснить?
– Может быть, я смогу… – задумчиво, явно что-то взвешивая про себя, сказал Давыдов. – Последовательность событий видится мне сейчас приблизительно так. Андрей Андреевич Измайлов действительно собирался покинуть Петербург, опираясь на свое честное и озвученное перед нами желание выйти из революционной борьбы и вести в дальнейшем спокойную обывательскую жизнь. Может быть, даже сообщил об этом кому-то из тамошних товарищей и получил в ответ, естественно, резко негативную реакцию. Это только укрепило его в намерении убраться подальше. Решив в дальнейшем работать по специальности, он отыскал место и стал спокойно готовиться к отъезду. Но тут вмешались известные нам силы. На какой именно крючок они подловили любезнейшего Андрея Андреевича и чем пугали, мы можем только догадываться. Но все усилия были приложены, потому что для них он – просто удивительная находка, которая раз в сто лет случается. Репутация в кругах до того момента – безупречная. Едет именно куда надо и по своей личной надобности. В Сибири будет, в отличие от нас, административно осужденных, абсолютно свободен в своих передвижениях. Единственная закавыка – срок. По словам Марьи Ивановны Опалинской, инженер Измайлов должен был прибыть к Рождеству. Он же является раньше, так, как нужно его новым хозяевам.
Однако, надо учесть и то, что Измайлов – честный до сей поры человек, опытный борец, и это падение – первое в его жизни. И он пытается спасти не только свою жизнь и свободу, но и свою честь, и мы с вами все – тому свидетели. При первой же попытке ввести его в наш круг он открыто заявляет, что разочаровался в борьбе за народное дело, больше не разделяет революционных взглядов и, следовательно, доверять ему и рассчитывать на него нельзя. Таким образом, он надеется уцелеть и убить сразу двух зайцев…
Гавриил Кириллович замолчал.
– А что? – Коронин поднял голову от чашки с чаем и зачем-то подул на сложенные щепотью пальцы. – Вовсе не глупо. Может быть… Вполне может быть…
– И что же нам в таком случае следует предпринять? – спросил Веревкин, по-видимому, несколько озадаченный тонкостью представленного Гавриилом Кирилловичем хода событий.
– Я думаю, что мы должны сделать вид, будто заглотили наживку, – раздумчиво продолжил рассуждения Давыдов. – И подождать ответа товарищей из Петербурга. Если мы теперь же решительно оттолкнем Измайлова, то во-первых, погубим его (а может, он того и вовсе не заслуживает), а во-вторых, фараонам не останется ничего другого, как повторить попытку другими средствами. Например, устроить побег из Тобольского централа кому-нибудь из тех, кто согласится на них работать.
– Значит, нам придется по-прежнему пытаться втянуть его в дело?
– Да, только, разумеется, не раскрывая ему ничего действительно ценного.
– А если он будет решительно отказываться?
