Текст книги "Перелетные работы"
Автор книги: Екатерина Садур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, – перебил Харитон Климович. Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе... Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого покупателя тебе не искал...
– Ах, подлец! – засмеялся дядя Кирша.
– Уволь, – махнул рукой Харитон Климович. – Это же было двадцать лет назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался – знал, что ты все равно не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом.
– Так я ходил в поддельных? – удивился дядя Кирша. – Ну, так ты мастер, Харитон, я ничего не заметил...
– Поддельная из них была только одна, – перебил его Харитон Климович. Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну настоящую, а другую – фальшивку. Они отличались между собой точно так же, как живая нога отличается от протеза...
– Но за что, Харитон? – засмеялся дядя Кирша.
Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал.
– Так за что, Харитон? – переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно.
– Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти запонки.
Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал:
– Нет, не могу никак вспомнить!
– Ты подарил их Натке! – торжественно сказала я и вместе с куколкой вылезла из-под кровати.
Харитон Климович удивленно смотрел на меня.
– Леля, – добродушно засмеялся дядя Кирша. – А ведь я и не заметил, как ты спряталась.
– Эти запонки принесла ему Натка, – рассказала я. – Она была в красном платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать тангоi, но Натка передумала и убежала.
– Так это ты подглядывала! – крикнул мне Харитон Климович и сделал страшные глаза.
– Да, я, – призналась я.
Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит.
– Послушай, Харитон, – снова засмеялся дядя Кирша. – Так Натка до сих пор к тебе приходит?
– До сих пор, – кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от злобы. – И ты знаешь почему?
– Почему?
– Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна отказалась!
– Груша? Моя Груша? – воскликнул дядя Кирша.
– Ну да!
– Какой смешной у нас разговор! – сказал дядя Кирша. Я ведь давно замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился!
– Я не смеюсь, я не смеюсь! – запротестовала я.
Но дядя Кирша меня не услышал.
– А ты помнишь, – обратился он к Харитону Климовичу, – ты пом-нишь, как мы с тобой рыбачили!
– Какое было время! – воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло. – Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем – клюнет-нет? А каких рыб мы с тобой вытаскивали! Лещи такие! – и он развел руками, показывая огромные размеры леща.
– А сазаны! – подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире.
– А щуки! – закричал Харитон Климович. – Ты щук помнишь? Да и карасики, Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил!
– А мои удочки... – крикнул дядя Кирша.
– А спиннинги! – подхватил Харитон Климович и разулыбался.
– ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами, растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской!
Оба замолчали.
– Но почему, Кирилл? – тихо спросил Харитон Климович.
– Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! – от-ветил дядя Кирша. – Последний раз в жизни, я думаю!
– Как же так, Кирилл? – прошептал Харитон Климович. – Как же так?
– Иди, Харитон, – попросил дядя Кирша.
Харитон Климович неподвижно стоял на месте.
– Ты прощаешь меня?
Дядя Кирша промолчал.
– Скажи, прощаешь или нет, – и Харитон Климович наклонился над его кроватью.
– Прощаю, иди!
И дядя Кирша отвернулся.
Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на цыпочках вышел из комнаты.
Я села на кровать.
– Ты хочешь куколку, дядя Кирша? – спросила я.
Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное, вспоминает рыбалку!" – подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные рельсы.
На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее.
– Все будет хорошо! – крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице.
Мы обернулись и повторили:
– Спасибо, доктор!
На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна открывать нельзя. "Жалко, – подумала я, – значит, больше нельзя будет подсматривать за Харитоном Климовичем!"
Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и сказали, что дядя Кирша умер.
Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром.
– Папа мой! Это мой папа! – закричала Аленка, увидев дядю Киршу в гробу.
Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми.
– Так это твой папа? – спросила я Аленку.
Аленка кивнула.
– Такой старенький...
– Какой есть! – крикнула мне Аленка и тут же поправилась: – Какой был! Зато сейчас у меня нет никакого!
Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у него две ровных здоровых ноги.
– Дядя мой! Дядя! Как же так? – приговаривала моя мама, стоя над гробом и покачивая головой.
У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых ресницах.
У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо тетю Грушу.
– Его убили, убили... – шептала ей тетя Груша. – Ваш внук мне все рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... – и она ука-зала в окно под деревья. Под деревьями было пусто. – Они завели Ки-рилла за дом и насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его, бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару.
– А где Вова? – громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.Почему он не пришел?
– А Вова...– и тут его бабушка сглотнула и замолчала. – Вову положили в больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в больницу...
– Что, что вы сказали? – переспросила Натка и, волнуясь, прошла в комнату.
– Я сказала... сказала... – но тетя Груша не смогла повторить.
И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то прошептала ей на ухо.
– Ах вот как! – сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы.
– О чем вы шепчетесь? – подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых чулках с бородавками.
Вовкина бабушка натянуто улыбнулась.
– О чем? – повторила моя мама.
Все молчали.
Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики, называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться.
Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел.
Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу.
– Да вы просто все завидовали ему! – громко выкрикнула Натка.
Ее голос с гудением завис над столами.
Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие глаза.
– И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? – тихо и медленно спросил он.
– Да вы же сами прекрасно знаете чему! – выпалила Натка. – Тому, что он говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое – с елкой в свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был не чета вам – князь!
И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке.
– Вы же сами никогда не верили в его благородство, – улыбнулся старик с полинявшими глазами.
– Хватит! – попросила тетя Груша. – О чем вы все говорите? Он уже умер, и уже никому не важно, князь он был или нет.
Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили хрусталь. Одни только черные локти мелькали.
Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище.
У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера в ботинках дяди Кирши.
Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо: "Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А ведь это не я!" – и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его ботинках?" – не унималась Натка. "Это не я! – хрип-ло повторил подросток Валера. – А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами, выходивший из подъезда.
На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с удовольствием сказала:
– Места хватит на всех!
На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка.
Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь.
– И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости...
Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты.
– Никто не знает причин твоей смерти...
И тут тетя Груша зарыдала во весь голос.
– Но если дальше, за смертью, есть жизнь...
И тут зарыдала Натка.
– ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и веселый товарищ!
И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона Климовича с розовыми ногтями.
Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг.
На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы раскачивались в разные стороны и смотрели в окно.
Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с Наткой, обнявшись, плакали.
Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках, спросила:
– Это правда про Кирилла Николаевича?
– Какая правда? – неохотно отозвалась Вовкина бабушка.
Моя мама помолчала, прежде чем объяснить.
– Это правда, что он был князь?
– Кто его знает! – с облегчением ответила Вовкина бабушка. По–французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек. Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства!
Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала. Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц смерти дяди Кирши.
Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между "е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п".
ГЛАВА 5 – ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ
Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного театра.
– Тебе скоро в школу, – сказала моя мама.
– Когда? – обрадовалась я.
– Через два года.
– Через два? – переспросила я и протянула ей два пальца.
Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала:
– Пора тебе заниматься английским.
У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее.
Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам, слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ, чмок, дзынь! – поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними.
Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу; пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная остановка.
Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в квадратных брюках на подтяжках.
Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали.
– Входите, – неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав булькать.
Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками.
Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом.
Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами чашки с золотыми стенками.
– Чай с молоком и без сахара, – сказала она. – Так пьют только в Англии. Печенье "Лимонное", – и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из зеленой пачки.
Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в магазине и самым невкусным.
Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом.
Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась.
– А ну-ка повтори, – сказала она.
Я повторила.
– А она способная, – обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме и послала ей квадратную улыбку.
Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными стрелками.
– Ты умеешь читать? – спросила меня женщина.
– Да, – булькнула я.
Она очень обрадовалась и предложила:
– Возьми печенье...
– Нет, – отказалась я.
– Почему?
– Я такое не ем.
– Вот как! – нахмурилась женщина. – Что ж, мы сейчас проверим, как ты там читаешь!
И она развернула передо мной большой лист с красными буквами.
– "А, вэ, эс, дэ..." – прочитала я.
– Очень плохо, – перебила она.
Коричневые туфельки недовольно заерзали.
– Это "эй, би, си, ди..."
Я поправилась.
– К следующему уроку выучи все буквы! – приказала женщина с квадратным лицом.
Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой чашкой чая остались лежать зеленые три рубля.
На другой день учительница английского научила меня словам "окно", "стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за гитарой на подоконнике.
Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать, что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля.
Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски, не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром. Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода – хуже не бывает.
На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался. Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но делал усилие и удерживался.
В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой.
– Очень, очень рады вас видеть! – сказала моя мама.
Я подтвердила.
Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках, пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно.
– Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу ей не позвонили, – сухо сказала Натка.
Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились:
– Чашечку чаю?
Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка утонула в ее руке.
– Аграфена Федосеевна совсем одна! – рявкнула Натка, и ложка жалко звякнула о края.
Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали.
– А я вот как раз собиралась ей звонить! – сладко жмурясь, призналась моя мама.
– Когда? – грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке.
Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила:
– Вчера...
– И что же вам помешало? – наступала Натка.
– Английский... – пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. – Мы с Лелечкой занимались английским.
– Лелька способная! – смягчилась Натка и загрустила. – Пусть учится! Но неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня: "Наточка, не беспокой их!"
– О, – булькнула моя мама. – У нас с Лелей такое плотное распи-сание...
– Не беспокой... – тихо повторила Натка и вдруг крикнула: – А вот я беспокою! – и с размаху ударила кулаком по столу. – Или, может быть, ты забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла?
Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу.
А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им!
Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела, как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши прямо, все время прямо – и вдруг исчез.
– А я тебя видела, – сказала я Аленке.
– Ну и что? – таинственно улыбнулась Аленка. – Я теперь здесь очень часто бываю...
– А пойдем ко мне! – позвала я Аленку.
Аленка усмехнулась и взяла меня под руку:
– А пойдем!
Мы побежали по коридору.
Мы пробежали мимо стеклянной двери.
– Вот это называется кабинет, – сказала я.
– Ка-ни-бет! – повторила за мной Аленка, и мы захохотали.
За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного дыма невозможно было понять их цвет.
– Это молодой дядя Кирша, – сказала я на бегу.
– Похоже! – испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила длинные глаза.
– Пойдем, – позвала я.
Но она стояла, окаменев.
Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с зеркалом, сразу же за столиком – моя кроватка в кружевах, аквариум с золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс. Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок.
– Подумаешь, – сказала Аленка, робко входя в комнату, – а я зато в новой школе лучше всех учусь читать.
Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на...
Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные сапоги.
– Пойдем! – рявкнули сапоги и притопнули на месте.
Зеленые тапочки суетливо пританцовывали.
Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом. Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела.
– Что у тебя в руке? – строго спросила Натка.
– Ничего, – ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо.
– Что у тебя в руке? – грозно повторила Натка и потребовала: – Ну-ка смотри мне в глаза.
– Ни-че-го... – тихо повторила Аленка и посмотрела на ее кара-кулевый воротник.
– Все понятно! – сказала Натка и разжала ее кулак.
– Ах! – подпрыгнули зеленые тапочки.
На ладони у Аленки лежал контролер, выпавший из вагона.
– Это мое! – сказала я.
– Где взяла? – грозно крикнула Натка и тряхнула черной гривой волос.
Аленка молчала.
– Где взяла? Я тебя спрашиваю!
Зеленые тапочки торопливо прибежали на помощь.
– Леля эту куколку подарила! – сказала моя мама.
– Да что ты! – удивилась я.
– Подарила! – повторила моя мама и наступила мне на ногу зеле-ной тапочкой.
– Да не дарила я! – возмутилась я. – Зачем ты наступаешь мне на ногу?
Моя мама больно шлепнула меня:
– Так подари!
– Нам чужого не надо! – сухо сказала Натка, выдернула куколку из рук Аленки и засунула в карман моего платья.
Натка направилась к двери и потянула за собой Аленку.
– Приходите еще! – захихикали зеленые тапочки.
– Непременно, – сухо сказала Натка. – Не забывайте Аграфену Федосеевну!
– Увидимся – нет ли? – окликнула я Аленку.
Аленка обмерила меня взглядом и таинственно улыбнулась:
– Кто знает? – и пожала плечами.
Когда мы закрыли за ними дверь, в подъезде раздался грубый голос Натки: "Ах ты дрянь!" – и сухой хлопок. Аленка громко заревела.
Каждое утро я поджидала Натку и Аленку, но они больше не при-ходили. Я грустила и занималась с учительницей английского языка. Она близко жила, поэтому я ходила к ней одна, а моя мама каждый раз смо-трела в окно, как я пересекаю двор и исчезаю в ее подъезде. Я мечтала приехать к тете Груше, войти в ее комнату и поздороваться с ней по–английски. А потом из угловой квартиры тридцать вышла бы Вовкина ба-бушка и спросила бы меня: "Haw old are you?", и я бы ответила: "Fourth!"
Однажды я вышла из дому, а моя мама не смотрела мне вслед. Зазвонил телефон, и ее ноги, обутые в зеленые тапочки, вынесли ее в коридор снять трубку. "Алле-алле! – закричала она. – Что вы сказали? Нет, ничего не слышно!" Я шла через двор и, дойдя до угла нашего дома, взглянула в просвет улицы. Узко синело небо, деревья качались от ветра и хлестали его острыми ветками. На остановке, спиной ко мне, стояла Аленка с черным ранцем на плечах. Ранец застегивался на две металлические пряжки. На крышке ранца между застежками краснел гриб–мухомор. Я отвернулась и увидела угол соседнего дома, в котором женщина с квадратным лицом нетерпеливо поджидала три рубля.
Я зажмурилась и шагнула в просвет между домами.
– Привет! – обрадовалась Аленка и побежала мне навстречу.
В ранце что-то глухо постукивало.
– Какая встреча! – крикнула я и расставила руки, чтобы ее обнять.
– Какое у тебя пальтишко! – ахнула Аленка.
– Да, – кивнула я и повернулась к ней спиной.
Пальтишко у меня было голубым с черным воротником и красными снегирями, вышитыми на груди и на спине. На груди снегири сидели на ветках, а на спине, расправив крылья, взлетали.
– А я хожу здесь в новую школу, – сказала Аленка и показала на Оперный театр. – Видишь, тропинка? Идешь все время прямо, прямо, потом поворачиваешь за дом, а там снова проходишь дворами мимо кот-лована, мимо забора, через дорогу, и там будет такая ограда из белых досок. Так вот, одну доску отодвинешь, пролезешь в щелочку – и ты уже в школе.
Я пристально всматривалась в дорогу. Издалека медленно приблизи-лся синий квадрат троллейбуса с усами кузнечика. К стеклу были при-клеены цифры – тридцать один.
– Тридцать один, – прочитала я и с надеждой посмотрела на Аленку.
– Ну я сейчас поеду, – улыбнулась она.
– Аленушка, – ласково начала я и погладила ее по черной перчатке. Аленка убрала руку в карман. – Не знаешь ли ты, как до-ехать до тети Груши?
– Может быть, – засмеялась она, отходя к краю остановки.
Я шагнула за ней. Троллейбус подошел совсем близко.
– А не скажешь ли ты номер троллейбуса?
Троллейбус остановился и, уронив искры, пошевелил усами.
– Может быть, – ответила Аленка, взбегая по ступенькам.
Я поднялась следом и повисла на поручне.
– Прошу тебя, научи! – прошептала я.
– Поехали! – отрывисто крикнула Аленка.
Двери троллейбуса закрылись.
Мы посмотрели друг на друга и захохотали.
Я закрыла рукой один глаз и сказала:
– Я – это ты!
И Аленка тоже зажмурила глаз и ответила:
– А я – Домна Чмелева!
Мы снова захохотали и сели на свободное место. Я у окошка, Аленка с краю. Мы болтали ногами.
– Запоминай, – сказала Аленка.
Я прислушалась.
– И вот сейчас осень, – начала Аленка ласковым голосом. – Мы приходим на первый урок, и нам выдают грабли. Мы переодеваемся во что попроще, в резиновые сапоги до колен и теплые куртки, и выходим во двор – разгребать листья. Есть листья сухие – те, что упали недавно. Они желтые, зеленые и красные, как ладонь. А есть мокрые, с прелым запахом, они самыми первыми упали на землю и побурели от сырости. А нам все равно, что верхние листья, почти живые, что нижние. Мы их все мешаем граблями и сгребаем в кучи. А потом те кучи горят, и запах от них мокрый и едкий, как будто бы все время плачешь. Да только мы не плачем никто, мы сидим в классе за партами и смотрим, как внизу дым тонко тянется к окнам нашего класса, а учительница на доске рисует крупную букву "А"...
Я смотрела в окно троллейбуса: мы проезжали голую рощицу берез. Они стояли тонкие, с белыми стволами в черных заедах. Я повернулась к Аленке. У нее был длинный рот. В углах губ краснели заеды, из носу текло.
– Наша учительница нарисует букву "А" на доске и жалуется, что ей душно. Распахнет в классе все окна. Нам дует, но мы молчим. Срисовываем букву "А" в тетради, у многих не получается, а мне легко. Мне всегда ставят пять. Наша учительница молодая. У нее есть духи и стеклянная брошь – букетик желтых гвоздик. Гвоздики она прикалывает на грудь, а духами капает на воротничок. Она смотрит после уроков наши тетради и плачет, что у нее нет мужа... А со мной сидит девочка Люся. Ей скоро пятнадцать. Она долго смотрит на доску на букву "А", а потом рисует в тетради палочку или квадрат. Моло-дая учительница на нее кричит и сразу ставит ей двойку, а Люся пе-реживает. Иногда после уроков Люся остается переписывать, но у нее ничего не выходит, и тогда учительница обнимает Люсю, и они вместе плачут каждая о своем. У Люси есть младший брат Иван. Ему скоро восемь. Он приходит к нам после уроков и забирает Люсю домой. Ее не выгоняют из школы, она лучше всех убирает листья в нашем дворе.
Я смотрела в окно: мне навстречу проезжали желтые пятиэтажки, и вдруг над стеклянной витриной блеснуло слово "Сирень". Здесь мы с тетей Грушей покупали ей синюю брошечку из "как бы сапфира". Я обрадовалась: значит, тетя Груша уже совсем близко...
Но тут сверху на наши с Аленкой плечи опустились две белых руки. Я думала, эти руки хотят пощупать материю на пальто, но они плотно сжимали пальцы, пока мы с Аленкой не вскрикнули:
– Ой!
И голос над нами вскрикнул в ответ:
– Ваши билеты!
У нас не было билетов, и мы признались, что едем просто так.
– Ваши билеты! – повторил голос.
Мы обернулись и снова признались, что их у нас нет.
На нас смотрело удивленное лицо контролера.
– Тогда платите штраф и освобождайте троллейбус!
Аленка заревела, потому что у нее не было штрафа, а я разжала кулак и показала всем, что у меня на ладони лежат три рубля, кото-рые сегодня я должна была уронить под батарею рядом с кошачьей миской учительницы английского языка.
Контролер снял сумку с плеча и положил туда три рубля.
Троллейбус остановился на остановке "Зоопарк".
– А нам здесь и нужно было выходить! – крикнули мы контролеру.
Контролер показал нам кулак и поправил сумку на плече.
Мы с Аленкой обнялись и, танцуя танго, пошли по улице Гоголя к дому тети Груши. Иногда по дороге я выкидывала вперед ногу и откидывалась назад, пытаясь сделать "мостик", точно так же как Натка, когда она под Новый год танцевала с тетей Грушей, а дядя Кирша играл им на гитаре.
Мы с Аленкой протанцевали мимо качелей. Качели были пусты, только на сиденье по-прежнему лежал листик.
И вот показался знакомый подъезд. Мы взбежали по ступенькам и застыли перед дверью квартиры тридцать один. Дверь была открыта.
– Нет, – говорил печальный голос тети Груши. – Даже не проси-те!
– Почему? – спрашивал бархатный баритон.
– Потому что нет!
И вдруг из бархатного баритон сделался суровым и злым.
– Послушай, Аграфена, – хрипло сказал он. – Ровно двадцать лет назад ты отказала мне, потому что ты была замужем за этим шутом. Хорошо, я понял! Но почему ты отказываешь мне сейчас, когда твой шут...
