Текст книги "Перелетные работы"
Автор книги: Екатерина Садур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Здравствуйте, – кивнула тетя Груша в раскрытое окно.
– Здравствуйте, Грушенька, – улыбнулся крылатый старик, и во рту у него блеснули железные зубы. Он смотрел на нас, пока мы не прошли, и поглаживал листочки, разложенные на подоконнике.
– Почему тебя зовут Груша? – спросила я.
– Потому что так ласково, – ответила тетя Груша. – А по-нас-тоящему – я Аграфена.
– Что же здесь ласкового? – удивилась я. – По-моему, очень даже обидно!
Мы прошли мимо зоопарка. Зоопарк был обнесен голубым дере-вянным забором. Тетя Груша взяла меня за руку и хотела что-то рассказать про свое имя, но я вырвалась и побежала к забору – по-смотреть в щель. Тетя Груша остановилась подо
ждать. Зажмурив ле-вый глаз, я припала к щели правым, раскрытым глазом и поняла, что смотрю в клетку. Я увидела мохнатый бок со светло-коричневой шерстью, шерсть была редкой, но длинной, и в просветы виднелась вздутая розовая кожа. Бок отодвинулся, и я разглядела, что он принадлежал старой ламе с воспаленной краснотой в углах глаз и широкими жел-тыми зубами. Она кругами ходила по клетке и разворачивалась ко мне то правым, то левым боком. Правый бок был темным и пушистым, поэтому с правого бока она казалась мне бодрой и молодой, как Натка; левый бок был плешивым и хворым, и поэтому слева она враз превращалась в тетю Грушу.
Неожиданно лама остановилась и просунула голову между прутья-ми решетки, чтобы посмотреть, что происходит в клетке напротив. В соседней клетке шимпанзе раскачивалась на подвесных качелях. Она все время путала руки с ногами, хваталась за поручни то рукой, то ногой и злилась, что никак не может раскачаться. Но что было дальше, я так и не узнала, потому что тете Груше надоело ждать, и она окликнула меня. Я обернулась.
– Почему у тебя челка как-то набок? – удивилась тетя Груша.
– Тебе показалось, – ответила я и тряхнула головой.
– Да нет же, – приглядывалась ко мне тетя Груша, – она висит у тебя клочьями.
Я промолчала и вспомнила, как утром играла в парикмахерскую: взяла ножницы с подоконника и перед зеркалом подровняла челку. Сначала подстригла совсем чуть-чуть, и волосы острой и твердой пылью осыпались мне на лоб и на брови, потом снова чиркнула нож-ницами – и на этот раз выстригла длинный пушистый клок. "Непло-хо", – подумала я и откинула волосы со лба.
– Леля! – наконец поняла тетя Груша. – Зачем ты себя так обкромсала?
– Тебе не нравится? – удивилась я.
– Не очень, – вздохнула тетя Груша.
– А это не я. Это Аленка.
– Не может быть!
– Да, Аленка, – настаивала я. – Пришла сегодня утром и го-ворит: "Давай, Леля, играть в парикмахерскую!", взяла ножницы с подоконника и подстригла меня. Я ей говорю: "Не надо, не надо!", но она все равно ножницами – чик! чик!
– А у них вообще вся семья такая, – недовольно сказала тетя Груша, открывая дверь в магазин.
– Да что ты говоришь! – подхватила я, вспоминая, как тетя Груша говорила эти же слова дяде Кирше; и точно так же тряхнула головой и руками.
Мы с тетей Грушей шли по отделу круп. Она сняла с полки мешочек с манной крупой, подбросила его на руке, проверяя на тяжесть, потом посмотрела ценник и поставила на место.
– Натка знаешь куда недавно устроилась? – спросила она и сняла с полки пакетик риса.
– Куда? – угодливо ответила я, высматривая отдел с конфетами.
– Она устроилась подавальщицей в закрытый буфет в Мочищах. Там начальники партии пируют каждую неделю. Сдвигают столы в один ряд и заставляют их икрой, колбаской, огурчиками солененькими, грибками. А Натка ходит там в белом передничке с наколкой на голо-ве и меняет блюда.
– Да что ты говоришь, – снова повторила я и снова тряхнула головой.
Отдел с конфетами был закрыт, и поэтому конфеты перенесли в отдел круп. Они лежали в железных корзинах посреди зала и под-жидали, когда же я к ним подойду.
– А когда кончаются их пирования, – рассказывала мне тетя Груша, рассматривая мешочек с гречкой, – то Натка, вместе с офи-циантами, разбирает все, что остается на столах, и несет домой. Так что ее Аленка каждую неделю бутерброды с икрой уплетает и грибочками закусывает!
– Купи мне конфет! – перебила я и потянула ее в середину зала.
Тетя Груша нехотя пошла за мной.
– Вот эти и эти! – приказала я и вытащила из железных корзин два пакетика конфет.
– Ириски "Буратиноi", – прочитала вслух тетя Груша, – и батончики "Шалунья". Все по умеренной цене.
По дороге к кассе мы прихватили бутылку растительного масла, банку с солеными помидорами и пачку овсяного печенья, а мешочек с гречкой вернули в отдел круп.
За кассой сидела усатая кассирша в белом халате. Из выреза халата выглядывал полукруглый воротник розовой блузки в горошек. Кассирша выбила чек толстыми пальцами и, не глядя на нас, протянула его тете Груше. Тетя Груша отсчитала деньги. Кассирша крикнула в глубину магазина, привезли ли цыплят и говяжью вырезку, но ей ничего не ответили, и тогда она кинула нам сдачу. Обычно нам кидали сдачу пригоршней монет желтых и серебристых, но в этот раз мы получили одну большую толстую монету, я схватила ее и тут же спрятала в карман.
– Отдай мне деньги, – сказала тетя Груша, когда мы вышли из магазина.
– Ты что, – удивилась я, – ты разве забыла, что я коплю на трехколесный велосипед?
Тетя Груша всегда отдавала мне сдачу из магазина. Я приносила ее домой и складывала в коробочку из-под зубного порошка, стоящую на подоконнике. Иногда дядя Кирша открывал мою коробоч-ку, отсчитывал мелочь и шел за папиросами.
– Здесь целый рубль, – настаивала тетя Груша.
– Как это он уместился в одной монетке? – не поверила я.
Тетя Груша рассердилась.
– Отдай назад! – и схватила меня за руку.
– Ну и возьми! – обиделась я и бросила монетку на асфальт.
Монетка бледно звякнула рядом с ее сапожками "прощай мо-лодость!", покрутилась на месте, тоненько напевая: "Прощай, про-щай...", и замерла. Тетя Груша тяжело нагнулась за ней. Я ду-мала, что она скажет, когда разогнется. Но она молча выпрямилась и печально посмотрела на меня.
– Давай поговорим, – предложила я.
– Нет, – отказалась тетя Груша, – я больше не буду с тобой разговаривать.
– Никогда? – удивилась я.
– Никогда.
– А кто же будет мне читать? – заволновалась я.
– Не знаю...
– Может быть, дядя Кирша?
– Вряд ли, – усомнилась тетя Груша, – у него очень много дел.
– А кто тогда? – тревожилась я. – Натка? Но вряд ли она согласится. Аленка? Но она не умеет читать... Кто, скажи!
Но тетя Груша молчала. Я видела, что из ее синей сумки тор-чит корешок "Питера Пена" и что напротив магазина, из которого мы только что вышли, находилась библиотека.
– Послушай, – ласково сказала я и потянула ее за рукав. – За что ты рассердилась на меня?
Но она продолжала молчать.
– За что...
И тут вдруг в глазах стало тепло и тяжело. Мои пальцы, лежащие на ее рукаве, расплылись, а буквы на корешке "Питера Пена" стали широкой белой полосой.
Мы стояли у светофора, и его веселенький красный огонек, упрятанный под круглое стекло, вдруг вытянулся и погас. За ним тотчас зажегся желтый, но не круглый, а такой же вытянутый, и так же задрожал под толстым стеклом, просясь наружу. Машины встали, и мы пошли через дорогу. Я шла и смотрела вниз: мои коричневые сапожки расплывались.
– Стой, милая! Стой!– услышала я над собой громкий плачу-щий голос.
Я подняла мокрое лицо и остановилась. И тетя Груша остано-вилась тоже.
Вместо того чтобы застыть на зеленый свет рядом с други-ми машинами, по дороге медленно, но упорно шла белая лошадь-тя-желовоз и тянула за собой телегу с мужиком в телогрейке. Мужик дергал за поводья, умоляя, чтобы она встала. Она оглядывалась на него, ласково кивала и продолжала идти. У нее были тяжелые копы-та, мокрые широкие глаза и редкая грива. У мужика на телеге были тяжелые короткие ладони и точно такие же мокрые широкие глаза.
– Стой, милая! – певуче прокричал он.
Лошадь снова оглянулась на его ласковый голос, ласково взгля-нула на него и остановилась как раз посередине перехода.
Мы с тетей Грушей стояли перед телегой, а люди, шедшие нам навстречу через дорогу, стояли напротив нас, но с другой сто-роны.
– Пошла, милая! – зарыдал мужик.
Лошадь не двигалась и добро глядела на него.
Мы с тетей Грушей стояли и ждали. И люди напротив тоже сто-яли и ждали, только один худенький молодой человек в куртке с приподнятым воротником, обошел телегу и перебрался на другую сторону улицы.
– Пошла, милая! – умолял мужик и хлестал лошадь.
Лошадь тихо качала головой.
В это время зажегся красный свет, но машины не поехали. Они загудели, и лошадь ласково оглянулась на них и тряхнула гри-вой. Ей стало жарко. И вдруг она вздрогнула, потому что из гудения машин вырвался пронзительный милицейский свисток. Она занесла ногу с тяжелым копытом, намереваясь сделать шаг, но потом переду-мала и опустила ее назад. И снова любяще посмотрела на хозяина и обвела взглядом ревущие машины и людей, по обе стороны телеги.
– Добрая лошадка! – сказала я и протянула к ней руку.
Она часто замигала и потянулась мне навстречу.
– Но, милая! – снова всхлипнул мужик и хлестнул ее по широкой спине.
Я подумала, что ей очень больно. Но она даже не замечала побоев хозяина. Она не двигалась с места, разглядывала людей и синие буквы "Зоопарк".
К мужику подошел милиционер и сказал:
– С вас штраф!
Но мужик ответил, что нету.
Милиционер не расслышал, потому что машины очень громко гудели. Он сердито махнул на них жезлом, и они замолчали.
– Нету, – повторил мужик, – сил у нее нету! Она старая, в городе напугалась. Я говорил им в совхозе: "Дайте мне Савраску или Задора, те помоложе. Или пошлите грузовик!" Но они...
– Проходи! – махнул милиционер жезлом нам с тетей Грушей.
Мы не пошевелились.
– Проходи! – повторил милиционер людям напротив, но и они не двинулись.
Напротив нас у телеги худая высокая бабка в берете, лежав-шем на щеке вторая щека была открыта, – приподняла бровь и ска-зала:
– Некультурно, ах как некультурно!
За ней стоял мальчишка без бровей и широко улыбался мне. Я, как дядя Кирша, сделала благородное лицо.
Тетя Груша и старуха с поднятой бровью заметили друг дру-га и покивали. Тогда я покивала мальчишке без бровей. Он по-махал мне рукой и подпрыгнул.
– Заплатите штраф, – повторил милиционер, и мужик, пошарив в кармане телогрейки, достал три кругленькие монетки. Я зна-ла, что в каждой из них умещается по рублю.
Я вспомнила, как мы с тетей Грушей сидели за столом, на-крытым зеленой скатертью. На столе лежала книга, раскрытая на странице с картинкой лошади, впряженной в телегу с мужиком. Там на картинке была точно такая же, с тяжелыми копытами, белая лошадь и точно такой же белесый широколицый мужик. Ниже шли строчки стихов, и тетя Груша читала мне звонким голосом. За окном крупным снегом осыпаiлась зима, и это стихотворение про зиму мы с тетей Грушей выучили наизусть.
Мужик заплатил штраф и надрывно крикнул:
– Но!
И следом сразу же добавил потухающим голосом:
– Бесполезно!
И все затихли от такого надрывного горя, и даже милиционер не знал, что делать. Штраф он уже получил, телега не трогалась, люди не расходились. Он стоял, опустив жезл, и молчал.
– Зима! – громко сказала я, вспомнив тети-Грушино чтение. – Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя...
Все обернулись на меня и я продолжила:
– ...плетется рысью как-нибудь...
И даже мужик обернулся на меня с телеги.
– Я скоро научусь читать, – объяснила я всем. – А пока я еще читать не умею. Мне сейчас читает тетя Груша! – и я указала на тетю Грушу. Тетя Груша скромно потупилась. – А вы? Вы умеете читать? – спросила я у мужика на телеге.
Но он только махнул на меня рукой. Я увидела, что у него красная сморщенная ладонь. Он отвернулся и закрыл лицо рукавом. Он горевал.
Белая лошадь тряхнула головой и медленно тронулась. Теле-га отъехала, открыв нас с тетей Грушей в полный рост. В толпе послышались смешки, вспыхнули огоньками сразу с нескольких сторон. "Наверное, они смеются над тети-Грушиными сапогами", – подумала я, но не успела узнать, потому что тетя Груша потащила меня через дорогу.
Милиционер радостно засвистел, и я с облегчением увидела, что мы идем не домой, а в библиотеку.
Библиотека была пуста, но на столе перед книжными стеллажами стояла чашка недопитого чая, надкушенное яблоко и развер-нутая конфета "Мишка на Севере".
Тетя Груша покашляла и сказала: "Здравствуйте!", я покаш-ляла следом, и тогда из-за стеллажей вышла библиотекарь. Каждый раз, когда мы приходили сюда, меня удивляло, почему муж
ским сло-вом "библиотекарь" называется женщина. У нее были короткие воло-сы, круглые очки, рубашка с черным галстуком, коричневый пиджак, но дальше вместо брюк шла коричневая юбка и черные стоптанные сапо-ги.
Мы с тетей Грушей вернули "Питера Пена" и взяли почитать "Сказки Пушкина".
– Вам не трудно управляться одной с такой девочкой? – спро-сила библиотекарь, когда мы собирались уходить.
– Совсем не трудно, – ответила тетя Груша. – К тому же моя Леля может по-английски.
– Вот как? – сказала библиотекарь и надкусила конфетку "Мишка на Севере".
Я слегка кивнула. Ее нос был тесно зажат очками и казался очень маленьким, поэтому она каждый раз глубоко вздыхала, прежде чем начать говорить. Кончик ее носа, весь усеянный черными точечками, был белым и рыхлым и походил на булочку с маком, разломленную пополам.
– Удивительно, – вздохнула библиотекарь, отпивая из чашки. – Как такая девочка может говорить по-английски! Это вы ее нау-чили? – обратилась она к тете Груше и достала из ящика стола ме-шочек с конфетами.
– Нет, – ответила тетя Груша. – Ее научила мама.
– Удивительно, – повторила библиотекарь, развязала мешочек и достала конфету "Чародейка". – Куда вы водите ее на прогулку?
– Мы гуляем в палисаднике перед домом и ходим в зоопарк, – от-ветила тетя Груша.
– Удивительно! – воскликнула библиотекарь, перекусила пополам "Чародейку" и улыбнулась мне.
Мы собрались уходить, но я поймала ее улыбку и вступила в разговор.
– Пожалуйста, – начала я и слегка поклонилась. Тетя Груша и библиотекарь улыбнулись, глядя на меня. – Пожалуйста, покажите, какие у вас есть конфеты? – спросила я и улыбнулась в ответ.
– Удивительно! – сказала библиотекарь и гневно посмотрела на тетю Грушу. – Есть конфеты очень вредно, девочка! От них крошат-ся зубы и толстеют ноги, ты поняла?
Она убрала мешочек обратно в стол и сухо попрощалась с на-ми. По дороге домой мы с тетей Грушей увидели высокую бабку в берете, лежащем на щеке, и мальчишку без бровей, они шли нам навстречу.
– Вова, – спрашивала его высокая бабка, – когда ты потеряешься на улице или в магазине, что ты будешь делать?
– Я подойду к милиционеру, – отвечал мальчишка без бровей, – и скажу, что я Вова Зорин-Трубецкой. А потом назову свой адрес.
Мы с тетей Грушей внимательно слушали.
– А какой у тебя адрес? – выспрашивала бабка.
– Улица Гоголя. Дом семнадцать дробь "а", квартира три
дцать, – отчеканил мальчишка без бровей.
– У нас точно такой же адрес, – взволнованно сказала я тете Груше, только квартира у нас тридцать один.
– Это наши соседи, – сказала мне тетя Груша.
Я успокоилась и стала думать, почему наш дом называется не просто семнадцать, а еще и дробь "а". Особенно меня удивля-ло слово "дробь".
И вдруг мальчишка без бровей поднял глаза и увидел нас с тетей Грушей.
– Леля, любимая! – крикнул он, вырвался от высокой бабки и побежал к нам.
Я спряталась от него за тетю Грушу. Но он забежал за нее и сказал:
– Я Вова!
Его куртка была расстегнута, и когда он бежал ко мне, я видела, как под курткой у него подпрыгивает живот.
А его бабка тем временем подняла берет со щеки и закрепила на голове. Но берет долго не продержался. Ополз на другую щеку.
– Здравствуйте, Аграфена Федосеевна, – кивнула она.
– Еще раз, Анна Федоровна, – кивнула тетя Груша.
– Я ему говорю, – и она указала на мальчишку без бровей, – что к вам скоро внученьку привезут. Так он меня замучил: "Когда да когда!"
Вовка смущенно улыбнулся.
По палисаднику вместе с подростками шел дядя Кирша. Подростки окружили его со всех сторон, как будто бы взяли в плен. Впереди всех, приседая и приплясывая, бежал коротышка Арбуз. Дядя Кирша остановился и подростки остановились тоже, засмеялись над чем-то, и дядя Кирша засмеялся в ответ. Потом они расступились, выпуская его, и он с достоинством направился к нам.
– Ты не слышал, что они сказали дяде Кирше? – спросила я у Вовки.
– Они сказали, что зарежут его.
– И что он ответил?
– Я не слышал...
Когда к нам подошел дядя Кирша, мне показалось, что он сильно напуган.
– Ну как? – спросила его тетя Груша, но он не ответил.
Он поклонился Вовкиной бабушке и сказал:
– Бонжур, мадам Зорина-Трубецкая!
Вовкина бабушка засмеялась и сказала:
– Здрасьте...
Дядя Кирша сделал благородное лицо, такое же, как на фото-графиях в альбоме, и я тоже сделала.
– Наш Вова занимается музыкой, – сказала его бабка. – Он играет на пианино, а со следующего года будет учиться на скрипке.
– А у нас Леля тоже очень ученая, – сказала тетя Груша, – Она у нас говорит по-английски.
– Вот как? – и Вовкина бабушка что-то у меня спросила.
Я промолчала для важности, а потом кивнула.
– Я спросила, сколько тебе лет, – сказала Вовкина бабушка.
– Четыре, – тут же ответила я.
– И мне, и мне! – закивал Вовка, показывая четыре пальца.
По дороге домой тетя Груша спросила:
– Ты видел, как Аленка подрезала челку нашей Леле?
Дядя Кирша посмотрел на меня.
Я тряхнула головой, чтобы волосы легли клочками.
– Неважно, – сказал дядя Кирша.
– Это еще что, – сказала я. – Она еще и монетки забирает из моей коробочки на окне.
– Не может быть, – усомнилась тетя Груша.
– Правда, правда! – настаивала я.
– Чертова девка! – рассердился дядя Кирша, но мне показалось, что он сердится вовсе не на нее.
Дома дядя Кирша принялся кругами ходить по комнате и вполголоса напевать, вставляя французские слова. Я стала ходить за ним. Но он не замечал ни меня, ни тети Груши.
– Ну и о чем вы говорили? – не выдержала наконец тетя Груша.
– Ни о чем, – отмахнулся дядя Кирша, не переставая ходить. – Просто дружеская беседа.
– Что они сказали тебе? – настаивала тетя Груша.
– Они попросили немного денег взаймы.
– А ты?
– Одолжил им до пятницы. Они же молодые ребята. Ну ты сама, я надеюсь, понимаешь!
– Я много раз говорила тебе, Кирилл, чтобы ты не лез к ним.
– Молчать! – крикнул дядя Кирша, и его рот задрожал.
Но тут зазвонил телефон. Звонок был долгий, пронзительный. Дядя Кирша с тетей Грушей даже не пошевелились.
– Это Ленинград, – поняла наконец тетя Груша.
– Нет, – возразил дядя Кирша. – Это Натка.
– А я говорю: Ленинград!
– А я говорю: Натка!
Услышав слово Ленинград, я подбежала к телефону и взяла трубку.
– Мама, – спросила я, – а как это ты, интересно, уместилась в такую маленькую трубочку?
Мама хихикнула и попросила тетю Грушу. Я протянула трубку тете Груше, представляя, как мама сидит внутри телефона на диване, пьет кофе и курит папироску.
– Ты научила Лелю по-английски? – взволнованно спросила тетя Груша.
– Ну что ты, – ответила мама из трубочки. – Я все время занята!
Я пошла в коридор, взялась с двух сторон за дверные ручки туалета, поджала ноги и стала раскачиваться. "Спасите-помогите!"– выкри-кивала я в такт качаниям, потому что видела утром, как один из подростков толкнул дядю Киршу в грудь.
– Спасите-помогите! – кричала я до тех пор, пока тетя Груша не закончила разговор. И даже когда она села на диван к дяде Кирше, я продолжала кричать и качаться.
– Режут-грабят! – выкрикивала я. – На помощь, поскорее! – и представляла бегущего дядю Киршу и за ним – веселую погоню под-ростков с перочинными ножами и Пашей-Арбузом во главе.
И вдруг к нам в дверь кто-то робко постучал, но ни тетя Груша, ни дядя Кирша не услышали из комнаты. Стук усилился, но они снова не услышали, тогда в дверь позвонили, и тетя Груша, ворча и охая, пошла открывать.
На пороге стояла Вовкина бабушка.
– Что происходит? – испуганно спросила она.
Я по-прежнему раскачивалась на дверных ручках, но уже не кричала, потому что представила, как подростки с Пашей-Арбузом поймали дядю Киршу и заставили его петь и играть для них на ги-таре.
– Ничего, – удивленно ответила тетя Груша. – У нас ничего не происходит.
– У вас кричали о помощи, – настаивала Вовкина бабка. – Да еще так истошно. Я слышала только что!
И она попыталась заглянуть в комнату через тети-Грушино плечо.
– Это Леля, – нехотя ответила тетя Груша, закрывая собой комнату с плачущим дядей Киршей на диване. И вдруг стала холодной и надменной: Ребенок играет, разве вы не понимаете?
– У тебя ничего не болит? – тревожно спросила меня Вовкина бабушка.
Я промолчала и с любопытством оглядела ее. Она наскоро на-бросила пальто поверх махрового халата, а в руках мяла длинный шерстяной берет.
– Как ты себя чувствуешь? – снова спросила она, внимательно вглядываясь в меня.
Я молчала.
– Ну хорошо, – недоверчиво кивнула Вовкина бабушка и ушла.
Но я слышала, что она стоит в подъезде под нашей дверью. Тогда я снова закричала о помощи, чтобы всхлипываний дяди Кирши было не слышно.
ГЛАВА 3 – ПЕРЕЛЕТНЫЕ РАБОТЫ
Каждое утро тетя Груша учила меня читать по букварю. Мы сидели с ней за круглым столом. Она ставила локти на скатерть и в сведенные ладони опускала свое большое лицо. Сегодня букварь был раскрыт на букве "К". Под буквой "К" были нарисованы две пестрые коровы на маленьких зеленых островках. Между островками на белом блюдце стоял кувшин с молоком.
– Читай, – говорила она и часто моргала в такт чтению.
У нее были очень длинные ресницы, и когда она опускала веки, то верхние ресницы перепутывались с нижними и нехотя разъеди-нялись, когда она вскидывала глаза, чтобы посмотреть на меня.
Дядя Кирша лежал на диване лицом к стене и не разговари-вал с нами. Тетя Груша думала, что он переживает, но я видела – он скучал. Сначала он водил пальцем по зеленым полоскам на спинке дивана, потом вытянул нитку из обивки и оборвал ее.
– "В кув-ши-не мо-ло-ко, – читала я. – Ко-ро-ва Зорь-ка – му!"
И тут я вспомнила безбровое лицо Вовки Зорина-Трубецкого из угловой квартиры. Когда он бежал ко мне с раскрытыми объятиями, у него под курткой смешно подпрыгивал живот и ярко краснели ще-ки. И я тут же поняла, про кого это написано.
– Ко-ро-ва Зорь-ка, – повторила я, громко расхохоталась и затопала ногами.
– Ну хватит, – сказала тетя Груша и захлопнула букварь.
Из стопки книг перед настольной лампой она достала красную книгу с синим рисунком на обложке. По этой книге я тосковала и умоляла тетю Грушу, чтобы она как можно скорее взялась за нее. И даже когда она читала мне "Питера Пена", я томилась и пальцами разглаживала обложку с синим рисунком.
– Голубой цветок, – начала тетя Груша.
Я замерла. И даже дядя Кирша взволнованно заерзал на диване и обернулся на нас.
– Жили два брата, – прочитала тетя Груша.
И вдруг пронзительно зазвенел дверной звонок.
Тетя Груша отложила книгу и пошла открывать.
Дядя Кирша досадливо махнул рукой и встал с дивана.
То, что успела прочитать тетя Груша, я знала сама, но дальше шли ровные черные строчки знакомых мне букв, которые так сложно между собой складываются в слова.
В прихожей Натка с Аленкой снимали плащи, но я не вышла им навстречу. Я услышала только, что Натка была печальной и на пышные приветствия дяди Кирши отвечала коротко и торопливо.
Она вошла в комнату, на мгновение отразилась в тети-Грушином зеркале, испуганно отвернулась от трещины и посмотрела на меня.
– Леля! – грустно улыбнулась она.
Я отвернулась.
Следом за ней в комнату вбежала Аленка и тут же направилась ко мне. Но и на нее я не посмотрела. Тогда Аленка спряталась за широкую Натку, и ее стало совсем не видно.
– Грушенька, – ласково сказала Натка, – ведь я же еще в прошлый раз хотела вам рассказать, да Кирилл Николаевич опять меня сбили.
Она раскрыла маленький черный портфель, который носила с собой вместо сумки, и достала кусочек белого хлеба, покрытый черными шариками, узкую розовую палку колбасы и куриную ножку.
– Вот, вчера в Мочищах опять праздновали, – сказала Натка. – Баню истопили, парились там, парились, а потом пошли пить и за-кусывать... А это вам к чаю...
Она достала зеленую коробочку конфет, раскрыла ее, и я уви-дела, что она наполовину пуста. Но конфеты, оставшиеся на дне, были завернуты в золотые и серебряные обертки. Одни были в форме звезд, другие – в форме кораблей, третьи – самолетов.
Я улыбнулась Натке и кивнула Аленке. Тогда Аленка робко вышла из-за Наткиной спины.
– Голубой цветок, – сказала я Аленке и показала василек на обложке. Из-за него умер один из братьев, только я не знаю кто. Старший или младший.
– Гы-гы-гы! – засмеялась Аленка и потянулась к конфетам.
Я закрыла коробку. Один ее глаз внимательно смотрел на меня, другой точно так же, как вчера, съехал к переносице. Я думала, что она так играет, и тоже попробовала скосить глаза, но мне стало больно.
Натка и тетя Груша сидели на диване. Диван сжался под Наткой.
– Этим летом мы были в деревне у моей мамы. У нее там домик, ну, вы знаете, колодец при доме, огород, сарайчик с дровами – все как надо, рассказывала Натка тете Груше.
Дядя Кирша недовольно рассматривал альбом с фотографиями и не участвовал в разговоре.
– А Аленка еще той весной бегала вместе с одной местной девочкой. Ту девочку звали Домна. Домна Чмелева. Очень простое имя...
– Очень простое, – согласилась тетя Груша.
А дядя Кирша только пожал плечами.
– Такие имена сейчас дают только в деревнях, – грустно продол-жала Натка, – потому что у нас в городе с таким именем просто задразнят...
– У нас в городе с таким именем – никуда! – подтвердила тетя Груша.
– Но я слышала, что скоро и в деревнях перестанут называть детей такими странными именами. Их просто запретят...
– А имя Леля не запретят? – испугалась я. – Оставят?
– Оставят,– успокоила меня тетя Груша.
И Натка подтвердила:
– Оставят...
И она подняла глаза и оглядела комнату, и следом за ней ком-нату оглядела тетя Груша. Я подумала, что сейчас снова начнется полет бабочек: черная бабочка будет преследовать коричневую, а коричневая легко закружится под потолком; тогда черная бросит пресле-дование и весело пересядет на мячик, а коричневая заскользит по зеркальной трещине. Но вместо этого увидела грустные глаза Нат-ки и внимательные, готовые к печали глаза тети Груши.
– Та девочка Домна была круглая сирота, – продолжила Натка рассказ.
– Сирота... – повторила за ней тетя Груша и придвинулась поближе, чтобы не пропустить ни слова.
– Она жила у своей крестной Евы Степановны. Ева Степановна очень добрая женщина и очень богатая. У нее большой огород, свиньи, курочки. Да вот только Домна совсем ей не помогала, бегала по деревне все дни напролет. Я ей: "Ты куда, Домнушка, бежишь?", а она мне: "За ветерком!" А ведь ей уже тринадцатый год. Но ее в деревне не обижают, боятся Евы Степановны... А Домна ни обедать, ни ужинать домой не приходит. Только ночевать. Все зовут ее: "Домнушка, иди покушай!", а она не идет. Она мою Аленку полюбила и у нее одной пищу принимала, да все просила, чтобы та кормила ее из рук раз-ламывала хлеб на кусочки и на ладони протягивала ей...
– Та Домна совсем никуда, – подтверждала мне Аленка, – худая, лицо в рябушках, росту вот такого, – и Аленка присела на корточки и стала ниже меня. – А ножки у нее еще тоньше, чем у тебя, – и она потрогала меня за коленку, – вот прямо как мои пальцы у нее ножки. А глазки круглые, синенькие... Василечки!
Дядя Кирша громко захлопнул альбом с фотографиями и пальцами забарабанил по подоконнику, выбивая какую-то мелодию.
Но Натка не обратила внимания:
– И вот раз бегали они вместе с Аленкой по деревне и забе-жали в поле. Домна споткнулась, упала и выткнула соломинкой глаз. Она заплакала, закричала и потеряла сознание. Аленка выбе-жала на дорогу, чтобы позвать людей, – но никого нет. Тогда она вернулась назад и видит: Домна пришла в себя и уже не кричит и не плачет, а только сидит на земле, и сверху на нее льется голу-бой ласковый свет, а по щеке бежит струйка крови...
– Все так! – перебила Аленка и уперлась руками в бока. – Синий свет льется, ветерок затих, все травки встали навытяжку, и Домнушка не кричит. Я ее зову, а она не слышит, я ей руку на плечо положила, а она не оборачивается. Но я вижу, что она с кем-то говорит, а слов не понимаю...
– Я буду рассказывать! – замахала на нее Натка.
Аленка загрустила.
А я попыталась ее утешить:
– Возьми конфетку, – и придвинула к ней коробку.
Аленка взяла золотую звездочку и серебряный самолет и опустила в кармашек на юбке.
– А Домна рассказывала потом, что видела голубой свет, голубой, глубинный цвет неба и огненную лестницу, по которой спускалась Божья Матерь в длинном хитоне, – напевно говорила Натка, раскачиваясь в такт словам. – По всему хитону были раз-бросаны звезды, на голове была корона, а вокруг Ее головы сиял венец Славы. Грудь Ее была открыта и вся в ранах, а из ран бежала кровь. Она остановилась на шестой ступени снизу и благо-словила Домну обеими руками, а потом с выражением глубокой грусти склонила голову и стала подниматься обратно на небо. Когда свет погас, Домна очнулась, признала Аленку и снова стала чувствительной к боли. Она заплакала и стала растирать кровь на лице. Но тут пря-мо посреди поля их нашли люди, взяли Домнушку на руки, посадили в грузовик и отвезли в больницу. А в больнице она впала в летар-гический сон и проспала ровно двадцать четыре дня. Но мы с Аленкой не дождались, когда она проснется, мы уехали в город...
Дядя Кирша стоял спиной к Натке и смотрел в окно. Я видела, как напряглось его лицо и мышцы на тонкой дряблой шее. Я знала, что он волнуется вовсе не из-за Наткиного рассказа. Подростки с ножич-ками выстроились под нашим окном. Они низко кланялись дяде Кирше и называли его Князь. Он долго смотрел на них, потом не выдержал и показал им слабый, но тяжелый кулак на тонком запястье. Под-ростки захохотали и отошли.
А тем временем Натка продолжала:
– И вот мы приезжаем на следующий год, а мама еще с поро-га мне говорит: "Тут про вас Ева Степановна каждый день спрашивает!" Не успела сказать, как сама Ева Степановна к нам пришла, увидела нас, взяла Аленку за руку и просит: "Отпустите ее к Домнушке пря-мо сейчас. Она ведь у меня совсем уже не бегает по деревне, а только сидит у окошечка, плачет и спрашивает Аленку, и еще молит, чтобы ее в Киев Святым мощам поклониться повезли, только кто же ее та-кую возьмет..." Аленка пошла с Евой Степановной, как она просила...
– Да, я пошла, – взволнованно начала Аленка. – Мы идем с ней, идем...
– Оставь! – махнула рукой Натка. – Я сама буду говорить.
Аленка снова опечалилась и грустно взяла серебряный пароход из раскрытой коробки.
