Текст книги "Перелетные работы"
Автор книги: Екатерина Садур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Садур Екатерина
Перелетные работы
Екатерина Садур
Перелетные работы
Светлой памяти моей прабабушки
Сафроновой Зои Федосеевны.
ГЛАВА 1 – ТРЕЩИНА
Я проснулась и подумала: этот день я запомню.
С улицы через окно вливался солнечный свет и казался блед-нее теплого воздуха комнаты. Он лился не сплошным потоком, а распадался на лучи, которые острыми указками протягивались от окна к моей кровати и упирались в стену. Они показывали, что позолота на обоях осыпалась и что кое-где обои отошли от стены. В щелях просвечивало что-то розовое в масляных пятнах серебра значит, раньше комната была светло-розовой. Я накрыла ладонью солнечный зайчик, но не поймала – он тут же заплясал на моей руке.
– Этот день я запомню, – повторила я и села в постели.
На подоконнике лежали ножницы с загнутыми краями, крючки для удочек в спичечном коробке, разноцветный пластилин, жестяная баночка из-под зубного порошка, наполненная мелочью, и театраль-ный бинокль, белый, с золотым ободком. Крючки для удочек принадле-жали дяде Кирше, потому что он был рыбак; все остальное было общим, то есть моим.
Иногда тетя Груша складывала на подоконник лекарственные порошки, но они меня никак не интересовали: от них пахло ед-ким и кислым. У тети Груши или у дяди Кирши становились мутные глаза и вялая речь, как будто бы они не говорили, а притворялись; тогда они высыпали свои порошки в стакан с водой, залпом выпи-вали его и затихали. Я знала, что они старики.
Я посмотрела в бинокль, и деревья, росшие за окном, мгно-венно приблизились вместе со всеми своими бугристыми ветками, трещинами в коре и дрожанием листьев. Я перевернула бинокль, и двор тотчас стал маленьким и далеким, и те же самые деревья, которые минуту назад протягивали мне в лицо листья, рассеченные бледными прожилками, и умоляли о жалости, – эти же деревья отшат-нулись от меня и горделиво ушли на дно бинокля. Теперь они стали тонкими, как выгоревшие спички, а их ветки, сплетенные в своды между собой, казались мне зеленой паутиной. Теперь деревья стояли вдалеке и холодно мне кивали.
– А, Лелечка проснулась! – услышала я голос за спиной.
Я обернулась и кивнула.
В комнате стояла тетя Груша.
– Лелечка, что тебе приготовить на завтрак? – ласково спро-сила она.
У нее были крупные колечки кудрей, черных и седых. Если подряд шли две черные пряди, то третья оказывалась седой. Она любила подолгу стоять перед зеркалом и расчесывать по отдельности каждую прядь, и тогда я видела, что почти у всех ее черных волос белые поседевшие корешки. У нее было большое лицо с широкими бровями-дорожками. А глаза под бровями, карие у зрачка и светлые к краю, всегда смотрели удивленно и с любопытством. Когда она садилась, то под тяжелым подолом у нее тут же очерчивались толстые усталые колени. Мы с ней ходили в одинаковых сапогах из коричне-вого войлока на шнурочках. Эти сапожки назывались "прощай, моло-дость!". "Какая такая молодость?" – думала я, глядя на тетю Грушу, когда мы выходили гулять, и следом за нами бочком по ступенькам спускался старенький дядя Кирша...
– Что тебе приготовить? – повторила тетя Груша.
– Жареного поросенка, – ответила я, помолчав.
– Леля, – вздохнула тетя Груша, – у нас сейчас нет поро-сенка. Может быть, ты хочешь что-нибудь другое?
– Не хочу, – ответила я.
– Про поросенка мы прочитали с тобой в книжке, – терпеливо начала тетя Груша.
– Да, прочитали, – кивнула я.
– Карабас Барабас крутил его на вертеле над огнем для себя и для Дуремара.
– Крутил, – подтвердила я.
– А что, ты хочешь быть как Карабас Барабас или, может быть, как Дуремар?
– Не хочу, – сказала я, подумав.
– Так что тебе приготовить?
– Яичницу.
– Яичницу, – облегченно повторила тетя Груша.
– Да, – сказала я, – только чтобы она была без желтков!
– Как без желтков?
– А вот так! – ответила я и, притопывая, побежала на кухню.
На кухне за столом сидел дядя Кирша. Синий стол был накрыт белой клеенкой с красными ромбами. Дядя Кирша сидел на синем табурете, и синее пламя газа приплясывало над конфоркой.
– Леля хочет яичницу без желтков, – вздохнула тетя Груша.
– Ну и что? – ответил дядя Кирша. – Разбей яйца и отдели желток от белка.
Я молча слушала. Дядя Кирша потянулся через стол и вклю-чил радио. "Мы передавали концерт", – сказало радио и замолча-ло. Тюлевая штора зацепилась за край подоконника и нависла над полом.
– Выступает Анна Герман, – сказала я и завернулась в што-ру. – Один лишь раз цветы цветут, один лишь раз, один лишь раз... – громко запела я.
Дядя Кирша улыбнулся. Между зубов у него застряла капуста из борща. Он любил борщ со сметаной. Он очень неаккуратно ел.
Тетя Груша хлопотала над яичницей.
– Смотри, чтобы желтого не попало ни капли, – сказала я.
– Я очень стараюсь, Лелечка, – послушно ответила тетя Гру-ша, переливая яйцо из одной половинки скорлупы в другую.
– Ты очень строга, – заметил дядя Кирша.
– Ну и что? – удивилась я, скидывая с себя штору. – А сей-час выступает Алла Пугачева.
Тетя Груша обернулась к окну, чтобы посмотреть на меня, но я не успела запеть, потому что она сказала:
– Хулиганы, опять эти хулиганы! – и сморщила свое большое лицо.
Тогда дядя Кирша встал со своего места, и даже ложку забыл положить в тарелку – она так и осталась в его руке, – и подошел к окну. По подбородку у него бежала розовая струйка борща, он ее сначала не замечал, а когда заметил, то ладонью растер по щеке.
– Я люблю молодежь, – сказал он тете Груше. – Никакие они не хулиганы, просто вместе проводят время.
– Держись от них подальше, – расстроилась тетя Груша.
– А я с ними на равных! – выкрикнул он.
Он стоял и улыбался, и мне очень не нравилось, что у него на щеке засохло пятно борща, а между зубами висит желтоватый клочок капусты. Я обдумывала, как это исправить.
– Борщ остынет, – рассердилась тетя Груша. – Сейчас же садись за стол!
И мне показалось, что она не хочет, чтобы те, на улице, заметили нашего дядю Киршу; как он стоит и некрасиво улыбается и держит мокрую ложку в руке. Дядя Кирша попятился назад, не отрывая глаз от окна. Я быстро перебежала кухню и, как только он собрался сесть обратно за стол, выхватила из-под него табу-ретку.
– Яичница! – только и успела ахнуть тетя Груша. Дядя Кирша медленно осел на пол, и тогда она закончила: – Готова.
– Готово, – слабо отозвался дядя Кирша, сидя на полу. – Лель-ка, ты зачем отодвинула табуретку?
– Я не двигала, – тут же сказала я.
– Ах ты! – замахнулся на меня дядя Кирша, тяжело поднимаясь.
– Не сметь! – грозно вступила тетя Груша. – Ребенок по-шутил! – и поставила на стол яичницу без желтков.
После завтрака я пошла посмотреть в окно, но уже без бинок-ля. Своды деревьев вздрагивали от ветра. Ветер выворачивал лис-тья так, что они прижимались друг к другу, склеивались и даже иногда переплетались черенками. А когда он наигрался и отлетел, они потянулись за ним следом, умоляя, чтобы он не оставлял их.
Под деревьями стояли подростки и кидали в круг, начерченный на земле, перочинные ножи. Они заводили руку за спину и выкиды-вали нож из-за плеча так, чтобы он перевернулся в воздухе и по рукоять вошел в землю. Они кричали и толкались в грудь, потому что некоторые ножи вонзались в землю не полностью, а только кончиком острия. Подростки казались мне высокими, лохматыми, некоторые из них ходили в школьных формах с сумкой через плечо, небрежно сплевывали и ботинком наступали на плевок. Среди них вертелся один шестилетний коротышка. Я слышала однажды, как они называли его Паша-Арбуз. Они допускали его до себя, потому что он очень хорошо кидал ножи. А он вовсю пытался им угодить. Он докуривал их сигареты, караулил их портфели, если они куда-нибудь отходили, а когда они возвращались, он подбегал к краю тротуара и плевал на дорогу прохожим. Некоторые из прохожих ругались, некоторые не замечали. Подростки же в ответ дерзко хохотали и держали на-готове раскрытые перочинные ножи.
Я часто качалась на качелях и видела, как Паша-Арбуз бе-жит к ним и тащит за собой огромные сумки, полные хлебных бато-нов, сигарет и бутылок с пивом. Тетя Груша не раз говорила, что все это он ворует в магазине. И я думала, что она презирает его и смеется над ним, но однажды увидела, как она подала ему булоч-ку с маком и погладила по голове. Он отстранил ее руку, вырвал булочку и побежал, но потом остановился через несколько шагов и печально посмотрел на нее. А тетя Груша сказала: "Кушай, маленький".
– Как ты смела дать ему булочку с маком? – гневно спросила я, когда она вернулась домой.
– С чего ты взяла? – удивилась тетя Груша.
– Не отпирайся! – крикнула я. – Я смотрела за вами в окно!
– Лелечка, – ласково начала тетя Груша. – Его же никто никогда не угощал!
– Так ты любишь его, – догадалась я. – Вот в чем дело!
– А кто же его еще будет любить?
– Никто!
– Так нельзя! – засмеялась тетя Груша.
– Можно, можно!
Но про себя я удивилась: оказывается, нельзя, чтобы тебя ни
кто никогда не любил.
Я пристально вглядывалась под своды деревьев за окном – и вдруг поняла, что по дороге мимо нашего дома кто-то идет, потому что широкоплечий коротышка Паша-Арбуз выбежал на дорогу и плю-нул. Прохожие (я их еще не видела) длинно заголосили.
– Стыда у тебя нет! – кричал первый возмущенный голос.
– Неть, совсем неть стыда! – подхватывал второй размягченный и веселенький голосок.
По привизгиванию я поняла, что к нам в гости идут Натка и Аленка.
Я не ошиблась. Через минуту они уже шли под моим окном. Толстая Натка в длинном черном плаще показывала кулак Паше-Арбузу и подросткам с ножами, а Аленка в маленьком красном плащике подпрыгивала и приплясывала. Я обрадовалась и побежала открывать дверь.
– Куда ты? – спросила тетя Груша.
– К нам гости, – сказала я и потянула замок.
– Но мы никого не ждем, – удивился дядя Кирша.
Он сидел на диване и смазывал суставы коричневой мазью.
Вместо ответа я распахнула дверь, и все увидели, что на поро-ге стоят Натка и Аленка.
– У вас обои в коридоре! – сказала Натка, переступая порог.
– Обои, – кивнула тетя Груша.
– А мне не нравится, – сказала Натка, снимая плащ. – Под обоями всегда клопы.
И Аленка сняла свой маленький плащик. На ней было серое платьице с деревянной пряжкой на поясе.
Натка была в широкой юбке и широкой кофте. Ее круглое лицо с крупным носом и лохматыми бровями белело в полумраке коридора. Она зачесывала волосы на затылке и сверху шпильками прикалывала накладную шишку. Аленка, притопывая, пробежала по коридору, Натка неторопливо пошла за ней. Дядя Кирша посмотрел ей вслед и сказал нам с тетей Грушей: "Какая женщина!" Мы покивали. Тогда он сложил пальцы щепотью, поднес их к губам и поцеловал.
Натка вошла в нашу осеннюю комнату, и позолота на стенах тут же осыпалась на пол. Осталась вялая желто-серая бумага.
– Белить все надо, белить, – сказала Натка, оглядываясь по сторонам. А потом валиком накат – раз, два! – от пола до по-толка!
Мы робко вошли следом в нашу маленькую комнатку.
– Зато кухня у нас покрашена, – тихо сказала тетя Груша.
– А это хорошо, – кивнула Натка. – Это я люблю! – и грузно села на зеленый диван с серыми полосками.
Диван охнул, принимая ее. Тетя Груша легко присела на краешек, успокоив волнение пружин.
Дядя Кирша встал у окна, скрестил ноги и небрежно облоко-тился на подоконник.
Мы с Аленкой заскучали.
– А давай походим, – предложила я.
– А давай, – тут же согласилась Аленка. Мы несколько раз обошли овальный стол с зеленой скатертью в белых цветах. Сначала мы шли на пятках, пытаясь не ступать на носок, а потом побежали галопчиком.
Дядя Кирша курил, далеко отставляя руку с папиросой. На стене рядом с радио висела семиструнная гитара в переводных картинках.
– Натали, – начал дядя Кирша. И тут же с дивана на него взглянули две пары блестящих внимательных глаз. – Агриппина...
Натка и тетя Груша неотрывно следили за каждым его движе-нием: как он тонким дрожащим пальцем стряхнул пепел с папиросы, как он устало поменял положение ног и как, наконец, он потерялся под их взглядами.
Их глаза, как две бархатные бабочки – черная траурница, слетевшая на лицо гостьи, и темно-коричневая с бледными краями на лице у тети Груши повсюду преследовали его. В какую бы часть комнаты он ни отступал, они с легкостью его настигали.
Я остановилась, убегая от Аленки, и подумала, что глаза живут отдельно от хозяев. Хозяева так увлечены собой, что за-бывают про глаза, предоставляя им полную свободу, и вспоминают о них только тогда, когда им нужно что-нибудь как следует рассмо-треть.
– Вы какой пудрой пользуетесь? – немного развязно спросила Натка. Она была младше тети Груши на пять лет.
– Конечно, "Кармен", – ответила тетя Груша и, сознавая Наткину молодость, прибавила: – А ты, Наточка?
– А я бледно-розовой. "Лебяжий пух". Ее почти незаметно на коже, – и подставила тете Груше свое круглое матовое лицо. Тетя Груша приблизилась к ней, чтобы рассмотреть. Натка улыбну-лась. Но в это время черная бабочка Наткиных глаз облюбовала мой малиновый мячик, выкатившийся из-под стола.
– А какими вы поливаетесь духами?
– Раньше "Красной Москвой", а теперь флакон пуст. Видишь, стоит у зеркала.
Желто-коричневая бабочка тети Груши слегка покружилась над моим малиновым мячиком, но потом перелетела на воротник дяди Кирши, потерялась на миг в клубах папиросного дыма, задела крылышком конец папиросы и отпрянула, ужаленная.
– Трещина на стекле, – сказала Натка, случайно посмотрев в зеркало.
Она поднялась с дивана, оправляя широкую юбку. Диван радостно звякнул пружинами и выпрямился.
На столике стояли тети-Грушины помады, пустой флакончик для духов, румяна с широкой кисточкой, и пластмассовый гребешок валялся здесь же, неподалеку.
– Трещина! – печально повторила Натка, но вдруг заметила принадлежности на столике и вскрикнула: – Какая красота!
Она по очереди открывала тюбики с помадой, выдвигая красные, коричневые и розовые стержни, потом раскрыла румяна, но румяна ей не понравились, поэтому она их сразу же отставила в сторону и несколько раз понюхала флакон из-под духов.
– Это давно, – и тетя Груша указала на трещину.
– Это к смерти, – сказала Натка страшным сдавленным голосом и выпустила из рук пустой флакон.
– А мы не верим, – тихо ответила тетя Груша, опуская глаза. Желто-коричневая бабочка перестала кружить по комнате. – Мы жи-вем себе и живем. Мы ничего не боимся!
– А я боюсь! – тускло сказала Натка. – Я смерти боюсь. Вот вы представьте себе: мы жили, ходили по улицам, одевались, красились. И в один прекрасный день – все! Мы не проснемся. От-ходили, открасились. Все про нас забудут. Заколотят в гроб и уве-зут... А в гробу тесно, руки-то не раскинешь, как на полосатом диванчике.
– Ты фантазерка, – печально сказала тетя Груша.
– Какие здесь фантазии, – отмахнулась Натка. – Я вот о чем все время думаю: ну ладно, я умру, и меня увезут на кладбище. Ладно, оставят одну под землей. Но ведь сами-то они потом вернутся домой, а в шкафу висят мои платья, а на столике – губная помада и гребешок. Ведь у меня дома столик один в один как у вас! Что они будут делать с моими платьями и с моей губной помадой? Выбро-сят или оставят? А если оставят, то для чего – чтобы смеяться надо мной или чтобы вспоминать и печалиться? А что, если будут смеяться?
Мы с Аленкой молча стояли посреди комнаты. Аленка рассмат-ривала красную пряжку на поясе своего платья, я прислушивалась.
– Не будут, – твердо сказала тетя Груша. – Я все продумала. Я все унесу с собой. Может быть, только платья оставлю, – и она грустно улыбнулась. Меня страшит могила, что и говорить, но, чтобы не пугаться, хочу, чтобы мне завили кудри, – и она дотро-нулась рукой до своих черно-белых волос, – хочу, чтобы лицо при-сыпали пудрой, не бледной, а темной, как загар, – и она приложила ладони к своим широким щекам, – хочу, чтобы губы слегка подкра-сили помадой и на все лицо добавили румян!
Дядя Кирша не слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая между зубами. Он пытался поддеть ее мизинцем, но у него ни-чего не выходило. В одной руке он по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но, заметив острый взгляд Натки, сделал вид, что гладит себя по подбородку, проверяя, насколько чисто он выбрит.
– Так и в жизни можно! – усмехнулась Натка на слова тети Груши.
– Нет, только в смерти, – печально ответила тетя Груша.
– Да ведь этого всего в смерти не нужно, ни платьев ваших, ни румян. Это все для жизни, для радости! – разгорячилась Натка. – Там все по-другому. То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!
– Замечают! – страстно выкрикнула тетя Груша. – Еще как замечают!
– Вы еще вспомните мои слова, – холодно засмеялась Нат
ка. – Много раз вспомните.
– Каждому свое! – отрезала тетя Груша.
– Так ведь это все и мое, – и голос Натки снова сделался тусклым и страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с платьями. – У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и уже не будет! Куда я без этого?
И их лица оцепенели.
Дядя Кирша затушил окурок в пепельнице и рядом с окурком положил длинную капусту из борща.
– О чем беседуем, Грю-шень-ка? – сказал он, мягко растягивая слова.
Когда к нам приходили гости, дядя Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша", картавил и курил и строго поглядывал на нас. Тогда мы с тетей Грушей говорили про него: "Большой курильщик!", а он говорил про себя "Ар-ристократ!" Я не знала, что такое аристократ, и тогда он объяснял: "Дворянин" – и показывал альбом со старыми фотографиями.
– Я из дворянской семьи, – любил рассказывать он. – Раньше все было очень благородно. У меня была очень строгая и очень благородная мать. В девичестве ее звали Зинаида Зарай
ских, а Куликов – это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.
И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке и шинели с блестящими пуговицами.
– Мне здесь двенадцать лет, а матери тридцать два. Посмотри сюда, Грю-ша, – звал он. – И ты, Леля, тоже подойди.
Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень сердился, если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.
– Агриппина, – медленно начал дядя Кирша. – Натали, я могу вам спеть...
Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами, и только бабочки глаз беспорядочно блуждали по комнате.
Дядя Кирша снял гитару со стены. И тут же черная бархатная бабочка пролетела над ее грифом, а каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.
– Дни бегут, печали умножая, – запел он тяжело и по-стариковски. – Мне так сложно прошлое забыть... – и вдруг он забыл слова. Его пальцы торопливо перебирали струны, но слов он все никак не мог вспомнить. Он с надеждой посмотрел на меня – не подскажу ли я, но я знала, как он сердится, когда я что-то ему напоминаю, поэтому я промолчала. – Как-нибудь однажды, дорогая, наконец вспомнил он, – вы меня свезете... – но здесь память снова отказала ему. – Вы меня свезете... – несколько раз подряд с переливами пропел дядя Кирша и вдруг неожиданно добавил: – Хо-ро-нить!
И испугался собственных слов.
Натка и тетя Груша напряженно молчали.
– А давай играть в концерт, – предложила я Аленке.
– А давай! – весело согласилась она, отрываясь от пряжки на поясе.
– Выступает Куликов Кирилл Николаевич, – объявила я.
– Гы-гы-гы! – засмеялась Аленка, подняв острый подбородок.
– Веселья час и час разлуки, – громко запела я. – Тра-та-та! Тра-та-та-та! – Этой строчки я не знала, потому что дядя Кирша все время ее пропускал. – Давай пожмем друг другу руки – и в дальний путь на долгие года!
– Лелька, вон! – топнул ногой дядя Кирша.
– А пойдем на кухню! – тут же пропела я Аленке.
– А пойдем! – крикнула Аленка.
Дядя Кирша оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к нам.
– Лучше в туалет! – крикнула я на бегу.
– А пойдем, – согласилась Аленка.
И мы закрылись в туалете.
Дядя Кирша несколько раз дернул дверь на себя, но она была заперта на щеколду.
– Хоть попоем, – сказала Аленка, усаживаясь на унитазе, как большая.
– Попоем, – согласилась я, усаживаясь напротив на горшке с ежиком.
– Запевай! – кивнула мне Аленка.
Я хотела запеть, но ни одна песня не приходила мне на ум.
– Вот ты скажи, – спросила я, – ты ходишь в школу?
– Хожу, – кивнула Аленка. – В третий класс.
– И у вас там есть пение?
– Есть.
– И про что вы там поете?
– Про портрет, – тут же ответила Аленка.
– Ну-ка напой, – попросила я.
– На войне однажды темной ночью, – шепотом запела Аленка, – словно вспыхнул свет, словно вспыхнул свет! Передал крестьянину рабочий Ленина портрет, Ленина портрет! – и затопала ногой в такт словам.
– Хорошая песня, – похвалила я и тоже затопала. – Надо бы ее включить в выступление! А что вы еще там поете?
– Да так, – махнула рукой Аленка.
Мы помолчали. Задумались. Она на своем унитазе, я – на горш-ке с ежиком.
– Меня скоро научат читать, – возобновила я разговор.
– А, – ответила Аленка и засмеялась: – Гы-гы-гы!
– Ты уже умеешь читать? – спросила я.
– Нет, – ответила Аленка и опустила глаза.
– Тогда давай я тебе почитаю.
– Давай, – тут же согласилась она.
Я встала с горшка и достала из-под ванны букварь.
– "У", – прочитала я. – "Ше" да "у" будет "Шу", "рэ" да "ы" будет "ры". У Шуры... – на картинке стояла Шура в школьной форме со скромным букетиком астр и связкой желтых шаров – "Шэ" да "а", – продолжала я, – будет "ша", "рэ" да "ы" – будет "ры"... – и вот наконец предложение было готово.
– У Шуры шары! – радостно выкрикнула я.
Аленка взволнованно выхватила у меня букварь и поднесла его к самым глазам.
– "Ры"! – громко прочитала она и стала внимательно разглядывать изображение Шуры и что-то шептать, шевеля гу-бами.
– А сколько тебе лет? – спросила я.
– Десять, – ответила Аленка, не отрываясь от букваря.
– А мне четыре, – и я протянула ей руку с загнутым большим пальцем.
Аленка пересчитала мои пальцы.
– Ну и что?
– А то, – объяснила я, – что я скоро тоже пойду в школу.
– Ничего там в этой школе хорошего нет, – вздохнула Аленка.
– Да ладно, – не поверила я.
Мы замолчали. Стало слышно, как дядя Кирша рассказывал за стеной:
– У меня был гувернер. Гувернер – это тот, кто говорит по-французски. А рубашки я носил с золотыми запонками, и на всех носовых платках было вышито: "Куликов".
– О чем они говорят? – встревоженно спросила Аленка.
– Они говорят по-иностранному, – махнула я рукой и хотела продолжить чтение, но Аленка взволнованно попросила:
– Пойдем послушаем!
Мне пришлось спрятать букварь обратно под ванну и вернуть-ся в комнату.
Сделав благородное лицо, дядя Кирша по-прежнему стоял у окна.
– Парле ву франсе? – спросил он, увидев нас. – Уи или нет?
Аленка замерла в дверях. Она не знала, что можно говорить на каком-то другом языке. Тетя Груша печально слушала, думая, что ответить дяде Кирше. Натка энергично листала альбом с фотографиями. Все лица на фотографиях были благородными, и дядя Кирша, чтобы на них походить, выпячивал вперед нижнюю челюсть, опускал глаза и высоко поднимал голову, чтобы хоть что-то разглядеть.
– Батюшки! – воскликнула Натка и засмеялась. – Да ведь это же открытки! Самые что ни на есть настоящие открытки!
И она протянула нам раскрытую страницу альбома. К странице была приклеена черно-белая открытка, изображавшая маленького, прехорошенького мальчика, стоявшего на коленях перед елкой. На ветке сидел ангел, свесив вниз крошечные разутые ножки, и что-то читал ему по книге. На мальчике была шелковая ночная рубашка, а завитые волосы почти доходили ему до плеч. И несмотря на то, что открытка была черно-белой, кто-то раскрасил ему щеки красным карандашом.
– Богом клянусь! – развеселилась Натка. – У нас дома точно такая же висит на зеркале. Иди, Аленушка, посмотри!
Мы с Аленкой подошли.
– Это я покрасила мальчику щеки, – призналась я. – Тетя Груша недавно купила мне цветные карандаши...
Но что было дальше, я не успела рассказать, потому что мне показалось, что одним глазом Аленка глядит на открытку, а другим – на выключенное радио на стене. Мне стало весело, что у нее так разъехались глаза. Я захохотала.
– Напакостила и рада, – мрачно сказал дядя Кирша.
Тетя Груша торопливо привстала с дивана, чтобы заступиться за меня, но дядя Кирша снова сделал благородное лицо и смущенно обратился к Натке:
– И все же это фотография, Натали. Мой гувернер как-то сфо-тографировал меня и отослал снимок в один модный журнал. Там с него напечатали открытку, а к рождественской елке пририсовали эту смешную фигурку.
– Сомнительно, – пожала плечами Натка.
– Слово дворянина, – небрежно усмехнулся дядя Кирша и захлоп-нул альбом. – C'est tout!
– А я могу по-английски, – сказала я.
– Врешь, – засмеялась Натка.
– Врешь, – подхватил дядя Кирша.
И даже тетя Груша удивленно на меня посмотрела.
– Эге-гей! – сказала я. – Так по-английски будет Аленка. – (Аленка подняла голову, и оба ее глаза съехались к переносице.) – Гуо! – засмеялась я. – Так по-английски будут глаза.
– Откуда ты знаешь? – спросила притихшая Натка.
– А меня мама учит, – ответила я. – Она прошлой зимой приезжала из Ленинграда и говорила со мной по-английски... Энгел, – сказала я. – Так по-английски будет ангел. Два этих слова похожи.
Потом я назвала по-английски все предметы в комнате, деревья за окном и широкую одежду на Натке – юбку с кофтой и сапоги.
Натка с Аленкой вышли в прихожую – собираться.
Дядя Кирша учтиво подал ей плащ, и этот черный шелестящий плащ я тоже безжалостно назвала по-английски.
– А мой плащ как называется? – спросила Аленка, застегивая свой маленький плащик.
– Так и называется, – ответила я. – Плащ-чик!
Потом я смотрела в окно, как они уходят.
– Вон Лелька-то как тебя, дуру, обскакала, – услышала я. – А ей только четыре года! – и Натка широкой рукой отвесила Аленке подзатыльник. Аленка заплакала. Потом они свернули за угол, и их стало не видно. Паша-Арбуз выбежал на край тротуара и плюнул им на дорогу. Натка закричала проклятия. Аленка громко рыдала.
ГЛАВА 2 – ТЕЛЕГА С ЛОМОВОЙ ЛОШАДЬЮ У ЗООПАРКА
Мы с тетей Грушей собрались в магазин. Тетя Груша вынесла из кухни сумку из синего кожзаменителя, положила в нее плетеную сетку, два прозрачных полиэтиленовых мешочка и белый с красными буквами пакетик из-под молока.
– Мы прочитали "Питера Пена", – напомнила я.
– Ах да! – сказала тетя Груша и подошла к столу.
Каждый вечер мы садились с ней за овальный стол, включали настольную лампу, и тетя Груша читала мне книжки, принесенные из библиотеки. Когда она читала мне книжку про золотой ключик, то, подражая дяде Кирше, говорила Буратиноi и картаво произносила букву "р". Дядя Кирша молча лежал на диване и слушал.
Я любила перелистывать страницы и притворяться, что читаю сама; единственное – мне не нравились квадратные фиолетовые штампы, безжалостно проставленные в каждой книге. Перед настольной лампой лежали "Лев, колдунья и платяной шкаф", "Малахитовая шка-тулка" и "Голубой цветок".
На обложке "Голубого цветка" были нарисованы два брата, и оба они протягивали руки к какому-то простому хлипкому васильку. И я знала, что один из них умер из-за этого василька, и умоляла тетю Грушу поскорее мне про них прочитать.
– Но ведь мы еще не закончили "Питера Пена", – удивлялась она.
– Быстрее, быстрее, – подгоняла я ее каждый вечер. – Сколько там осталось до конца?
– Тебе неинтересно, Леля? – спрашивала тетя Груша.
– Интересно, – томилась я. – Ну читай же, читай!
И дядя Кирша нетерпеливо ворочался на диване.
Тети-Грушина сумка проглотила "Питера Пена", дядя Кирша зашну-ровал ботинки, и мы наконец-то вышли на улицу. Под деревьями подростки играли в "ножички". Один из них сбросил школьный пид-жак, расстегнул рубашку и концы завязал узлом на животе. У него была тонкая длинная шея с глубокой ямочкой под кадыком, и на шее, на цепочке, висела бритва с тупыми краями. Дядя Кирша сделал благородное лицо и остановился.
– Пойдем, – подтолкнула его тетя Груша.
Но он даже не пошевелился.
– Не ходи к ним! – приказала тетя Груша.
Он дернул плечом, что сам знает, и мы пошли без него. Тетя Груша шепотом ругалась на дядю Киршу и не оглядывалась. Я хотела повернуться, но она шлепнула меня по плечу, чтобы я так же гордо шла. Паша-Арбуз заметил нас и подбежал к краю тротуара, чтобы плюнуть нам на дорогу. Он очень смешно бежал – быстро-быстро пере-бирал толстенькими ножками, как катился. Добежав до края тротуара, он нагнулся, чтобы плюнуть, но не плюнул, а весело и взволнованно посмотрел на нас. Я думала: он помнит про булочку и поэтому не смеется над тетей Грушей. Но оказалось, что в это время к подросткам подошел дядя Кирша. Они обступили его плотным кольцом и не обращали внимания на Арбуза.
– Здравствуйте, господа, – сказал дядя Кирша и поклонился. Подростки захохотали. И тут тетя Груша снова шлепнула меня по пле-чу, чтобы я не оглядывалась. – Именно господа... – продолжил дядя Кирша, но дальше я не расслышала.
– Хочешь, я еще поговорю по-английски? – спросила я.
Но тетя Груша не ответила. Она шла и смотрела На носки своих войлочных сапожек. Я дернула ее за руку.
– Что? – спросила она.
– Я знаю, как по-английски будет "грустить", – сказала я.
– Как?
Я назвала. Тетя Груша удивилась.
Я шла и все называла по-английски. Тетя Груша смотрела на меня с удивлением.
Мы прошли мимо дома с широким распахнутым окном. Кусты палисадника дотянулись до окна и выложили ветки с листьями на подоконник.
Я назвала по-английски окно и кусты и вдруг над входом заметила большие синие буквы.
– Пере... – сразу же прочитала я.
Но дальше слово неожиданно обрывалось, как будто бы вдруг разорвало само себя на две части и первую, нелюбимую часть откинуло прочь. После "Пере" шел широкий просвет, и только потом лениво и неохотно появлялась буква "л".
– "Лэ" да "е" будет "ле", – громко читала я, пока наконец все буквы не выстроились в слова и значение вывески стало понятным. – "Перелетные работы"! – прочитала я и подтолкнула тетю Грушу. – Интересно, чем они тут занимаются....
Комната через окно просматривалась насквозь, и на дне комнаты я разглядела старика с пачкой журналов. Он был совершенно лысый, и только над ушами и на висках у него росли волосы. Они были черными, как вакса, которой тетя Груша натирала ботинки дяди Кирши по вечерам, они были черными, как грязь под ногами! Два черных блестящих кустика. Но он был старик, старик! На его тоненьком жидком личике лежали глубокие решетки морщин. Такие глубокие мор-щины были слишком тяжелы для его лица, поэтому он ходил по комнате, опустив голову и согнув спину, и выглядел очень усталым.
– Как будут по-английски "Перелетные работы"? – спросила тетя Груша.
Я промолчала.
– Ты не знаешь?
– Знаю.
– Тогда как?
Я молчала. Я шла и думала, что же делают в "Перелетных ра-ботах". Наверное, крылья на заказ. Вот у этого старика четко вырисовываются лопатки под пиджаком, а ведь однажды пиджак не выдержит. Да что там пиджак! – кожа на его спине не выдержит и лопнет, и из прорезей покажутся два белых перьевых росточка.
