Текст книги "Шёпот колокольни (СИ)"

Автор книги: Екатерина Русакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Екатерина Русакова
Шёпот колокольни

Пролог

Поздний вечер опустился на Париж, словно чёрная мантия, расшитая серебристыми нитями дождя. Нотр-Дам, вздымавший к небу свои каменные рёбра, стоял немым стражем над Сеной, чьи воды, тёмные и тягучие, отражали огни факелов, трепещущих на площади. Воздух был густ от запаха сырой шерсти, дыма и страха – толпа, плотная, как сплетённые корни, роптала, жаждущая зрелища.

На эшафоте, под рёбрами виселицы, стояла она – Эсмеральда. Её руки, опутанные верёвками, дрожали не от холода, а от ярости. Пурпурный шарф, когда-то танцевавший с ветром, теперь висел на шее петлёй, как насмешка. Лицо её, бледное под смытыми красками, было обращено к небу, где колокольня собора терялась в тумане. Она искала глазамиего– того, кто звонил в колокола так, будто вырывал из груди собственное сердце. Но сегодня колокола молчали.

– Цыганская ведьма! – прошипел кто-то из толпы, и сотни голосов подхватили: – Сжечь!

Эсмеральда закрыла глаза. В ушах зазвучал голос матери, напевавшей колыбельную под звон бубенцов: «Смерть – это только дверь, дитя моё. Мы уходим, но не исчезаем». Петля сдавила горло. Последним, что она увидела, стал всполох алого – платок палача, взметнувшийся в воздух.

***

Высоко на колокольне, в клети из камня и теней, Квазимодо прижался лбом к холодному бронзовому боку колокола Мари. Его кривая спина судорожно вздымалась, пальцы впивались в цепь, словно пытаясь остановить время. Через узкое окно он виделвсё: как её тело затрепетало в последней судороге, как толпа завыла, насытившись. Горло его сдавил немой рёв – звук, который так и не смог вырваться наружу.

– Прости… – прошептал он, и слёзы, горячие и солёные, оставили следы на его щеках, изъеденных оспой. – Я не спас тогда… не спасу и сейчас.

Он упал на колени, ощущая, как камень впивается в плоть. В кармане его рваного плаща лежала деревянная фигурка – грубая копия Эсмеральды в танце. Он вырезал её тайно, ночами, когда боль становилась невыносимой. Теперь он сжал её так, что щепки впились в ладонь.

***

Туман, словно сочувствуя, окутал город, когда тело Эсмеральды сняли с виселицы. Палачи, торопливо получив монеты, бросили его в телегу, гружённую другими «грешниками». Но прежде чем возок скрылся в переулке, из тени вынырнули две фигуры – цыгане в плащах, цвета ночи.

– Быстрее, пока стража не вернулась, – мужской голос, низкий и резкий, разрезал тишину.

Женщина с лицом, скрытым вуалью, приложила к губам Эсмеральды ампулу с дымящейся жидкостью.

– Сердце бьётся… Слабо, но бьётся, – её пальцы дрожали, развязывая петлю. – Она выжила. Магия предков не подвела.

Тело Эсмеральды, завёрнутое в чёрный шёлк, исчезло в подводной лодке тумана. На мостовой остался лишь пурпурный шарф, подхваченный ветром. Он взметнулся вверх, к колокольне, где Квазимодо, невидящий, сжимал в руках обломки резной фигурки.

***

А внизу, в подземной часовне, куда не доносились крики толпы, Эсмеральда задышала. Её первое сознательное движение – пальцы, сжавшиеся вокруг медного медальона с изображением Мадонны странствий. Губы прошептали имя, которое она носила теперь как клятву:

– Люмина…

Над Парижем пролетела стая ворон, их карканье слилось с эхом колокола Мари – одинокого, глухого удара, словно стон исполина, потерявшего самое дорогое.

Глава 1. Целительница в пепле.

Солнце садилось за крышами Парижа, окрашивая небо в цвет синяка – лиловый, переходящий в багровый. На окраине города, там, где дома стояли в куче, словно испуганные овцы, дымились костры цыганского табора. Пахло жжёной полынью, конским потом и дрожжами от бродящего в бочках вина. В центре круга повозок, украшенных выцветшими лоскутами, стояла она – Люмина. Её волосы, некогда чёрные и блестящие, как крыло ворона, теперь были спрятаны под платком, но отдельные пряди, седые от пережитых ужасов, выбивались наружу. Глаза, миндалевидные и глубокие, словно ночное небо, хранили отсветы костра – золотистые искры, которые не могла погасить даже смерть. Когда она двигалась, браслеты на её худых запястьях звенели глухо, будто оплакивая то, что она больше не танцует.

– Дитя, ты дрожишь, как осиновый лист, – хриплый голос старой Амары, повитухи табора, прервал тишину. Женщина с лицом, изборождённым морщинами глубже, чем русла рек, протянула Люмине чашу дымящегося отвара. – Выпей. Крапива и корень дягиля – успокоят нервы, выгонят призраков из крови.

Амара протянула чашу, и терпкий запах отвара ударил в нос Люмины, смешиваясь с дымом костра. Горечь на языке вызвала воспоминание: детство, мать, варившая тот же отвар после укуса змеи. Голос старухи, хриплый, как скрип несмазанных колёс, проник в уши:

– Ты всё ещё видишь его? – спросила Амара, прищурившись. – Того, кто звонит в колокола?

Люмина вздрогнула. Пальцы её сжали чашу так, что костяшки побелели. Где-то вдали, за стенами табора, зазвучал колокол – одинокий удар, словно ответ на немой вопрос. Она почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

– Его колокола… они зовут, – прошептала она, невольно касаясь шрама. – Но я боюсь, что за этим зовом – лишь очередная ловушка.

Эсмеральда – нет, Люмина – медленно откинула покрывало. Шрам на её шее пульсировал при каждом вздохе, напоминая о петле, которая не смогла замкнуть круг. Руки её, покрытые тонкими шрамами от верёвок, дрожали, когда она касалась медальона – единственной нити, связывающей её с именем Эсмеральда. Шрам на шее, тонкий и белый, словно нить паука, дрогнул, когда она сделала глоток. Горечь обожгла язык, но она не поморщилась. Призраки, о которых говорила Амара, были куда горче: по ночам ей снились руки Клода Фролло, холодные, как церковные ключи, сжимающие её горло. И колокол, звенящий в такт её последнему вздоху.

– Спасибо, бабушка, – её голос, некогда звонкий, теперь звучал приглушённо, будто сквозь толщу воды. – Но травы не прогонят тех, кто живёт здесь. Она прижала ладонь к груди, где под одеждой прятался медный медальон Мадонны странствий.

Внезапно из темноты вынырнул мальчишка лет десяти, лицо его было испачкано сажей и страхом.

– Люмина! – он схватил её за рукав, задыхаясь. – Матильда… рожает… уже сутки кричит! Мать говорит, ребёнок лежит неправильно…

Эсмеральда вскинула голову. В её движениях не осталось и следа прежней нерешительности – она схватила сумку с травами и побежала за мальчишкой, юбки взметались над грязью, как крылья летучей мыши. Амара, ковыляя следом, бормотала молитву на цыганском – язык, звучащий как шелест листьев перед грозой.

Повозка Матильды была завешена коврами с выцветшими звёздами. Воздух внутри был густ от крови, пота и ладана. Молодая женщина, прижавшаяся спиной к груде подушек, металась в лихорадке. Её пальцы впились в запястье Люмины, когда та опустилась на колени.

– Он… он умирает… – прошептала Матильда, глаза её блестели лихорадочным блеском.

– Тише, сестра, – Эсмеральда положила ладонь на вздымающийся живот, почувствовав под кожей хаотичные толчки. – Он борется, как и ты. Давай поможем ему.

Она достала из сумки флакон с маслом ивы – запах горький, смолистый, напоминающий о болотах, где собирали кору. Матильда застонала, когда её пальцы, ловкие и твёрдые, начали массажировать живот, мягко поворачивая ребёнка.

– Дыши… как волна… вдох – накатывает, выдох – отступает…– Люмина говорила медленно, в такт движениям рук.

Внезапно Матильда вскрикнула, и через мгновение в повозке раздался плач – пронзительный, яростный, как крик чайки над штормовым морем. Мальчик. Люмина завернула его в платок с вышитыми змеями – символом исцеления.

– Спасибо… – Матильда, обессиленная, коснулась её руки. – Ты… как святая…

– Святые носят кресты, а я – грехи, – Эсмеральда улыбнулась печально, поправляя покрывало.

Ночь опустилась на табор, когда Люмина вышла из повозки. Луна, полная и холодная, как серебряное блюдо, освещала её путь к краю лагеря. Там, прислонившись к дубу, стоял старик Рауль – единственный, кто знал её тайну. Его лицо, тёмное, как старая древесина, было непроницаемо.

– Опять уходишь? – спросил он, разминая трубку с табаком, пахнущим корицей и пеплом. – Собор – не место для живых призраков.

– А где тогда наше место? – она взглянула на шпили Нотр-Дама, чёрные на фоне звёзд. – Между небом и землёй? Между жизнью и смертью?

Рауль выдохнул струю дыма, который пахнул горелым сахаром и пеплом прошлых костров. Его пальцы, узловатые, как корни старого дуба, сжали трубку.

– Ты ищешь его, – сказал он не вопросом, а констатацией. – Звонаря. Тот, кто прячется в камнях, тоже ищет тебя. – Он ткнул трубкой в сторону собора, где в лунном свете мерцали гаргульи. – Но помни: каменные стены хранят не только молитвы. Они впитывают крики.

Люмина закрыла глаза, услышав в памяти глухой стон Квазимодо, когда его били на площади. Его глаза – один косой, другой широко открытый, полные немого укора. «Почему ты вернулась?» – словно спрашивали они.

Рауль хрипло рассмеялся, выпуская кольцо дыма:

– Ты говоришь, как поэт. Но поэты редко доживают до седин.

Она не ответила, уже шагая по узкой тропе, петлявшей между спящих домов. Её босые ноги скользили по холодным камням, но она не чувствовала боли – только тягу, магнитную, необъяснимую, к собору.

Нотр-Дам ночью был иным существом. Гаргульи на карнизах казались живыми, их каменные пасти застыли в немом рычании. Люмина прошла через боковой портал, оставленный незапертым для ночных стражей. Воздух внутри был тяжёл от запаха ладана и старого камня, пропитанного слезами.

Её ступни коснулись холодного камня пола, и она вспомнила, как когда-то здесь же стояла босой, танцуя для толпы. Тогда его глаза – единственные, что не смеялись – следили за ней с высоты. Квазимодо. Он бросал ей цветы, сплетённые из пергамента, которые никто, кроме неё, не замечал. Теперь она подняла лепесток розы, и её пальцы дрогнули: «Аеслион всё ещё там? Если его сердце бьётся в такт моему?»

Она остановилась у статуи Девы Марии, где когда-то молилась, прося защиты. Теперь её пальцы скользнули по стене, ощущая шероховатости, трещины – словно читая слепую карту страданий.

– Кто ты? – прошептала она, не зная, к кому обращается: к Богу, к собору, или к тому, чьи следы находила здесь каждую ночь.

На полу у алтаря лежали лепестки роз – алые, как капли крови. Они вели к винтовой лестнице, ведущей на колокольню. Люмина подняла один, прижала к губам – аромат был сладким, с горьковатым послевкусием, как воспоминание.

И тут она услышала их – колокола. Не громогласный набат, а тихий, дрожащий звон, будто кто-то осторожно касался металла кончиками пальцев. Амариллис – прошелестело в её сознании, хотя она не знала, откуда взялось это имя. Грусть, чистая и глубокая, как колодец, наполнила её.

Звон Амариллис проник в грудь, как нож. Она прижала ладонь к медальону, чувствуя, как металл нагрелся от её кожи. «Ондал мне имя Люмина, – подумала она, – но кто я для него теперь? Призрак или живая?» В памяти всплыли его руки – огромные, искривлённые, но нежные, когда он протягивал ей воду в темнице. Тогда она отшатнулась. Теперь же ей хотелось обнять эти шрамы, словно они могли залатать её собственные.

Она замерла у лестницы, ведущей на колокольню. В ушах звучал голос Клода Фролло: «Ты принадлежишь тьме». Но следом – тихий звон Эолы, колокола надежды. Её нога дрогнула, сделала шаг вверх, но тут ветер донёс с улицы крик пьяницы. Люмина отпрянула, как обожжённая.

– Нет, не сегодня, – прошептала она, целуя лепесток. – Но я вернусь. Для тебя – вернусь.

Она не поднялась по ступеням. Не в этот раз. Но когда вернулась в табор, в кармане её платья лежал лепесток, а в ушах звучал тот немой зов, что был похож на стон раненого зверя.

***

Высоко на колокольне, за решёткой узкого окна, Квазимодо сжимал в руке нож для резьбы. Перед ним на столе лежала новая фигурка – женщина с поднятыми руками, застывшая в танце. Он провёл пальцем по её лицу, сглаживая шероховатости.

– Призрак… – прошептал он, глядя на лепестки, разбросанные внизу. – Или… надежда?

Квазимодо прикоснулся к резной фигурке, ощущая шероховатость дерева. «Если это ты… – мысль обожгла его, как раскалённое железо.—Тогда почему молчишь?» Он подошёл к окну, вглядываясь в тени у подножия собора. Ветер донёс запах полыни – её запах. Его сердце, изуродованное насмешками, сжалось. «Яне смею надеяться», – прошептал он, но пальцы уже тянулись к новому куску дерева, чтобы вырезать ещё один её образ – на этот раз с улыбкой.

Где-то внизу, в лабиринте спящих улиц, Эсмеральда прижала руку к груди, чувствуя, как бьётся медальон. Тот самый, что когда-то подарила ей мать, шепча: «Сердце – тоже колокол. Ищи того, кто услышит его звон».

А над Парижем, в такт их невысказанным мыслям, колокол Эола прозвонил одинокий удар. Надежда.

Глава 2. Страж тишины.

Колокольня Нотр-Дама дышала холодом. Каменные стены, покрытые вековой пылью и паутиной, хранили тишину, прерываемую лишь скрипом цепей да шепотом ветра в узких окнах-бойницах. Колокольня была его крепостью и тюрьмой. Между каменных плит, поросших мхом, ютились голуби, чьи гнёзда из веточек и перьев казались насмешкой над его одиночеством. Воздух был насыщен запахом старого железа и влажной штукатурки. Лучи света, пробивавшиеся через узкие окна, рисовали на стенах узоры, похожие на цыганские символы. В углу, под грубой деревянной скамьей, лежали обрывки нот – попытки Квазимодо записать мелодии колоколов. Чернила давно выцвели, но он всё ещё помнил, как Эсмеральда смеялась, увидев их:

– Ты – композитор, чьи симфонии слышит весь город, но не ты сам.

Квазимодо сидел на краю деревянной платформы, свесив кривые ноги в пропасть. Его спина, сгорбленная под грузом одиночества, напоминала изогнутую ветвь старого дуба. Его кожа, покрытая шрамами от оспы, напоминала потрескавшуюся глину. Левое веко, нависающее над глазом, как полуопущенный занавес, скрывало взгляд, полный немого вопроса. Правая рука, искривлённая от бесконечных часов работы с колоколами, дрожала, когда он прикасался к резным фигуркам. Пальцы, изуродованные занозами и ожогами, всё ещё сохраняли удивительную ловкость – словно сама боль научила их творить красоту. Его лицо было обращено к резной фигурке в руках – женский силуэт с распущенными волосами, застывший в танце. Нож дрожал в его пальцах, оставляя на дереве тонкие царапины, словно слезы.

– Мари… – прошептал он, дотрагиваясь до колокола, висевшего слева. Бронза была холодной и шершавой, как кожа мертвеца. – Она вернулась? Или это лишь ветер играет с моим разумом?

Квазимодо прижал ладонь к бронзе колокола, ощущая её вибрацию – слабую, как пульс умирающего. Запах металла, смешанный с пылью, напомнил ему кровь на камнях площади, где когда-то били плетьми. Он закрыл глаза, и в ушах зазвучал её голос:

–Твои колокола – это голос Бога, Квазимодо. Ты слышишь Его?

Тогда он не ответил, но теперь прошептал:

– Она права, Мари. Ты поёшь, когда я дергаю цепи. Но сегодня… сегодня ты молчишь. – Его пальцы скользнули по гравировке на колоколе – имени Мари, выбитому в XV веке. – Или это я разучился слышать?

Колокол молчал. Ответом стал лишь скрип двери этажом ниже – звук, знакомый до боли. Квазимодо втянул воздух, уловив слабый аромат полыни и розмарина. Так пахли травы, которые Эсмеральда когда-то развешивала в своей повозке. Его сердце забилось чаще.

Первый луч солнца пробился сквозь витражное окно, раскрасив пол алыми и синими бликами. Квазимодо, завернувшись в плащ из грубой мешковины, спустился по винтовой лестнице в неф собора. Его ступни, привыкшие к неровностям камня, бесшумно скользили по полу. У алтаря, под статуей Девы Марии, он заметил лепестки роз – алые, как кровь. Они вели к нише, где горела свеча, прилепленная воском к камню.

– Кто ты? – хрипло спросил он пустоту, но ответом стал лишь треск пламени. Воск стекал по свече, напоминая слезы. Квазимодо присел на корточки, протянув руку к лепестку. Его пальцы, грубые и искривлённые, дрогнули, коснувшись бархатистой поверхности. Внезапно ветер донёс лёгкий звон бубенцов – такой же, как на цыганских танцах.

Он вскочил, ударившись плечом о каменную колонну. Боль пронзила тело, но он не издал ни звука. Привык. В глазах мелькнул образ: Эсмеральда в пурпурном платье, кружащаяся под звон Амариллис. Её смех, звонкий и дерзкий, теперь звучал в памяти как укор.

– Ты умерла… Я видел…– прошептал он, сжимая лепесток в кулаке. – Но тогда чей это след?

На колокольне пахло маслом и деревом. Квазимодо вырезал новую фигурку – птицу с расправленными крыльями. Стружка падала на пол, смешиваясь с пылью. Внезапно его ухо уловило шорох внизу. Он замер, нож застыл в воздухе.

– Кто там? – рыкнул он, но голос сорвался в хрип.

Ответа не последовало. Тогда он спустился, цепляясь за ступени, словно раненый зверь. У подножия лестницы лежал платок – синий, с вышитыми звёздами. Квазимодо поднял его, и запах ударил в ноздри: мята, лаванда и что-то ещё... Платок пах ею. Не просто мятой и лавандой – это был аромат её кожи, смешанный с дымом костров и горьковатой пылью дорог. Квазимодо прикрыл глаза, и память выхватила из тьмы тот день:

Эсмеральда, запертая в клетке, протягивает ему через прутья чашу с водой. Её пальцы касаются его руки, и он, уродец, которого все боятся, чувствует, как по спине бегут мурашки.

– Пей, – говорит она, и в её голосе нет жалости. – Ты заслужил больше, чем эта клетка.

Теперь он прижал платок к щеке, пытаясь уловить тепло, которого уже не было: «Если бы я знал, что это последний раз… я бы не отдернул руку.»

– Эсмеральда… – имя вырвалось как стон. Он прижал платок к лицу, вдыхая глубже. Воспоминание обожгло: её рука, тёплая и мягкая, на его щеке в тот день, когда она принесла воду в темницу. Тогда он отпрянул, испугавшись собственной неловкости. Теперь же ему хотелось, чтобы этот миг длился вечно.

– Если ты призрак… я не боюсь, – прошептал он, глядя на платок. – Я научусь… говорить с тобой.

Луна заглянула в окно колокольни, осветив груду фигурок у ног Квазимодо. Он сидел, обхватив колени, и слушал. Где-то внизу, в городе, кричали пьяницы, но здесь, на высоте, царила тишина. Внезапно колокол Эола дрогнул, издав тихий звон – один-единственный удар, словно чьё-то сердцебиение.

Квазимодо подошёл к колоколу Эола, чей край был изъеден ржавчиной. Он дотронулся до него лбом, как делал в детстве, когда страх становился невыносим.

– Ты звонил для неё, – прошептал он. – В тот день, когда её вели на казнь. Помнишь? Твой голос дрожал… как мои руки сейчас. – Его пальцы сжали цепь. – Почему ты не разбился тогда? Почему не упал на них, как меч ангела?

Колокол молчал. Где-то внизу завыл ветер, и Квазимодо услышал в нём ответ – далёкий эхо её смеха.

– Надежда, – прошептала бы Эсмеральда. – Даже в тишине есть надежда.

– Надежда… – прошептал Квазимодо, вспоминая, как Эсмеральда объясняла ему язык колоколов. Его пальцы потянулись к новой дощечке. Нож заскользил по дереву, рождая черты лица – высокие скулы, густые ресницы, улыбку, которую он видел лишь во сне.

– Ты здесь, – сказал он пустой комнате. – Я чувствую. Даже если ты ненастоящая.

Люмина, спрятавшаяся в тени, провела пальцем по медальону. Холодный металл отдавал теплом её кожи. Она вспомнила, как Квазимодо, спрятав лицо за волосами, подарил ей первую резную птицу: «Чтобы ты помнила – небо принадлежит тебе». Теперь, глядя на свет в его окне, она коснулась шрама на шее: «Я вернулась, чтобы вернуть тебе землю»

Ветер принёс ответ – шелест листьев у подножия собора. А где-то в тени, прижавшись к стене, Люмина смотрела на свет в окне колокольни. Её пальцы сжали медальон.

– Скоро, – прошептала она. – Скоро ты узнаешь, что я не призрак.

Глава 3. Падение покрывала.

Собор Нотр-Дам в предрассветные часы напоминал гигантский каменный цветок, чьи лепестки-арки смыкались над головами призрачных посетителей. Он словно застывший великан, простирал свои каменные своды к небу. Витражи, мерцающие в лунном свете, изображали лики святых, чьи глаза следили за каждым шагом. У алтаря, под статуей Девы Марии, горели десятки свечей, их воск стекал на бронзовые подсвечники, образуя наплывы, похожие на слезы. Воздух был густ от ладана и сырости – запах веков, впитавшихся в камни. На стенах, покрытых трещинами, виднелись фрески Страшного суда: демоны с когтистыми лапами и ангелы с потухшими факелами. Где-то в вышине, за решетчатыми окнами, ветер гудел в пустотах колокольни, как потерянная душа

Лунный свет, пробивавшийся через витражи, рисовал на полу мозаику из синих и алых бликов, словно кровь, смешанная со слезами. Эсмеральда – нет, Люмина – стояла на коленях у алтаря Святой Девы, её пальцы вцепились в край покрывала так, что суставы побелели. Её платье, когда-то ярко-алое, выцвело до оттенка заката. На подоле были вышиты змеи, извивающиеся вокруг древа жизни – символ исцеления её народа. Медные браслеты на запястьях позванивали при каждом движении, напоминая звон колокольчиков, которые она носила в прежней жизни. Шерстяная ткань, пропитанная запахом дыма и полыни, скрывала лицо, но не могла заглушить голос в голове: «Он здесь. Он видит».

– Прости меня… – прошептала она, обращаясь не к Богу, а к тени, что маячила за колонной. Её голос, тихий и надтреснутый, растворился в эхе. – Я не хотела возвращаться. Но его колокола… они звали так, будто душа рвалась наружу.

Покрывало соскользнуло с головы, словно подчиняясь невидимой руке. Чёрные волосы, перехваченные медной лентой, рассыпались по плечам. Шрам на шее, тонкий и бледный, замерцал в свете свечей. Она потянулась, чтобы поднять ткань, но вдруг услышала глухой стон – словно раненый зверь забился в клетке.

Квазимодо прижался спиной к холодной стене. Его плащ из грубой мешковины был покрыт пятнами масла и сажи. На шее болтался медный амулет – крошечный колокол, подарок Эсмеральды, который он прятал под одеждой. Рукава плаща, изорванные осколками камней, обнажали руки, покрытые шрамами от падений с колоколов

Сердце Квазимодо колотилось так, что казалось, вырвется через горло. Глаза, один прищуренный от старого ожога, другой – широко открытый, впились в силуэт у алтаря. Она. Та самая улыбка, что снилась ему годами. Те же руки, которые когда-то протянули ему воду в темнице. Но как? Он видел, как петля сдавила её горло. Видел, как тело бросили в телегу с отбросами.

– Призрак… – прохрипел он, и голос его, грубый от неиспользования, разорвал тишину. – Или демон, пришедший мучить меня?

Эсмеральда обернулась. Её глаза, тёмные, как ночь без звёзд, встретились с его взглядом. Она не вскрикнула. Не отпрянула. Вместо этого губы дрогнули в едва заметной улыбке.

– Квазимодо… – её голос прозвучал мягко, как шелест шёлка. – Ты всё ещё здесь. Среди колоколов и теней.

Он отшатнулся, споткнувшись о собственную тень. Его спина ударилась о каменную глыбу, но боль была ничто по сравнению с хаосом в голове. Руки, огромные и искривлённые, закрыли лицо.

– Не смотри! – вырвалось у него, больше похожее на рычание. – Я… я не тот, кем ты меня помнишь.

Эсмеральда сделала шаг вперёд. Её босые ноги скользили по холодному полу, но она не останавливалась. Запах ладана смешивался с ароматом её кожи – мёд и горький миндаль. Она протянула руку, не дотрагиваясь, словно боялась спугнуть.

– Ты – тот, кто спас меня от жажды. Кто бросил цветы к моим ногам, когда все смеялись, – её пальцы дрогнули. – Разве я могу бояться тебя?

Квазимодо задрожал. Сквозь щели между пальцами он видел, как она опустилась на колени рядом. Её дыхание, тёплое и неровное, коснулось его ладоней.

– Я… я не спас, – пробормотал он. – Ты умерла. Я видел.

– Смерть – это дверь, – она наклонилась ближе, и её голос стал тише, – за которой можно спрятаться. Но я вернулась. Для тебя.

Его руки медленно опустились. В глазах Эсмеральды не было ни жалости, ни страха – лишь печаль, глубокая, как колодец. Она коснулась его щеки, и он замер, боясь, что её пальцы пройдут сквозь него, как сквозь дым.

Её пальцы, холодные от ночного воздуха, коснулись его кожи. Запах полыни, смешанный с ароматом её волос, ударил в ноздри. Где-то вдалеке запел ветер, заставляя витражи дребезжать, как стеклянные колокольчики. «Она пахнет жизнью», – подумал он, и это было больнее, чем все насмешки толпы.

– Ты настоящая, – прошептал он, и голос его треснул. – Но как?

Эсмеральда провела пальцем по шраму на его щеке, ощущая неровности кожи. Её прикосновение было тёплым, как солнечный луч в подземелье.

– Цыганская магия, – она улыбнулась, и в уголках её глаз собрались морщинки. – И помощь друзей. Когда петля сдавила горло, Амара подсунула мне зелье, замедляющее дыхание. Они вынесли меня среди трупов, как выносят угли из пепла. – Она взяла его руку, прижала к своему запястью, где пульс бился ровно и громко. – Чувствуешь? Это не призрак. Это жизнь, которую ты мне вернул.

Квазимодо замер. Её кожа пахла дымом костров и диким шалфеем. Он боялся дышать, чтобы не спугнуть этот миг.

Она достала из складок платья деревянную фигурку – птицу с расправленными крыльями. Ту самую, что он вырезал и бросил в её повозку за день до казни.

– Она летела со мной сквозь тьму, – сказала Эсмеральда, поворачивая фигурку в лунном свете. – Ты дал мне крылья, Квазимодо. Даже не зная этого.

Он протянул руку, но остановился в сантиметре от её пальцев. Его ладонь, покрытая шрамами и мозолями, казалась чудовищной рядом с её изящными пальцами.

– Я… я сделаю новую, – пробормотал он, отводя взгляд. – Совершенную. Как ты.

– Нет, – она мягко сомкнула его пальцы вокруг фигурки. – Она совершенна, потому что ты вложил в неё душу.

Внезапно где-то наверху зазвенел колокол – Эола, голос надежды. Эсмеральда подняла голову, и в её глазах отразились блики луны.

– Он зовёт нас, – прошептала она. – Хочешь показать мне свой мир?

Квазимодо замер. Никто никогда не просил его о таком. Его мир – это цепи, пыль и немые разговоры с бронзой. Но её взгляд, полный тихого ожидания, растопил лёд в груди.

– Там… там темно, – предупредил он, вставая. – И холодно.

– Я не боюсь темноты, – она улыбнулась, беря его руку. – Когда ты рядом.

– Подожди, – он остановился на ступени, его голос дрожал. – Там… там висят зеркала. – Он указал на узкие окна, затянутые паутиной. – Они покажут тебя… такую, какая ты есть. А я… – он сглотнул, – я не хочу, чтобы ты видела себя в них.

Онвспомнил, как в детстве разбил зеркало в келье Фролло. Осколки отразили его лицо десятки раз – кривое, обезображенное, как лицо демона с фресок. «Урод», – прошипел тогда архидьякон, и это слово навсегда въелось в душу. Теперь же её рука в его руке казалась невесомой, как крыло бабочки. «А что, если она увидит? – металась мысль. – Уйдёт, как все».

Эсмеральда прикоснулась к его плечу. Её пальцы скользнули по грубой ткани, ощущая напряжение мышц.

– Зеркала лгут, – прошептала она. – Они видят только оболочку. А настоящих нас… – она коснулась его ладони, – видит только сердце.