Текст книги "Пленники Раздора (СИ)"

Автор книги: Екатерина Казакова

Соавторы: Алена Харитонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Что тебе надо, Дивен? – по-прежнему ничего не понимая, спросила обережница. – Помощь какая?

Он смотрел на неё как-то слишком пристально. Будто старался запомнить или напротив, воскресить что-то в памяти, а потом сказал ни с того, ни с сего:

– Вы не очень с сестрой похожи…

Лесана усмехнулась. Ещё бы! Стояна – красавица в теле, с румянцем во всю щеку, с косами, лентами, серьгами…

– Я тут принес тебе кое-что, – тем временем сказал Дивен. – Она просила передать, если встречу. Передать и поблагодарить.

Он порылся в скинутом со спины заплечнике и достал на свет вязаные носки.

Лесана взяла подарок, разглядывая с недоумением. Связаны крепко и ладно, плотные, теплые. Но зачем бы Стояне присылать ей носки, да ещё и с незнакомым старым мужиком? Эти вопросы рвались у обережницы с языка, и она уже была готова их задать, когда Дивен сказал:

– Спасибо тебе. За жену. За сына. Что не дала погибнуть. Вывела. Отпустила. Спасибо, Охотница.

Просторный двор Цитадели покачнулся у Лесаны перед глазами.

Девушка застыла, одной рукой нелепо прижимая к груди вязаные носки, а другой держа пустое блюдо. И гулкое эхо от сказанных Ходящим слов разлеталось в голове на осколки. «Спасибо, Охотница».

* * *

Дивен провел у Клесха больше оборота.

О чем говорили, Лесана не ведала. Она в молчании проводила Ходящего до покоев Главы и весь этот путь проделала, прижимая к сердцу Зорянкин подарок. Что сказать – не знала, что спросить – наипаче. А потом просто ждала под дверью. Перебирала пальцами петли плотной вязки, пропускала работу в руках, гладила. Сама не понимала, что хочет нащупать или постигнуть.

Тепло родных рук? Да какие же они родные, если Зорянка даже имени своего не помнила и сестру не узнала?

Но, если не родные, то зачем этот подарок? Ничего в нём особенного нет. Носки и носки. Сколько их таких же в точности сношено, перевязано или вовсе выброшено?

Эти были колючие. Из чего их спряли? Обережница пригляделась – шерсть-то волчья! Ну, конечно, откуда у кровососов взяться овцам или козам?

Потеха.

Но в горле ком, который мешает смеяться.

Когда Дивен вышел, Клесх кивнул поспешно встающей с узкой лавки Лесане:

– Проводи его к Славену. Переночует, а назавтра выведи из Крепости.

Девушка кивнула.

Они шли узкими переходами, мужчина за её спиной молчал. Внезапно, обережница не выдержала, остановилась и обернулась:

– Скажи, – Лесана никак не могла себя заставить посмотреть Ходящему в глаза и потому глядела мимо, за спину, – как вы назвали… ну… мальчика?

Во взгляде мужчины промелькнула улыбка:

– Радош.

Обережница, не зная, что на это сказать, только кивнула и двинулась дальше.

Славена с женой поселили в старых людских, за кузней. На кровососа вздели науз – заклинание наговорили на обыкновенный оберег. Со стороны ничего чудного – ладанка и ладанка. А чем на деле эта ладанка была, знали только Осенённые. Они же раз в луну мужика и кормили. Злобы к нему никто не питал. Ни злобы, ни небрежения.

Ходящий оказался ловок в изготовлении стрел и луков. Тем тут и занимался. Делал на совесть. Оружие у него выходило ладное, крепкое, послушное. Ратоборцы его оценили. Славена уважали за умелые руки, однако дружбы с ним по-прежнему никто из Осенённых не водил, людей же он сторонился сам.

А вот Ясна пообвыклась в крепости. Было ей тут по сердцу – народу много, есть с кем поговорить, всё веселее, чем одним на заимке куковать. Да и обжились они хорошо – старая людская, конечно, стояла опричь, но оттого тут было спокойнее и тише. На первом ярусе Славен обустроил мастерскую, а на втором его жена потихоньку обихаживала два покойчика.

Лесана как-то однажды там была. Ясна обладала тем редким умением, которым всё-таки наделена не каждая женщина – создавать вокруг себя тепло, уют и красоту.

– Славен! – позвала обережница, сунувшись в мастерскую.

– Чего? – он как раз собирался заневолить лук, но увидел Осенённую и работу отложил.

– Вот… Привела к тебе… Переночевать.

Ей было неловко, но лицо Славена озарила искренняя улыбка:

– Дивен!

Мужчины обнялись, и у девушки отлегло от сердца. Она уже собралась незаметно уйти, оставив Ходящих разговаривать, но в этот миг Дивен обернулся и сказал:

– Спасибо.

Лесана отвела глаза:

– Не на чем.

И сама не могла понять, отчего же на душе так погано.

…Утром, едва рассвело, она пришла за Дивеном. Он ждал, сидя на пороге. Старый заплечник лежал рядом.

– Идем, – сказала обережница.

Мужчина поднялся.

В молчании миновали кузню. Лесана спиной чувствовала взгляд Ходящего, понимала, что он ждёт от неё хоть каких-то слов. Однако она упрямо молчала. Не было у неё слов. Горечь была. Стыд был. Глухая боль в сердце тоже была. А слов – ни единого. Возле конюшен кровосос удержал девушку за локоть:

– Охотница, послушай…

Она поглядела на него с мукой.

– Что?

– Слада… Зорянка то бишь, не так давно дочку родила.

Обережница молчала. В груди жгло и пекло, а горло словно стиснули ледяной ладонью. Зачем он ей это говорит? Что ей за дело до их детей! Захотелось вырваться. Захотелось развернуться и уйти, только бы не слышать никаких слов. Забыть эту встречу и давешний разговор. А носки треклятые сжечь! Что у неё – носков что ли нет?!

И ещё горше становилось оттого, что она понимала, пожитой Дивен догадывается обо всех этих малодушных мыслях. И стыд душил сильнее.

Ходящий же, ничем не выказывая обиды или досады, сказал мягко:

– Назвали Лесаной. Так твоя сестра решила.

Собеседница застыла, глядя куда-то сквозь мужчину, а потом хрипло ответила:

– Дай ей, Хранители, счастья не так скудно.

Круто развернулась и пошла дальше.

У ворот они расстались. Обережница перевела спутника через Черту, и он отправился к лесу. Девушка некоторое время смотрела ему в спину, а потом вдруг с горечью поняла, что не догадалась отослать сестре никакого отдарка.

* * *

В последние седмицы Нэд казался себе глубоким стариком. Будто разом навалились все прожитые годы, коих он до этой поры словно и не чувствовал. Тошно и муторно сделалось. А в чем причина, поди разберись.

Лишь нынче понял крефф.

Ратоборцы собирались в путь. Готовились к сшибке. Жили предстоящей битвой. Но собирал их не Нэд. Не он вел. Он мог лишь глядеть, как готовились в путь облаченные в чёрное мужчины, которых посадник знал поименно и помнил ещё выучами. Со дня на день вои уходили из Крепости. А он – Нэд – оставался. Со стариками, бабами, детьми, служками и калеками.

Так вся жизнь его миновала. Да и видел ли он жизнь-то, сидючи в своём покое, из года в год набираясь спеси?

А вот Клесх иной. Его-то судьба управителя ни жирком не затянула, ни властолюбием. Как был – одни ремни да жилы, так и остался. Только взгляд острее и тяжелее стал, речь отрывистее. И сколько ни юли сам перед собой Нэд, да только видно – не ослабит Клесх десницу. Останется таким и через год, и через два десятка лет. Не засидится он в Крепости, не обрюзгнет от власти. И ныне-то оттого лишь который месяц тут мается, что готовит ратоборцев, стягивает силы, а воротятся, небось, через день в новый путь тронется – глядеть, как блюдутся приказы его по городам да весям.

Тяжко и трудно было понимать это Нэду. Тяжко и трудно свыкаться с мыслью, что столь нелюбимый прежде выуч оказался умнее наставников. Что не прожег он бездельно и бездумно ни юность свою, ни молодость, да и зрелость не растратит попусту.

Это у Нэда все миновало. Для Клесха же только начинается, чего б ни думал он о себе.

И то ещё было страшно посаднику, что Бьерга ехала вместе с обережниками. Она ехала. Он оставался. Злая досада поселялась в сердце, обида на самого себя.

– Глава, – сипло сказал Нэд. – Дозволь с вами…

Понимал – о глупости просит, о несбыточном, о невозможном. Но не попросить не мог.

Клесх поглядел на Нэда с пониманием. Все он видел в глазах старого креффа. Каждую мысль. Потому что сам был ратоборцем.

– Знаешь ведь, что откажу, – ответил он. – Знаешь – почему. Так давай, будто ты не просил, а я не отказал.

Нэд грустно усмехнулся.

– Давай…

Едва он договорил, как хлопнула дверь покоя и стали входить в горницу вои. Один, другой, третий, десятый…

Кто постарше – заняли лавки, молодые устроились на полу. От избытка черной одежи и непривычно бородатых рож Нэду стало и вовсе тоскливо. Впрочем, он с собой совладал.

– Мира вам, обережники.

– Мира, – отозвались те вразнобой.

Много же их! Рискует Клесх. Все города оголил. Даже из Гродны забрал ребят… За ратоборцами вошли колдуны: Донатос, Бьерга, Тамир, Лашта. Лекари припозднились. Впрочем, пока рассаживались наузники, уж и целители подоспели – первым проковылял Ильд, за ним пробрались между сидящих ребят Руста, Ихтор и Ихторов старший выуч – Любор. Замыкали шествие Койра и Рэм. Эти-то пни старые куда?!

В покое стало тесно.

– Ну, все что ли? – спросил Клесх.

Ему ответили согласным гудением.

– Тогда начнём.

Он чертил прямо на стене белым мягким камнем. Ратоборцы слушали, лишь иногда отзываясь, если имели что сказать.

– Эдак-то всё ладно, – говорил иногда Ольст, показывая на белые линии. – Но вот ту телегу лучше с краю сдвинуть.

– С краю болотина, – тут же возражал густым басом Дарен. – Нечего туда двигать. Там прутовье густое.

– Так, может, в другую сторону? – спрашивал кто-то из сторожевиков. – Ближе к дальнему ряду.

Гудели, спорили, иной раз вскакивали, подходили к начертанному и до хрипоты лаялись, что-то доказывая или опровергая. Клесх слушал всех, всем давал высказаться.

– А дуру? Дуру ты куда собрался сажать? Туда что ли? – махал руками на упершегося Дарена злой Лашта. – Тебе круг обережный на версту чертить?

И хлопал себя по бедру, а Дарен басил:

– Сколько надо, столько и начертишь!

– Да он-то начертит, – тут же встревала Бьерга. – А силищи где столько взять, чтобы удержать, а? Мы тебя ратиться не учим? Вот и ты не лезь. Слушай, чего говорят-то. Не впусте болтают.

Клесх смотрел на них – разгоряченных, отстаивающих каждый своё, – на неровный рисунок на стене, на стёртые и вновь начертанные линии, слушал споры и молчал.

Лишь когда все вдоволь налаялись, не по разу переругались и смолкли, он сказал:

– Понял я вас. Всех услышал. И делать будем так, – Глава взял в руку камень и начал подправлять рисунок.

Глядели молча. А потом Донатос, за весь этот оборот не проронивший ни слова, в наступившей тишине сказал:

– Хоть кто-то у нас с головой вместо репы на плечах.

Бьерга хмыкнула. И когда все уже думали, что дело оговорено, встал с полу старший Ихторов выуч Любор и сказал:

– Глава, целителей надо по трём телегам рассадить. Тут, – он указал на рисунок: – Тут и здесь.

Клесх задумчиво посмотрел и кивнул:

– Молодец.

Любор сел, кожей чувствуя тяжелый взгляд наставника, но когда обернулся, Ихтор лишь провел рукой по лбу. Молодой лекарь всё понял – рукавом рубахи стёр выступивший пот. И пить захотелось смертельно.

* * *

От подёрнутого пеплом очага веяло холодом. В ставни ветер швырял потоки воды. Первая гроза весны… Гром грохотал так, словно над Цитаделью высоко в небесах сталкивались огромные камни. В такую грозу хорошо сидеть у камелька. Слушать мурлыканье кошки…

Увы, покой, который Ихтор за долгие годы привык считать домом, был пуст и неуютен… Словно никогда и не жил здесь никто.

Целитель сел на лавку и запустил ладони в волосы. Устал. И будто не хватает чего-то. Не понять только – чего. Словно душа уснула.

Скоро ехать. Надо проверить, всего ли в достатке. Узлы в дорогу уже собрали, но лишний раз перечесть не помешает. Выспаться опять же. Выучам оставить уроков, чтобы не перемаялись от скуки. Рэм, конечно, возьмет их в оборот. Да и Койра не отстанет. Они на время переймут послушников и продолжат занятия. Ольст будет гонять ратоборцев. Нэд тоже ребятами займется. Из колдунов, правда, остаются за креффов старшие парни. Но им уже можно доверить выучей. Там один Лаштин Хабор чего стоит. Что по силище, что по норову. Мимо него и мышь не прошмыгнет, не то что ленивый подлеток.

Ещё бы, конечно…

В дверь поскреблись. Ихтор вздрогнул. Он отвык от этого звука.

Острые коготки царапали старое дерево.

Крефф помедлил, но всё-таки поднялся и, прежде чем успел сообразить, что делает – потянул тяжелую створку. Вышло на одной привычке, нежели осмысленно.

Рыжая кошка смотрела на него с порога янтарными глазами.

– Зачем пришла? – спросил Ихтор.

Она зажмурилась.

– Зачем? – повторил мужчина.

Рыжка приходила прежде. Правда, всего несколько раз. И неизменно в обличье кошки, будто надеялась, что так ему проще окажется её впустить. Но для него она больше не была кошкой. И обережник сам себе сделался противен. А почему не хотел и вдумываться. То ли не сумел простить обмана, то ли страдал от уязвленного самолюбия, то ли… Хотя чего уж врать-то? Себе зачем?

Просто все было: стыд. Мучительный и горький.

С полу Ходящая поднялась в обличье человека.

– Ты устал. Бледный, вон, аж прозрачный, – сказала девушка.

– А ты никак пожалеть пришла? – спросил крефф.

Ему было мукой даже просто смотреть на неё, не то что слушать.

– Почему не хочешь со мной разговаривать? – Огняна стояла напротив, сердитая и злая. – Чего я тебе сделала?

Ихтор растерялся. Он не умел объясняться с девками. Как-то оно не приходилось толком. Поэтому обережника вполне устраивало, что Огняна приняла его молчаливую обиду и перестала приходить, искать встречи.

– Будто обманутая невеста бегаешь от меня по всей крепости! – тем временем наседала на него Ходящая. – Я за ним! Он – от меня. И говорить не хочет. Сам отощал, как орясина стал.

Девушка без спросу вошла в покойчик и захлопнула дверь.

– Ну, отвечай! Небось, про Мару ты и мгновенья не думал, что она иного племени. На неё сердца не держал. Ей веришь. А от меня, как от скаженной, шарахаешься. Ты…

– Огняна, – прервал он ее. – Уходи. И не приходи больше.

– Почему? – в ней словно разом погасло пламя. Даже рыжина волос поблекла. – Почему?

– Потому, что я человек. А ты нет.

Ходящая застыла, будто он надавал ей пощечин, и спросила с горечью:

– В чём между нами разница? В том, что я могу перекинуться зверем, а у тебя не получится?

Он усмехнулся:

– В чём между нами разница, я только что сказал.

– Ах так? – рассердилась девушка. – Скажи об этом Ясне, которая плакала дни напролет, покуда не вернулся Славен! Маре скажи, которая на себе тащила в Цитадель обережника и помогла вам его выходить! И на себя промеж дела погляди. Что вытаращился? Погляди. Хотя бы и одним глазом. Чем ты лучше? Тем, что кровь тебе не нужна? Это, знаешь ли, дело случая. А могли бы мы и местами поменяться. Что бы ты тогда говорил?

Мужчина ответил спокойно:

– Не знаю. Ничего, наверное, не говорил бы.

Его собеседница покачала головой:

– Вы упрямы, как малые дети. Все до одного тут. Упрямы.

Он молчал. Не знал, что сказать. И правда, почему он её гонит? Как девка разобиженная. Но… стыд. Стыд, досада, уязвленная гордость. Обманывала. Столько времени обманывала. Всяким его видела. Но не призналась бы, не случись со Светлой. Так и жил бы, так и ходил в дураках. И никогда бы не узнал, что она рядом. Искал бы её в каждой женщине. И не находил. Ей ведь все равно было. Лишь, когда беду близкого по крови почуяла, раскрылась! Тогда зачем теперь пришла? Зачем, если не верила с первого дня?

Проще, наверное, было бы её обо всем этом спросить. Проще. Но он не хотел слушать то, что она скажет. Ни к чему. Он и так всё знал. И всё понимал. Лучше им и вправду не видеться. Не знать друг друга. Пусть живёт себе в крепости. Чего, вправду, ей надо от него? И почему не нужно было этого раньше?

– Огняна, мы все до одного тут – обережники, – сказал на гневное восклицание собеседницы крефф. – Нас учили убивать таких, как ты, и защищать от вас людей. Ты это знала. Оттого и скрывалась.

Девушка горько покачала головой:

– Помнишь, я говорила, что мужская стать не в красоте? А тут и тут, – она легонько дотронулась ладонью до его груди и потянулась к голове, но Ихтор отстранился.

– Так вот, – продолжила Огняна. – С умом у тебя всё ладно. А в груди пусто. Ошиблась я.

Она развернулась и вышла. Дверь закрылась. Крефф снова опустился на лавку. Ему показалось в этот миг, что там, где его коснулась теплая ладонь, тело онемело. Так холодно вдруг стало. А потом всё снова сделалось, как прежде. Ни стужи, ни боли, ни сожалений.

Людям свойственно думать, будто жизнь – чреда бесконечных испытаний. Нет. Жизнь – чреда непрестанных перемен. И ты или меняешься вместе с ней, или ей противостоишь. Ихтор не умел меняться. А противостоять Цитадель учила смолоду.

* * *

В полумраке белые линии на стене казались особенно яркими. Клесх смотрел на них и пытался понять – не упустил ли он чего-то. Выдвигались завтра на рассвете. Дивен сказал – с Серым придут тридцать волков и десяток кровососов из стаи Звана во главе с вожаком. Сказал, что Серый поведёт оборотней со стороны старой гати. Звановы пойдут следом и постараются сделать так, чтобы волкам не было обратной дороги.

Если Клесх ещё хоть что-то понимал в людях и не-людях, Дивен не врал. Оставалось лишь предполагать, насколько верны его подсчеты, и не задумал ли Серый чего-то ещё. Опять же, неизвестно, что наплел вожаку Лют. Тут можно лишь гадать. Если сказал, как условились, сил обережникам хватит. Если выдал то немногое, что знал, Серый подтянет больше оборотней.

Впрочем, Фебр в одиночку, будучи оглушенным, убил троих Ходящих и нескольких покалечил. У Клесха было тридцать ратоборцев, помимо того, двадцать ребят – самых крепких и ловких, – отобранных из недавно созванных городских дружин. Пятнадцать целителей. Пришлось, правда, кроме Русты, Ихтора и их молодняка взять ещё и Ильда. Старый крефф хотя и вошёл в почтенные лета, однако Силой своей управлялся легко, а, значит, лишним не будет.

У Клесха задача была непростая – и стаю волколаков снять и своих людей уберечь. Оттого, продумывая засидку, он старался устроить всё так, чтобы даже самая кровавая битва стоила обережникам как можно меньших потерь. Осенённых и без того мало, а ежели смерть по ним косой пройдется, то особого толку от предпринятого похода не будет.

О гибели Клесх не думал. Дурак тот, кто накануне битвы начинает рассуждать о смерти. Смерть – удел мертвых. Живым надо думать только о жизни.

Внутри у него всё словно оцепенело. Крефф понимал, этот ледяной кулак однажды разожмется и душа начнет оттаивать. Но пока он чувствовал себя так, словно в нём никогда не было чего-то, кроме спокойной собранности. И тревоги ушли, и тоска. Даже сны перестали сниться. Не приходила больше Дарина, не приходила Майрико, не приходил Эльха. И не было этого глухого отчаяния, когда просыпаешься счастливым, но едва дрёма слетает с разума, понимаешь – всё было лишь сном. А явь – вот она. И тех, кто снился, в ней больше нет. И никогда не будет.

Время лечит, жизнь же берёт своё. Клесх знал и это. Любая боль рано или поздно перестаёт мучить из оборота в оборот. Не проходит, не становится слабее. Делается привычной. С ней смиряешься, и оттого кажется, что болит, как будто меньше. Он ждал. Терпеливо ждал, когда это случится. И, наконец, дождался.

Нэд однажды спросил его – затеял ли Клесх облаву из мести? Глава удивился. Из мести? Нет. Его душили гнев и досада на себя, злоба на обнаглевших от безнаказанности Ходящих… Но охотиться на Серого, ради воздаяния? Смешно. Мстить можно равному, разумному. Кто же мстит одуревшему псу? Клесху не нужна была месть. Ему всего-то нужна была уверенность в том, что ополоумевших волков, медведей, рысей станет меньше.

В дверь постучали. Глава встрепенулся, отвлекаясь от дум. В покое стало уже совсем темно. Обережник затеплил лучину.

– Ну? – сказал он. – Входи, коли пришел.

На пороге тот же миг возник крепкий парень с заметно отросшими волосами, открытым лицом и носом картошкой.

– Господине… – почтительно произнёс он.

– Уруп, тебе-то чего не спится? – удивился Клесх, признав робича Радоньского посадника.

– Господине, поклониться пришел, – ответил парень, до крайности изумлённый тем, что его не только признали, но и вспомнили по имени. – Спасибо тебе.

Он переменился. Стал твёрже, увереннее, исчезло из взгляда и голоса униженное смирение. Ладный дружинник получился из бывшего холопа. А коли отобрали его на облаву, значит, старается. А, может, и сам вызвался.

– Будет… – ответил Глава и поинтересовался: – Отец-то больше добро не таит?

– Не таит, господине, – Уруп зашёл и сел на лавку. – Господине, я просить тебя пришел.

Клесх удивленно приподнял брови:

– Опять?

Парень не смутился, кивнул и ответил:

– Дозволь грамоте обучиться. У сторожевиков добро считать времени не с избытком. А я в городе всем свой – с холопами знаком и мне они верят. Я могу считать подати и знать наверняка – утаивает кто или по чести платит. Господине, я на совесть работать буду, ни медяшки не утаю. Только грамотой не владею – не по силам оттого взяться.

Глава откинулся к стене и внимательно поглядел на парня. Уруп смотрел с надеждой, а на его простом круглом лице жила спокойная уверенность не только в себе и своих словах, но и в данном обещании. Твердый был Уруп. Как камень. Об такого и нож затупишь, и зубы сточишь.

– Я поговорю со Стреженем, – сказал Клесх.

Уруп просиял и ответил:

– Дак он сам меня к тебе отрядил. Сказал, мол, иди, проси. Коли Глава дозволит, я не против.

Обережник усмехнулся:

– Да я гляжу, без меня меня женили…

Собеседник мучительно покраснел и отвел глаза. Ему сделалось неловко.

Клесх рассмеялся:

– Да будет уж. Как девка на сватинах. Вернёмся, останешься до осени при Цитадели. Обучишься грамоте и счету, а в урожайник отправишься обратно.

Дружинник кивнул, поднялся, снова поклонился:

– Мира в дому.

– Мира.

Уруп ушёл, а Клесх так и остался сидеть, задумчиво глядя перед собой. Назавтра пускаться в путь. Глава поднялся, подошел к окну. Отсюда был виден обезлюдевший двор Цитадели и тёмные тени деревьев за стеной.

С утра обоз выдвинется в сторону Встрешниковых Хлябей. Не пройдет и двух седмиц, как схлестнутся люди и Ходящие. Осенённые. Сказал Дивен правду или солгал, выполнил Лют уговор или нет – уже не имело значения. Две седмицы.

Клесх не доверял никому из Ходящих и потому стянул такие силы, каких хватит и в том случае, если никто из его подельников не сдержит уговор. Исход битвы был ясен. Не ясна цена. Но одно обережник знал наверняка – эта сшибка изменит привычный уклад жизни и людей, и Ходящих. Вот только к добру ли, к худу ли – пока неясно.

Над лесом повисла ночь. Лучина в светце затрещала и погасла. Крефф остался в кромешной темноте. Он думал о том, почему так спокоен и вдруг внезапно для себя постиг ответ.

У каждого человека должно быть то, ради чего стоит жить, то, что страшно потерять. Ведь если не стоит за душой страх потери, то никаких других страхов в ней не остается вовсе. Клесх давно уже всё потерял. Потому ничего не боялся. Но ведь, кроме него, жили ещё на свете люди, которым было, чем дорожить. Жили в постоянном страхе. Этих людей обережник и собирался защитить. В память о тех, кого защитить не смог. Потому и месть тут была совершенно ни при чём.

* * *

Мягкий тюфяк казался Тамиру набитым не сеном, а жёсткими прутьями. Тело ныло и жаловалось. Тянуло и выкручивало каждую кость. Обрывки смутных не то видений, не то воспоминаний кружились в голове, и казалось, рассудок раздирает на части.

То мерещилась девочка, покрытая свищами и язвами, то мокрый лес, то девушка, склонившаяся над свитком, то подземелья и окостеневшие трупы на оббитых железом столах, то рычащая старуха с растрепавшимися седыми космами, то мертвый старик, вытянувшийся на лавке, то просторная поварня и запах хлеба, витающий по ней… И ещё он помнил ночное небо, от края до края усыпанное звездами… Звезды падали, оставляя за собой сияющие росчерки. Что-то было тогда. Что-то ценное. Тамиру мерещились тёмные глаза, смотревшие на него с любовью. Он не помнил девушку. И не знал теперь – было это с ним или с Ивором.

– Тамир…

Он вздрогнул и вскинулся на своей лавке. Рядом сидела Лесана. Её лицо бледным пятном выделялось в полумраке покойчика.

– Чего? – спросил обережник осипшим голосом.

– Можно я с тобой лягу?

Мужчина удивился:

– Зачем?

Собеседница помолчала, а потом сказала:

– Уснуть не могу. Тошно мне. Одной в темноте… Не знаю как объяснить. Просто тошно.

– Ложись, – пожал он плечами.

– Надо лавки сдвинуть, – сказала девушка.

Он поднялся, чтобы ей помочь, и в этот самый миг волна воспоминаний накрыла с головой…

– Лесана, – Тамир вцепился в её плечи. – Лесана, я помню! Лавки… мы сдвигали лавки, чтобы согреться. Ты, я и ещё девушка, не знаю, как её звали. Скажи, ведь было?

Она мягко стиснула его ладони, понимая, что он цепляется за слабые проблески памяти, пытаясь сохранить себя.

– Было, Тамир.

Он улыбнулся. Устало и грустно.

– Знаешь, я ведь уже несколько седмиц не сплю…

Девушка посмотрела с ужасом, а колдун продолжил:

– Совсем не сплю. Представления эти. То одно, то другое. Я лежу, вижу их. И в голове пусто, как в рассохшемся ведре. А заснуть не могу. Будто рой пчёл в груди. Так больно…

Лесана обняла его, чувствуя, как сердце заходится от жалости и тоски. Почему всё так? Почему? Откуда горечь эта? Зачем им? За что? Хранители! Если есть вы, просто дайте погибнуть. Пусть закончится всё. Навсегда. Потому что ничего в их жизни из прошлого не осталось, а нового не создать, не построить новое на развалинах. И горькую память из сердца не вырвать. Так и будет сидеть там занозой.

Они легли, поделив одно одеяло на двоих. Обережница обняла колдуна, прижалась к нему всем телом. Они так спали уже. Как давно это было… Девушка уткнулась лбом мужчине в спину, он накрыл ладонью её руку, лежащую у него на плече.

– Потерпи, – сказала Лесана, не зная, что ещё к этому добавить.

…Она проснулась, когда рассвет едва забрезжил. Тамир лежал на спине, устремив застывший взгляд в потолок.

– Пора собираться, – сказал колдун.

Девушка вздохнула.

* * *

– Тьфу, вот же вонища! Тухлой рыбы ты туда что ли подмешал? – ругались обережники, по очереди зачерпывая из бочонка, который Руста любовно пополнял отварами всю седмицу.

Целитель хмуро смотрел на полуголых парней, остервенело размазывающих по поджарым телам смрадную жижу.

– А уж липкая-то! – плевались ратоборцы. – Руста, тебя ей намазать!

Лекарь лишь недовольно фыркал в ответ, перебирая сложенные в телегу мешки с травами.

Несколько возков в «торговом» поезде были крытыми. В них предстояло ехать обмазавшимся зельем воям. Этим же зельем протирали оружие, поручи и поножи из вареной кожи, напитывали пологи на двух особых телегах, чтобы даже острый волколачий нюх не мог учуять – сколько точно в обозе людей и какой «товар» они везут.

…Провожать обережников высыпала вся Цитадель. Пятнадцать телег набралось в обозе. Вели поезд трое ратоборцев: Клесх, Лесана и Дарен. Последнего хотели было обрядить простым странником, но могучий крефф нелепо смотрелся в мужицких портах и простенькой голошейке. А уж бугры мышц даже одежа не скрывала. Поэтому ехал он в облачении воя.

Лесана про себя радовалась, что её, в отличие от Бьерги не принудили вздеть бабское. Колдунья в скрывшем волосы покрывале, темной разнополке и женской рубахе смотрелась неузнаваемо. Стояла она в стороне, о чем-то беседуя с Нэдом, и глядел посадник на наузницу с такой нескрываемой любовью и тоской, что Лесане сделалось не по себе.

Донатоса тоже было не признать. В видавших виды портах, посконной рубахе и легкой свите казался он чужаком – хмурым, недовольным, желчного вида. Но Светла жалась к нему, словно не замечала угрюмости. Колдун подсадил девку в телегу и следом забрался сам. Дурочка радовалась предстоящему путешествию, что-то лопотала, пытаясь растормошить недовольного спутника. Тот лишь отмахивался.

Ихтор, одетый в такое же простое мужицкое платье, что и остальные, отличался от обережников лишь повязкой на лице, скрывающей изуродованную глазницу. Со стороны казалось, будто хворый ездил в крепость за помощью к лекарям, а теперь возвращается домой в надежде пойти на поправку.

Кони нетерпеливо фыркали, переступали с ноги на ногу. Суетились служки, рассаживались по обозам обережники, пересчитывали мешки со съестным, проверяли оружие.

Лесана верхом на Зюле терпеливо ждала, когда сборы закончатся и, наконец, Клесх даст знак трогаться в путь. На сердце было маетно. Все ли вернутся? Краем глаза девушка увидела, как ратоборцы прощаются с Фебром. Он глядел на бывших соучеников с тоской, которую всеми силами старался скрыть. Внезапно взгляды обережницы и искалеченного воя встретились. Фебр улыбнулся одними губами, а Лесана покачала головой, словно призывая его не кручиниться, и похлопала ладонью по кошелю, висящему на поясе, тем самым напоминая про отданное несколько дней назад кольцо.

Стоял у входа в казематы в толпе послушников-колдунов притихший, присмиревший Руська. Всё утро он был тише воды и ниже травы – боялся разреветься. Поэтому Лесана расцеловала его ещё в покойчике, чтобы не бередить на людях. Паренёк всеми силами старался держаться по-взрослому, хотя это и оказалось, ой, как непросто. Сестра помахала ему рукой, и братец жалобно улыбнулся, а потом ткнулся лицом в локоть Хабору. Старший выуч похлопал молодшего по плечу, скупо утешая.

На крыльце поварни замерла тётка Матрела в окружении помощниц. Глаза у девок были на мокром месте. Лишь одна застыла прямая, как тростинка, с лицом равнодушным и холодным. Глядела она с надменной обидой на кого-то в толпе собирающихся воев. Лесана проследила за взглядом и увидела Клесха, склонившегося из седла к Клёне. Падчерица что-то говорила отчиму, и он с улыбкой кивал, потом поцеловал девушку в макушку и повернулся к стоящей чуть в стороне Маре. Волчица обронила лишь несколько слов. Обережница, конечно, не слышала, каких именно, но догадалась – Ходящая просит о брате. Клесх в ответ лишь усмехнулся, но ничего не сказал, только повернулся к спутникам. Махнул рукой.

Вот и всё. Пора.

Лесана выезжала последней, спиной чувствуя встревоженные взгляды десятков глаз. Всхлипывали девки, даже Матрела, и та украдкой вытирала глаза. А потом высокие ворота медленно закрылись и лишь мрачная громада Цитадели черными провалами окон глядела в спины уезжающим обережникам.

* * *

Двор крепости опустел. Стало как-то особенно тихо. Медленно разошлись по делам служки. Порскнула прочь с крыльца Башни целителей рыжая кошка. Старшие выучи погнали прочь молодших – уроков им нынче никто не отменял. Нэд – мрачный и серый от тоски – ушёл на верхний ярус. Клёна круто развернулась и тоже отправилась по своим делам.

Фебр разжал руку, на которой лежало кольцо, и теперь завороженно смотрел на поблескивающее в свете утреннего солнца серебро, старался собрать разбредшиеся мысли. Наконец, придя к какому-то решению, ратоборец поднялся и, опираясь на костыль, поковылял от Башни целителей в сторону главного жила.