Текст книги "Пленники Раздора (СИ)"

Автор книги: Екатерина Казакова

Соавторы: Алена Харитонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Идём.

Оборотень поднялся, но вместо того, чтобы двинуться к двери, вдруг повернулся к Донатосу, втянул носом воздух… озадаченно покачал головой и похромал прочь. Крефф колдунов смерил его равнодушным взглядом, после чего снова обратился к Клесху:

– Глава, у Русая Дар к колдовству. Дар сильный. И к делу мальчишка тянется. Возьму его, коли ты не против.

Лесана всё-таки замерла на пороге, ожидая, что ответит Клесх. Тот сказал:

– Забирай. Но учи без лютости.

Колдун кивнул:

– Нешто я зверь?

Девушка чуть не до крови прикусила губу и вышла. Едва сдержалась, чтобы дверью не хлопнуть. Не зверь…

Оборотень шёл впереди, припадая на увечную ногу. И так шёл… вот вроде лица не видно, а даже по спине, по затылку, по всей походке понятно – забавляют его и Лесанин гнев, и её безуспешные попытки справиться с обидой.

– Что?! – рявкнула обережница так, что пленник, незряче скользящий ладонью по стене, вздрогнул.

– Чего орешь? – спросил он, оглянувшись. – Я иду, никого не трогаю.

– Чему ты радуешься? – наступала на него девушка, сжав кулаки.

На удивление Лют не стал ехидничать, а миролюбиво сказал:

– Да не радуюсь я! Он мне тоже не понравился – самодовольный и воняет мертвечиной. Но ты сама виновата – неправильно разговор повела. Говорила б иначе, глядишь, услышали бы.

Девушка, которой не нужны были ни его сочувствие, ни его советы, ни, тем более, его порицание, сквозь зубы процедила:

– А ну, п-шёл!

– Иду, иду, – покорно захромал вперёд волколак. – Чего ты рассвирепела?

Слепой гнев поднялся в груди обережницы обжигающей волной. Лесана не сдержалась. Со всей злости она толкнула пленника между лопаток, чтобы пошевеливался и перестал чесать языком. Без того тошно. Вот только в своей праведной ярости девушка не рассчитала силу – пихнула дурака, а сама забыла про то, что он хромой.

В попытке удержать равновесие оборотень неловко вскинул руки, но увечная нога предательски подвернулась, он оступился и с размаху упал на колено.

Не вскрикнул. Только зубами скрипнул так, что Лесана побоялась – раскрошит.

– Прости! – девушка виновато склонилась над Лютом: – Я не хотела, я…

Пленник оттолкнул протянутую руку небрежным движением плеча:

– Чего это ты удумала – перед тварью Ходящей каяться, – он поднялся, опираясь о стену.

Обережница видела, что левое колено волколак ссадил до крови, даже штанину порвал. Не диво – пол-то каменный. Но Лесана не стала больше ничего говорить. И правда, кто он такой – виноватиться перед ним.

– Шевелись тогда, пока ещё не добавила, – прошипела девушка и удивилась себе – неужто это она говорит, со злобой такой?

Спрашивается, чего взъярилась? Это-то дурень не виноват в том, что Донатос – сволочь последняя. Но не прощенья же снова просить? Поэтому дальше пошли молча. Внизу, не доходя до мылен, Лесана ухватила Люта за ошейник и впихнула в каморку к Нурлисе, однако в последний миг удержала, ну как опять растянется назло спутнице.

– Бабушка! Это я – Лесана.

И про себя с трудом подавила досаду, не дай Хранители, сейчас ещё и Нурлиса разразится привычной бранью. То-то Лют самодовольство потешит! Охотницу, его словившую, как поганый веник по Цитадели пинают.

– Доченька? Ты никак?

Обережница удивилась непривычной ласке в голосе старухи и тут же устыдилась собственных злых мыслей. Правда, чего взъелась на всех? Ходит, как упыриха, злющая, того гляди кидаться начнёт.

– Я, – сказала девушка и кивнула на своего спутника: – Вот на этого одежу бы сыскать. Глава приказал переодеть.

– Ишь ты! – Нурлиса окинула пленника цепким взглядом: – Экий лось!

Лесана открыла было рот, объяснить про «лося», но тот опередил. Видать, соскучился молчать. Языком-то почесать он любил не меньше Нурлисиного:

– Я, бабулька, не лось. Я – волк.

Старая уперла руки в бока и осведомилась:

– Ты где тут бабульку унюхал, а, образина? Волк он. То-то я гляжу, ошейник на тебе собачий. Будку-то сколотили уже? Али на подстилке в углу спишь?

Лесана стиснула оборотня за плечо – удержать, если вдруг от злости рассудком помутится да кинется на сварливую каргу, но этот гордец опять удивил. Расхохотался:

– Экая ты, старушонка, злоязыкая! Поди, в молодости красавицей была?

Нурлиса опешила и насторожилась:

– Чего это красавицей? – недоверчиво спросила она.

– А красивые девки всегда злые и заносчивые, потому к старости, как ты, сварливыми делаются, – оборотень повернулся к Лесане и сказал: – Смотри, оглянуться не успеешь, такой же станешь.

Девушка раскрыла рот, осадить его, но не нашлась, что сказать, а Нурлиса сквозь смешок проскрипела:

– Лесанка, а он ведь тебя только что красавицей назвал. Ну и хлыщ. Ладно. Дам тебе порты. За то, что языкастый такой.

Лют опять рассмеялся:

– Что ж только порты-то?

– На рубаху не наболтал, – отрезала бабка. – Вот дров наколешь, будет тебе и смена. А пока свою ветошь прополощешь, да взденешь. Ничего, крепкая ещё. И иди, иди отседова, псиной воняешь!

Сунув в руки Люту штаны и свежие обмотки, карга вытолкала его в три шеи, но за шаг до двери удержала Лесану и шепнула:

– Правду ты сказала, эх, и треплив…

Из уст Нурлисы это прозвучало, как похвала.

В раздевальне, куда Лесана привела пленника, никого, по счастью, не оказалось. Лют тут же стянул через голову рубаху, взялся разуваться, а девушка поглядела на болтающийся на его шее науз. Да уж… нарочно ведь кто-то такое удумал – на волка ошейник нацепить. Сняли, видать, на псарне с какой-то собаки. Затянули не туго, но железную скобу для шлеи оставили, то ли не заметив, то ли, наоборот, с намеком. Для острастки.

Казалось бы, Люту, с его гордостью, да при таком-то «украшении» держаться надо надменно и заносчиво, пытаясь сохранить хоть остатки достоинства, но пленник был беспечен и будто не злился на своё унижение и обережников.

– Ты со мной и в мыльню пойдешь? – ухмыльнулся волколак, распутывая завязки штанов. – Я уж даже мечтать не смел.

Обережница смерила его угрюмым взглядом:

– Даю четверть оборота.

Он пожал плечами. Девушка вышла.

Когда, спустя условленное время, она заглянула в раздевальню, там было пусто. Выругавшись про себя, Лесана шагнула в душную и тёмную помывочную залу. Лют лежал, вытянувшись на скамье, и дрых, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Только патлы мокрые до пола свисали. Вот же! Ну, будет тебе… Обережница неслышно прокралась по сырому полу к лоханке с холодной водой, подхватила её и с размаху окатила оборотня. Ох, как он подпрыгнул! Будто не колодезной обдали, а крутым кипяточком. Любо-дорого поглядеть.

– Тьфу! Вот ведь злобная девка! – отфыркивался Лют. – Вот, есть же ведьмы!

– Одевайся. Быстро. Иначе вместо каморки отведу обратно в каземат и на цепь там пристегну, – сказала Лесана и вышла вон.

– Да иду я, иду, заноза!

Волколак похромал следом. В раздевальне девушка села в сторонку, давая ему одеться. Мужчина неторопливо вздел порты, повязал чистые обмотки, обулся, простиранную отжатую рубаху закинул на плечо.

– Веди, чего расселась? – сказал он, будто обережница должна была сразу же броситься к выходу.

– Шагай. Разговорчивый больно.

Девушка в душе жестоко досадовала, что Хранители обделили её острым языком и она не находилась, что ответить Люту. Получалось обидно – последнее слово всегда оставалось за этим трепачом, а Лесана словно щелбан очередной получала. Но ведь и если взгреть наглеца, никакого облегчения не получишь. Да и он сразу поймет, сколь сильно её ранят едкие речи.

От этих мыслей ещё пуще захотелось врезать болтуну так, чтобы повылетали все зубы. Но ведь это неправильно, поскольку от беспомощности. Пленник-то от злоязычия не терялся. Вон, Нурлиса, как словами отстегала, а он и не поморщился. Посмеялся только. Отчего у Лесаны этак не получается? Отчего любой укол жалит до слез? Вот и приходилось идти, хмуриться, делать вид, будто плевать. Но на душе так горько было!

По счастью, каморка, которую Клесх распорядился выделить пленнику, оказалась неподалеку. Обережница отодвинула засов и распахнула низенькую дверь.

Кут был крохотным – несколько шагов в длину и ширину. Но чего Люту ещё надо? Стол, да старая скрипучая лавка с соломенным тюфяком поверх.

– Ну и хоромы… – насмешливо протянул пленник, бросая на стол сырую рубаху. – Но хоть тепло и лёжка есть.

И он сразу же брыкнулся на ложе.

– Ну, давай, дверь заговаривай да иди. Спать хочу.

Вот как у него так получается, а? Будто это он тут приказывает, будто не полонянин даже! Лесану снова взяла злая досада. Что за день сегодня? Сперва проснулась, не поняла, куда Руська утёк ни свет, ни заря, затем встретила одного из молодших выучей Лаштовых, который, кругля глаза, поведал о мальчонке, приведенном Донатосом в мертвецкую. От гнева даже разум помутился. Потом Клесх, будто плюх навешал. Теперь скотина эта вонючая над ней изгаляется!

– В серьёзных беседах, Лесана, – вдруг негромко сказал со своей лавки Лют, – нельзя горячиться. Огонь только в сердце гореть должен, а разум в холоде надо держать. Ты же, когда злишься, об этом забываешь. А ещё никогда не обличай наскоком. Если обвинять берёшься – храни спокойствие. Крикунов не слышат.

– Поговори ещё, псина облезлая! – огрызнулась Лесана и захлопнула дверь.

Она задвинула засов с такой злостью, словно это он был виноват во всех её горестях.

А Лют лежал на тюфяке и улыбался в темноту. Он был доволен.

* * *

Донатос вошёл в жарко натопленную лекарскую и отыскал глазами Русту. Тот отчитывал двоих старших выучей, неловко переминавшихся с ноги на ногу. Светла, на диво смирная, сидела в стороне на лавке да перебирала обтрёпанные концы своего опояска.

– Вас обоих высечь надо, как подлетков! Последний год учатся, а ума не прибыло за столько лет, – лютовал крефф целителей.

Парни угрюмо молчали.

Колдун переждал, пока наставник закончит распекать провинившихся и лишь после этого спросил:

– Ну? Чего с ней? – и кивнул на скаженную, которая счастливо ему улыбнулась.

– Да нет-ничего! – сварливо отозвался Руста. – Я вот этого дуболома отправил её поглядеть, а он дружка позвал, и они вдвоем девку твою сюда приволокли.

Целитель кивнул на одного из ребят, который стоял, сжав губы в тонкую линию и молчал, не пытаясь оправдаться.

– Вместо того чтобы делом заниматься, решили вокруг дуры хороводы водить. То ли беда, что у нас в обозе, который нынче пришел, три человека от сухотной загибаются? Нет, мы Светле примочки на здоровую голову ставим.

Парни искоса переглянулись, но промолчали.

– Что значит «на здоровую»? – не понял Донатос.

Колдун шагнул к Светле, положил ладонь ей на лоб и поглядел на выучей.

– Она ж, как из пекла, полыхала.

Руста дернул плечом:

– А ныне полыхает?

– Нет… – удивлённо ответил наузник, глядя на свою подопечную.

– Ну, а коли нет, какого Встрешника её примочками пользовать? Дел других мало?

Донатос повернулся к выучам:

– Был жар у неё?

Один из ребят угрюмо кивнул:

– Ещё какой! А пока сюда притащили, пока настойку варил, она отживела. Вон, сидит, ногами болтает…

– Ты сколько уже на выучке? – рассердился Руста. – Если жара нет, чего вы тут вдвоем топчетесь вокруг здоровой?

Крефф был зол не на шутку.

– Погоди, Руста, – Донатос внимательно посмотрел в разноцветные глаза девушки. – Это я приказал, чтобы её со всем тщанием оглядели. И правда полыхала девка.

– Вон отсюда, – сверкнул глазами на выучей Руста.

Послушники исчезли раньше, чем он успел договорить.

– Донатос, – целитель повернулся к колдуну, – ты ж не дите малое, вон, голова, почитай, вся седая. Ты или не знаешь, отчего у девок иной раз хвори случаются? Ну, сам же видишь – здоровая. Да и я её оглядел уж всю. Может, у неё пора лунная подошла занемочь? А, может, просто истомилась в четырех стенах. Она уж которую седмицу у тебя носа из крепости не кажет. Вся прозрачная, как навь. Собаку и ту с цепи иногда спускают – побегать. Ты б хоть погулять её выводил.

Колдун в сердцах махнул рукой:

– Вот ведь наказанье! Что мне жалко её выпустить? Да на все четыре стороны. Только без меня нейдёт. А самому когда?

И он с досадой посмотрел на дурочку, во взоре которой светилось слепое обожание.

– Так чего ж ты хочешь тогда? – развел руками целитель. – Этак кто угодно зачахнет.

Обережник в ответ покачал головой и кивнул девушке:

– Идём. Ишь, расселась.

Светла заторопилась. Всунула ноги в валеные сапожки, накинула тулупчик, обмотала кудлатую голову платком и спросила с надеждой:

– Гулять?

Донатос про себя вздохнул. Какое «гулять»? Ему бы доползти до покоя, уткнуться мордой в сенник и выспаться…

– Иди уже, – подтолкнул он дурёху. – Всю душу вымотала.

– Родненький, устал? – на крыльце Башни целителей блаженная обернулась к спутнику и сострадательно коснулась плеча. – Идём, ляжешь, отдохнёшь. Я тебе похлёбки с поварни принесу…

Он глядел на неё, на то, как она суетилась, как светилась от счастья, что может быть полезна, может ухаживать за ним… Вот создадут же Хранители бестолочь такую!

– Не надо мне похлёбки. В лес идём. Гулять, – обережник с трудом выталкивал из себя слова. – А то, правда, загнёшься, скажут – уморил.

Нет, он бы не сожалел, случись дуре и впрямь загнуться, но ведь, стрясись чего с этой малахольной, как бы Клесх не насторожился, не передал Русая другому креффу. Ещё попустится уговорами Лесаны и отдаст парня, кому помягче. Да той же Бьерге! Она – баба, к тому же в тех самых летах, когда всякий делается жалостливым да мягким.

– Гулять? – Дурочка забежала вперёд, заглянула в глаза спутнику, стараясь угадать – не насмехается ли? – Прям так-таки гулять?

– Прям да. – Он пропустил её вперед, почти выталкивая за ворота крепости. – Ну. Гуляй.

Девушка обернулась, смерила креффа удивлённым взглядом:

– Как?

Он рассердился:

– А я почем знаю, как тебе гулять надо? Туда сходи или вон туда. От меня отстань только.

Светла тут же заплакала:

– Родненький, ты почто же меня гонишь? Куда же я туда пойду? Там ведь снегу по колена! Да и холодно! Идём домой, родненький, – и потянула его, дурища, обратно в Цитадель.

Но Донатос не дался. Схватил скаженную за плечо, подогнал пинком и направил в сторону леса.

– Пока три раза вокруг крепости не обойдешь, никакого дома. Иди. Я тут посижу, – он устроился на старом выворотне. – Ступай, ступай. Там, вон, белки. На них поглядишь. Может, ещё чего забавного увидишь.

Блаженная упёрлась:

– Одна не пойду. А ежели волк?

Колдун вздохнул. Да, о волках-то он не подумал. Да и зачем ей три круга вокруг крепости давать и, правда, в снегу увязнет… Ну вот что с ней делать?

– Ладно, идём до каменоломен. Там тропинка натоптанная. Туда сходим, обратно вернемся, как раз нагуляешься.

Девушка радостно кивнула и взяла спутника за руку.

Зимний лес был молчалив. Снег под ногами скрипел. Шумели деревья. День стоял не самый погожий – ветер нес с закатной стороны тяжелые тучи. К ночи быть метели…

Когда впереди показался старый лог, колдун собрался повернуть назад, но Светла удержала его.

– Что? – Донатос очнулся от своих размышлений.

– Свет ты мой ясный, – позвала девушка и посмотрела на обережника переливчатыми глазами. – Когда умру, хоть вспоминать будешь?

Крефф замер, глядя в безумные очи.

– Я тебя для того тут выгуливаю, чтоб померла? – строго спросил он.

Скаженная грустно улыбнулась и коснулась его щеки кончиками тёплых пальцев:

– Всякому свой срок отмерян. Однажды придётся прощаться, – её голос был тих и серьезен. – Хоть вспомнишь меня, глупую, иной раз? Или забудешь тотчас же?

Колдун смотрел на девушку и будто снова не видел в чертах её лица и во взгляде привычного безумия, не слышал в голосе беспокойства.

– Да ты, никак, к Хранителям собралась? – спросил обережник.

Она склонила голову на бок и улыбнулась:

– Нет, свет мой. Но ведь однажды придётся.

Донатос усмехнулся:

– Однажды всем придётся.

Скаженная вдруг прижалась к нему, сдавила в объятиях и прошептала:

– Нет-нет, как же я тебя оставлю-то? На кого брошу? Ты же ведь и поесть забываешь. А не озяб ли? Ещё расхвораешься…

Крефф с трудом высвободился из кольца неожиданно сильных рук.

– Обратно идём, – сказал он, с усталостью понимая, что короткое просветление, случившееся в скудном уме дурочки, завершилось.

– Ты вот не любишь меня, – меж тем лопотала блаженная, – а зря. Зря не любишь. Я же ведь тебе добра одного желаю. А ты всё гневаешься, всё ругаешь меня…

Она щебетала и щебетала, а он равнодушно шагал рядом, уносясь мыслями далеко-далеко: надо отыскать Русая и всыпать паршивцу, чтобы больше не вздумал убегать от креффа без позволения. Потом надо дуру на поварню отвести, чтобы накормили, да попросить меда, пусть ест, а то и правда, вся синяя, будто на непосильной работе ломается…

– …женишься на мне, тогда уж… – вырвал обережника из раздумий голос скаженной.

– Чего? – Донатос даже споткнулся. – Чего сделаю?

Дурочка глядела на него радостно:

– Женишься!

– А-а-а… – протянул крефф. – И когда?

Она счастливо улыбнулась:

– Так по осени. По осени свадьбы-то играют.

– И правда… – мужчина пошел дальше. – Глупость спросил.

Скаженная устремилась следом:

– Так вот женишься когда… – продолжала она. – Там уж я…

– Светла, – вновь остановился Донатос, которому неожиданно стало весело: – Как я на тебе женюсь? Я крефф – у нас семей нет. Да и старше насколько. Ты мне в дочери годишься. Ну и дура ты ещё. Это тоже, с какой стороны не взгляни – причина.

Девушка нахмурилась:

– Тебя, родной, послушать, так во мне вовсе ничего хорошего нет.

Обережник искренне рассмеялся:

– А чего ж в тебе хорошего?

Она замолчала. Открыла и закрыла рот, не найдясь, что ответить, потом рвано вздохнула, моргнула, брови надломились, губы искривились и из разноцветных глаз полились слезы. Они катились градом по щекам, застывая на морозе.

Выгулял дуру. Тьфу.

– Хватит, – крефф вытер блаженной лицо. – Хватит, я сказал.

Но она все всхлипывала и всхлипывала, брела рядом, спотыкалась, сопела, хлюпала носом и никак не могла успокоиться. Она плакала, когда они шли через двор, плакала, пока поднимались по всходам на четвертый ярус, пока раздевалась в покойчике… А потом легла ничком на свою лавку и разрыдалась так безутешно, что Донатос почёл за лучшее уйти, нежели слушать эти тяжкие стенания.

Он спустился в мертвецкую, подцепил в коридоре за ухо невесть откуда появившегося Руську и отправил к Светле – приглядеть. Когда через несколько оборотов мальчонок вернулся с известием о том, что скаженная мечется в бреду, Донатос даже не удивился.

* * *

Очищенная луковица упала в миску с водой. Плюх!

Клёна вытерла локтем слезящиеся глаза, повернулась к Нелюбе и сказала:

– Да прям так он тебя и пустит!

Спор между подружками тянулся уже две миски репы и миску лука. Девушки чистили овощи и едва не оборот препирались о том, пустят ли их выучи, стоящие на страже каземата, поглядеть на кровососа, томившегося в одной из клетей.

– А я попрошу! – с жаром говорила девушка. – Ильгар там нынче, он парень незлобивый!

Цвета рассмеялась:

– Да уж, Ильгар только и ждёт, когда ты придёшь попросишь. И уж вовсе не кровососа казать будет.

Девушки прыснули, а Нелюба залилась жаркой краской.

– Сходи, сходи. Он давно, небось, тебя дожидается. Там в казематах кутов темных мно-о-ого, – продолжала насмешничать Цвета. – А Ильгар парень видный, можно и не краснеть.

После этих слов смеялись уже в три голоса.

– Они там, вроде, по двое стражу несут, – задыхаясь, вымолвила Клёна. – Не иначе, Цвета, и тебе идти придётся.

– Да ну вас! – топнула ногой Нелюба. – Трусихи! А я бы вот сходила, поглядела. Чего его бояться, он же…

– …лицом пригожий такой, – перебила Клёна и девушки снова закатились хохотом.

– Да не Ильгар! Вот же заладили! Я про кровососа вам! Чего его бояться? Он в темнице заперт и весь в наузах. А поглядеть-то, страсть как любопытно!

Цвета хихикнула:

– Так и скажи, по Ильгару сердце истомилось. Поверю я, что ты на кровососа идешь любоваться.

Подружка снова залилась румянцем, однако отступать не подумала:

– Ну, давайте сходим? Коли я одна пойду – стыдоба ведь. А ежели втроем, может, пустят?

Девушки переглянулись.

– Не пустят, – убежденно сказала Цвета. – Нипочем не пустят. Но… сходить-то и впрямь можно. Давайте, как стемнеет?

…Ночь принесла с собой снегопад. Мороз стоял уже не такой трескучий. Клёна смотрела в отволоченное окно на медленно падающие снежинки, куталась в шаль и досадовала сама на себя – зачем согласилась идти с подругами? Мало страху натерпелась летом, на дереве сидючи?

Снова разболелась голова, захотелось лечь на лавку, свернуться калачиком и ни о чем не думать. Подступала к горлу привычная уже тоска. Ну, Цвета с Нелюбой, ладно – их любопытство гонит, а пуще прочего красивые статные парни, которых они хотят уговорить показать казематы. А ей – Клёне – зачем с ними идти?

Однако заставила себя. Обулась, набросила на плечи шерстяную накидку. Едва закончила собираться – в дверь поскреблись.

– Ну, долго ты? – глаза подружек горели от возбуждения.

Нелюба сжимала в руках светец.

– Так уж оделась.

Девушки двинулись в сторону лестницы.

– Не заплутать бы, – громким шепотом сказала через плечо Цвета. – А то будем до утра ходить…

– Не будем, я слышала, как Матрела служке новому объясняла, где в казематы спускаться, – ответила Нелюба и махнула рукой.

Они отправились дальше. Миновали несколько коридоров, один переход, потом спустились на нижний ярус, где располагались мыльни.

Клёна шла последней, и с каждым шагом ей отчего-то становилось всё страшнее:

– Нелюба, Цвета, – жалобно позвала она подруг. – Давайте не пойдём…

Девушки оглянулись.

– Ты что? Забоялась? – с пониманием спросила Цвета. – Да ведь мы ничего запретного не делаем.

Как сказать. А, если Клесх узнает, куда падчерица ходила? Вряд ли возрадуется и уж точно не похвалит. А при мысли о том, что там, в кромешной темноте, спрятанные всего за несколькими дверьми, сидят Ходящие…

Ноги подкосились.

– Нелюба, Цвета! – снова взмолилась Клёна. – Ведь и нам, и парням нагорит. Нас-то только поругают, а их высекут. Пойдёмте обратно! Лучше на пряже погадаем или на лучинке, или просто пошепчемся…

Подруги переглянулись. И Клёна с опозданием заметила, что обе от нетерпения едва не подпрыгивают. Конечно, парни их не пустят в казематы, конечно, велят уходить, но ведь не ради кровососа Нелюба с Цветой переплели косы и не от страха так рдели их щёки.

– Ступайте одни, а я лучше спать пойду, – стараясь ничем не выдать досады и обиды, сказала Клёна.

Подруги даже отговаривать не стали. Только Нелюба спросила:

– Тебе, может, светец отдать? А то заплутаешь…

– Нет, – Клёна покачала головой. – Не заплутаю, а вам ещё вниз идти.

– Ладно, – легко согласилась девушка. – Мы тебе завтра всё расскажем.

С этими словами они развернулись и отправились дальше, а Клёна, чувствуя себя одинокой и покинутой, побрела в обратный путь.

Зря она не взяла светец. Видать, не туда свернула, прошла по душной непроглядной темноте, споткнулась о ступеньки короткого всхода, поднялась по нему, потом миновала узкий коридор и ещё один всход, который упёрся в невысокую дверь.

Девушка осторожно потянула створку на себя. В открывшуюся щель ветер забросил пригоршню снежинок. Уф… Лучше уж снаружи пройти, чем по подвалам скитаться.

Клёна запахнула накидку и вышла на тёмный крохотный дворик.

Тук! Кха-а-ась!

– Ой… – девушка испуганно отступила, потому что отлетевшее полено едва не приземлилось ей на ногу.

И лишь после этого Клёна разглядела сквозь паволоку снежинок мужчину, коловшего дрова. Он как раз разогнулся и теперь смотрел в её сторону.

– Ты не знаешь, как выйти на верхние ярусы? – спросила девушка. – Я заплутала…

Мужчина одним ударом вогнал топор в чурбак, на котором колол дрова, вытер лоб, и ответил:

– Отсюда не выйдешь. Это внутренний двор, тут только дровяник. Ступай назад, мимо мылен пройдешь, повернешь налево и по всходу такому длинному поднимешься как раз на первый ярус. Дальше сама разберешься.

Она кивнула:

– Спасибо. А… не проводишь меня? – по чести сказать, плутать впотьмах было страшно.

– Нет. Работаю. Видишь, куча какая, – он кивнул на березовые чурки. – А ещё сложить надо.

Девушка посмотрела туда, куда он указывал, и лишь теперь заприметила возле стены сложенную вкривь и вкось нескладную поленницу.

– Батюшки! – Клёна рассмеялась. – Это что ж такое?

Мужчина посмотрел, куда она указывала, и пожал плечами:

– Что, что. Дрова. Не видишь как будто.

Девушка прыснула.

– Это кто ж такую страсть сложил? Ты?

Он подобрал с земли разлетевшиеся поленца и понёс их к кладке, неловко припадая на правую ногу.

– Я, а кто же ещё? Плохо?

Он оглядел дело своих рук, словно не понимая, что с ним не так.

– Тебя разве не учили дрова складывать? – удивилась Клёна. – Давай, покажу.

Дровяник был – страх что такое. Чуть пальцем ткни, весь развалится. Клёна быстро разбросала поленья.

– Гляди, по бокам вот так, решеткой их укладываешь, чтобы держались, а середку вот эдак – сперва острым кверху, а новый ряд – острым книзу. Тогда не рассыплется. Понял?

Он кивнул:

– Понял, – и с улыбкой протянул ей полено. – У тебя хорошо получается.

Клёна рассмеялась. Каков хитрец!

Но обратно в свой покой идти не хотелось, а тут – живая душа. Хоть поговорить. Да и дрова она уже давно не складывала…

С неба, медленно кружа, падал снег. На маленьком дворике было темно и тихо.

– А ты что же не спишь? – спросила девушка, укладывая новый рядок. – Наказали что ли?

Мужчина ответил:

– Наказали. Меня Лютом звать.

– Меня Клёной, – просто сказала она, продолжая принимать у него поленья.

– А куда же ты, Клёна, шла на ночь глядя, что заблудилась?

Девушка вздохнула:

– Хотела с подружками в каземат спуститься, на кровососа живого поглядеть, но испугалась.

Лют присвистнул:

– Кто ж тебя пустит на него смотреть. Да и на кой он тебе сдался?

Собеседница пожала плечами:

– Любопытно… А ты не озяб?

На мужчине была только короткая шерстяная безрукавка поверх рубахи, да холщовые штаны.

– Нет. Работаю ведь.

– За что ж тебя наказали? – Клёна опустилась передохнуть на стоящий рядом с поленницей чурбан.

– Да язык, говорят, длинный, – хмыкнул Лют и тут же пояснил: – Не наказали меня. Просто дрова колоть для мылен приставили. А ты что же – уйдешь сейчас?

Она покачала головой. Зимняя ночь была чудо как хороша. Чёрное небо, белый снег, громада Цитадели, возносящаяся во тьму… Дыхание вырывалось изо рта белым паром, а на вдохе казалось, будто легкий морозец укрощает страдание, заставляет головную боль отступить.

– Тогда расскажи что-нибудь… – предложил Лют. – А то мне одному тошно.

– Что рассказать? – не поняла она.

– Ну, хотя бы, откуда девицы такие красивые в Цитадели берутся, – мужчина снова взялся за топор. – Ты говори, говори, а я пока рубить буду.

Клёна улыбнулась:

– К отцу приехала. У нас деревню волколаки разорили. Я одна спаслась…

Он замер и повернулся к ней, облокотившись о топор:

– Как?

– Ночью ворвались. Я в погребицу спряталась, а на другой день на дерево забралась…

Мужчина смотрел на неё с удивлением, а потом вдруг рассмеялся.

– На дерево?

– Да, – растерянно кивнула она, не понимая, что его так развеселило. – А чего ты смеешься?

– Смекалке твоей удивился, – ответил собеседник. – Я б не догадался. На дерево…

Клёна не разделила его веселья, только судорожно вздохнула, вспомнив то, что довелось пережить.

– Ну… – теплая ладонь опустилась ей на плечо. – Что ты? Обидел?

Она покачала головой.

– Или озябла? – продолжал допытываться Лют. – Знаешь, ты иди. Мне ещё, вон, сколько работы. До утра не переделать. А ты в одной накидке. Даже рукавичек нет.

Он накрыл её окоченевшие ладони своими – шершавыми и горячими.

– Расхвораешься ещё… Ступай, ступай.

Девушке отчего-то расхотелось уходить, она посмотрела на мужчину:

– А ты завтра здесь будешь?

– Куда ж я денусь, – вздохнул он и вдруг спросил: – Ты придёшь? Только оденься потеплее. И рукавички захвати. А то руки занозишь.

Против воли Клёна рассмеялась. Эх и ушлый!

– Не приду, – сказала она.

Он вздохнул:

– Жаль. Ну, ты запомнила? Мимо мылен, потом налево и по всходу на первый ярус.

Девушка кивнула. Она ушла, не оглядываясь, но затылком чувствовала – он смотрит ей в спину. Почему-то от этого стало теплее на душе.

* * *

Лесана куда-то уехала. Клесх целые дни проводил в покое Главы. Цитадель жила своей обычной жизнью: камень, холод, строгость. На поварне было скучно. Нелюба и Цвета после недавнего свидания с парнями в казематах ходили неразговорчивые и виноватые. Клёна едва дозналась, что случилось. Оказалось, обережники и слушать не стали нарядных девок. А Ильгар так напустился на Нелюбу, что та всю ночь проплакала у подружки на плече.

– Говорит, мол, чего пришли? Утра вам мало? Грозился за ухо из подземелья вывести и Главе на руки передать, чтобы вразумил, – гнусавым голосом жаловалась девушка.

Цвета стыдливо прятала глаза…

– Да чтобы я в его сторону ещё хоть раз поглядела? Да не дождется, упырь проклятущий! – в своём гневе Нелюба забыла, что Ильгар вовсе не звал её миловаться.

Клёна только утешала несчастную и вспоминала про себя Люта. Он её не прогнал. Хотя… Лют ведь не послушник. Одёжу-то он носил самую обыкновенную, стало быть, простой служка, что ему её ругать?

А Нелюба с Цветой в своей обиде даже не спросили подругу, как она дошла до своего покоя в кромешной-то темноте. Ну и ладно. Нелегко девкам пришлось. Крались на свидание, а ушли, словно хворостиной отстёганные. Обидно ведь!

Но про себя Клёна решила, что к Люту нынче не пойдет. Ну его. Кто знает, может, приветит ещё хуже, чем Ильгар Нелюбу? А и рад будет, так нечего баловать. Решит ещё, что влюбилась. А она не влюбилась. Вот и нет! Просто… хотелось хоть с кем-то поговорить. Не слушать про парней, не вспоминать разоренную деревню, не думать о маме и брате. Лишь разговаривать, хоть о чём. И чтобы не объяснять ничего, не слушать утешений и жалобных всхлипываний. А то и пуще того. Забыть все. Навеки. Будто не было в жизни ни Лущан, ни Вестимцев, ни Фебра, ни отчима… никого. Стать бы деревом. Да. Деревом. Как та сосна, которая укрыла от Ходящих. Стоять, качаясь под ветром, расправив могучие ветви и ничего не бояться, ни о чем не горевать.

Нет. Не пойдёт она больше к Люту. Парни чёрствые, что камни.

Вон, Ильгар, вроде как подмигивал Нелюбе, вроде поглядывал. А пришла девка – напустился, как на Ходящую. И не подумал, какой храбрости ей стоило на нижние ярусы спуститься.

Или взять хоть Фебра?

Однако при воспоминании о старградском сторожевике Клёне сделалось так горько, так тошно и стыдно, что уши заполыхали. Поэтому завершив хлопоты на поварне, она вернулась в свой покойчик, заперлась и села прясть. Только бы не видеть никого. Не думать ни о чем. Почему не говорила мама, как тяжко становиться взрослой?

Тянулась шерстяная ниточка, крутилось веретено, выл за окном ветер, в очаге потрескивали поленья. Не пойдёт она больше к Люту. И ни к кому не пойдет…