Текст книги "Пленники Раздора (СИ)"

Автор книги: Екатерина Казакова

Соавторы: Алена Харитонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Клёна! – первой взвизгнула Цвета. – Клёна!

– Ну, – Клесх шагнул в сторону, чтобы не мешать подругам обниматься. – Вижу, дело на лад пойдет. Небось, теперь повеселеете.

С этими словами он вышел.

Однако были на свете вещи, в которых Глава Цитадели ничего не смыслил. Такие как, например, глупые девки. Поэтому не мог Клесх предугадать, что три чудом спасшиеся подружки возьмутся рыдать на всю поварню, вспоминая сгибшие Лущаны, родню и женихов. Повеселеть в тот день у них не получилось. Да и у него тоже.

* * *

Он не знал, сколько прошло времени – оборот, день или седмица. Темнота не сменялась дневным светом. Она оставалась все такой же непроглядной и глухой.

В узилище постоянно кто-то был. Сторожа приходили разные. Одни являлись в зверином обличье и ложились у двери, другие оставались людьми и просто сидели на полу, разглядывая пленника.

Эта со злющими зелёными глазами наведывалась часто – устраивалась напротив и начинала шептать. Во мраке голос звучал глухо и казалось, будто с обережником беседует темнота.

Темнота предлагала воды или еды. Темнота издевалась. Темнота рассказывала про то, что в лесу светит солнце. Темнота ходила кругами, то вкрадчиво шепча, то глумливо уговаривая, темнота касалась холодного лба мягкой горячей ладонью или хищно рычала. Темнота смеялась. Реже вздыхала. Но не от жалости. Нет. Ей было скучно с ним. Пленник молчал.

Молчал и лежал, закрыв глаза. Изредка вяло шевелился на жестком полу, если шёпот становился невыносимым, а боль в разбитой голове – тошнотворной. Когда приходилось совсем уж тяжко, он глухо стонал, кусая разбитые губы. В конце концов, нет ничего стыдного в том, что страдание отворяет глотку, позорно, когда оно развязывает язык.

То ли седмицу, то ли месяц, то ли год назад – он не знал, как давно – его приходили первый раз кормить. Тогда он ещё мог сопротивляться. Слабо, но мог. Вырывался, дергался. Кто-то ударил его головой о каменный пол. С той поры у него в ней всё перемешалось. А, может, не с той… Он не помнил. Может, это случилось тогда, когда ударили, из-за того, что молчал, не отвечал на вопросы вожака? Или вожак после того, первого раза более не приходил? Мысли путались.

Сознания ратоборец больше не терял, хотя иной раз и предпочел бы беспамятство яви. Его уже не грызли. Он без того был едва жив. Сила уходила вместе с кровью, тело сделалось чужим, неповоротливым, холодным. Он замерзал.

Все чаще и чаще, обережник погружался в равнодушное вязкое полузабытье и плавал в нем, будто в киселе. Не размышлял, не злился, не надеялся. Просто был. Ни живым, ни мертвым. Никаким. С ним что-то делали, то поили, то через силу вливали безвкусную похлебку. Сам он не ел – зачем давать откармливать себя, как свинью, на убой? Но эти не хотели, чтобы он умирал. Им нужна была кровь. Сила, которой в нём почти не осталось. Поэтому пленнику позволяли окрепнуть ровно настолько, чтобы не умер. Но Фебру было уже всё равно. Он хотел спать. Просто спать. И тишины. Чтобы темнота молчала. Он же молчит. А ей чего неймется?

Ходящие больше не вызывали ненависти, скрип двери – любопытства, а собственная беспомощность – злости. Он лежал, как бревно. Его о чем-то спрашивали. Что-то обещали, если ответит. Он не вслушивался в слова.

Эта, с зелеными глазами, иногда подсаживалась близко-близко. Клала горячие ладони на его раны и под кожу лилась стужа. Разорванная плоть затянулась, но сил пленнику это не прибавило. Он только ещё больше зяб. И мечтал, чтобы мучительница ушла и оставила его в покое – плавать, плавать, плавать в полузабытьи.

Время от времени, узника вздергивали с пола. Он висел на руках оборотней, словно мёртвый, безучастный ко всему. Его трепали по щекам, в надежде, что обессиленный, измученный, он всё же начнет говорить хоть что-то, но голова обережника лишь безжизненно моталась туда-сюда. На том всё и заканчивалось.

Он молчал.

Тянуть сведения из пленника болью опасались. Помрёт ещё. Волколаки злились. Но Фебра это уже и не радовало, и не забавляло. Он хотел лишь одного – чтобы опустили обратно на пол, чтобы не трогали. Пусть будут шум в ушах и холод в теле, только не приступы вязкой тошноты, когда вздергивают на подгибающиеся ноги, не холодный пот по спине, не сердце, бьющееся у самого горла, не эта боль, грозящая разорвать голову…

Та с зелеными глазами приходила снова и снова. Глядела, шептала, дергала за волосы. В голове будто разлетались осколки камней. Больно. Что ей всё надо? Он вяло удивлялся. А она щупала изгрызенные предплечья, водила пальцами по рубцам, резко надавливала на едва затянувшиеся раны. Узник глухо стонал. И даже за руку схватить её не мог, чтобы отстала. Сил не осталось.

Серый наведывался несколько раз, смотрел, пнул носком сапога, но уже безо всякого интереса. От пленника, который и сидеть без поддержки не мог, больше не ждали ответов. Да, небось, не так и важны были эти ответы. Нужнее была кровь. И Дар. Которого в Фебре уже не осталось.

Нынче волчица опять пришла. Села рядом. Сладко говорящая темнота.

Пару раз эта темнота касалась его головы ледяными руками и под кожу лилась стынь, казалось, волосы покрываются инеем и даже глаза в глазницах замерзают, схватываются ледком. Как он хотел, чтобы она ушла!

– Эй, ты… всё никак не сдохнешь? – спрашивала Ходящая и сама отвечала: – Живучий попался. Это хорошо.

Он молчаливо не соглашался. Плохо. Теперь участь сдохнуть казалась ему такой желанной…

– А хочешь я поговорю с Серым? Попрошу для тебя легкую смерть? – волколачка наклонилась близко-близко, словно угадав мысли человека. – Просто и быстро. Скажи мне – сколько вас в Цитадели?

Фебр понимал – ответы ей неинтересны. Просто нравится издеваться над беспомощным. Он злился. Как-то вяло. Пытался отвернуться.

– Тьфу, – брезгливо отпихивала его женщина. – Воняешь, как тухлятина!

Конечно, воняет. Сколько он уже тут? Лохмотья от грязи и крови уже задубели.

В другой раз волчица пришла с кем-то из мужчин, села поближе к пленнику и не давала ему покоя: дергала за слипшиеся волосы, щипала, принуждая стонать, вырывая из порубежного забытья. И этот холод, который тек под кожу с её пальцев! Инистый озноб, мешающий забыться…

– Отстань от него. Видишь, глаза мутные, – недовольно говорил другой оборотень. – Что ты прицепилась? Загнется ещё раньше времени.

– От такого не умирают! Не так уж много из него испили.

– Да нет, вполне довольно, – усмехался собеседник.

На это она шипела:

– Мало! Из-за него Грызь обезножел! А Крап, Зим и Жилка? Где они теперь? Забыл? – зелёные глаза вспыхивали, а потом волколачка плюнула в пленника и ушла.

Нет никого гаже мстительной злобной бабы. Фебр с облегчением погрузился обратно в кисельные волны. Темнота, не дававшая ему покоя, хоть ненадолго угомонилась и смолкла.

* * *

Руська жил в Цитадели уже вторую седмицу. Попервости всё здесь удивляло мальчишку: и высокие каменные стены, и мрачные коридоры с крутыми всходами, и выучи, так не похожие на обычных парней и девок. Пострижены послушники были коротко, одеты одинаково, глядели серьезно, даже не зубоскалили. Сразу видно, что заняты люди. Не подступишься.

Окромя того изумляли поварня и трапезная. Ух, огромные! Из конца в конец покуда дойдешь, замаешься. А ему-то вовсе бегать приходилось. В день по три раза. Потому что к величайшему разочарованию рвущегося в бой мальчонки, ему не вручили сразу же меч и не взялись учить ухваткам оружного боя. Как бы ни так. Клесх привел подопечного к старшей кухарке Матреле, передал с рук на руки и сказал:

– Пусть помогает на столы накрывать, а то без дела набедокурит ещё.

Вот Руська и бегал из поварни в трапезную, расставлял по столам стопки мисок, приносил ложки, двигал лавки, сметал крошки, носил объедки в сорочатник. Тьфу.

Почти то же самое, что и дома – хлопочешь, как девка, по хозяйству и тоска берёт. А то всё: «Цитадель, Цитадель…» На деле же только без конца шасть туда, шасть сюда, дай, подай, уйди, не мешай.

Но, до чего же здорово было глазеть на ратном дворе на яростные сшибки выучей воев! Как зло метали стрелы, как яростно бились, сходясь один на один…

Наставники поглядывали на паренька, но даже не предлагали взять в руки деревянный меч. Заместо него давали обычную палку. Досада. Вот отчего так? Но он всё равно хватался и бился с кем-нибудь из молодших послушников. Остальные подбадривали, давали советы. Впрочем, то недолго. Потом снова отправляли посидеть в сторонке, не путаться под ногами. Обидно…

В покой к Лесане Русай возвращался вечером, ложился сестре под бок и лежал молча. Но не потому, что сказать нечего было. По чести говоря, он бы болтал и болтал, без умолку. Да только, что с этих девок взять? Вон, уж который день супится, будто устала, но он-то видит – глаза на мокром месте, того гляди заревёт.

– Ты чего? Чего ты? – спрашивал он, гладя по руке. – Обидел кто?

Она горько усмехалась:

– Деревню сожрали, а там… в общем, люди там жили, хорошие. Близкие… как родня. Жалко их.

– А-а-а… – тянул братец. – Да чего ж теперь? Назад ведь не повернешь.

Он старался говорить, как взрослый, но сестра лишь горько улыбалась, да обнимала его за плечи… А у самой губы дрожали.

Эх, и жалко было дуру глупую! Только и Руська ведь тоже хорош. Едва Лесана бралась мокрыми ресницами хлопать, так и у него, ну никаких сил терпеть её печаль не оставалось. Все мужество и строгость улетучивались. Тут же принимался глаза тереть да моргать. Хоть вовсе не приходи в каморку! А как не придешь? Что ж ей – девке бестолковой – одной что ли выть? Одной-то совсем тошно. Вот и ревели вместе, носами хлюпали.

А когда наплакались вдосталь, день на третий ли, четвертый, сестра повела меньшого «кое-кого проведать». Он обрадовался, что ж не проведать? Чай лучше, чем сопли на кулак мотать.

Миновали несколько переходов – все вниз и вниз, потом спустились на один ярус. Темнотища… только кое-где в стенах факелы чадят. И душно, как в бане. Завернули в какой-то кут, в дверь постучались. А за дверью бабка. Ну, чисто шишига! Зубов всего два – сверху да снизу, сама скрюченная, патлы седые платком кое-как покрыты. Бр-р-р…

– Лесанка, ты что ль? – карга прищурилась.

– Я, бабушка, вот, гляди, кого привела, – и сестра вытолкнула братца вперед.

Тот сробел. Ничего себе «бабушка»! Этакая во сне привидится, как бы под себя не сходить.

– Батюшки! – всплеснула руками старая. – Совсем твой упырь меченый с ума посходил, ребенка приволок! Ой, нелюдь, ой, нелюдь… А ты иди-тко сюда, дитятко, иди, иди. Меня что ль так напужался?

Как же «напужался». Не пугливые мы. Просто… просто к шишигам не приучены.

Хрычовка, заметив замешательство мальчика, хихикнула:

– Обережник будущий старую каргу боится? Да подойди, не съем, я уж сытая. Матрела меня нынче щами потчевала.

Услышав имя стряпухи, мальчишка приободрился и шагнул к бабке.

– Ой, горе мне с вами, горе… Лесанка, ножни подай, патлы состригу хоть ему. Да не крутись ты, вот же веретено! Гляди, уши-то обкорнаю!

Руська с тревогой посмотрел на старуху, кто её знает, вдруг и правда ухо оттяпает? А Лесана-то, вон, ничего, стоит, посмеивается. Знать, можно не бояться.

– Да не трясись, не трясись, нужны мне твои уши, как нашему Койре молодуха.

Паренек и сам не заметил как оказался сидящим на низкой скамеечке.

– Кто ж учить-то его будет? – продолжала расспросы карга. – Клесх что ли? Ай ты?

И бабка залязгала ножнями.

– Да Глава сказал, мол, пусть до весны обживется, пообвыкнется, а там уж, как новых выучей привезут, так с ними и станут учить. Кто ж посередь года науку ему давать будет? Подлетки, те далеко ушли, ему не догнать, да и старше они. Пока, вон, Матреле помогает, на ратный двор наведывается. Хоть не шкодит…

Руська недовольно шмыгнул носом. Не шкодит! Совсем уж его тут за дите глупое держат, чай понимает, куда попал.

– Ну, коли он пока не первогодок, так одежу не дам, неча трепать попусту, – закончив стричь паренька, старушонка уселась на большой ларь, будто боялась, что Лесана скинет её с него, чтобы силой захватить добро.

Впрочем, девушка внимания на хозяйку каморки не обращала, знай себе, сметала состриженные волосы в совок:

– Вон там-то тоже махни, иль не видишь? – командовала карга и зачем-то снова сказала: – А одёжу не дам, так и знай.

Обережница посмеивалась:

– Нурлиса, вы с Койрой не родня, а? У него тоже снега зимой не допросишься.

По морщинистому лицу пробежала лёгкая тень, и старуха сказала негромко:

– Не родня, дитятко, просто жизнью мы битые. И я, и дурак этот плешивый, и все тут. Ты, что ль, думаешь, другая?

Лесана забыла выпрямиться, глядела на бабку с удивлением, держа в одной руке совок, в другой веник. Впрочем, Нурлиса моргнула и шикнула:

– Ну, чего растопырилась? Мети, давай, наберут лентяев!

Девушка лишь головой покачала.

А Руська стоял в стороне, щупал вихрастую голову и только глазищами: луп-луп.

– А правда что ль, Лесанка, ты волколака в казематы приволокла? А? Да будто в разуме он? – полюбопытствовала тем временем Нурлиса, поправив на голове платок. – Это у нас теперь два Ходящих? А он, как тот кровосос, случаем, не Осенённый ли?

– Нет, – девушка ссыпала содержимое совка в печь. – Обыкновенный. Но в разуме. Сидит, на луну воет.

– Молодой? – живо поинтересовалась старуха.

– Меня постарше чуть.

– Хоть бы поглядеть свела, – обиделась карга.

– А чего на него глядеть? – удивилась обережница. – Сидит, вон, зубоскалит, да мечтает, чтобы девку привели повалять.

Бабка хихикнула:

– Ишь, какой! И что, Лесанка, прям-таки с хвостом?

Девушка растерялась:

– Да нет, мужик, как мужик… трепливый только. И всё просится, чтоб из клетки выпустили, делом каким заняли, мол, тошно сидеть. А куда его? Он же света дневного боится.

Бабка едко усмехнулась и сказала:

– А то в Цитадели тёмных углов мало! Схожу к Главе, в ноженьки упаду, авось не оставит милостью. У меня, вон, дров на истоп совсем нет. Пущай зверина ваша колет да наносит. Воды опять же. Чего на него харч переводить, коли пользы никакой? Да и мне будет, с кем словом перемолвиться…

Лесана едва не рассмеялась, представив, как вредная бабка станет гонять острого на язык Люта по коридорам Цитадели. Пожалуй, на вторую седмицу взмолится, наглец, чтоб пощадили…

Девушка совсем забыла про братца, а тот стоял себе рядом, развесив по плечам уши и разинув рот: в казематах Цитадели сидит настоящий кровосос! В клетке. Да не просто кровосос, а Осенённый! Волколак-то ладно, чай с ним он седмицу в санях ехал, даже привык. Но кровосос… Говорят у них зубы, каждый длиной с медвежий коготь.

* * *

Лесанка упала дрыхнуть. Казалось, ноги ещё с полу на лавку не закинула, а к подушке летит и уж сны видит. Но хоть не ревет, и то ладно.

Русай выждал, покуда дыхание сестрицы выровняется, станет тихим и плавным. Авось теперь не проснётся. Спит-то она, конечно, крепко, но слух остёр.

Мальчик осторожно сел, стараясь не шуршать. Вздел штаны и рубаху, потом нащупал ногами сапоги, подхватил их и как был босой, по студеному полу прокрался к двери. Два раза глубоко вдохнул-выдохнул, потянул створку. Уф. Не заскрипела. Накануне он её нарочно смазал тряпицей, смоченной в масле. Благо, на поварне масла этого стояли полны кувшины.

В коридоре было тихо и темно. Привалившись к стене, паренек быстро повязал обмотки, всунул ноги в обувку и шмыгнул прочь, на нижние ярусы. Лишь бы не налететь на кого, а то ведь за ухо обратно сведут. И он бежал во весь дух.

Вот и лестница. Теперь вниз. Так-а-ак… Мальчонок озадаченно замер перед расходящимися в две стороны коридорами. Налево или направо? Направо темно. Налево вроде свет брезжит. Значит, налево, Ходящие ж вроде огня пугаются, стало быть, там, где факела чадят, и искать надо.

Когда он вылетел из-за угла, впереди оказалась забранная надёжной решеткой дверь, возле которой на скамье сидели два послушника и читали при свете лучины свитки. Чего сидят? Кого высиживают?

– Опа! А ты как сюда попал? – не дав Руське и рта открыть, поднялся крепкий парень весен девятнадцати с виду.

– Да это… – развел руками мальчик. – Вот… заплутал.

– Зоран, сведи его наверх, – кивнул выуч приятелю.

Второй, придержав пальцем строку, на которой прервал чтение, бросил угрюмый взгляд на товарища:

– Сам дойдет, – и добавил, повернувшись к мальчику: – Ступай прямо, а потом два раза налево. И по всходу наверх. Гляди только, в другую сторону не потащись. Там мертвецкие, оттуда наверх не выйдешь. Чеши, чеши.

Пришлось, повесив голову, брести назад.

Сходил, называется, поглядел на кровососа. Тьфу.

Хотя…

Направо мертвецкие? Там все дохлые, конечно, но хоть одним глазком-то поглядеть можно. Любопытно ж! И Руська заторопился по полутёмному коридору вперед. Однако бежал недолго, потому что налетел с размаху на кого-то, вынырнувшего некстати из-за угла.

* * *

Донатос шёл в мертвецкую. Он едва отвязался от Светлы, усадив её перебирать сушёный горох. Сказал дуре, будто хочет каши. Вот она теперь и перекладывала из миски в миску отборные горошины. Пусть забавляется, а то спасу нет.

Крефф уже спустился с первого яруса, когда из-за поворота навстречу ему вылетел привезенный Клесхом мальчишка – ростом от горшка два вершка – и врезался рослому обережнику в живот.

– А, чтоб тебя Встрешник три дня по болотам гонял! – выругался колдун, ловко цепляя мальца за ухо. – Ты чего тут шныряешь, а?

Даже в тусклом свете догорающего факела было видно, какой отчаянной краской залился паренек.

– Дя-а-адька, – заныл он, – я ж плохого не делаю, чего ругаешься? Заплутал просто.

– Заплутал… – передразнил крефф. – Иди отсюда, пока по заднице не отходил. Давай, давай, шевели копытами-то.

И он пихнул мальчишку, придавая ускорения.

Тот шмыгнул носом и побрел прочь.

– Стой, – колдуну вдруг стало любопытно. – А куда это ты пёрся на ночь глядя?

Руська посмотрел на мужчину исподлобья и буркнул:

– Хотел на кровососа живого поглядеть.

Крефф в ответ хмыкнул:

– Ну, тут живых нет. Только мёртвые. Топай.

Паренёк нахохлился и спросил угрюмо:

– А мёртвых чего, нельзя глядеть?

Донатос пожал плечами:

– Отчего ж нельзя. Можно. Только я не пущу. Все вы сперва лютые. А потом блюёте по углам. Тебе ж такое видеть и вовсе не по летам, будешь ночами в сенник дуться.

– Чего это я буду дуться? Чай, ты не дуешься, – пробурчал мальчик.

Обережник усмехнулся и привалился плечом к стене:

– Чай, я и постарше буду. Не боюсь.

Руська вздернул подбородок:

– А я, можно подумать, боюсь.

– А то нет? – спросил крефф, а глаза смеялись.

Русай осмелел:

– Чего их бояться? Они ж мёртвые.

Колдун вздел бровь:

– Они – Ходящие. Ну и воняют ещё.

– Конечно, воняют, раз дохлые. Дай посмотреть-то. Жалко что ли?

Крефф подошел к пареньку, вгляделся в синие глазищи и сказал задумчиво:

– Не жалко… идём, коли смелый такой.

Детское лицо просияло на все казематы.

– Дядька, а тебя как звать-то? – Русай понял, что его не гонят и осмелел.

Мужчина удивленно оглянулся и ответил:

– Звать меня креффом. Всё ясно?

– Дык, а по имени?

– Соплив ты ещё больно, по имени меня звать, – беззлобно сказал обережник и распахнул перед мальчиком дверь. – Заходи.

Мальчонок, не задумываясь, не задавая вопросов, смело шагнул в просторную залу с низким потолком. Здесь ярко горели факелы, освещая стоящие рядами длинные столы.

В зале оказалось полным-полно выучей в серых одеждах. Завидев Русая, ребята, сгрудившиеся вокруг наставника, недоуменно смолкли, один даже шагнул в сторону незваного гостя, чтобы вывести, но увидел заходящего следом Донатоса и замер.

– Иди, иди, – крефф подтолкнул своего спутника в спину. – Чего застыл?

Тот обернулся сердитый:

– Так куда идти-то? Столов, вон, как много.

– К тому, который больше нравится и иди. Гляди сколько всего. Интересного.

Колдун смотрел на Русая внимательно.

Паренек огляделся. Краем глаза заметил, что незнакомый крефф глядит на него и стоящего позади обережника с таким же интересом, что и послушники. И больше не обращая ни на кого внимания, Русай медленно двинулся вдоль столов.

На одном лежала здоровенная волчица с окровавленным боком. Слипшаяся от крови шерсть влажно блестела. Мальчик сунулся поближе. Потрогал безжизненно висящий хвост. Шерсть на нём свалялась, примялась. Некрасиво. Длинные когти на лапах оказались чёрные, крепкие. Пострашнее собачьих. А, может, и медвежьих.

– Здоровая какая! – восхитился Руська. – А это, вон, чё?

Он кивнул на что-то, торчащее из меха.

– Это? – крефф подхватил со стола щипцы и с хрустом вытащил из туши измазанный в чёрной крови наконечник. – Это стрела.

– А-а-а… – протянул с пониманием паренёк и снова двинулся вперед. – А это?

Донатос посмотрел в ведро, куда уставился мальчик.

– Не видишь что ли? Голова.

– Чья? – Русай обернулся.

Крефф наклонился, взял голову за волосы и выдернул из деревянной лоханки.

– Упыриная. Гляди зубы какие.

– Фу, воняет, – поморщился паренёк, глядя на мёртвое бородатое лицо – распухшее и синее. – Да не дурак, вижу, что не человечья.

И с любопытством посмотрел на безвольно отвалившуюся челюсть.

– Острые какие.

– Ну да.

Двинулись дальше. Незнакомый Руське крефф стоял, переплетя руки на груди, и наблюдал с явным интересом, выучи молчали.

– А этот нож для чего? – тем временем кивнул Русай на здоровенный тесак.

– Кости перерубать, – спокойно ответил Донатос.

– А этот?

– И этот.

– А тот?

– Ты на ножи пришёл любоваться или на Ходящих? – спросил колдун.

– На Ходящих! – паренёк двинулся дальше.

Послушники расступились, пропуская его вперёд – к столу, на котором лежало принесенное с ледника обнаженное мужское тело с развороченной грудиной.

Мальчонок несколько раз обошел стол по кругу. Деловито потыкал мертвеца пальцем, задумчиво пошевелил губами. Выученики переглянулись. Один Донатос смотрел только на Русая. Смотрел пристально, надеясь увидеть в сосредоточенном лице то, что оставалось неведомым прочим. А, может, просто ждал, когда парнишка испугается. Или, напротив, не хотел, чтобы пугался?

– Так и знал, брешет Тамир! – глубокомысленно изрек тем временем Рууська: – Говорил, у них в нутре – опарыши и черви. А там кишки только.

– Блевать-то не тянет? – спросил обережник.

– Не. Когда воняют, конечно, противно. Дядька, а чего вы с ними тут делаете? А?

Колдун взял нож с соседнего узкого стола, на котором поверх холстины были разложены чистые пила, крючья, тесаки, клещи…

– Палец уколи.

– Донатос… – подал было голос другой крефф.

Но колдун в ответ лишь вскинул руку, призывая молчать.

– Коли, чего смотришь? Боишься что ли? – сказал он мальчику.

Руська, неотрывно глядя в глаза обережнику, проткнул кончик большого пальца на левой руке. Выступила капля крови.

– Молодец, – похвалил колдун. – А теперь ему разрежь вот тут.

Он указал на широкое запястье.

Мальчишка старательно, хотя и неумело, рассёк мертвую плоть.

– Голова не кружится?

Руська строго посмотрел на креффа:

– Я что, девка что ли?

Тот довольно кивнул:

– Капай на рану и скажи: эррхе аст.

Паренек посмотрел на обережника с подозрением, но сделал, как было велено.

Мертвая ладонь поднялась и застыла.

– Ух ты! – Русай отпрыгнул от трупа. – Это как, дядька? Это я?!

Выучи глядели на него, разинув рты.

– Понятно? – обвёл Донатос парней тяжёлым взглядом. – А вы тут как куры квохчете. Ты. Со мной пойдем, – и крепкая рука ухватила мальчишку за плечо.

– Дядька, – задохнулся тот и взмолился: – Только сестре не говори! Уши надерет!

– Быстро ж ты смелость растратил… – крефф толкнул паренька к двери. – Шагай, упырёнок.

– Чего это я упырёнок? – обиделся Руська.

– Вот и я тебе не дядька.

Мальчонок надулся, но пошел, куда вели – на верхние ярусы.

– Сюда, – крефф втолкнул его в освещённый лучиной покой, в котором за столом сидела растрепанная девушка и перебирала в миске горох. – Светла, на вот тебе помощника. Проследи, чтобы спать лёг.

– А Лесана? – вскинулся мальчик.

– А что Лесана? Пусть спит. Завтра с ней поговорим, – с этими словами колдун вышел.

* * *

Утром, когда Донатос вернулся в свой покой, то нашел зевающего Руську сидящим на лавке, возле свернувшейся калачиком Светлы. Увидев колдуна, мальчик протер глаза и сердито проворчал:

– Ты чего так долго, дядька? Я уж заждался. Вон, она горячая вся. Захворала.

– Выдеру я тебя за дядьку, – пригрозил наузник и сел рядом.

Светла не спала – металась в полубреду. Огненная.

– Беги в башню целителей, позови кого-нибудь. Или выучей из старших, или креффа. Пусть пока лежит.

– А ты куда? – спросил Руська, поспешно обуваясь.

– Куда надо. А ну, бегом!

Мальчишка унёсся, Донатос же – делать нечего – отправился к Лесане.

Далеко идти не пришлось. Девка налетела на него в коридоре, злая, как Встрешник:

– Ты… какого… он дитё совсем, упырь ты смердящий!!!

Крефф смотрел на обережницу красными от недосыпа глазами:

– Будет уж орать-то. Сам пришёл. Не по нраву, так забирай обратно. Только назавтра он всё одно под дверью мертвецкой будет сидеть. И у тебя не спросится. К Клесху идем.

– Ты!.. – она схватила колдуна за плечо, но он рывком стряхнул её руку.

– Охолонись. Расквохталась. Он – колдун. Ты его учиться привезла или к подолу своему поближе? Хотя… откуда у тебя подол.

Лесана медленно отвела в сторону руку, на пальцах которой вспыхнули, переливаясь, голубые огни.

– Уймись уж, дура, – устало сказал крефф. – Боюсь тебя, спасу нет. Совсем, как ты меня. На том и разойдемся. Ты б меня убила, да не можешь. А я тебя, но тоже терплю. Цитадель – она такая, всё в пыль перемелет: и ненависть, и злобу, и любовь. Не живут они тут долго. Да только ты никак этого понять не хочешь. Зря. Наставник твой быстрее повзрослел.

Девушка смотрела на него глазами, полными ненависти, но сияние её Дара медленно угасало.

Колдун пожал плечами.

– Идём к Главе. Мне тут с тобой языком чесать никакого интереса. Как и тебе со мной. А мальчишку не береди. Как тебе ни противно, он к мёртвому ближе, чем к живому. Привыкай.

Развернулся и пошёл дальше. Лесана скрипнула зубами, но, делать нечего, подалась следом, в душе жалея, что не может удавить скотину прямо здесь – посреди коридора.

* * *

Когда Лесана и Донатос пришли, Глава беседовал с Лютом. Оборотень с плотно завязанными глазами сидел на лавке и что-то говорил, живо размахивая руками, однако услышав, что в покой вошли посторонние, осёкся и смолк.

Девушка при виде пленника с трудом подавила досаду. Его тут только не хватало! Будет сидеть, уши греть. Не гляди, что уже несколько седмиц в темнице бока отлёживает, вон, ни самоуверенности не растерял, ни дерзости. Учуял обережницу и расплылся, подлец, в такой улыбке, словно она на свидание к нему явилась.

Поэтому, поприветствовав Клесха, Лесана прошла мимо волколака, как мимо порожнего места. Опустилась на соседнюю лавку и даже головы не повернула. Пленник, того хотя не видел, но всё одно, как-то понял и едва слышно хмыкнул.

Донатос, в отличие от обережницы, яростью во все стороны не пыхал, сел спокойно рядом с оборотнем, небрежно отогнул у того ворот рубахи, прошелся пальцами по собачьему ошейнику, которым, не мудрствуя лукаво, волколаку заменили плетёные наузы. Крефф по привычке проверил чужую работу – не ослабло ли заклятье? Нет. На совесть сделано. Видать, Бьерга наговаривала, уж её-то крепкую манеру везде узнаешь.

– Это что за сход? – тем временем сухо осведомился Клесх. – Я вас не звал.

Лесана насупилась. Вот так приветил наставник! Хотя, какой он теперь наставник? Глава. Просто так уж не ввалишься. Она открыла было рот, ответить, но Донатос, нож ему под ребро, заговорил первым. Перебить старшего, значило и вовсе явить себя последней дурой, поэтому девушка уронила взгляд в пол, зло кусая губы.

– Да вот, Глава, – тем временем миролюбиво начал колдун, – обережница досадует, что у меня выуч новый появился. Говорит, не по моим зубам. Ты уж рассуди по чести. Обиды я ей чинить не хочу, как скажешь, так и будет.

У Лесаны от злости даже дыхание перехватило. Вот же, тварина беззаконная, как всё вывернул! Да ещё Лют тут сидит, уши развесил. А Клесх глядит, вздёрнув бровь. Удивлен. А пуще раздражён, что пришли, прервали беседу по пустяковому зряшному делу. Вот ведь!

– То есть как – не по зубам? – наставник посмотрел на выученицу, а той под его прожигающим взглядом захотелось провалиться сквозь все четыре яруса Цитадели. Но делать нечего, поднялась, стараясь ничем не выдать гнева и волнения.

Говорить начала, а голос хриплый:

– Глава, Донатос Русая ночью водил в мертвецкую, упырей показывал, руку резать заставлял. А мальчишка – дитё совсем, его даже к ратному делу не допускают пока. Зачем его пугать раньше срока?

– Ну, во-первых, – спокойно прервал её колдун, – не водил и не заставлял. пришёл он сам. Я ещё отговаривал, чему и видоки, и послухи есть. Во-вторых, руку он не резал, не выдумывай. Палец всего уколол. Но я ж не знал, что будущему обережнику, если он твой брат меньшой, такое позволить нельзя… А пугать, Лесана, в моё дело не входит. Я не упырь. Я – наставник. Учу я тут. Страхи перебарывать, гадливость, леность и другое многое.

Крефф покаянно развел руками, мол, не серчай и строго не суди.

Прибить захотелось сей же миг!

– Глава, Русай – дите! – Лесана заговорила с жаром, но тяжёлый взгляд наставника охладил её пыл, поэтому девушка сдержалась и продолжила спокойнее: – Какие ему покойники? А напугается если? Потом науку клином не вобьёшь. Да и крефф, как позабыл, что даже взрослых ребят-первогодок готовят, прежде чем в казематы вести…

Брови наставника сошлись на переносице.

– Лесана, покойников никто не любит. – Клесх говорил сухо, будто стыдясь выходки выученицы. – Понимаю, брата жалко, но, раз он сам пошел, раз силком не волокли, чего ты блажишь? Если парень к науке тянется, зачем его гнать? Ты хоть видела его? Говорила с ним?

Девушка нахмурилась:

– Нет. И ещё даже не знаю, где искать. Может, в нужнике блюёт.

Донатос в ответ на это ровным голосом ответил:

– Искать его надо у целителей, я его туда отрядил с поручением. А спал он нынче в моём покое, как подстреленный. Под себя не ходил и не вскрикивал, – последнее он сказал, повернувшись к Лесане.

Та вперила в собеседника ненавидящий взгляд.

Клесх задумчиво посмотрел сперва на креффа, потом на выученицу и, наконец, спросил:

– Всё у вас?

Она поджала губы:

– Всё.

– Тогда забирай вот этого, – кивнул Глава на пленного оборотня. – Отведи в мыльню, у Нурлисы смену одёжи попроси. Как намоется, устрой его в покойчике, там, возле её каморки. На дверь наложи охранительное заклятие, чтобы сам выйти не мог. А то будет по коридорам слоняться. Ступайте.

Девушка поднялась и поглядела на Люта. Так хотелось на нём сердце сорвать! Погнать бы пинками до самых мылен! Да только он-то тут причем? А на беззащитном душу отводить – вовсе стыдища. Бить надо того, кто заслуживает, а не того, кто под руку подвернулся. Хотя… этот заслуживает, откуда ни посмотри.