Текст книги "Пленники Раздора (СИ)"

Автор книги: Екатерина Казакова

Соавторы: Алена Харитонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Паренёк только плечами пожал.

– А солнце? – тут же замогильным голосом спросил конюх. – Спокон веку не было такого солнца в таяльнике. Печёт, аж на маковку давит. Где это видано?

Руська улыбнулся – собеседник протянул ему горсть мелких камушков и ссыпал голыши в подставленный кожаный карман, что болтался у мальчика на поясе.

– А ворон сколько? Где б ты когда видел столько ворон? – не желал так просто униматься конюх.

Русай беспечно шмыгнул носом. Воронья в Цитадели всегда было видимо-невидимо.

– Ох-хо-хо… – изрек мужчина и добавил с ещё большим значением: – Ох-хо-хо-о…

– Я пойду, дядька, дело у меня! – паренек решил ускользнуть, пока Торень не добрался в своих мрачных предсказаниях до конца света.

– Уж не вывались, а то костей не соберём, – напутствовал его в след конюх, испуская очередной тяжкий вздох.

«И почему народ такой в Цитадели чудной? – думал про себя Руська. – Вроде люди, как люди, а каждый с придурью. Бабка Нурлиса – до смерти заест, какая сварливая. Койра за полушку удавится. Торень, вон, всем хороший мужик, но ведь треть оборота послушаешь и, против воли, помереть хочется».

Однако за полный карман мелких камешков Русай был ему благодарен. Как понимал Торень лошадей, так понимал он и чуткую детскую душу, видел, что иной раз хочется Руське побыть не молодшим выучем, а обычным мальчонком – поваляться, зарывшись в сено, потрепать по мордам лошадей, посвистеть в свистульку, которую вырезал для него кто-то из плотников. А уж сколько раз выгораживал Торень паренька, когда доводилось тому прозевать начало занятий… не перечесть.

Да, хороший был Торень мужик. С пониманием. Знал, что Руська в Крепости оказался самым меньшим, а оттого всяк доводился ему наставником. Вот и выходило, что никому не мог мальчонок перечить, всех – только слушаться. Сказал старший из ребят бежать в мертвецкую к Донатосу, так будь добр поспешать. Велели идти к Ольсту, тоже не рассиживайся. А коли и на поварню сошлют за непослушание – не извернешься, не возмутишься. Все тут при деле, все, как на ладони.

Один лишь Руська среди этого строгого сурового уклада торчал, словно дурной сучок из гладкого бревна. Хотелось ему и к колдунам, и к ратоборцам, и к целителям, аж сердце трепетало. А только, глядь, другой день ни туда, ни сюда не тянет.

Вот и сбегал он на конюшни к Тореню. Может, Глава о том и дознался. По всему видать, дознался, ибо стали мальчонку давать послабления и обучали без прежней лютости. А может, Торень сам сходил к Клесху и истерзал ему сердце причитаниями. Руське сделалось смешно, и он захихикал.

Ноги, тем временем, сами собой несли паренька в Северную башню. Оттуда был виден лес. Далеко-далеко. И серебристая кромка реки. И вороны на стене. Ух, сколько их там было! Жирные, наглые… Загляденье!

Жаль не выбраться даже на оборот из Крепости! В лесу-то как хорошо нынче… Но нельзя. Глава строго-настрого запретил выходить за ворота. Уж как Руська старших выучей уговаривал его с собой взять, когда отправлялись они с обходом вокруг Цитадели. Уж как упрашивал, как умолял… Едва не плакал!

Но взрослые послушники оставались глухи к его просьбам.

– Подрастёшь, тогда и отправимся, – трепля парнишку по вихрастой макушке, отвечали облачённые в чёрные верхницы парни.

Они уходили, а он оставался. Оставался ждать, не понимая толком, отчего так сжимается сердце, когда захлопываются за ратоборцами ворота.

Руська шмыгнул носом и потянул из-за пазухи рогатку, которую смастерил ему один из старших Дареновых ребят – Ильгар. Смастерил аккурат перед тем, как отправили его из крепости на выселки.

– Держи, – вручил он мальчишке нежданное сокровище. – А то, что ж за вой без оружия?

Паренёк потянулся дрожащей рукой…

Рогатка была крепкая, ухватистая, с прочной лосиной жилкой и кожаным кармашком для камня. У-у-ух!

– Спаси-и-ибо… – он даже замер, не решаясь радоваться.

Ильгар рассмеялся.

Молодой ратоборец давно уже покинул Цитадель. А оружие у Руськи осталось. Управлялся он с ним проворно.

Вот и сейчас, чувствуя, как карман оттягивают камни, мальчонок изготовился к охоте. Пускай, не Ходящие, но ведь досаждают не меньше!

Утро было в разгаре. Жирные вороны величаво прохаживались по кромке стены и переругивались ржавыми голосами. Этот грай уже порядком надоел людям, но что поделаешь? Уж и трещотки ставили и пугало – всё одно летят, окаянные, каркают.

Руська прицелился. «Ну, я вам!»

Однако камень со свистом промчался мимо жирной напыщенной птицы. Вся стая, недовольно крича, снялась с места. Да напоследок, проклятые, ещё наградили обидчика несколькими плюхами, измаравшими верхницу. И смех, и досада!

– Чтоб вас Встрешник ощипал! – в сердцах погрозил Русай воронам, и тут же взялся целиться сызнова. Однако в этот миг мальчик увидел, что на дороге, ведущей к крепости, появились люди.

* * *

Солнце уже поднялось над горизонтом и светило радостно и ярко, когда над Цитаделью разнесся пронзительный и тревожный крик Русая:

– На-а-аши! Наши е-е-еду-у-у-ут!!!

Клёна бросила в миску недочищенную репу и бросилась прочь с поварни. Забыла, что руки грязны, а передник заляпан, забыла набросить свиту и отложить нож, которым работала. Все забыла. Кинулась во двор.

Ратоборцы вернулись? Так ведь давеча только уехали! Должны были через седмицу в обратный путь пускаться! Значит, случилось что-то.

Сердце заледенело в груди.

Выучи тянули тяжелые воротины, но те, как показалось Клёне, расходились в стороны мучительно медленно… Девушка на неверных ногах сошла с крыльца и вцепилась в деревянный столбик перил, чтобы не упасть. Голова на миг закружилась.

Первыми вошли во двор шестеро пеших ребят в чёрных верхницах, и несли парни изуродованного мертвеца. Он – неподвижный и вытянутый – лежал на носилках, сколоченных из жердин и застеленных войлоками.

Клёна зажала рот ладонью, чтобы не дать сорваться с губ глухому стону. Никогда прежде она не видела настолько изувеченного человека. Мужчина был тощ, чёрен от побоев, а костлявое тело покрывали рваные раны, которые сочились сукровицей и нечистотами. Опухшее изуродованное лицо покойника заросло по самые глаза бородой, а грязные волосы – не то светлые, не то седые – казались выцветшей паклей.

В ужасе девушка окаменела. С крыльца донеслось тихое-тихое причитание – то лопотала Нелюба, прижимая к груди белые от муки ладони. Слёзы одна за другой катились по её щекам, а подбородок подрагивал, отчего казалось, будто она вот-вот разразится рыданьями. Подле застыла бледная тётка Матрела, парни из служек… Становилось ясно – все думали об одном: человеком, это когда-то было человеком!

Более всего на свете Клёна боялась увидеть на носилках Клесха. А теперь от постыдного облегчения ей сделалось так гадко на душе, словно она сама была причастна к страшной гибели незнакомого мужчины.

Глава въехал во двор последним. Он был невредим и держал перед собой на лошади истощённую девушку с длинной-длинной светлой косой, которая свисала едва не до самой земли. Девушка была без сознания.

– Клёна, – окликнул отчим. – Возьми парней из молодших, отряди к Нурлисе за горячей водой, а сама холстин чистых у неё возьми. Несите всё в лекарскую.

Падчерица кивнула, развернулась, чтобы бежать исполнять поручение, но едва не столкнулась с Ихтором. Тот склонился над носилками, о чем-то переговаривался с Рустой и торопливо ощупывал покойника.

От главного входа к целителям спешно ковыляли Ильд с Рэмом.

– Несите его в лекарскую. Бегом! – приказал Ихтор старшим выучам, а Клёна удивилась – зачем в лекарскую и почему бегом?

Однако времени на расспросы не было, да и не сунешься к креффам из праздного любопытства – заняты. Но уже у двери в ученическое крыло, Клёна услышала:

– И Койру зовите! Едва дышит парень!

Дышит?

Она мчалась по широким коридорам и с ужасом повторяла про себя: «Дышит, дышит, дышит…» Повторяла, но не понимала, как то, что лежало на носилках могло быть живым? От ужаса подташнивало и во рту пересохло – ум не вмещал страшное осознание: человек, кому уже по всему полагалось умереть – дышал!

«Живой…»

– Ты, ты и вы двое! – с порога распорядилась девушка, тыча пальцем в четверых самых крепких ребят, которые сидели над свитками. – В мыльни, к Нурлисе. Возьмете по два ведра кипятку и бегом в лекарскую к креффу Ихтору.

В читальной зале и без того было тихо, а после звонкого приказа, разлетевшегося эхом, стало и вовсе, как в могиле. Парни недоуменно переглядывались, не понимая – с чего вдруг ими эдак ловко взялась верховодить девка с поварни.

– Быстро! – прикрикнула на них Клёна.

Они подскочили, но не столько потому, что признали в ней дочь Главы, сколько потому, что говорила она очень решительно, а по испуганным глазищам было видно – не насмехается, не за ради веселой проделки взбаламутилась.

Ребята умчались, куда сказано, а Клёна побежала к Нурлисе.

– Бабушка! – в душной каморке было темно и тихо. – Бабушка, холстин надо чистых на простыни! И ткани на повязки! Только дай, которая потоньше – сношенной. Бабушка!

Нурлиса выкатилась из-за печи с чадящим светцом в руке. Она уж было обрадовалась, даже открыла беззубый рот – облаять заполошную девку, но услыхала про повязки и внезапно присмирела. По морщинистому лицу пробежала тень глухой тревоги.

– Сейчас, девонька, сейчас, – подхватилась карга и потрусила к одному из ларей. – Ты ж моя хорошая… обожди… вот ведь, не видно ни бельмеса, опять лучин кровопийца этот забыл принести!

А тёмные узловатые руки уже откинули тяжёлую крышку сундука и перебирали холстины.

– Вот эту возьми, и эту, а вот рогожка ещё – вдруг, да спонадобится. На повязки у меня нарезано уже. Держи, эти помяхше.

Бабка складывала на руки девушке стопки ткани и всё бормотала:

– Вот ить беда-то какая… Тьфу, лихоимцы окаянные… Беги, беги, деточка!

Клёна выскочила, а у неё за спиной Нурлиса уже громыхала ключами, бранилась дрожащим голосом и, по всему судя, собиралась ковылять наверх – узнавать, что стряслось.

Когда девушка, запыхавшаяся и вспотевшая, ворвалась в Башню целителей, там оказалось полно народу. Из-за двери лекарской доносился гул голосов, а у порога стоял один из Рустовых третьегодок.

– Я холстины принесла, – сказала ему Клёна и протянула стопку ткани.

– Давай, – выуч перенял у неё ношу и тот же миг исчез за дверью, а когда вернулся, Клёна спросила шепотом:

– Кого они принесли? Знаешь?

Парень в ответ рассеянно кивнул. Он изо всех сил прислушивался к происходившему в лекарской и разговаривать не хотел. Отмахнулся:

– Воя старградского. Нынче ночью в лесу у волков отбили, – и добавил, не глядя на собеседницу: – Ты иди, не стой. Больше не надо ничего.

Но она вместо того, чтобы уйти, осела на перевернутое кверху дном деревянное ведро, которое стояло у стены.

Клёна твердо помнила, что приняла решение больше не плакать. Никогда. Хватит. Поэтому она лишь спросила мёртвым надтреснутым голосом:

– А Глава где? Там?

Парень дёрнул плечом:

– Что ему там делать? Ушёл уже. Ступай, ступай.

Она поднялась и пошла прочь.

* * *

Клесх закрылся в своём покое, а в коридоре выставил служку, чтобы кликнуть, буде чего понадобится.

Некоторое время Глава молча рассматривал Ходящую. Он устроил её на широкой лавке, стоящей возле очага. Укрыл меховым одеялом, потому что девушка явно мёрзла, даже пальцы у неё скрючились, словно от лютой стужи.

– Принеси с поварни сбитня горячего, – сказал обережник томящемуся за дверью парню. – И из еды что-нибудь.

Служка покосился на девушку, лежащую без чувств. Лицо у ней было серым, осунувшимся. Всего богатства – длиннющая коса, что свалилась с лавки на пол и свернулась там кольцами, словно змея, а во всём остальном – доходяга. Впрочем, паренёк не рассуждал. Обрадованный он дернул с места, ибо уже притомился слоняться туда-сюда от окна к окну и изнемогать от безделья.

Когда юноша вернулся с корзиной в одной руке и обернутой в войлок кринкой в другой, Глава кивнул ему:

– Ступай, больше не понадобишься.

Едва дверь за прислужником закрылась, Клесх опустился на край лавки и сказал:

– Будет уже камлаться. Вижу, что в себе.

У Ходящей были глазищи невиданной красоты – приподнятые к вискам. Лисьи.

После слов Главы длинные ресницы волколачки дрогнули и она, наконец, посмотрела на человека. Взгляд хитрый. Оценивающий. Но все одно выглядела девка изможденной и загнанной. Да ещё Бьерга надысь не придумала ничего лучше, как захлестнуть пленнице на шее пеньковую веревку, навязав мудрёных узлов. Из-за этого спасительница Фебра имела такой жалкий вид, словно пыталась удавиться, да кто-то в последний миг перерезал ужище – спас.

– Как понял? – спросила девка обережника.

– Дышишь по-другому, чего уж тут понимать, – ответил он и поднялся налить в маленький ковшик-уточку сбитня. – Рассказывай. Как зовут, откуда пришла, почему против своих вместе с обережником вышла, отчего он плох совсем? Всё говори.

Ходящая с трудом села и привалилась к стене. Когда она перенимала у мужчины ковшик с питьем, руки у неё дрожали, а пальцы так и оставались скрюченными. Пленница медленно, обжигаясь, пила. Глава молчал, лишь пристально наблюдал, как на бледное лицо от доброго питья возвращается румянец.

– Зовут Мара, – ответила она, наконец и тут же спросила: – А тебя Клесхом?

Он кивнул, догадывался, что, прикидываясь ослабшей, она внимательно слушала в надежде узнать как можно больше о тех, в чьи руки попала.

– Ты – вожак. Верно? У вас это называется Главой, да? Мне рассказывал Зван. Что глядишь? Мы живем в Переходах, рядом. Отчего бы Звану не рассказать мне про Цитадель?

Клесх в ответ пожал плечами и сказал:

– Как я заметил, Зван не больно-то жалует оборотней.

Девушка усмехнулась:

– Оборотень оборотню рознь. Когда мы поселились рядом, брат сказал мне, мол, в кровососах людское начало сильнее, оттого они нас и чураются – боятся, не доверяют. Но нам с ними делить нечего. Кровососам лишь бы осесть где. Корни пустить. Зато волк живет охотой и погоней. С той лишь разницей, что одному нравится выслеживать оленя, а другому – человека. И то, и то – охота. А зверь разный.

Обережник промолчал, не стал уточнять, кого она называет зверем – оленя, человека или волка.

– Я всё надеялась ускользнуть, ходить опричь, не ввязываться. Но брат говорил, что не идти под Серого нельзя – задавит. Он сильный, свирепый и своё возьмет. Лучше в стаю к нему добровольно перетечь, покорно. Так примут быстрее. А там уже оглядимся. Таких, как мы, ведь немало.

Девушка накинула на плечи одеяло и брезгливо поморщилась. Истёртый мех пах давно мёртвым зверем.

Глава сел на скамью и задумчиво посмотрел на пленницу:

– Каких – «таких»?

– Таких, какие пошли под Серого от безысходности, – ответила она. – Я злилась. Брат успокаивал, мол, на всякую силу иная найдется, но не обязательно в ней мощи больше должно быть. Могучий ураган дерево в один мах валит. А маленький бобр долгонько зубами точит. Да только исход один – дерево падает.

Клесх хмыкнул:

– Не дурак у тебя брат.

Мара кивнула:

– Не дурак. А ты нальешь мне ещё этого – сладкого?

Она протянула ему деревянный ковшичек.

Мужчина наполнил его сбитнем. Волчица с наслаждением грела ладони об пузатую уточку и дула на горячее духмяное питьё. Тяжелую косу Мара перекинула на грудь, но даже так пушистый кончик свисал с лавки и всего несколько вершков не доставал до пола.

– Так к чему это всё? – спросил Глава.

Девушка ответила:

– К тому, что мы сами попросились в Стаю к Серому и делали всё, что он приказывал. Но, лес мне свидетель, мы не хотели себе такого вожака. Он ведь… хуже дикого. И волки его – ближняя стая – хоть и Осенённые все, но злющие. А Сила так и плещет. Страшно с ними. Впрочем, Серый не дает яриться и грызть друг друга. Неповиновение – смерть.

Она безрадостно усмехнулась, погладила косу.

– Но всё одно, ближняя стая, как скаженные. Оттого мы Звана и держались. У него хоть все в ясном уме и без лютой жажды. Да и сам он не дурак, рад был нам. Принял. Ему ведь тоже не нужна под боком дикая стая. Но и Серому он отказать не смог. А оттого искал среди волков сотоварищей. Мы были осторожны.

Клесх налил себе сбитня. Достал из корзины лепёшку, протянул собеседнице. Та покачала головой. Хотела сначала закончить разговор.

– Первый раз Серый обережника приволок по лету. Его долго мучили. Дня четыре. Он всё молчал. Ничего не сказал, хотя и спрашивали. Потом уже от боли бормотал всякое… бессмыслицу. Впрочем, Серому важно было поглумиться. Силу свою показать. Стае. Людям. Вам. От пережора вожаки тогда еле оправились. Он, чтобы беды не допустить, уводил их тот раз далеко. Охотились, возвращались в ум. А потом по зиме в засидку попал ещё один вой. Нескольких наших убил, нескольких покалечил. Серый был и зол, и доволен. Грызть пленника до беспамятства не давал. Скорее, просто понравилось мучить. И хотел вызнать, сколько Охотников у Цитадели. Я увязалась за ним – ходить, глядеть, пробовать. Он водил. Я сильная. И красивая. А он любит волчиц. К тому же Лют тогда пропал – пошел со стаей на Невежь и сгинул. Серый думал, я хочу мести за брата… Но это не так. Я знаю, Лют жив! У вас он!

При упоминании имени оборотня, с которым уехала Лесана, Клесх усмехнулся.

– Ты, значит, решила выменять обережника на брата?

Ходящая не стала запираться:

– Да. Решила. Но даже, и погибни Лют, я бы всё равно Охотника увела.

Собеседник смотрел пронзительно и насмешливо:

– Пожалела никак?

Мара дернула плечом, едва не расплескав из ковшичка остатки сбитня.

– Что ж ты думаешь, мы и на жалость неспособны?

Клесх покачал головой и ответил, словно кнутом вытянул:

– Ты эти сказки про жалость – другому кому плети. Не будь твой брат в плену, парень бы умер, как тот, первый.

Волчица поджала губы.

– Мне его выводить Дивен помогал – из Звановой стаи Осенённый. Он следы путал. И ему до моего брата никакого дела нет. А допрежь того я, что ни день, в пещеру спускалась, где Охотника твоего держали. Ходила, будто поиздеваться. А на деле лечила, чтобы не помер. Только плохо мой Дар помогал. Но всё равно, прознай о том Серый – меня бы по кускам разнесли. Думай, что хочешь. Только я парня к тебе живым привела. И сама не сбежала.

Она в гневном порыве поднялась с лавки и теперь стояла напротив Главы, глядела на него, сидящего, сверху вниз, и гвоздила словами. Клесх слушал со спокойным равнодушием. А когда Ходящая замолчала, сказал:

– Не сбежала ты, потому что бежать некуда. А парня спасла, так как Серый тебе хуже лишая надоел. Уловку вашу разгадать нетрудно. Брат твой хочет Цитадель с Серым стравить. Нашими руками докуку вашу убрать. Заодно и Охотников проредить. За обережника – исполать тебе. Только Люта в Цитадели нет.

Он вспомнил ещё, как оборотень говорил: для волка семья и Стая – самое главное в жизни. Потому, в общем-то, не было дивом, что Мара, повинуясь сердцу и голосу разума, хотела спасти брата. Клесх бы и сам на многое пошёл, чтобы защитить тех, кого любил. Но он бы с той же легкостью пожертвовал жизнью и ради чужих людей, тогда как по разумению Мары и Люта жалости, сострадания, помощи заслуживали только близкие или полезные стае.

Обережнику была чужда подобная рачительность. Мало того, она только лишний раз напоминала: Ходящие – не люди. И никогда людьми не станут. Хотя иногда и кажется, будто нет разницы, будто человеческое в них сильно. Сильно. Вот только человечность другая.

Словно прочитав его мысли Мара сказала:

– Охотники спасают людей. Они – ваша стая. Волки спасают волков. Это правильно. Каждый хочет жить.

А потом она вспомнила его слова о том, что Люта нет в Цитадели и испугалась, подалась вперед:

– Ты сказал, брата нет в крепости? – лисьи глаза смотрели с нескрываемым страхом.

– Нет. – Клесха не порадовал и не позабавил её испуг. – Ежели хочешь – жди. К зеленнику воротится. Но не думай, что, когда Серого в котел заманишь и крышку захлопнешь – сама будешь со стороны глядеть, как он варится. Ни ты, ни брат твой чужими руками жар загребать не будете.

Девушка покачала головой и сказала:

– Думаешь, испугал? Не испугал. Нам и без Серого несладко жилось. А с ним – вовсе никакой жизни не стало. Умирать мы, как и вы, не боимся, но, как и вам, нам жизнь милее погибели. Не хотела я тебе говорить, но скажу… Не со зла, а чтобы понял ты – к Серому у тебя своя треба.

Волчица замолчала, а потом заговорила глухо, словно через силу:

– Серый как-то привел в стаю мальчишку. Тот был невысокий. Юркий такой. Вёсен десяти. Сероглазый и волосы, как сырая зола, между передними зубами щербинка, а возле носа слева – оспинка маленькая. Он пах так же, как ты.

Лицо человека не изменилось ни на миг. Охотник по-прежнему выглядел спокойным и молчал. Волчица вздохнула:

– Будет уже камлаться. Вижу, что больно. Дышишь по-другому.

Она вернулась на свою лавку и продолжила:

– Он назвал мальчика Ярцом. И водил его к Звану в Стаю. Дождался, пока волчонок подружится с тамошними ребятишками, потом надоумил их уйти ночью из Переходов. А сам отправил в засидку Жиля – из ближней Стаи. Тот не рождённый. Помнящий. Из лука стрелять умеет. Вот ему и отдали оружие, у ратоборца отнятое. Он ребятишек вашими стрелами всех и положил. Один Ярец до Пещер добежал. Там на руках у Серого и умер. Рана глубокая была – пока через чащу нёсся, кровью изошел.

Волчица смолкла.

Клесх неотрывно смотрел на собеседницу. Глаза у него потемнели.

– Что глядишь? – с горечью спросила она. – Я не хуже твоего знаю, что такое родительское горе, что такое семья. И сын, и муж у меня сгинули. Оба разом. У Люта две дочери. Две! Жена родами умерла, и девочек некому было выкормить. Не было молока. Крови – хоть залейся. А кормящей волчицы ни одной на всю округу.

Мара поджала губы и уставилась в пол, пытаясь совладать с нахлынувшей горечью.

– Не за что нам вас любить, а вам – нас. Только не переиначишь уже. И не смотри на меня так. Больно.

Обережник молчал. Его собеседница поднялась с лавки и подошла к столу. Достала из корзины лепешку, понюхала, прикрыв от наслаждения глаза, отломила кусочек.

– Что сказали те люди в коричневых одеждах?

Клесх ответил, по-прежнему глядя мёртвыми глазами в пустоту:

– Они сказали, что не понимают, как ты довела парня и почему он ещё жив.

Мара вернулась обратно на лавку, брезгливо отбросила меховое одеяло. Она согрелась и больше не хотела дышать мертвечиной. Устроившись поудобнее на сеннике, девушка начала объяснять:

– Из Охотника вытянули с кровью почти весь Дар. То, что осталось, едва тлело и готово было погаснуть. Пришлось вливать в него Силу. Он делался, как мёртвый, ничего не чувствовал и был послушен моей воле.

Глава словно забыл про своё горе и посмотрел на волчицу с острым любопытством.

– Твою Силу? – перед глазами тут же стали колдуны, которые именно так поднимали мертвецов.

– Да. Но это ведь… не так, как у вас. Он мёрз и одновременно с этим осязал мир, будто моими глазами – голод, запахи, жажда. Я боялась, что убью его. Баялась, он станет упырем и забудет то, кем был. Мой Дар наполнял его, заставлял идти. А вот тело умирало. Я пыталась лечить по ночам. Сил едва-едва хватало. Раны рубцевались, но мы шли изо дня в день, и они открывались снова. Да ещё нога у него одна сломана…

Клесх слушал внимательно, а потом спросил:

– Почему ты ушла одна? Почему не взяла никого в помощь? Хоть бы из Звановых.

Волчица покачала головой:

– Нельзя. У Серого всюду по лесу глаза. Зван сказал – слишком опасно. В Переходах мне Дивен помогал следы путать, провел пещерами, дорогами подземными, коих волки Серого не знают. А из своих я в сопутчики никого не стала звать. Кому верю – не Осенённые. Иные… побоялась, выдадут. Поэтому пережидала. У Серого три дюжины волков с Даром. В ближней стае – дюжины полторы. Так вот, когда они от крови чумеют и начинают яриться, он уводит их в чащу. Я лишь дождалась, когда отправятся. Потом того, который Фебра караулил, оглушила и была такова. А пока они хватились, пока Серого отыскали, пока он погоню отрядил – мы далеко уже были. Он-то решил – я ослушалась, увела парня, чтобы из мести поизгаляться. Оттого и не отправил вдогон ближнюю стаю. Иначе – не дошли бы.

Глава потёр изуродованную щеку:

– Говоришь, три дюжины Осенённых?

Мара кивнула.

Её собеседник усмехнулся, а потом сказал:

– Отдыхай. Будешь смирно себя вести – запирать не стану.

Девушка прищурилась и во взгляде отразилась издёвка:

– И не боишься в своём покое меня укладывать, Глава?

Клесх смерил её таким тяжёлым взглядом, что Ходящая невольно съёжилась, подтягивая к подбородку одеяло.

– А должен?

Волчица побледнела и помотала головой. Такая Сила угадывалась в этом мужчине, что оборотница не решилась более дерзить. Только тонкая рука испуганно дернулась к болтающемуся на шее наузу, который, как на миг показалось, сделался тесным, сдавил горло.

– Гляди, Мара, – сказал Глава негромко. – Не испытывай меня.

Девушка вжалась в стену, хотя её собеседник не двинулся с места.

Он не пугал её. Но серые глаза, смотревшие на волчицу, были глазами убийцы. И испытывать такого уж точно не стоило.

* * *

Есть оборот перед рассветом, когда ночь наливается густой чернотой и сердце всякого, кто не спит, вдруг стискивает тоска. Нет ей объяснения. Она приходит, как напоминание о скоротечности жизни, о неизбежном одиночестве перед смертью, о беззащитности перед волей Хранителей. Трус боится этих мгновений, но тот, чье сердце свободно от страха, черпает в них силу…

Он любил этот миг. И иногда хотел длить его и длить. Лес стихал. Даже запахи делались глуше, а деревья шумели тягуче, протяжно… Хорошо было лежать в зарослях папоротника, вбирать в себя одиночество ночи, её прохладу и покой… Никуда не спешить, ни на что не отзываться. Просто лежать. Казалось, будто сильное звериное тело прорастает в мягкую лесную землю, становится её частью. А мир вокруг замирал, словно захлебываясь мраком. Мерещилось – не наступит утро, не взойдет солнце и навек теперь воцарится над миром темнота – прохладная и гулкая.

Охватывало блаженное оцепенение. Ничего не хотелось – ни бежать, ни охотиться…

Да вот только нынче Серый не мог наслаждаться. Изнутри его подтачивала злоба. Глухой нарастающий гнев.

Мара ушла. Увела пленника. Последнего было не жаль – он всё равно умирал. Но то, что кто-то из стаи решил перепрыгнуть через голову вожака…

Наглая девка сгинула, а вместе с ней сгинули и ушедшие по следу. Напоролись на Охотников.

Впрочем, их гибель не расстраивала. Скорее уж вызывала досаду.

Того волка, который караулил пленника, Серый убил. Подобные промахи прощать нельзя. Вожак дает стае защиту, прокорм и спокойную бытьё. За это он вправе требовать беспрекословного подчинения, а с ослушавшихся взимать виру жизнью.

Тем прибылым, которые напали на кровососок в подземелье, он так и объяснил. И не пощадил ни одного. Всякую глупость надо пресекать так, чтобы она не повторялась.

Серый знал – его боятся. Это не приносило ни радости, ни огорчения. Боятся и пусть. Но иногда его охватывало беспричинное беспокойство. Не то тоска. Он не понимал. Вспоминал переливчатые глаза, кудлатую голову. «Серый Хвостик, Серый Хвостик…»

Как она была нужна ему в такие мгновения! Любовь к сестре путалась с досадой, пренебрежением и острой потребностью быть рядом. Столько противоречий! Он любил её. Наверное, единственную на всём свете. Любил до щемящего страха. И не мог долго быть рядом.

Покуда оставались детьми, она вроде как не менялась. Если накатывала на брата глухая беспричинная злоба – повисала на шее и ворковала. Его отпускало. Но годы шли, он делался старше, умнее и злее. А она оставалась прежней. Разум ребенка в теле женщины.

Из-за этого на него волнами накатывала ярость. Хотелось убить её, разорвать, разнести по всему лесу! Не знать! Не видеть! Не вспоминать! Он рявкал. Однажды едва не раздробил ей тяжёлыми челюстями руку, когда полезла ласкаться. Ненавидел. Как же он её ненавидел! За то, что сделалась вот такой – безумной, беззлобной. Ни совета дать, ни слова мудрого молвить. Словно всё в ней разом перегорело и рассудок, и мысль, и страх. А короткие просветления, которые временами случались, вызывали у Светела лишь ещё большую досаду.

Но сестра всё равно его не боялась. Правда плакала часто. Его злили её слезы, ведь обычно именно он был их причиной.

– Хвостик, Хвостик, – бормотала как-то скаженная. – Ты ведь раньше таким не был. Злым, сердитым. Всё ругаешь меня…

Он вздёрнул тогда её с земли, встряхнул так, что зубы щёлкнули, и заорал в лицо:

– Ты тоже такой не была! Не была! – и отшвырнул, когда заплакала.

Ушёл. До утра лежал возле старого болота, врастая в мох. Любил её. Но злила бесконечно. И бросить не мог. Потому что рядом с ней обжигающий Дар горел ровнее и тише, Сила становилась послушной, а рассудок, если и вскипал, то от досады на сестру, не на весь свет.

Рядом с ней он мог думать. Мысли не путались.

Ему нужна была Светла. Сегодня. Теперь. Она была осью, вокруг которой худо-бедно он выстраивал своё бытие. Но её не стало. Ось рухнула. Некому погасить злобу, некому выпить ярость.

Он брал волчиц. Они были покорны и благодарны, что в зверином, что в людском обличье. Но утоление плоти не приносило успокоения души, лишь раздувало гнев. И он сдерживал его. А Дар горел так горячо, что выжигал изнутри.

Ему нужна была Светла. Он никогда её больше не ударит. Хранители видят, никогда не причинит ей боли.

На беду они тогда встретили того чужака. Думали, испортил он только сестру. А тот испоганил ещё и брата.

Серый лежал на мягкой земле, смотрел в темноту и размышлял. Мара не смогла бы уйти незамеченной. Кто-то ей помог. Надо выяснить – кто.

* * *

Когда Клёна поднялась на четвертый ярус Цитадели, за стенами уже смерклось. Она постучала в дверь и, не дожидаясь позволения, вошла в покой Главы.

Там было полутемно – лучина догорала, а угли в очаге уже подернулись пеплом. На лавке возле стены спала чужинка, которую привезли нынче утром. Клесх же стоял у окна. И отчего-то – Клёна не могла объяснить, отчего – она поняла, что ему больно.

Падчерица подошла к отчиму и нерешительно обняла окаменевшие плечи.

– Ты обедал? – спросила она, запрокинув голову. – Хоть что-то ел?

– Да.

Он смотрел на неё удивленно, словно не узнавал, и вдруг сказал:

– Ты сейчас очень похожа на мать…

Девушка лишь грустно улыбнулась.

– Скажи, что там с Фебром? Я не хожу в Башню целителей, не хочу мешать.

Клесх отошел от окна и сел на лавку. Клёна опустилась рядом.

– Пока жив, но очень плох, – сказал обережник. – Не грусти, девочка, ратоборцы часто гибнут. Слез не хватит – оплакивать каждого.

Она кивнула и сказала вдруг:

– Я не хочу остаток жизни работать на поварне.

Отчим посмотрел без удивления, выжидающе, потому что понимал – это внезапное решение вызвано не леностью.