Текст книги "Вор черной масти (СИ)"

Автор книги: Екатерина Русак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Я его понимал. Шесть с половиной лет на Колыме – это не сахар.

– Ахмет, я все улажу. Тебе не добавят срока, – пообещал я. – Никому не добавят.

– Как? – Ахмет посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитал глухую тоску и безнадежность. Этот авторитетный человек еще крепился, но был уже морально сломлен бесконечными отсидками и горестями, которые ему довелось испытать в жизни. Мне хотелось приободрить его, сказать что-то хорошее, но я не мог. Меня не поймут остальные, а жалость у нас принимается, как чувство слабости. Ну, а слабого… его топчут.

Я повернулся к Вьюну:

– Зови на толковище всех наших. Говорить буду.

Через полчаса началось заседание блаткомитета. Блатные и приблатненные начали держать воровской совет. Я сразу озадачил амбалов Ахмета:

– Когда попугай в следующий раз будет стоять на вышке? – потребовал я. – Узнайте и скажите мне!

Я посмотрел на Белку и тот еле заметно кивнул. Он врубился, о чем идет речь.

Один из приблатненных не понял меня:

– Узнаем мы. Что от того изменится? Мы, что, на вышку с заточками полезем? Попугай с автомата вмиг всех нас кончит! Не светит[22]!

Я вперил в него тяжелый взгляд:

– Когда с мое на свете поживешь, не будешь спрашивать лишнего! Сделайте, что сходка требует.

– Но я никак взять в толк не могу, что мы можем?

– Много можем, – с горячностью и каким-то внутренним подъемом произнес я. – Увидишь сам! Все увидите! Матерью клянусь! Век воли не видать! Сукой буду!

Это была страшная клятва пахана, авторитета зоны, и молодой бродяга сразу отступился.

– Теперь скажу, что придумал, – продолжал я, как ни в чем не бывало. – Устроим маленький фокус. И попугая с барабанщиком враз уберем! За друга спросим и ссучеными не станем. Да так, что никто моргнуть не успеет. По-хитрому.

Я выдержал паузу. Интерес у всех возрос многократно. Они уже знали мой прикол в Читинской тюрьме и ожидали нечто подобного. Но мои следующие слова огорошили их.

– Завтра все выходим на работу, – сказал я. Хотя я прекрасно понимал, что произнося эти слова, можно получить по ушам. Вор не только не должен делать недозволенного, но и даже думать об этом вслух.

– Фокусник, да ты что несешь? – накинулся на меня Ахмет. – Ты что, укусить[23] нас хочешь?

Я поднял руку, давая понять, что не закончил говорить. Буря негодования также быстро стихла, как и началась. Я говорил очень долго и по мере того, как мой план становился достоянием всех, лица начали светлеть.

– Вот такой фокус будет, если правильно все провернем! – сказал я последнюю фразу.

Я закончил говорить и посмотрел на Ахмета:

– Маз[24], слово за тобой!

Тот покачал головой, развел руки и ответил:

– Театр чистой воды! А давайте попробуем!

Для людей, сидящих в лагере годами это развлечение. А если выгорит, – то быть участником такого спектакля это просто фартово! Все согласились, и мы начали самое трудное, а именно: обговаривать все, даже мельчайшие детали моей забавной хохмочки.

21 августа 1949 года. 08 часов 15 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

На следующий день все воры, которые только и делали, что давили нары в бараке и никуда из него кроме крайней нужды не выходили, объявили нарядчику из придурков, что выходят на работу. Нарядчик к этому отнесся довольно скептически.

Подошел к нему и я и попросился на работу в кочегарку. Нарядчик просто не поверил моим словам, решил, что ослышался. Он хорошо знал, что я в авторитете и злостный отрицала, и старался держаться от меня подальше.

– Как это? – не понял он.

– Хочу трудиться на благо страны Советов! – отрапортовал я. – Не могу больше филонить, когда вся страна в ритме коммунизма втыкает!

Нарядчик смущенно почесал затылок, ожидая от меня какого-нибудь подвоха, нерешительно сказал:

– Михаил, это самая грязная работа. Есть работа почище, полегче…

Но он напрасно уговаривал меня. Я уперся рогом:

– Только в кочегарку! И со мной моих друзей по разнарядке обязательно.

Так вместе со мной в наряд попал Котька Ростов и Вадим Белка. Четвертым там был Богдан. Именно из-за него я и напросился туда.

Утром мы вышли на работу.

В кочегарке работа никогда не была легкой. Тяжелыми совковыми лопатами мы бросали уголь в прожорливое нутро печи. Во время работы я искоса поглядывал на Богдана, который казалось, весь сосредоточился на своей работе. Стукач работал прилежно. Первые два-три часа он опасливо следил за нами, ожидая от нас какой-нибудь гадости. Но мы ничем не проявляли своего предвзятого отношения к нему.

Зато в перерывах работы, когда печь была заполнена угольком по завязку, я с горячностью трибунного оратора, разглагольствовал о пользе ударного труда, сокрушался, что раньше не стал стахановцем и не понял из-за темноты и политической неграмотности о нужности социалистического соревнования.

Белка, который был не особо силен в политике, поддакивал мне и монотонно твердил как по заученному, что он больше не хочет воровать, пора завязывать и вообще, кровь из носа, надо заслужить звание передовика в этой кочегарке.

Котька Ростов, с серьезной миной, вдруг заявил, что всю жизнь мечтал вступить в ВКП(б) и только трудное детство и плохие знакомые сбили его с истинного пути Ленинца и заставили жить нечестным промыслом. Но теперь его мечты скоро осуществятся.

Целый день мы переговаривались на политические темы и к концу дня я начал чувствовать, что скоро сойду с ума от стахановских рекордов, пятилеток и коммунистических строек. Говорить приходилось больше мне. А что бы не выглядеть полным остолопом мне пришлось в быстром темпе изучить три колымские газетенки: “Красный Горняк”, “Сталинская Искра” и “Большевистский Путь”. Все статьи там звучали примерно одинаково, как будто писались под копирку. Такое-то предприятие… выдало сверх плана… Ура, товарищи! Или что-то в этом духе.

Вечером мы закончили смену, и нарядчик с удивлением отметил, что наш план перевыполнен на 50 процентов.

К восьми вечера мы уставшие вернулись в лагерь. Наша хохмочка продолжалась.

Мы узнали, что в лагерь для зэка привезли две посылки. Пока мы вкалывали в промзоне, Ахмет пошел на известный риск, выкрал одну из посылок и подменил ее другой. Для профессионального вора какая-то серьга[25] не препятствие, а кража – главное занятие всей жизни. И чем более дерзкая кража и выше риск, тем более удалым и значимым выглядит вор в глазах своих корешей. А документы подделать было совсем не сложно. Почтовый бланк не являлся документом строгой отчетности. Чернушник[26] Вася припотел за полчаса умудрился состряпать липовый бланк, с подписями и печатью. Его Ахмет тоже подменил. Сработал чисто, грамотно. Даже замок обратно навесил. Не Багдадский вор, но далеко не последний!

После ужина к Богдану-барабанщику подошел один из шнырей и шепнул ему, что его ждут в столовой для получения посылки из дома. Богдан быстро слинял за посылкой, а деловые тихо сидели в своем углу и терпеливо ждали его возвращения. Даже в стиры никто не играл.

Опер, присутствующий при вскрытии посылки, посмотрел внутрь и вперил взгляд в Богдана:

– Что это? – спросил он, показывая в посылку пальцем.

Богдан набросился на свою посылку и выгреб наружу ее содержимое. Это были … миски, обычные миски для раздачи баланды.

– Не знаю, гражданин начальник, – Богдан был в состоянии легкого шока.

– Тебе что, балбес, в лагере миски не нашлось, если их тебе из дома высылают?

Богдан молчал. Опер заподозрил подвох и напал на активиста-придурка:

– Что это значит?

Они проверили вдвоем формуляры, сравнили с записями, просмотрели карточки и почтовую открытку. Никакой ошибки найдено не было. Опер успокоился.

– Забирай свою посылку, счастливчик! – хохотнул он.

Богдан забрал ящик и вышел из столовой. Подумал.

Но Богдан не потащил бесполезную посылку в барак, а снова отнес в столовую, в обеденный зал и оставил там. Когда он вернулся в барак, несколько голосов спросили его о передачи с воли.

Богдан недовольно отозвался, что ничего съестного в посылке не было, но он ничего больше рассказать не успел. Перед ним нарисовался Вася припотел и потребовал:

– Ты – Богдан? Тебя Ахмет кличет!

Ахмет, сидевший на нарах в окружении блатных выглядел как татарский хан со своей свитой. Только вместо цветастых нарядов татарской знати, его окружали испещренные набойками посиневшие тела. Картина достойная кисти художника!

Мало, ох, как мало уделяют современные художники живописи на тему тюремных сцен прошлого. Какие бы картины полные жизни и огня можно было бы изобразить! Суриков, хотя он и чалдон, отдыхает! Одни названия чего стоят: “Правилка”, “Трюмиловка”, “Игра в стос”. Такие картины, да при хорошем исполнении многие хм… прикупили бы для своих дворцов.

– Богдан, – произнес Ахмет не переставая шаванить[27]. – Ты знаешь наши воровские законы. Половину посылки ты должен отдать нам, остальное можешь съесть сам, и никто тебя не упрекнет. Мы – не беспредел. Богдан, где мой слам[28]?

– Ахмет, – ответил Богдан, опуская глаза. – Мне не прислали еды.

– Одежда? – вопросил Ахмет. – Вещи шерстяные? Носки есть? Что есть?

– И одежды нет.

– Что же там было?

– Миски, – еле слышно пролепетал Богдан.

– Что? – Ахмет сделал вид, что не расслышал.

– Миски, – повторил Богдан.

– Какие такие миски?

– Столовые миски, в которые баланду наливают… Целая посылка – одни миски и больше ничего!

– Мы проверим, – усмехнулся Ахмет. – А скажи, зачем тебе столько мисок? Триста лет здесь сидеть собираешься? Запас делаешь?

Засмеялись не только воры, но и все фраера, кто слышал этот разговор. Через час все три зоны лагеря знали об этой шутке.

Богдан промолчал. Он стоял как пришибленный, став посмешищем целого лагеря.

22 августа 1949 года. 08 часов 13 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Утром в лагере развод на работы прошел как обычно. Воры, пристроились в колонну рядом с остальными зэка. Ворота лагеря открылись и колонна пошла на работу.

Когда голова колонны вышла из лагеря, в первых ее рядах завязалась умело подстроенная драка, организованная одним из амбалов Ахмета. Драка застопорила ход колонны и отвлекла внимание пастухов-конвоиров и попугаев на вышках.

В этот момент все и произошло.

Из толпы зэков вылетела с силой запущенная стальная миска с отточенными краями. Она, бесшумно пролетев по воздуху, резанула по горлу стоящего на вышке часового, любителя безнаказанно стрелять в безоружных людей. Вадим Белка не промахнулся.

Драка так же быстро прекратилась, как и началась.

Труп героя-ефрейтора обнаружили, когда вся колонна зэка уже вышла из лагеря и двигалась к угольному карьеру и другим местам работ. Шухера это наделало много. Кум был в бешенстве. Но свидетелей уже не оказалось. Время было упущено.

В кочегарке, куда мы пришли, сразу дружно начали кидать уголь в печи.

Выждав минут десять, я произнес:

– Начали есть налево[29]! Ростов на стреме! Белка, балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера[30]!

Мы с Белкой навалились на наседку, вырвали у него из рук лопату и повалили на пол.

– Плесом бьешь[31], падла?! – взъярился Белка.

– Пощадите! – хрипел предатель.

– Вадим, притемни его кувалдой[32]! – попросил я.

Белка звезданул стукача кулаком в лицо, от чего тот сразу сник.

– В печь его! – распорядился я. – Быстро!

Мы с Белкой подхватили бесчувственное тело и, раскачав, кинули в бушующее внутри печи пламя. Белка схватил багор и, приложив усилие, отправил тело предателя целиком на съедение огню. Вадим, ставший в один день участником обеих убийств, повернулся ко мне и вдруг захохотал:

– Ох, и силен ты, Фокусник! С тобой не пропадешь!

Котька Ростов подошел к нам ближе и мягко сказал:

– Спокойно.

Странно, но его тон подействовал на нас с Белкой как колыбельная на малышей. Мы не уснули, но сразу успокоились.

Мы, словно ничего не произошло, потихоньку подбрасывали уголек в топку, когда нас посетил придурок-нарядчик, офицер из охраны лагеря и двое конвойных. Увидев, что мы ударно работаем, сказал:

– Вас должно быть четверо! Где четвертый?

– По нужде вышел, гражданин начальник, – ответил Котька Ростов. – Живот у него сильно прихватило. Минут пять назад.

Опер поманил меня к себе:

– Рабер, говорят, что вы встали на путь исправления своего сознания?

Ай да Богдан! Уже успел настучать в оперчасть! Правда, это был его последний стук. Но именно все так и было задумано. Тщательно скрывая радостные нотки в голосе, ответил:

– Работаю в поте лица, гражданин начальник. Даже покурить некогда!

Взглянув на чумазых Котьку и Вадима, опер усмехнулся про себя, и вышел из кочегарки вместе с нарядчиком.

Вечером на поверке не досчитались одного человека. Быстро вычислили, что отсутствующий, это Богдан Коваленко из кочегарки. Нас троих, работающих вместе с ним, тут же дернули в оперчасть. Но мы твердили в один голос, что Богдан вышел по нужде и пропал.

– Небось с прокурором зеленым познакомиться решил, – между ответами произнес я. Ничего от нас не добившись, опера от нас отстали. Нет тела – нет дела!

Тут операм сразу припомнились миски из странной посылки Богдана. Из собранных воедино фактов выходило, что Богдан получил посылку с мисками, одна из которых имела заточенный край. Во время следования на работу в колонне, Богдан, воспользовался дракой зэка, бросил миску в часового и убил его. Испугавшись возмездия, он покинул место работы и пустился в бега.

Но к счастью, на следующий день, на берегу реки Индигирки был обнаружен свежий, недолго пробывший в воде труп неизвестного мужчины. Лицо и кисти рук его были объедены песцами, поэтому узнать, кто это, было нельзя. Отпечатки пальцев по этой же причине у трупа снять не представлялось возможным. Но начальство всегда стремилось к правильной отчетности, и труп неизвестного был признан телом Богдана Коваленко, утонувшего в реке при побеге. И, тем более, это походило на правду по причине того, что из близлежащих лагерей никаких побегов за последний месяц не было зафиксировано.

Из воров никого не тронули. А мы, один за другим уходили в отказку от работы, и все возвращалось на круги свои.

Через несколько дней после этого, охранник Фома ночью спустил мне на веревке литровую банку со спиртом. Что бы не топтать запретку, веревку с банкой мы подхватили сучковатой палкой и притянули к себе. Вернувшись довольные добычей в барак, мы добросовестно отметили в хевре наше дельце.

Припухать в лагере мне оставалось недолго. В середине сентября в лагерь прибыл новый хозяин. Это был подполковник Смулов. Я его никогда не увидел, но не жалею об этом нисколько. Вместе с приездом Смулова пришла команда об отправке нашего этапа, который должен был возглавить майор Зорин.

–

[1] Лагерь Усть-Нера. п/я АВ-261/129. Официальной считается дата его образования 20.09.49 года. Но есть свидетельства очевидцев тех лет, что он уже функционировал в 1948 году. Указанная дата – его передача в ведомство Дальстроя.

[2] Юрок (жаргон) – татарин.

[3] Бебешник (разговорное) – зэка, строитель Беломорско-Балтийского канала.

[4] Шалявый (жаргон) – неопытный.

[5] Шлифовать (жаргон) – учить воровскому ремеслу и закону.

[6] Склеиться (жаргон) – присоединиться.

[7] Пеллагра (медицинское) – одна из форм авитаминозов, характерная истощением от поноса, синюшными пятнами на коже, приобретенным слабоумием.

[8] Отабунились (жаргон) – собрались в одну кучу.

[9] Тихарь (жаргон) – доносчик. Другие названия: шептун, звонарь, стукач, стучевило.

[10] Рехнуться (жаргон) – догадаться.

[11] Деревянное письмо (жаргон) – посылка.

[12] Кишевник (жаргон)– петля на шею.

[13] Воткнуть нахально (жаргон) – обвинение в несовершенном преступлении.

[14] Сбаторить (жаргон) – сделать.

[15] Дело на зэке (жаргон) – хорошо обдуманное действие.

[16] Держать ким (жаргон) – идти спать.

[17] Пес (жаргон) – человек, который не знает, что имеет дело с вором.

[18] Плюнул (жаргон) – застрелил.

[19] Шмаранем (жаргон) – убьем.

[20] Роцкать (жаргон) – отбывать заключение.

[21] Хозяин (жаргон) – начальник лагеря.

[22] Не светит (жаргон) – ничего нельзя сделать.

[23] Укусить (жаргон) – оскорбить.

[24] Маз (жаргон) – главарь.

[25] Серьга (жаргон) – навесной замок.

[26] Чернушник (жаргон) – мошенник.

[27] Шаванить (жаргон) – пить чай, чефирь.

[28] Слам (жаргон) – доля.

[29] Есть налево (жаргон) – исполнение.

[30] Балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера (жаргон) – хватай стукача за горло и придуши его, а то верещать начнет, беду накличет!

[32] Плесом бить (жаргон) – наушничать, стучать.

[33] Притемни его кувалдой (жаргон) – ударь его кулаком по голове, что бы потерял сознание.

ГЛАВА 23. ХОЛОДНОЕ СОЛНЦЕ.

02 октября 1949 года. 15 часов 22 минуты по местному времени.

Колымский этап.

***

Утром нас согнали перед бараком лагеря, построили, пересчитали, выкрикивая по порядку фамилии. Сверили со списком людей.

– Внимание, заключенные! В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Шаг вправо, шаг влево – считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Направляющий, шагом марш![1] – прозвучала “молитва” конвоира.

Наш очередной этап начался.

Зэки и конвоиры брели по заснеженной равнине, держа путь на север. Равнина, продуваемая северными ветрами, белая от снега, слепила глаза, но эти люди шли, не останавливаясь вперед. Шел вместе с ними и я.

Так захотел товарищ Сталин. Так приказала партия. И мы были обязаны исполнять и это хотение, и этот приказ. Нужно ли нам это или нет, нас не спрашивали. Всех нас. И зэка и наших конвоиров. Мне казалось, что наш конвой – такие же люди, как и мы, подневольные, ущемленные в правах, оторванные от цивилизации и направленные погибать в этих снегах.

Мы идем вперед. Дорог тут нет. И никогда не было. Еще мало снега и идти по равнине и горным увалам не так тяжело. Еще нет жестоких морозов, поэтому мы спешим прийти на место, которое должно стать нашим новым ИТЛ. Геологи нашли золото. Обозначили место на карте. А мы будем добывать его.

Снег, мелкая крошка осыпает нас. Ветры порывисты и они дуют постоянно с северо-востока. И наш путь движения постоянно направлен то на север, то на северо-восток. То есть мы почти постоянно идем против ветра, кутаясь в бушлаты. Холодно. Минус 16 градусов по Цельсию, не меньше. У меня под бушлатом два теплых шерстяных свитера. Но в них все равно холодно. На голове у меня сиблонка[2]. Страдают от холода не меньше нас и конвойные. Нас, зэка семьдесят три человека и восемь конвоиров, в том числе майор Зорин. Со мной старые знакомые: Вадим Белка, Котька Ростов, Вася припотел, Матвей, Жобин…

Уже давно конвой нас не сопровождает с двух сторон. Конвоиры ушли вперед. Мы – все зэка находимся в центре колоны. Несколько конвойных замыкают шествие. Нас почти не конвоируют. Но все знают, что бежать просто некуда…

Это наше движение напоминает мне в чем-то отступление французской армии от Москвы в 1812 году. В снегах России Великая армия Наполеона нашла свою гибель. Здесь тоже Россия, но далекая окраина, с суровым климатом, коротким летам и зимой, которая длится, как говорят, двенадцать месяцев в году.

Мы бредем, зная, что рано или поздно этот поход будет завершен. От голода мы не страдаем. Ежедневно над нами пролетает самолет и сбрасывает на землю с небольшой высоты драгоценный груз. Это, крупа, хлеб, немного сахара и махорки. Продовольствия ровно на сутки. Потом самолет берет курс на то место, на которое мы должны прийти и освобождается там от остального груза. К нашему приходу, там должно быть все необходимое.

Дрова мы заготавливаем сами, и топим снег в котлах, завариваем чай.

Мы стелим еловый лапник на снег и ночуем под открытым небом.

Нас тут собрался многонациональный состав, целый интернационал: Я – еврей, три литовца, один эстонец, два крымских татарина, чуваш, грузин, хохлы, бульбаши и русские. А среди конвойных есть чукча. Это – Фома, которого тоже отправили в командировку с нами.

Все люди разные, осужденные за различные преступления, поэтому люди неоднородны по своему составу. Среди них есть невинно осужденные политики, а есть озлобленные преступники-душегубы, которых нужно держать только в кандалах.

…Маленького роста, тщедушный мужичонка по прозвищу Могучий, которое совсем не гармонировало с его небогатырской внешностью, шагая, рассказывал свою историю:

– Ночью пришел на колхозное поле. Уборочная-то давно закончилась. Собрал там картошки немного. Так, килограмма два, не больше. Полночи по полю на карачках лазил, но штук пятнадцать собрал. А чего добру пропадать? Все равно зимой замерзнет в земле или под дождями сгниет. Через два дня заявились ко мне мильтоны: мол, здравствуйте! Вы арестованы по указу 7-8! И главное, кто сдал меня не пойму. Вроде никто меня не видел, в деревне тоже все спали.

Сунули меня в тюрьму и даже не стали допрашивать. Оказалось мильтон, который дело мое вел, его сразу в суд сдал. А на суде меня чуть кондрашка не схватила. По записям оказалось, что я вор давнишний и увел аж двадцать тон картофеля! Целых четырнадцать машин! Откуда взялось такое количество, мне невдомек. Может мильтон этот что-то напутал или чужую бумагу мне в дело вклеили? Я объясняю на суде, что столько я не смог бы унести зараз. Больше одного мешка поднять я не могу, малосильный потому что. А судья в ответ мне другое талдычит: “Где машины взял”? “Какие”, – говорю, – “машины”? “Те, которые ты угонял, что бы картофель с колхозного склада вывезти”! Я отвечаю, что никогда не водил и не умею машину водить! А он меня и слушать не хочет. У него от злости уже лицо покраснело, глаза выпучил, слюной брызжет, что шланг пожарный! Я спрашиваю его: “А склад колхозный здесь причем? Я же с поля два килограмма унес, это сознаюсь”. А он мне в ответ: “С поля столько не унесешь! Со склада брал”! Чувствую я, что еще немного и мне скажут, что луну с неба я тоже украл. Пришлось сознаться, что с поля за один раз двадцать тон картошки на себе унес. Судья сразу успокоился и приговор мне – бац! Получай Могучий пять лет и езжай на Колыму, расхититель!

Многие невесело улыбнулись.

– Наши судьи не головой думают, а задницей! – со злобой отозвался другой зэка. – Меня в сорок восьмом взяли за то, что о машине своей хорошо отозвался. Машина американская, еще в войну по ленд-лизу получена. Вот на ней я и шоферил. Другие шоферы из-под машин не вылезают да знай в моторах ковыряются. А я – нет. Не ломается и все тут! Вот и похвалился в гараже. А почему не похвалиться, если она у меня всегда не ходу? Кто-то позавидовал… Вот и приписали мне в статье ВАТ – восхваление американской техники и двадцать пять лет!

– И не говори, – отозвался третий. – У судей голова только об одном болит, как бы тюрьмы пустыми не стояли. В них же надо кого-нибудь держать.

– Снести бы эти тюрьмы да черту усатому на голову! – тем же тоном отозвался водитель американской машины.

– Ты не боишься говорить такое? – спросил голос из заднего ряда.

Водитель, не поворачивая голову, ответил:

– А чего мне бояться? Что меня опять на баланы шырнут[3]? Мне четвертной сидеть! Я же тяжеловес! Больше срока не дадут, дальше тундры не пошлют.

– Разговорчики! – окликнул говорившего один из конвоиров.

– Мы о своем разговариваем, тебя это не касается, – дерзко ответил водитель конвоиру.

Но тот сделал вид, что ничего не слышал.

Мы спешим прибыть на место, которое должно стать нашим домом на годы. Никто нас не торопит, не подгоняет, но мы спешим. Мы знаем, что через неделю-другую ударят ноябрьские морозы и от них не будет спасения в открытом поле. Мороз может достигнуть отметки почти минус тридцать градусов, дальше – минус пятьдесят! Если мы не успеем, то нас впереди ждет самое ужасное.

15 октября 1949 года. 12 часов 08 минут по местному времени.

Колымский этап.

***

Место, на которое мы пришли, восторга не вызывало и радостью не тешило. Снег, унылые увалы, лиственницы и бело-серое небо над головой.

На земле в разных местах лежал припорошенный снегом груз, который выбрасывали с самолета. Бочки, мешки с гвоздями и инструментом, мотки колючей проволоки, ящики с продовольствием, одеждой, обувью. Аммонал. Все это тоже надлежало снести в одно место.

Майор Зорин, уставший, спавший с лица, как и все мы, выстроил людей и простужено кашляя, произнес короткую зажигательную речь. Он объявил, что с сегодняшнего дня тут, на этом месте, начинается новая историческая веха очередной стройки Сталинского коммунизма. Не знаю, почему коммунисты все время митингуют? Я бы все решил много проще: десять человек за дровами, остальные разбирать поклажу и устанавливать палатки.

Палатки из брезента установили сравнительно быстро. Всем побыстрее хотелось тепла, поэтому работали как черти. Вбили колья, связали веревки. Прикатили бочки, которые должны были служить печами. Ставили мы две палатки. Одну для охраны, другую палатку-барак для нас. Повар, пока мы ставили палатки и таскали поклажу, уже начал колдовать вокруг костра, над которым поставил котел. Большинство людей даже не догадываются, что приготовление пищи на таком морозе каторжное дело. Котел остывает от холода, быстрее, чем разогревается. И дров нужно просто немерено. Но повар не стал заморачиваться, он просто кинул две лесины, плеснул немного солярки и костер был готов. Сверху подкинул еще колотых дров. К котлу подойти теперь было почти невозможно, но он рассудил, что мучная болтушка не подгорит.

Все делалось в суете, бестолково. Народ метался во всех направлениях, сновал туда-сюда. Отовсюду раздавались голоса, простуженный кашель, просьбы о помощи, матерок от самого малого, до трехэтажного. Охрана не выдержала и тоже постепенно включилась в работы.

В общей толчее скоро никто не знал, кого охраняют и кто охраняет. Если бы мы, воры, задумали переколоть охрану и устроить побег, то сделали бы это с легкостью. По инструкции к “гражданину надзирателю” или “гражданину конвоиру” нельзя было приближаться к заключенному ближе, чем на семь метров. Но таких мыслей мы не держали. Всем очень хотелось есть и долгожданного тепла.

Назначили шнырей, которые занялись растопкой печек приготовленных из бочек. Мы отправились на поиск ближайших лиственниц за лапником. Нужно было строить нары, но для этого еще требовалось срубить деревья, притащить их в лагерь, пилить и собирать. Не на один день работа.

Майор Зорин позвал Семена Ивановича, которого мы за глаза называли Асфальт Тротуарович, на том основании, что он был инженер и в новом лагере должен заниматься вопросами строительства, а в дальнейшем золотодобычи. Они о чем-то долго спорили, смотрели какие-то карты и схемы. Вася припотел умудрился подкрасться к ним ближе и краем уха уловил, что разговор идет об окончательном местоположении лагеря.

Баланду пили через борт горячую. Кайф! И вовсе баланду я не люблю! Не смешно! Просто она была горячая! Хотите узнать, что это такое? Двое-трое суток побудьте на морозе не заходя в тепло. Потом в воде разведите в котелке горсть муки, добавьте грамм двадцать воблы и посолите болтушку. Прокипятите. И все это с черным хлебом! Круто? Один раз весело, но когда так вас кормят ежедневно, всю улыбку с лица и лишние килограммы с тела сдувает за милую душу.

Все зэка получили пайку хлеба по 450 граммов и целых три кубика сахара. Для Колымы того времени это была неплохая полевая пайка. Многие лагеря снабжались только посредством авиации, и случалось, подвоз опаздывал. Тогда пайка уменьшалась… Случалось по половине пайке хлеба блокадного Ленинграда выдавалось на человека в сутки!

Я родился в Иркутске, следовательно, я был Сибиряк. А Сибиряк знает лучше о Сибирских морозах, чем Москвич или житель Орла или Воронежа. Место, куда мы пришли, находилось где-то недалеко от населенной точки Оймякон. В лагере Усть-Нера я слышал, что десять зим назад, тут температура падала до минус 75 градусов! Это почти Северный полюс! Место, одно из самых холодных на Земле! Может до таких температур и не дойдет, но минус 65 по Цельсию будет, наверное, точно… Даже в Борлаге такого мороза не было.

Вечером, когда в палатке стало немного теплее, и мы укладывались на ночлег, я сказал своим корешам:

– Надо копать землянку, иначе мы тут все околеем от холода. В ней зиму легче будет пережить.

Но меня услышали и контрики и фраера. Из темноты прозвучал голос:

– Землянку тут строить нельзя. Вечная мерзлота. Потонем здесь.

– Это почему это потонем? – спросил с неудовольствием Белка. В гидротехнических сооружениях Белка был не силен.

– Когда мы на фронте были, – объяснил голос. – Я не одну землянку сменил. В одних было неплохо, даже тепло. А в других воняло гнилью и кладбищем. А часто случалось, что нас заливало. От тепла земля оттаивала и начинала сквозь стенки сочиться. И в такой землянке, хоть отвод для воды делай, все время на полу по щиколотку вода. А тут если потечет, по колено в ледяной воде будем…

– Ты, дядя, наверное, прав, – согласился я. – А пусть наш главный инженер свое слово скажет. Как это по науке будет?

– Семен Иванович, скажи, что думаешь? В землянке-то оно теплее, надежнее будет зимой! – вступил в разговор другой голос.

– Дело это не хитрое, землянку выкопать, – раздельно произнося слова, ответил Асфальт Тротуарович. – Если ее на возвышении поставить, даже небольшом, в метра три, то воды в ней не будет. Но теплее внутри градусов на пять-шесть точно. А в этом климате несколько градусов тепла не помешают. В общем, идея неплохая. Даже нужная!

– А бочки нужно камнем обложить, чтоб тепло печь держала дольше, – предложил еще один голос.

– Тогда и крышу тесовую в землянке ставить будем! – добавил кто-то. – Холодно в палатке. Сквозит!

– Верно! – раздались отовсюду голоса.

Я вспомнил Борлаг и содрогнулся. Лучше жить в землянке, чем в палатке зимой, вы не находите?

Если почитать заметки российского путешественника времен Екатерины Второй по Сибири и Колыме Линденау Якоба, шведа по национальности, то оказывается, что многие местные народности жили в таких полуподземных домах, в которых умещалось по тридцать-сорок человек. В них, как он пишет, в суровые морозы люди ходили не в шубах и даже спали полностью обнаженными под одеялами. Такие дома в глубокой древности были и в Японии, но потом люди Страны Восходящего Солнца вышли на поверхность и стали строить дома другого типа. Ну, это так, справка небольшая историческая.

– Не разрешит начальство! – подал голос какой-то фраер.

– Так уж и не разрешит! – возразили ему. – Никуда оно не денется!

– Разрешит, – уверенно заявил Асфальт Тротуарович. – Если майор Зорин людей поморозит, то начальство с него спросит. Ему лагерь ставить нужно. А если из нас никого не останется, как он это сделает? До весны новых людей не будет. А по весне золотодобыча начнется. План с него потребуют. Завтра поговорю с ним на эту тему. Давайте-ка спать, мужики!