Текст книги "Вор черной масти (СИ)"

Автор книги: Екатерина Русак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– С шкварными, которых мусора пялят в хавальник, босяку базарить западло! – отозвался из строя я. – Чего ты, петух вонючий, продырявленный, тут хипеш поднимаешь, честных воров своей раздупленной задницей пугаешь?

Ругательства и оскорбления от враждебных группировок стазу потекли беспрерывной рекой, доставая родню той и другой стороны до десятого колена. Галват от криков поднялся такой, что хоть всех святых выноси!

Да, верно то, что матерная ругань у воров была не в чести. Но тут, они видели перед собой кровных врагов, на которых можно было изливать любые, самые страшные ругательства и святотатства. Это и есть то, что называют трехэтажным матом!

Не удивляетесь, тому, что воры начали свою правилку именно таким образом. В послевоенном СССР это было в порядке вещей. Вы никогда не видели, как происходили драки район на район? Не застали? Я расскажу. Сначала выходили мелкие пацаны, которые выстроившись шеренгами друг против друга начинали всячески обзывать и заводить своих противников. Если одна из сторон проигрывала словесный спор, то выходили более старшие подростки, которые тут же наталкивались на своих ровесников, которые тоже приходила на подмогу своим мальцам. Оскорбления становились все сильнее и задиристее. Мальцы же обеих сторон благоразумно отступали в тыл. Тут в бой вступала тяжелая артиллерия. Подростки тоже исчезали, а их места занимали взрослые мужики, которые распаленные ругательствами подростков яростно обрушивались друг на друга, и дрались стенка на стенку.

Деловые тоже были детьми этой страны и использовали похожий, привычный им прием…

Ссученные воры бесновались за проволокой. И вдруг деревянные ворота, огораживающие их барак, дрогнули под натиском толпы и раскрылись. И сразу ссученные ринулись на нас, атаковав центр колонны. Они были вооружены кто чем. Заточки, кастеты, железные прутья, кое у кого были доски.

Воры из наших, тоже выхватили из загашников свои заточки, и вступили в неравную драку. Ссученных было раза в два-три больше.

Охранники брызнули прочь во все стороны, боясь оказаться в гуще свалки. Конвоиры, отбежав на приличное расстояние, начали стрелять поверх голов. Но эти автоматные очереди никого не остановили.

Наша колонна была разорвана на две части, нас взяли в кольцо. Законники отчаянно отбивались. В самом начале драки, я скинул полушубок и намотал его на левую руку. Так делали почти все. Что бы задержать направленный на тебя нож или смягчить удар железного прута. Люди схватывались телами, душили друг друга, били кулаками и ножами. Ссученные лезли напролом. Это были такие же воры, как и мы, правда, бывшие в нашем понимании. Но храбрость от этого они не утратили. И их было больше. Мне в драке разбили рубильник[3], чиркнули по руке заточкой. Я боялся только одного: упасть. Тогда могли затоптать. Мы держались из последних сил. Около пятидесяти человек с обеих сторон уже неподвижно лежали на земле, раненые корчились, вопили от боли и матерились.

– Круши законников! – кричали отошедшие воры.

– Бей сук! – гремел в ответ хор голосов.

Но в этот момент в лагерь вошла вторая воровская колонна с нашего этапа. Честняги, мигом оценив обстановку, не обращая внимания на охрану, с ревом бросились нам на помощь, на ходу доставая свои пики. И в самом лагере произошло движение. С другой стороны к нам на подмогу летела толпа полноты человек в семьдесят, вооруженных ножами и кольями.

Теперь ссученные, в свою очередь, оказались в окружении и значительном меньшинстве. Но они остервенело защищались, отступали к своему бараку. И в этот миг лагерные репродукторы предупреждающе прорычали:

– Всем заключенным немедленно разойтись, иначе открываем огонь на поражение! Прекратить драку! Повторяю, всем заключенным…

Честняги и ссученные отступили друг от друга. Одного взгляда было достаточно, что команда будет выполнена: с вышек на нас нацелили пулеметы, а охрана, встав цепью, выставила вперед автоматы. Нас польют смертоносным дождем из пуль от которых не будет укрытия.

Драка прекратилась. Ссученные спаслись в свой барак, оставив убитых и раненых. С нашей стороны тоже были многочисленные потери. Я стер кровь под носом, который сильно болел от крепкого удара. Хорошо встречает нас Колымская земля! Без оркестра, но зато люлей всем досталось.

В бараке, который выделили нам, было чисто, хорошо, нары трехэтажные. Он был пуст, видно предыдущая партия зэка уже ушла по этапу.

На обед нам выдали хлеб и селедку-иваси. Наши потребовали еще репчатого лука. Сельдь была свежая, жирная. Я с удовольствием поел этой закуски. Даже подбитый нос и недавняя драка отошли на второй план. Я растянулся на нарах и лег спать. Многие последовали моему примеру, потому, что сильно устали от трюма и морской качки.

23 июля 1949 года. 10 часов 41 минута по местному времени.

“Магаданская транзитка”, четвертый километр.

***

Майор Зорин недовольно просматривал списки заключенных, которыми его снабдил начальник УРО[4] подполковник Ширяев.

– Так, – протянул Зорин. – Восемьдесят заключенных. Это полный список?

– Полный. В партию отобрали несколько специалистов по золотодобыче, уже имеющих опыт работы.

– Вижу. Вы их пометили. А это кто, отмеченные литером В?

– Воры, – не смутился подполковник Ширяев.

– Воры? – Майор Зорин пристально посмотрел на Ширяева. – Товарищ подполковник, зачем вы включили их в мой список? Неужели вы не знаете, что они будут совершенно бесполезны в новом лагере?

– Ну, почему же, бесполезны? Это очень хорошие воры.

– Чем же они хороши?

– У них у каждого срок на полную катушку. Люди бывалые, находчивые, выносливые! Они вам понадобятся.

– Но, товарищ подполковник, вы понимаете, что мы идем обживать дикие места? Там же еще ничего нет. Ни вышек, ни колючей проволоки Бруно! Нет бараков, кухни, ничего! Голое место. Вы думаете, что мне в таких условиях будет возможно управлять этими заключенными? Да они сразу разбегутся!

– Куда?

– Что куда?

– Куда они разбегутся? – начальник УРО устало смотрел на Зорина. – С Колымы убежать невозможно. Не убегут никуда.

– Нет, – повысил голос Зорин. – С этой толпой убийц и грабителей даже конвой не справится, если они захотят его вырезать ночью!

– Вы, я уверен, что справитесь, – произнес начальник УРО. – Вы же боевой офицер, фронтовик, а здесь какая-то банда уголовников. Причем, не все из них бандиты, а всего лишь некоторые. Ну, вот, например, Рабер. Образцовый заключенный! С десяток убийств, разбои, грабежи, другие мелкие статьи Уголовного Кодекса. Осужден на двадцать пять лет. Зато всего два побега. И то по молодости.

– Да! – с чувством произнес Зорин. – Характеристика прямо исчерпывающая. А других людей у вас для меня нет? Бывших фронтовиков, например?

– В списке более пятнадцати человек – бывшие фронтовики. Сидят по 58-й.

– С ним я думаю, будет попроще…

– Не уверен. Люди, прошедшие фронт, подчас более отчаянны, чем воры.

Подполковник Ширяев вытащил какой-то бланк.

– Прочтите и распишитесь, что ознакомлены с приказом.

– Что это? – Зорин взял в руку бумагу.

– Расписывайтесь, майор, я ознакомлю вас с одним любопытным документом.

Зорин взял перо, макнул его в чернильницу и поставил свою подпись.

Подполковник Ширяев надел на нос очки и заглядывая в бумаги, сказал:

– Теперь, товарищ майор, информация, которая не подлежит разглашению! Из Москвы пришла шифрограмма со списком людей, которых необходимо соединить в одну партию, и запрещено разлучать. Они, согласно этому приказу, должны находиться все вместе, в одном лагере. Что это значит, мне не объяснили. Но с другой стороны, это не мое дело. Да и времени разгадывать шарады, у меня нет. Ознакомьтесь с этим списком…

Зорин взял в руку бумагу и прочитал вслух:

– Рабер Михаил Аркадьевич, Ростов Константин Иванович,…

Окончив чтение, Зорин поинтересовался:

– И поэтому, вы решили передать их мне?

Подполковник не отвел взгляд.

– Именно так. Лагерь Усть-Нера один из самых удаленных в Колымском крае. Он еще не приписан к Дальстрою, но людей мы туда уже отправляем. Я подумал, что этих зэка будет практически невозможно разлучить, если они будут находиться в этом ИТЛ или одном из его отделений. Поэтому и передаю их в ваше распоряжение. Вам все-таки нет особой разницы, каких заключенных дадут. Главное, это максимальная удаленность и практическая невозможность побега из тех мест. Это явилось основой и главнейшей причиной для принятия моего решения.

Майор Зорин прочитал еще раз фамилии, посмотрел статьи и сроки заключения, произнес:

– Странное сочетание людей, фамилий и статей. Что их связывает?

– Закономерный вопрос. Вполне с вами согласен. Трое воров в законе, два приблатненных. С ними кажется все ясно. Но остальные семеро – политические и расхитители. Никакой связи быть не должно. Но на досуге, товарищ майор, вы это, надеюсь, выясните. Свободного времени у вас там будем очень много.

25 июля 1949 года. 11 часов 12 минут по местному времени.

“Магаданская транзитка”, четвертый километр.

***

Два дня мы отлеживались в бараке. Это тоже была пересылка, поэтому никто из зэка на работы здесь не ходил. Даже обеды привозили в бараки, потому что столовой тут как бы ни существовало.

Но вору везде хорошо, на пересылке или в лагере. Мы по субботам не работали, а у нас суббота каждый день!

На третий день мою фамилию выкрикнул надзиратель, вошедший в барак:

– Рабер, с вещами приготовиться к этапу! Ничего не оставлять в бараке.

Я последовал за ним со своим сидором и одеялом, с которым никогда не расставался.

Вот тут меня ждало удивление, на грани шока. В команде зэка, которая была отобрана для перевозки, я кроме Котьки Ростова, Вадима Белки обнаружил в ней Матвея, который сидел со мной в Читинской тюрьме. И Васю припотел, который радостно приветствовал всех нас. А чуть дальше стоял мясник Жобин и улыбался мне! И еще шестеро политиков, которые тоже сидели со мной в Чите и среди них Семена Ивановича, инженера-строителя. В Ванино нас всех разбросали по разным зонам и баракам. Как так оказалось, что все люди, с которыми я находился в заключении в Чите, снова собрались в одном месте? Это была чья-то игра или какой-то злой рок?

Тут я впервые увидел майора Зорина. Он подошел к нашему строю.

– Майор Зорин, – назвался он. – Сопровождать этап буду я. Бежать никому не советую.

– Пешком потопаем, гражданин майор? – спросил Белка.

– Нет. Не пешком. На Колыме железной дороги нет, – объяснил Зорин. – Единственная дорога, – это Колымская трасса. По ней и будим добираться на спецмашинах. Точнее на ЗиСах-трехтонках.

– А куда мы едем, гражданин начальник? – спросил Вася припотел. – Какая командировка?

– Мог бы и сам догадаться, – посмотрел на него Зорин. – В ИТЛ! Санаториев тут нет.

– А было бы неплохо в сананории побывать, – тихо помечтал кто-то.

– А поточнее можно узнать? – спросил Котька Ростов.

– В Западное управление, – ответил Зорин.

– В Западное? – вскричали мы все трое. – Начальник, там же суки правят бал!

– Не поеду! – заявил Белка. – В Северное управление – поеду! Там честняги!

– Зачем вы нас выбрали, гражданин начальник? – спросил я. – Тут можно легко найти не одну сотню ссученных. Почему мы? Мы отказываемся. Это же верная смерть!

Зорин слегка замялся:

– Отставить шум! Коротко отвечу вам! Туда, куда едем мы, ссученных воров нет, и не будет. Слово офицера! Это новый ИТЛ с малым штатом. Я – новый начальник этого лагеря. Такой ответ всех устраивает?

– Малый штат? – переспросил Белка. – А что это значит?

– То, что в лагере с охраной будет не более двухсот человек.

Мы переглянулись. Зато политики и фраера воспрянули духом.

– Если у кого есть деньги, – произнес майор Зорин обращаясь к строю. – Я советую всем закупаться по дороге самым необходимым. Чем дальше от Магадана, тем все будет стоить дороже или вообще купить невозможно.

Мы воспользовались этим полезным советом, покупали каждый то, что посчитали нужным.

Нас повезли на четырех машинах. Дорога шла через поселки со странными и смешными названиями: Карамкен, Атка, Мякит, Ягодное.

За всю дорогу я удивительно мало встречал женщин. На пересылках, на ночевках, которые представляли собой сараи с зарешеченными окнами, встречались в основном мужчины.

Любая хабалка[5] на Колыме была красавицей. Недаром, там была поговорка: “Девяносто лет – это еще не старуха”! Женщин там было намного меньше, чем мужчин и любая из них была окружена потенциальными женихами и имела богатый выбор. Уже через полдня, стало известно, что женщины вольняшки приезжали на Колыму всего лишь однажды – в августе 1945 года и то по комсомольским путевкам. Но их число по отношению к мужчинам – капля в море. А основная масса были мужчины. Даже освободившись с лагерей, многие из них не могли уехать на материк.

Колымские ягоды уже поспели и при остановках, наши зэка с большим удовольствием собирали на горных склонах морошку, бруснику, голубицу. И еще такую малоизвестную ягоду с названием жимолость. По форме она на продолговатый виноград похожа, только темно-синего цвета и на вкус… э… совсем другая. Не знаю, как по-другому объяснить!

Особенно ягод было много в поселке Ягодное, отчего он и получил такое экзотическое название.

Колымское лето короткое. Уже было прохладно по ночам, но вполне терпимо.

Конечной точкой нашего маршрута был неизвестный никому поселок Усть-Нера, в ИТЛ которого нас конвоировали. Общая длинна нашего пути по моим подсчетам составляла около 1120 километрах, если считать от Магадана. Но я мог ошибиться. Считать путь мне приходилось не по спидометру, а с кузова грузовика.

Мы ехали дальше. Проезжали поселки Бурхала, Сусуман, Кадыкчан, Аркагала, Усть-Хакчан, Озерки. Дальше Колымская трасса заканчивалась и начиналась обычная грунтовая дорога, по которой летом добраться было еще возможно, но зимой, по-моему, вряд ли. До Усть-Неры по этой дороге было около двухсот километров. Сто километров для Колымы – не расстоянье, да и двести тоже. Но заниматься расчисткой двухсот километров трассы в местах, где даже лагерей почти не было, не представлялось возможным.

Пока мы ехали до Уст-Неры, я присматривался к людям, которые ехали со мной. Своих сокамерников по Читинской тюрьме я немного знал, но остальные, те, кто был в других машинах, были мне недоступны. В нашей трехтонке рядом со мной оказался молодой парнишка, лет пятнадцати.

– Рассказывай, сявка[6], почему тут с нами оказался?

Паренек сразу поскучнел, буркнул:

– Не люблю вспоминать про это…

Я не отказался от своей попытки узнать его историю:

– Говори. Как звать-то тебя?

Белка, сидящий рядом, подтвердил мое требование, коротким словом: “Колись давай, брус шпановый[7], пахан требует”!

И я услышал историю этого молодого арестанта, который оказался моим тезкой. Его звали тоже Михаил.

– Голодно у нас было очень. У нас много людей умерло в области. При немцах выжили, а как война закончилась, жить не получилось. Мать говорила, что у кормящих матерей молоко пропадало и у нас маленькие детишки умирали один за другим. Они сначала кричали, кушать просили, а потом больше молчали, потому, что сил кричать не было… Я видел, как их хоронили. Не могу забыть этого. Мы ели пустую похлебку с лебедой и крапивой и отвар липовый. Из листьев пекли какие-то гадкие хлебцы. Мне все время хотелось есть.Обед из мурцовки считался у нас за роскошь.

Я понял о чем идет речь. Мурцовка – это такая похлебка, частый гость на столе простых людей во время войны и после нее. А готовят ее так: Чернышевского режут на кубики и поливают подсолнечным маслом. Затем сверху крошат мелко нарезанный лук и солят все. Потом заливают горячей водой. И не поймешь, окрошка это или нет?

– А рожь из села увозили, которую наши бабы сеяли и жали. Без лошадей. На себе плуги таскали. Мать исхудала сильно, плакала, проклинала суку усатую, а сверху план спускали. Давай хлеб! А куда наш хлеб отправляли, я не знаю. Но того хлеба которое наше село сдало, хватило бы нам всем в нем живущим людям на пять лет наверное. И не такого, какой нам по карточкам выдавали: на вкус хуже, чем в лагере. А стыришь с поля колосок – сразу враг народа. А мышам можно колоски собирать… На них ведь указы не распространяются. Многие наши были как скелеты, стоят, ветер качает. А иные по коммерческим ресторанам в это время ходили, жировали сволочи… Вот тогда я полуголодный понял, что люди не нужны стране, что рассчитывать можно только на себя. Я пошел к ворам, стал сначала воздушником, потом домушником. Попался, был осужден, дали два года. Отсидел, откинулся, на второй день после освобождения замели за гоп-стоп, теперь петра приклепали пыхтеть. Вот и вся моя история…

– Ничего, пацан, – неуклюже пошутил Белка. – Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь!

–

[1] Постоялый двор (жаргон) – пересылочный лагерь

[2] Из песни слова не выкинешь. Действительно, именно так ругались в те времена, и пусть меня простит читатель, но что бы создать истину, приближенную к действительности мне приходится вставлять не литературные тексты.

[3] Рубильник (жаргон) – нос.

[4] УРО (аббревиатура) – Учетно-распределительный отдел.

[5] Хабалка (народное, устаревшее) – презрительное прозвище плохо, бедно одетой, некрасивой женщины.

[6] Сявка (жаргон) – недавно начавший воровать.

[7] Брус шпановый (жаргон) – подающий надежды вор из начинающих.

ГЛАВА 22. ИНДИГИРСКИЙ ЛАГЕРЬ УСТЬ-НЕРА.

15 августа 1949 года. 11 часов 04 минуты по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Наш этап окончен. Мы стоим перед воротами Индигирского лагеря Усть-Нера[1].

– Претензии к конвою есть? – спрашивает майор Зорин обычную фразу, перед тем, как мы войдем в лагерь. Но никогда никто из арестантов не скажет, что имеет претензии. Только самый глупый. Все прекрасно знают, что любая жалоба всегда обернется против жалобщика. Поэтому все молчат. Только воры могут покуражиться. Но и мы молчим. К майору Зорину действительно претензий нет. Он – бывший фронтовик, командир, и еще не свыкся с мыслью, что мы не солдаты, а зэка. Поэтому в его поступках постоянно сквозит забота о личном составе. Все люди, а тем более зэка, это хорошо чувствуют.

Правильный, бывалый зэка, едва оказавшись в новом лагере, спешит как можно больше узнать о порядках, которые царят в нем. Кто из надзирателей суров, но справедлив, а кто – сука конченая. Кто из начальства, чем живет, их привычки и особенности характера. Эти полезные знания всегда помогают избегать ненужных ошибок.

Лагерь Усть-Нера состоит из трех зон. Я попал не в главный лагерь Усть-Нера, не в КОЛП стоящий поблизости, а в пересылочный лагерь, который был тоже отделен колючкой от остальных зон. В самом лагере происходила фильтрация всех заключенных, в так называемом КОЛП – комендантском отдельном лагерном пункте собирали рабочий контингент, который обслуживал лагерь и поселок. Эти зэка работали в самом поселке. В пересылочном лагере готовили команды для отправки в различные прииски, в которых возникала нужда в рабочей силе. В главном лагере верховодили суки, в КОЛПе – махновцы, а пересылочный лагерь был во власти законников.

Сукам в лагере противостояли бендеровцы, которых тут было множество. Бендеровцы были в своей массе здоровенные, сильные парни, и они ссученым ворам спуску не давали. Вообще, они били и черную масть и ссученых и беспредельщиков. Им было все равно, кто перед ними. Поэтому ссученным ворам приходилось нелегко. Махновцы их поддерживали, как могли.

Вот такой политический расклад воровского мира был в лагере Усть-Нера, когда я там появился.

Узнав о новом этапе, нас встречают в лагере воры. Они стоят у ворот. Их совсем мало. Это – вор в законе Ахмет, честняги и их пристяжь.

Ахмет, по обычаю своего народа приложил руки к груди и слегка нагнул голову. Он не кланяется, он – здоровается.

Свита у Ахмета небольшая: два честняги и два амбала. Одного из воров зовут Желудь, второго Вьюн. Желудь и Вьюн – молодые воры в законе. Желудь из под Тамбова, Вьюн – цыган, где родился, он и сам не знает. Он из табора, а табор сегодня здесь, а завтра уже уехал.

– Я рад вам, братья! – здоровается с нами Ахмет.

Юрок[2] Ахмет был центровым в пересылочном лагере Усть-Нера, стойкий мужик, который пережил трюмиловку, но остался верен воровскому закону. Еле выжил после лютого избиения. Был он невысок, кривоног, но широк в плечах и имел могучий торс, как витязь из древних легенд.

Уже в бараке я спросил Ахмета:

– Ты какой Ахмет? Казанский? Волченок? Саровский? Астрахань?

И я перечислил ему еще с десяток Ахметов.

Он засмеялся, похлопал себя по бедрам:

– Вай, молодец! Всех знаешь! Я думал, что я один про всех воров татарских по имени Ахмет знаю. А ты всех перечислил, ни про кого не забыл. Верю теперь, что ты вор авторитетный. Я – Ахмет Ветер.

– Я с Ахметом Челноком в Воркуте чалился, кушали вместе, с Ахметом Астраханским бебешником[3] был, Волченка по БАМЛагу знаю. Остальных не встречал, но слышал.

– Что слышал нового?

– Ахмет Мурза скурвился.

Ахмет Ветер потемнел лицом.

– Откуда знаешь?

– На пересылке в Ванино его среди сук видели. В одном бараке с ссучеными жил.

Оказалось, что Котька Ростов и Белка тоже знают кое кого из Ахметов. Тесен воровской мир!

Ахмет выложил перед нами хлеб, консервы, соленую горбушу, приказал принести чай. Когда мы перекусили и закурили после сытного обеда, Ахмет устроил небольшое толковище, в котором приняли участие все старожилы и новоприбывшие.

На счет Котьки Ростова и Вадима Белки никаких вопросов не возникло. Они были законниками со стажем. Вопрос коснулся нашей пристяжи, Васи и Матвея. Васе Ахмет сказал так:

– Ты еще шалявый[4]. Шлифовать[5] тебя надо. Но ты стараешься. Белка за тебя поручился. С нами будешь, но без голоса.

Узнав о Матвее, пожевал губами и изрек:

– Ты воевал. Но законником не был. Значит – не сука. Только законником тебе не быть никогда. Можешь с нашей хеврой склеиться[6] или живи, как хочешь.

Матвей, недолго думая решил, что остается с нами.

Началась моя лагерная жизнь.

В этом лагере было много доходяг, которые были забракованы при отборах на этапы и застряли тут надолго. На Колыме был специальный лагерь, куда свозили пеллагриков[7] и истощенных дистрофических доходяг, создавая из них слабкоманды. Но Усть-Нера находилась так далеко, что их транспортировка была нерентабельной.

Этих людей сломал голод и тяжелая работа. В силу этого они не могли трудиться и получали урезанную пайку. И при всем своем желании не могли вырваться из этого заколдованного круга. Тонкие, звонкие и прозрачные, шаркая ногами, постоянно шныряли по помойкам в поисках костей, рыбьих голов, пустых консервных банок, в общем, всего, что можно было съесть.

Их никто не трогал. Они жили своей жизнью, появляясь и исчезая как призраки.

19 августа 1949 года. 20 часов 04 минуты по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Вечером отабунились[8] мы все в черном углу и Ахмет произнес:

– Малява к нам пришла от воров ссученых. Помощи они просят.

Все выслушали вступление, но промолчали. Ждали, когда Ахмет пояснит что, да откуда ноги растут. Суки пишут? Интересно.

– Тихарь[9] на красной зоне был. Богданом зовут. Так он там зашухерил всех, в уши операм дул, хавальник никогда не захлопывал. Раскусили его суки, да поздно. Он троим из них сроки успел привесить. Теперь суки ярятся. А его к нам в зону кинули. Просят они, что бы мы его кончили. Что скажите, бродяги?

– Как рехнулись[10]? – спросил Котька Ростов.

– За несколькими людьми смотрели, за теми, кто на подозрении был. Один оплошность совершил и засыпался!

– На очке за шкибон взяли? – поинтересовался я.

“На очке” вычисляли многих. Обычный зэка не пойдет задницу холодить лишний раз. Да и с пайкой такой скудной раз в двое-трое суток по нужде ходили. А те, кто в оперчасти сверхпаек жрали, те регулярно, ежедневно на очко бегали. Да и морды у них поздоровее были. Находили наседок по этому признаку. В лагере все на виду. Табачек лишний появился, а деревянное письмо[11] сидельцу не приходило… Откуда взял спрашивается?

– Нет. Про побег слух пустили, а бежать никто не собирался. Узнали, кто стучит-постукивает.

– Кто же этот шептун? – спросил Вьюн.

– Один фраер из полицаев бывших.

– Понятненько, – протянул Белка многозначительно. – Сначала перед немцами выслуживался, а теперь перед хозяином и кумом как волчок крутится, гад! Не плотник, но стучать охотник. Душонка у него низкая, если сам себе хозяина ищет.

Хотя считается, что на толковище все равны, но это совсем не так. Каждый путевый имеет свои заслуги и если ты в блудную не влез, эти заслуги имеют вес как примерно воинские звания. Поэтому в нашей кодле была четкая иерархия. Разобраться в ней непосвященному было очень трудно. Ахмет занимал в ней первое место. Не потому, что был старожилом лагеря. Он был чистый вор. Вор, прошедший с честью трюмиловку и имеющий уже право на колымские звезды по срокам, которые он отмотал и авторитет.

А вот я, хотя и был уже авторитет и тоже прошел трюмиловку, замарался. Я, по моему пути вора “сбился с пути”, участвуя в грабежах и разбоях на гастролях. Это был мой минус. Вор должен красть, а не грабить. Разбой – занятие для фраеров. Никто не осмелился бы меня в этом упрекнуть, но про это все помнили. Поэтому, на толковище, я занимал второе, почетное место. Далее шли Ростов, Белка, Желудь и Вьюн. Так сказать, по нисходящей.

Приблатненных на толковище не допустили. Нас было только шестеро.

– Помогать сукам, – самим ссучится, – заявил Желудь. – Но стучевило по зоне разгуливает и по закону должно быть казнено в течение суток.

– Вот-вот! – Ахмет поднял палец. – Думайте, бродяги, как самооборону делать будем.

– Уделать поддувало легко, – сказал Котька Ростов. – Кишевник[12] кинуть или на перо посадить. Любого фраера за мокруху воткнуть нахально[13].

– Не о том говоришь, Константин, – сказал я. – Что скажут честняги в других зонах, если мы от сук заказ примем и его исполним. Ссученными враз станем. И не казнить стукача – тоже, потому, что долг свой не выполним.

– Вот оно что! – взвился Вьюн, до которого только что дошел весь трагизм нашего положения. – Во, попали крепко!

Все замолчали, задумались.

– Может тихаря Вася припотел на нож поставит? – спросил Белка. – Крещение примет.

– Мысль неплохая, – ответил я. – Но Вася в нашей хевре крутится, значит с нас все равно спрос будет…

– Стукача мы уберем, сбаторим[14], но не завтра, – решил Ахмет. – Если мы исполнение приговора отложим, то все нас правильно поймут. А вы пока думайте, все думайте…

20 августа 1949 года. 04 часа 16 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Что делать в лагере, если ты ничем не занят? Есть, спать, резаться в бой да по территории неприкаянно слоняться. У нас любили повторять старую, проверенную многими поколениями каторжников, истину: “Стоять лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем стоять. Лежать лучше, чем сидеть. Лучше малость полежу”. Черную масть пока не трогали, за отказ от работы в БУР не сажали. Начальство лагерное на наши воровские шевеления смотрело сквозь пальцы. Не замечало нас, вроде бы нас тут совсем не было. Да и мало нас было.

– Пост номер три, врагов народа сдал!

– Пост номер три, врагов народа принял!

Это часовые на вышке. Идет смена-сдача поста. На вышку заступает новый караульный: Фома. Он – чукча. Это не ругательство и не оскорбление. Он действительно местный, с Чукотки. А зовут его Фома Иванович. И фамилия у него – Антонов. Это смешно. Антонов Фома Иванович. Но стоит посмотреть на его не славянское лицо, и разводишь руками. Что же, бывает.

Когда в 1932 году местным аборигенам на севере выдавали Советские паспорта, многие из них себе такие имена и фамилии брали. Зачем? А я откуда знаю!?

Когда никого нет поблизости из начальства, может Фома перекинуться двумя-тремя словами с зэка. Иногда бросает за проволоку махорку. Значит, жалеет заключенных. Совесть имеет.

Ночью мне не спалось. Днем выспался, а сейчас думы одолевали. Кумекал, как дело правильно провернуть и не засыпаться самому и других не подставить. Присел на штабель дров. Не спеша выкурил папироску. Еще посидел, поразмышлял. И так плохо, и так не хорошо! Снова посмолил. Ну ничего в голову не лезло! А надо было дело на зэке[15].

Сзади вдруг послышался стук, как будто на землю что-то упало. Я резко встал и подошел ближе к колючке. На земле передо мной валялся… автомат!

А Фома-попугай спешил, лез с вышки вниз и тихо ругался вполголоса:

– Ай, уснул, ай, как плохо! Начальника злая, накажет, однако!

Я мог бы подобрать автомат и скрыться в зоне. Но знал, какие за этим последуют повальные шмоны. Поэтому не стал этого делать. Зачем мне автомат?

Фома, спустившись с вышки, увидел меня по другую сторону колючки. Фома попытался достать автомат через проволоку, но тот лежал слишком далеко.

– Ай, беда! – запричитал он и, посмотрев на меня, жалобно попросил: – Помоги!

Я не испытывал к Фоме чувство неприязни, но попугай, он всегда попугай. Поднять автомат и отдать ему, это означало ссучиться сразу и бесповоротно.

Но я нашелся. Пнул сильно ногой автомат ближе к проволоке на распаханную землю и произнес при этом:

– Накидали железа, пройти невозможно!

Теперь Фоме удалось дотянуться до ремня, и автомат исчез за проволокой. Фома не стал благодарить меня. Но сказал:

– Никто не видел! Черная масть, однако, я знаю!

И полез обратно на вышку. Этот случай остался нашей маленькой тайной. Я вернулся в барак и пошел держать ким[16].

20 августа 1949 года. 11 часов 48 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

***

Трое воров внесли в барак безжизненное тело и положили его в проходе.

– Кто это? – спросил я и привстал с нар.

– Желудь, – ответил мне Белка.

– Кто этот пес[17]? За что плюнул[18]?

Я выслушал очень короткий рассказ о нелепой гибели Желудя. Его выстрелом из винтовки застрелил попугай – охранник вышки. Не за что! Желудь всего лишь вышел покурить на свежем воздухе и спокойно стоял рядом с колючкой.

Ахмет смотрел на мертвого и сокрушенно цокал языком:

– Вот беда! Был человек, и нет человека.

– Какого человека зазря погубили, – произнес Вьюн.

В барак набежали надзиратели, посмотрели на мертвеца.

– Мертв! Пуля прямо в сердце попала.

– Убит при попытке к бегству, – услышал я их разговор. Они подхватили мертвое тело и вынесли его из барака.

Я сидел, на нарах, опустив голову. Наверное, я сильно задумался. Когда я вновь поднял ее, то увидел, что на меня молча, смотрели четыре пары внимательных глаз. Воры ждали моего слова.

– Мы накажем этого попугая, шмаранем[19]! – вынес я свой приговор. – Кто против моего предложения?

Таких не оказалось. Только Ахмет сразу поник.

– Я последний год разменял, – произнес задумчиво Ахмет. – Роцкать[20] мне еще полгода осталось. Срок у меня заканчивается. Если что случится, мне еще добавят. Хозяин[21] недавно лично пообещал. Это еще значит года три… А на волю очень сильно хочется. Дни считаю до свободки.