Текст книги "Скажи "Шалом""

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Дрессировка

Франци господствовала в нашем доме полностью. С первым светом утренней зари она прыгала в нашу супружескую кровать, осторожно облизывала нас, а затем начинала жевать все близлежащие предметы. Жертвой ее маленьких, острых зубов пали многочисленные тапки и кроватные покрывала, и даже один транзисторный приемник, кабель и некоторые книги. Только когда она начала грызть северную часть моего письменного стола, я энергично прогнал ее из комнаты. С тех пор она отказывалась походить к столу и днем, и ночью.

– Эфраим, – спросила самая лучшая из всех жен, – ты уверен, что мы правильно дрессируем нашу собаку?

По правде, у меня тоже были на этот счет сомнения. Франци проводила большую часть своего свободного времени в нашем кресле или на нашей кровати, встречая каждого чужака, появлявшегося на пороге, дружелюбным помахиванием хвоста, лаяла же она только тогда, когда моя жена садилась к роялю. Более того, она, поскольку наши дети постоянно пичкали ее пирожными и шоколадом, все меньше напоминала собой маленького мордастенького гномика, и все больше – неповоротливого бегемота. А то, что для нее было привычным делом писать именно на ковер, а не в какое-нибудь иное место, подразумевалось само собой. То есть она, действительно, была несколько избалована.

– Полагаю, что нам следует определить ее на какие-нибудь воспитательные курсы, – ответил я на вышеупомянутый вопрос моей жены.

Это я сказал благодаря немецкому сторожевому псу Цулу, обитавшему на нашей улице и ежедневно дважды проходящему мимо нашего дома с Драгомиром, известным дипломированным дрессировщиком собак.

– К ноге! – кричал Драгомир. – На место! Лежать! Стоять!

И большое, тупое животное подчинялось команде, садилось, ложилось и прыгало, как приказано. Все это мы неоднократно наблюдали из окна нашего дома.

– Она превратится из благородного животного в машину, – голос жены наполнился глубоким отвращением.

– В бездушного робота, – подтвердил я, и наши полные любви взгляды обратились к Франци, которая как раз терзала подушку, расшитую драгоценными брюссельскими кружевами, рассыпая ее содержимое по ковру. Вероятно, она не хотела больше писать просто на ковер.

– Сходи, поговори с Драгомиром, – промолвила моя супруга, покачивая головой.

Драгомир, представительный мужчина средних лет, понимал язык животных, как некогда царь Соломон, когда бывал в форме. Правда, с людьми дело обстояло хуже. Он жил в нашей стране всего лишь тридцать лет и потому мог бегло говорить лишь на своем родном хорватском.

– Что это? – спросил он при виде Франци. – Откуда вы это взяли?

– Это не имеет никакого значения, – ответил я со всей имеющейся в запасе сдержанностью.

Драгомир приподнял Франци и вытаращил глаза из орбит.

– Как вы кормите эту собаку?

Я проинформировал его, что Франци четырежды в день получает свой любимый суп и один раз – либо ростбиф с вермишелью, либо ирландское рагу, затем крем-брюле, вафли и турецкий мед.

– Плохо и неправильно, – прорвало Драгомира. – Собака только один раз в день должна получать пищу, один раз – и все! Куда собака делает?

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Драгомир выразился более понятно:

– Где писает? Где какает?

– Дома, всегда дома, – с болью пожаловался я. – Только не в саду. Не помогли ни битье, ни уговоры.

– Собака всегда делает там, где пошло с первого раза, – пояснил мне дипломированный тренер. – И как много она до сих пор делала в доме?

– Примерно пятьсот раз.

– Мать моя! Да вам нужно продать собаку! – И Драгомир открыл мне потрясающий факт, что Франци благодаря нашим педагогическим изысканиям, рассматривает сад как наше жилье, а дом – как туалет.

– Но я должен кое-что добавить, маэстро! – пролепетал я. – Мы заплатим вам любую сумму.

Государственный тренер сразу согласился.

– Хорошо, – решил он. – Только прежде нам придется привязать собаку. Я захвачу с собой цепь.

На следующее утро Драгомир появился с невообразимой якорной цепью, прикрепил один конец к черенку метлы, которую он притащил из дальнего угла сада, а на второй конец посадил Франци.

– Ну, вот! Здесь собака должна находиться все время. Раз в день принесите ей немного еды. Только никто не должен подходить к ней.

– Но как бедная Франци такое выдержит? – запротестовал я, громко поддержанный женой и сыном. – Ей нужна компания… Ей нужна любовь… Франци будет плакать…

– И пусть себе плачет, – безжалостно настаивал Драгомир. – Я говорю вам, что делать, вы делаете, что я говорю. А иначе – какой смысл. Тогда уж лучше продайте собаку поскорее.

– Нет-нет, все что угодно, но только не это, – застенал я от имени всей семьи. – Мы будем следовать всем вашим указаниям. Сколько вы хотите за курс?

– Сто пятьдесят без первоначального взноса, – ответил Драгомир, продемонстрировав прекрасный иврит.

Франци начала поскуливать. Уже во второй половине дня весь дом утопал в слезах. Дети бросали душераздирающие взгляды на Франци, на одинокую, голодающую, скованную Франци. Ренана не могла этого долго вынести и улеглась, рыдая, рядом с ней. Амир, протягивая ко мне в отчаянии свои детские ручонки, умолял отвязать бедное животное. Моя жена положила всему этому конец.

– Еще четверть часа, – заявила она мне. – Еще десять минут. Еще пять минут…

– Вот и прекрасно. Пять минут…

Громко лая, Франци ворвалась в дом, прыгала на нас всех, без конца заботливо суетилась, провела ночь в детской комнате и, насытившись пирожными, шоколадом и тапочками, уснула в кроватке Амира.

Утром зазвонил телефон. Это был Драгомир.

– Как собака ночевала?

– Все в самом лучше порядке, – ответил я.

– Лаяла сильно?

– Да, но вполне терпимо, – и я попытался помешать Франци, сидящей у меня на коленях и собиравшейся насладиться моей оправой для очков.

Драгомир настойчиво внушал мне, что в первый период дрессуры следует особенно точно соблюдать все его предписания. Как раз сейчас самое важное – это железная дисциплина.

– Полностью с вами согласен, – поддакнул я. – Можете на меня положиться. Раз уж я столько денег трачу на дрессировку, хотелось бы и результаты увидеть. Я же не настолько бестолковый.

С этим я и повесил трубку, предусмотрительно вырвав шнур из зубов Франци.

В середине дня в комнату ворвался бледный от ужаса Амир.

– Драгомир идет, – кричал бдительный ребенок. – Тревога!

Мы спихнули Франци с рояля, выбежали с ней в сад и крепко привязали к корабельной цепи. Когда Драгомир вошел, мы мирно сидели вокруг обеденного стола.

– Где собака? – грубо спросил государственный тренер.

– А где же ей быть? Конечно, там, где и положено. В саду. На цепи.

– Вот это правильно и хорошо, – одобрительно кивнул Драгомир. – Не расслабляйтесь.

Франци действительно оставалась в саду до конца нашего пиршества. Только к десерту Амир привел ее в дом и угостил частью торта и фруктами. Франци была счастлива, только немного недоумевала. Она и на следующей неделе никак не могла взять в толк, почему ее с такой поспешностью сажают на цепь, когда появляется тот посторонний человек, чей язык никто не понимает, и почему после его ухода Франци снова возвращают в ее туалет. Но в целом происходящее ее устраивало. Время от времени мы предоставляли Драгомиру подробные отчеты о прогрессе, достигнутом в процессе дрессировки, просили его советов по разным поводам, спрашивали, не построить ли нам для Франци сарай ("Никакого смысла, на улице достаточно тепло"), и дали ему однажды, во вторник, когда Франци сгрызла нашу самую красивую скатерть, добровольный аванс в пятьдесят фунтов.

Но на следующие выходные Драгомир совершил одну из самых трагических ошибок: он пришел к нам в дом без предупреждения. Причина состояла в том, что Цулу укусил за ногу почтальона, и Драгомир, присутствовавший при этом, выслушал немало искренних слов о своей овчарке. Драгомир имел достаточное представление о географии, чтобы использовать открытую дверь, и проник в неохраняемую детскую комнату, где и застиг Амира с Франци, лежащих в обнимку перед телевизором и трескающих поп-корн.

– Это что, сад? – завопил он. – Это привязанная собака?

– Не злитесь, дядя, – извинялся Амир. – Мы же не знали, что вы придете.

Ренана начала хныкать, Франци лаять, Драгомир ругаться еще сильнее, я помчался туда и тоже стал орать, моя жена стояла рядом с недобро сжатыми губами и ждала, когда наступит тишина.

– Что вам надо? – спросил я, когда только увидел Драгомира.

– Мне надо?! Вам надо! Это вы хотели собаку одомашнить. Так нет! Теперь она будет все время гадить в доме!

– Ну и что? А я подотру. Я же не вы.

– Вот именно, – сказал Драгомир.

– А ну-ка, убирайтесь! – сказала самая лучшая из всех жен…

С тех пор в нашем доме воцарилась тишина. Франци жрет тапки и ковер, она по-прежнему толстая, и писает, где ей заблагорассудится. Моя жена ходит за ней следом с полотенцем в руках, но мы все сходимся в том, что нет более породистой собаки, которую бы импортировали к нам из Европы.

Час собаки

Франци внезапно стала проявлять чрезмерный интерес к другим собакам, прыгала у окна, когда кто-либо из них проходил мимо, и преданно виляла хвостом, а когда этого было недостаточно, пару раз доходчиво погавкивала. И глядь: за окном раз за разом стали собираться все окрестные кобели, они слонялись туда-сюда, скулили, обнюхивали все, словно что-то искали. Цулу, огромный кобель немецкой овчарки, который жил на другом конце улицы, однажды даже вломился к нам через заднюю террасу прямо в дом и ушел только после применения силы. Мы снова направились к Драгомиру, собачьему дрессировщику с международной репутацией, который ранее так успешно проводил занятия с Франци. Он нам все разъяснил:

– Почему она беспокоится, говорите, почему? Собака потекла.

– Собака – что? – спросила самая лучшая, но непонятливая из всех жен, незнакомая с соответствующей терминологией. – Куда она потекла?

Драгомир использовал весь арсенал ужимок и детского языка:

– Шуры-муры. Девчушка хочет мальчишку. Копуляция, хоп-хоп.

После того, как мы расшифровали эту дикую смесь хорватского и идиотского, нам все стало понятно. Но и детям между тем тоже кое-что стало заметно.

– Папочка, – спросил мой сын Амир, – а почему Франци так рвется к каждому псу наружу?

– Сын, – ответил папочка, – она хочет с ними поиграть.

– Правда? А я думал, что она хочет с ними позаниматься любовью.

Я пересказываю выражение сына в иносказательной форме. На самом деле он использовал известное короткое слово, которое должно быть запрещено в приличных семьях.

Количество поклонников Франци у нашего дома выросло столь значительно, что мы могли пробивать себе дорогу к улице только с помощью метлы. Мы окатывали напоенные любовью стаи струей воды из окна Франци, мы пинали их ногами, мы протянули через сад ржавое проволочное заграждение (которое в минуту было прорвано пылкими любовниками), а однажды я даже запустил кирпичом в Цулу. Он немедленно швырнул мне его обратно. Все это время Франци принимала в окне эротические позы.

– Папочка, – сказал мой сын Амир, – а почему ты ее не выпустишь?

– Это ни к чему.

– Но ты же видишь, что она хочет наружу. Ей хотелось бы хоть разок…

Далее последовало то ужасное выражение. Но я не дал себя переубедить:

– Нет. Только когда она выйдет замуж. В моем доме приняты хорошие манеры, если ты ничего не имеешь против.

Мать-природа, однако, имела свои собственные законы. Псы снаружи выли хором и периодически начинали драться друг с другом за пока еще не полученную добычу. Франци стояла в окне и ждала. Она более не ела, не пила, не спала. А если и спала, то сон ее был полон эротических сновидений. Но и в бодрствующем состоянии она не оставляла никаких сомнений в том, зачем ей нужно наружу.

– Потаскуха! – прошипела самая лучшая из всех жен и удалилась.

Она была к ней явно несправедлива (и кто знает, не сыграл ли тут свою роль древний женский инстинкт). Франци была слишком уж хороша. Ни один нормальный кобель не устоял бы перед тем таинственным сексуальным сиянием, сверкавшим в ее глазах, и прелестью ее движений. А ее серебристая, волнистая шкура! Она же должна быть как следует уложена! И мы решили постричь Франци, чтобы поддержать ее сексапильность перед очередной демонстрацией, для чего позвонили в собачью парикмахерскую. На следующий день появились двое экспертов, пробились через собачьи орды, оккупировавшие наш сад, и забрали с собой Франци. Она прошла как маленькая светская львица, ее поклонники лаяли, выли, и бежали вслед за машиной еще несколько километров. Мы сидели дома, мучаясь в неведении.

– Что мы могли поделать? – вздыхал я. – Ведь она слишком неопытна в таких вещах…

Франци все не возвращалась. А то, что предстало перед нами на следующий день, оказалось уродливой, розовой мышью. Я никогда не мог себе представить, что Франци была столь маленькой. Франци продемонстрировала столь безобразное превращение, что невозможно было себе представить. Она не перебросилась с нами ни единым словом, она не вертелась, а только неподвижно встала у окна.

Но что же произошло?

Наш сад больше не мог вместить множества псов, прибегавших целыми толпами. Они снесли проволочную сетку, лежали тут и там и прыгали, брызгая слюной, на забор дома, чтобы быть поближе к Франци. И если раньше так было только с кобелями нашего квартала, то теперь сюда сбегались все псы города, страны и всего Ближнего Востока. Среди них были даже две собаки-эскимоса; они вынуждены были выбросить свои сани, на которых примчались прямо с Северного полюса. Никакого сомнения: в своем нынешнем состоянии Франци была столь сексуальна, как никогда ранее. Ведь теперь она была голая. Она лежала в окне, предоставляя себя, обнаженную, жадным взглядам своих поклонников.

Наш дом превратился в какой-то центр Эроса.

Когда какой-то особенно дикий жених, настоящая невоспитанная уличная скотина, одним ударом вышиб нам дверной засов, мы вызвали полицию, пока другие собаки не прервали нам и телефонное сообщение. Полиция была занята. А у нас не оказалось сигнальных ракет, чтобы подать сигнал бедствия. Еще плотнее замкнулось кольцо осады вокруг нашего дома. Рафи, мой старший сын, предложил поджечь цветы в саду и под прикрытием дыма отступить до ближайшей почты, откуда мы, возможно, получим связь с полицией. Но поскольку при этом пришлось бы оставить дом, мы вынуждены были отказаться от этого плана. Внезапно появился Цулу, обнаруживший проход через чердачное окно, он прорвался в кухню и ввязался там со мной в смертельное единоборство. В его глазах сверкало отчаянное решение сначала изнасиловать Франци, а потом рассчитаться со мной. Франци бегала вокруг нас, помахивая хвостом, и лаем подбадривала Цулу. Остальные члены нашей небольшой семьи искали укрытие за опрокидываемой мебелью. Псы снаружи придвигались все ближе и ближе.

– Прекрати уже! – прозвучал задыхающийся голос моей смертельно бледной жены. – Отдай им Франци.

– Никогда, – прохрипел я. – Я не позволю себя шантажировать.

А потом – даже сейчас, когда я пишу эти строки, моя рука дрожит от волнения – как раз, когда мы прощались с последними минутами жизни в ожидании неизбежного конца, вдруг лай за окнами прекратился, и собачьи стаи разом рассеялись. Я осторожно высунул голову наружу и приложил руку к уху, чтобы услышать громогласный бой барабанов атакующей кавалерии, которая, как известно, всегда появляется в последний момент, чтобы спасти скальпы несчастных поселенцев… Но я не смог обнаружить ни единого следа причин столь организованного отступления. Скорее всего, произошло совершенно обыкновенное чудо.

На следующий день Драгомир объяснил нам, что случилось:

– Вы знаете? Вы не знаете? Во всем городе в один момент потекли все суки. Вот ведь как бывает. И сразу всем хорошо.

С тех пор в нашем доме царит привычное однообразие. Франци, розовая мышь, снова превратилась в собаку с белой шкурой, которая интересует только людей. Собакам с округи она и глаза не кажет, вот и все дела. А Цулу, когда проходит мимо нашего дома, даже не поворачивается. А откуда в таком случае появились маленькие шнауцеры, которых родила Франци, мы понятия не имеем.

Инструкция по эксплуатации

Как всегда в начале недели я открыл свою комнату и сел за письменный стол, чтобы сочинить кусачую сатиру на наш истэблишмент. Заголовок не составил для меня особых проблем: «Открытое письмо истэблишменту». Это я написал ему, прямо туда, на самый верх.

Но после этого дело захромало. Напрасно мучил я свой мозг, из которого, собственно, и должна была появиться моя статья, – как вдруг внезапно услышал громкое жужжанье. Оно звучало как "з-з-з". Сразу же после этого на мое левое ухо села муха и начала там лакомиться.

Поскольку наша квартира уже две недели герметично закрыта, очевидно, эта муха родилась уже тут. Я имел, таким образом, дело с редким экземпляром местного, домашнего насекомого, что меня, впрочем, нисколько не остановило от того, чтобы согнать ее с моего уха. Что, в свою очередь, нисколько не остановило ее от того, чтобы через несколько звонких кругов с радостным жужжанием вновь вернуться на мое ухо. Это занятие мы повторили многократно.

Я начал злиться и подошел к окну, чтобы рассмотреть этого аборигена получше. Был ли этот экземпляр мужского или женского пола, я не мог точно установить, к тому же подошел я недостаточно близко. Для меня так и осталось тайной, почему именно эта муха нашла именно мое ухо столь вкусным. Ведь второе ухо она посетила столь же охотно. Однако затем его привлекательность заметно поблекла: муха хотела только мое левое ухо, и никакого другого. Стоило мне защититься рукой, как она садилась на мою руку, а когда я хотел ее отогнать этой рукой, она садилась на мое левое ухо. И тогда я решил эту муху умертвить. Хоть я и противник смертной казни, но жизнь тяжела и жестока, особенно летом. Разумеется, я должен был осуществить это намерение спокойно и хладнокровно, без суеты. Я считаю довольно диким бить кого-либо, а тем более рассматривать сам акт казни как некое удовольствие. Но, тем не менее, я терпеливо дождался, пока этот абориген не достигнет пределов досягаемости моей руки, чтобы стремительным ее движением с ним покончить. И мне ничего другого не оставалось, как набраться терпения и скорости реакции.

По меньшей мере десять раз муха уже была в моих руках, и каждый раз она уходила от меня, снова садясь на мое левое ухо с ловкостью привидения и невообразимой скоростью реакции. Я повторял свое нападение снова и снова, казалось, мой кулак уже настиг ее в пустоте и раздавил, но другой абориген вставал на место павшего товарища, как наполеоновский гренадер, – но нет, это была все та же муха, которая прилетала пожужжать на мое ухо. Я узнавал ее по большим глазам и наглой ухмылке. Чтобы не потерять остатки самообладания, я отправился – под непрерывными атаками мухи на мое левое ухо – на кухню, порылся и нашел там большую хлопушку и вернулся обратно в кабинет, неся хлопушку в руке, а муху на ухе. Но здесь я столкнулся с новыми трудностями. Разумеется, я мог дотянуться до мухи сильным ударом правой, но при этом, также без сомнения, мое левое ухо – и не только оно – испытало бы весьма болезненные ощущения.

Потому тут требовалась продуманная тактика. Я загнал муху в комнату и там закричал на нее по-венгерски, что гарантировало (как и у любого другого живого существа) наступление паралича. Но в данном случае он, к сожалению, не наступил. Лишь примерно через четверть часа этого сотрясания воздуха в качестве компенсации я получил лишь разбитую цветочную вазу, упавший горшок с цветами, обрушившуюся настенную картину и расцветшее левое ухо. Обстоятельства заставили меня принять компромиссное решение. Я вспомнил про свою тетушку Зельму, которая держала в Будапеште парикмахерский салон. В одном углу ее салона в течение всех летних месяцев всегда стояла тарелочка с наколотым сахаром, предназначенная для того, чтобы собирать всех летающих чудовищ. Точно такая же тарелочка стояла сейчас и на моем письменном столе, разбавленная для удобства пищеварения несколькими каплями воды.

Действительно, муха немедленно покинула мое ухо, просвистела в пикирующем полете над тарелкой, подхватила порцию сахарной пудры и вернулась обратно на мое ухо, где начала спокойно употреблять свою добычу. Как только запас был сожран, она раздобыла тем же путем новый, а потом следующий, а потом еще один. После четвертого или пятого пике я вычислил интервал ее полетов и врезал хлопушкой одним точно выверенным ударом. Обломки тарелки и мебели падали еще несколько минут.

Человек с нерешительным характером, возможно, впал бы на моем месте в панику. Но я не таков. Я могу переключить себя на воинственный лад. Муха, москита вульгарис, как знает даже каждый необразованный, всегда летит на свет и полностью избегает темноты. Потому я погасил свет в комнате и открыл обе створки окна, чтобы наверняка убедиться, что солнечный свет выведет на свободу моего летучего мучителя. Для верности я размахивал над головой темным полотенцем, чтобы избежать посещения мухой моего левого уха. Через какое-то время я и сам выпрыгнул в окно, закрыл его спиной и вернулся в дом.

Вы не поверите – комната была полна мухами. После 28 я прекратил считать, поскольку должен был спросить себя, не посчитал ли я случайно одну муху дважды. А мою единственную местную жительницу я признал без труда по тому, как она с громким жужжанием приземлилась на мое левое ухо. Ее жужжание я тоже признал, хотя жужжала вся комната.

В качестве последнего средства я прибег к репелленту. И поскольку все было поставлено на карту, предварительно я изучил инструкцию по эксплуатации:

"Полностью очищает дом от насекомых. Безопасен для людей и домашних животных. Для достижения наилучшего результата в борьбе с летающими насекомыми рекомендуется закрыть все окна и двери и распылить средство во всех направлениях. Приблизительно через десять минут снова откройте окна и вынесите мертвых насекомых".

Я сделал все так, как было предписано. Я плотно закрыл окна и двери и опрыскивал всю внутренность дома, пока не устали руки. Затем я посадил, согласно инструкции по эксплуатации, на десять минут на мое ухо свою старую знакомую муху. Приблизительно через пять минут в этой тесной, затхлой, зловонной комнате мной овладело резкое недомогание. Еще через пару минут, поскольку сюда вообще не поступал воздух, я упал на пол от приступа удушья. В последнем усилии я попытался выломать дверь.

Но наконец-то эти десять минут прошли. Мухи открыли окна и вынесли меня наружу.