Текст книги "Ассистент клоуна"

Автор книги: Ефим Бершин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Правда, с некоторых пор заговорили о том, что ухудшается, дескать, демографическая ситуация. Народу исчезает больше, чем нарождается. Приняли по этому поводу целую программу, понавыпускали специальных таблеток, в общем, можно сказать, действовали по наводке незабвенной Виктории Фибиргасовой, ставшей впоследствии Валентиной Мындриковой, а в конечном итоге исчезнувшей вместе с одной из пятничных газет. Именно она, напомним, первой подняла вопрос о сексуальном поведении нынешних мужчин, игнорирующих не только современные медикаментозные средства, но и самих женщин, и наносящих тем самым вред коллективному бессознательному.

Надо сказать, что если что и процветало в стране, так это именно коллективное бессознательное. И наоборот: все, что хоть как-то было связано с сознанием, медленно, но верно затухало. И никакие таблетки не помогали. Поначалу ученые сильно ломали головы, пытаясь разгадать направление процесса. Открыли несколько институтов, целенаправленно разрабатывавших национальную идею. Специальная лаборатория исследовала особенности национального духа. Выпустили несколько сотен книг о смысле жизни и проблемах повышения самосознания. Ничего не помогало. Да и какое, скажите на милость, может быть самосознание при отсутствии сознания? В конце концов, ученые бросили свою затею, осознав-таки, что они сами являются частью того же процесса, что и остальные. А поэтому что-нибудь придумать – не в их власти.

Но самой власти нужно отдать должное. Она старалась. Она призывала. Она показывала пример. Она добросовестно пыталась переписать сценарий и даже что-нибудь построить взамен исчезнувшего. Но злой рок преследовал строителей. Из-под их рук неизменно вырастало нечто крикливое и бесполезное, как петух Рабиновича.

XX. Парад-алле

Бог ты мой! Ну кто из нас, скажите на милость, не мечтал о покое? Кто из нас не мечтал хотя бы иногда выпасть из времени, забиться в щель, притаившуюся между прошлым и будущим, переждать, спрятаться куда-нибудь туда, где не было, никого не было, ничего не было? А даже если и было – все равно не было.

Тем более что и выбирать было не из чего. Да и не хотелось больше ничего выбирать.

Я был один. Людей не было, были только яблоки. Да и те давно опали с обессиленных веток и, аккуратно собранные, выглядывали гроздьями зрачков из корзин. Костры из листьев залило сентябрем. Да вот зима только на этот раз странная выдалась – почти совсем бесснежная. Новый год миновал, потом Рождество, а там и сам январь, но все без снега. Мороз – за двадцать. Но без снега. Сад мой промерз насквозь. Вода в бочке стала как каменная, вместе с ряской замерзла. Яблони индевели, а осины в соседнем лесу так скрипели на морозном ветру, будто и не осины вовсе, а табун лошадей, с ржанием несущийся к водопою. Не зима – один больной нерв.

Я только и занят был тем, что дрова рубил да печь топил. Так и сидел у печи, на огонь смотрел и кочергой поленья пошевеливал. Уже и не думал ни о чем. А о чем думать? Тут бы выжить. Зима без снега – оголенный нерв. И голые ветки деревьев стонут, как живые. Ни спрятаться, ни согреться. А на небе весь день – ни тучки, ни облачка. Не из чего снегу идти.

Зато ближе к середине февраля завалило так, что не выбраться. Чуть не весь день откапывался. И тут же все вокруг повеселело, успокоилось. И такое блаженство разлилось вокруг, что я чуть опять поэтом не сделался.

И тут вдруг – кульбит. Алле-ап!

Нет, моим главным искусителем был, конечно, Антошка. Как с неба упал. Вместе со снегом. Ворвался в сени – весь белый, из-под шапки глаз не видно. Скинул новомодный тулупчик, а из-под тулупчика – кот. Рыжий.

– Видал? – кивнул Антошка на кота. – Тоже рыжий. Вместо тебя “рыжим” работает.

А кот немедленно скакнул на подоконник, усы расправил – высматривает, на что бы кинуться. Антошка стоит, усмехается, оглядывает хитрым взглядом мое логово.

– Ты бы еще всех макак в цирке собрал и сюда приволок. А заодно и тигров Коли Секвойского.

– Надо будет – приведу, – смеется Антошка. – Тебя без тигров отсюда не вытащишь. Совсем с пути сбился. Сам себя на гауптвахту посадил. Ты что вообразил? Что ты монах? Схимник? Если тебе написано на роду быть клоуном – должен быть клоуном, а не монахом. – И тут же опять залился смехом. – А что? Это мысль. Представляешь, если на тебя клобук монаший напялить и на манеж выпустить? Зал подавится от хохота.

Я тоже улыбался. Соскучился по Антошке.

– Это ж кто мне на роду написал? Ты, что ли?

– Внимание! Иллюзионный аттракцион! – заорал он. И вытащил из широченного кармана бутылку водки.

В общем, нормально посидели. Под яблочки. Даже колбасы не догадался прикупить. Клоун и есть клоун. Что с него взять?

Короче, выяснилось, что программа наша вовсю обновляется и готовится к грандиозной премьере, что Антошка мучается один, но никого брать к себе не хочет, и что без меня ему больше и шагу не сделать. Прямо выставил меня каким-то незаменимым.

– Так и буду с этим котом работать? – орал Антошка. – Старые репризы – черт с ними. Но новые! У меня куча идей! Умрешь на месте. Без тебя – никак.

– И что, – осторожно поинтересовался я, – все забыто? Люди работают, как ни в чем не бывало?

И тут Антошка вдруг сделался серьезным.

– Знаешь, что я тебе скажу? Мы – цирк. Понимаешь? Мы – цирк. У Коли – тигры. У Маргариты – корова. И Альфред. У Магомадова – кони, а у Пеструшкина – питон. Даже Клавдия Петровна при нашем деле. А все остальные пусть живут, как хотят. Ну, как тебе еще объяснить? Я – не Вовка-шпрех, говорить не мастер. Но я клоун, и этим все сказано.

Вдруг Антошка выхватил из миски яблоко, откусил от него кусок, сунул в карман и тут же вытащил его оттуда назад. Но уже целым, не надкушенным.

– Вот и все. Вот и весь смысл, – закончил он. – Поехали.

И стал ловить кота.

Премьера новой цирковой программы шла триумфально. Во время простоя было создано несколько новых номеров путем объединения старых. Например, Маргарита поставила совместный номер с лилипутами. Лилипуты, рассредоточившись по всему манежу, строили пирамиды, крутили сальто, взлетали на досках и даже поднимались на лонжах вверх, выделывая над головами зрителей умопомрачительные трюки. А в самом центре арены, естественно, под присмотром Маргариты гарцевал на корове Альфред в мундире Наполеона.

Коровьего наездника сменяли наездники Магомадовы, которые хоть и носили разные фамилии, но действительно работали как близкие родственники или, как минимум, однофамильцы. Они танцевали на спинах лошадей. Они на полном скаку проходили под крупом. Они носились по кругу с такой скоростью, что у Вовки-шпреха, стоявшего у выхода на манеж с микрофоном и во фраке, даже закружилась голова.

Воздушная акробатка Анжела грациозно венчала собой высоченную пирамиду гимнастов на перше, который держал на собственной голове силовик Савостиков. Этот номер особенно нравился Костюкову, всю сознательную карьеру державшему на голове точно такой же перш.

А Коля Секвойский превзошел сам себя. Три месяца не пил человек. Под конец номера он создал форменный шедевр – просто-таки выткал из своих тигров настоящий персидский ковер. Или даже таджикский, но полосатый. Тигры безропотно лежали на манеже вплотную друг к другу, а Коля возлежал на них, как какой-нибудь бей или даже падишах.

Не терял времени зря и Ясикович. Его оркестр играл не просто вдохновенно. Он нарезал марши и туши. Он лил слезы над лирическим номером влюбленной пары воздушных гимнастов. Он хулиганским взвизгиванием подыгрывал репризам, после чего срывался в вихри неопознанных музыкальных жанров. Иногда казалось, что оркестранты могут буквально вылететь из-под своего подкупольного гнезда вслед за собственными звуками.

Уже представление приближалось к концу, уже артисты выстраивались у выхода на манеж, готовясь к заключительному параду-алле, когда подошел раскрасневшийся, воодушевленный небывалым успехом Антошка.

– Давай во время парада голубей запустим. Как только артисты пойдут, так сразу и запустим.

– Давай, – говорю, – запускай. В чем проблема? Я, что ли, голубями заведую.

– Ты не понял. Просто так запустить голубей кто хочешь сможет, даже Семеныч.

– Ну? А ты как хочешь?

– Давай их из иллюзионного ящика выпустим. Все равно без дела стоит.

– Из какого ящика? Того самого? С зеркалами? Так он же арестован.

– Когда это было! – присвистнул Антошка. – Да и нет там уже никаких зеркал. Давно выбросили. Это теперь обыкновенный ящик.

Замысел Антошки, как всегда, носил характер репризы. По-иному он думать просто не умел. Я должен был, не переодеваясь, во всем своем дурацком обличье “рыжего” изображать из себя то ли мага, то ли факира, то ли еще какого волшебника. Антошка же на глазах у зрителей засунет двух голубей в ящик, накроет его черным саваном и убежит. Когда все пойдут, мне останется только сдернуть саван и открыть крышку. В общем, ничего сложного. И с Ясиковичем все договорено. Оркестр поддержит.

– Ну что, как договорились? – подбежал Вовка-шпрех. – Тогда – по моему сигналу.

– Свет-то куда давать? – подошел Семеныч. – А то опять не того засветим.

– Как артисты пойдут – на центральный выход давай, – разъяснил Вовка. – Потом на него, – указал он на меня.

– А потом?

– Потом гаси свет в зале, а все прожектора – на ящик. Оттуда голуби полетят. Классный финал получится! – Обернулся он ко мне. – Артисты уйдут с манежа в темноте, а в зале будут витать голуби. Только голуби. Представляешь? В полной темноте, в свете прожекторов – только голуби. Такого финала еще не было.

Последний номер программы – воздушный полет Сашки Херцига – подходил к концу. Его ребята срывались с трапеций, подвешенных на огромной высоте под самым куполом, и, как птицы, летели вниз, к сетке, сверкая фосфоресцирующими костюмами. Зал замирал от ужаса и восторга.

Когда воздушные гимнасты покинули манеж, на нем появился Антошка. Он подпрыгивал, извивался, падал, терял шляпу, словом, изо всех сил изображал из себя воздушного гимнаста. Зал взрывался хохотом. Потом Антошка стал свистеть и махать руками, призывая меня присоединиться. Я испуганно прятался за спину Вовки-шпреха до тех пор, пока сам Вовка меня не вытолкал на середину. На полусогнутых ногах я стал крутиться вокруг Антошки, повторяя его движения. Но выходило это настолько неуклюже, что ему самому надоело. Жестами он подозвал меня к черному ящику, повернул к нему спиной и завязал глаза. Приложив палец к губам, то есть призвав зал к тишине, он неожиданно достал из-за пазухи двух белых голубей. Зал зааплодировал. Тогда Антошка, крадучись, подошел к ящику, сунул голубей под крышку, сверху набросил саван и убежал. Зал застыл в ожидании.

– Пар-а-ад-алле-е-е! – каким-то необыкновенно диким голосом заорал Вовка.

И в этот момент оркестр Ясиковича чуть не обрушил стены нечеловеческим маршем. Артисты пошли по манежу, приветствуя зрителей. Зрители вскакивали со своих мест, приветствуя артистов. Триумф был полный и всеобщий. И только я, стоя возле ящика в длинноносых клоунских башмаках, кургузом клетчатом пиджачке с оборванным хлястиком, в рыжем парике и с повязкой на глазах, понимал, что из меня опять сделали идиота.

Я сдернул с глаз повязку и сразу ослеп. В кромешной темноте несколько пистолетов-прожекторов били мне в лицо. Зал молчал. И только по напряженному, доносящемуся со всех сторон дыханию я понимал, что я не один, что со всех сторон люди, что манеж полон и что все ждут заключительного аккорда.

Повернувшись, я увидел, что прожектор выхватил из темноты ящик, под крышкой которого громко клекотали голуби. Подойдя поближе, я, как и просил Антошка, сделал несколько характерных пассов, изображая мага и волшебника, сдернул саван и откинул крышку. Под восторженные крики зала и лирическую мелодию оркестра из ящика выпорхнули два голубя и, выхваченные прожектором, повисли в воздухе.

Но в тот же момент что-то произошло. Еще не стихли аплодисменты, еще Семеныч не дал общий свет, и лирическая музыка продолжала обволакивать темноту, как ящик вновь ожил, и из него под пистолетный выстрел прожектора появилась Сонька. Со вставленными в волосы разноцветными перьями и огромными, подведенными черной тушью глазами. Она грациозно поставила ногу на ступеньку, сошла на арену и заскользила вдоль рядов, словно продолжая парад-алле.

Не успели стихнуть восторженные крики зала, как из ящика донеслось:

Не век тебе пташечкой

Звонко распевать,

Легкокрылой бабочкой

По цветам порхать.

На арену, шатаясь, вышли Сидор Никанор с собутыльниками, а следом плелась бабушка, прижимая к груди лукошко с грибами. Сразу за ними вылетел тощий петух и, разинув клюв, ни с того ни с сего проорал рассвет. И тут же Семеныч, следуя духу сценария, включил освещение. Перепуганные артисты стояли вдоль рядов, хотя им давно уже положено было скрыться в проходе. Весь зал встал в едином порыве и восторженно аплодировал. А по арене, сунув пальцы одной руки куда-то под мышку, а другой приветствуя собравшихся, вышагивал лысый человек с коротко стриженной бородкой и хищным взглядом. “Товагищи! – кричал он, товагищи!”. Но зал его не слышал. Зал буквально ревел от восторга, потому что узнал вышедшего следом высокого человека в сверкающем сером костюме, не так давно, кстати говоря, сгоревшего в Манеже.

Потом появились телеведущая Муся Пинчук под руку с журналисткой Викторией Фибиргасовой и нянечка Протасова с баночкой анализа. Они прошли по кругу, поприветствовали зрителей и направились к противоположному выходу, ведущему на улицу. Следом за ними устремился следователь Иванов, сопровождаемый Сантехником и Людмилой, а дальше и вся редакция “Родины литературы” во главе с Таней Саниной, аккуратно державшей впереди себя урну с прахом.

Затем возникла трехсекундная пауза, после чего на арену вышел небритый старик, освещавший себе дорогу вдребезги разбитой керосиновой лампой. Он огляделся по сторонам и испуганно засеменил к выходу, увидев идущих за ним трех солдат в грязных изодранных гимнастерках. Один из них крепко сжимал в руке проржавевший штык.

За солдатами явились генералы – в белых парадных мундирах прошествовали по манежу генерал-губернатор Новороссийского края Михаил Семенович Воронцов и шеф третьего жандармского отделения Александр Христофорович Бенкендорф. Беседуя, они неторопливо покинули зал, уступая место на арене еще одному старику, крепкому и широкоплечему. Огромными руками бывшего кузнеца старик бережно поддерживал худую изможденную женщину. Одежда их вся была испачкана землей и глиной. Старик шел, шевеля губами и высоко задрав голову, словно о чем-то разговаривал с небом. Но с губ его срывалось только одно слово: “Адонай”!

Артисты уже давно покинули манеж, а люди из ящика шли и шли, шли и шли. Они проходили вдоль рядов и уходили сквозь украшенный красным бархатом проход на улицу, в мир, в метро и трамваи, в рестораны и церкви, и медленно вливались в столичную суету.

Ясикович, видимо, уже мало что понимая, продолжал дирижировать оркестром. Когда репертуарный запас был почти исчерпан, на арену резво выбежал смуглый человек в высоком цилиндре, с бакенбардами в пол-лица и с тяжелой тростью в руке. Он остановился в центре манежа, внимательно оглядел зрителей и принялся что-то декламировать. Но недовольный ропот заглушил его голос. В зале уже что-то произошло. Зал перестал смеяться. От комнаты смеха неожиданно повеяло ужасом. И когда из этого проклятого ящика вышел Тот, в черной длинной хламиде, с бородой, убеленной песками Иудейской пустыни, оркестр заглох, и зрители ринулись к выходу. Они толкались, они давили друг друга, они прыгали с верхних рядов на головы тех, кто стоял внизу, они рвались из цирка вон. А я, застыв в идиотской позе, продолжал играть роль мага или волшебника и не мог сдвинуться с места.

Последним из ящика выскочил смешной человек в длинноносых клоунских башмаках, огромном рыжем парике и кургузом клетчатом пиджачке с оборванным хлястиком. Но тут свет погас, и на меня обрушилась Пустота. И – страх.

Страх – вот граница между нами и Пустотой.

Можно пойти ей навстречу и не вернуться. Можно в страхе бежать. И все равно исчезнуть. Пустота предлагает выбор, которого нет. Пустота мстит за смелость, и Пустота мстит за страх. Пустота – убийца. И Пустота – источник.

Источник всего живого, несущего погибель.