Текст книги "Шанхайский цирк Квина"

Автор книги: Эдвард Уитмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Он испугался и принял слишком маленькую дозу. На следующий день он принял еще, а на третий день попробовал снова. Прошло несколько недель, и вместо того, чтобы восстановить честь семьи, он пристрастился к эфиру.

В течение десяти лет после Первой мировой, в период относительной свободы в Японии, он зарабатывал на удовлетворение своих пристрастий, снимаясь в сценах мастурбации в порнографических фильмах. Во время депрессии он шантажировал родственников и тем самым добывал скромные суммы – становился перед их домами и мастурбировал, к полному удовольствию соседей. Совсем недавно он начал попрошайничать и воровать. Генерал заметил его, когда он ворвался на склад Кемпейтай в поисках вожделенного эфира.

Барон Кикути сразу вспомнил его имя, потому что отец молодого человека был тем самым хирургом, который оперировал его глаз в девятьсот пятом. Из благодарности к покойному отцу мальчика он решил хоть чем-то помочь ему. Он взял его в армию и вылечил. Генерал заставил его поклясться, что он никогда больше не будет мастурбировать в общественных местах. Капрал преисполнился благодарности, и генерал сделал его своим личным шофером. Он часто назначал тайные встречи у себя в машине, и капрал был к нему глубоко привязан.

Мама знала обо всем этом. Она знала, что капрал был способен совершить половой акт только с самим собой. Но еще она знала, что он – ее единственная надежда. В доме не было слуг-мужчин, и ни один мужчина не ночевал здесь, кроме капрала, когда генерал оставался у нее.

Она объяснила капралу, что генерал очень хочет иметь сына, но не в силах исполнить свои мужские обязанности. Капрал сразу понял. Он склонил голову и сказал, что должен сделать признание.

Нет, сказала Мама. Она знает о положении дел, но все равно он может помочь, если захочет. Капрал отвечал, что сделает все, что угодно, если это будет в его власти.

Тогда она задала ему несколько деликатных вопросов. Каким-то образом поборов смущение, он выдавил из себя ответы.

Она поблагодарила его, извинилась и ушла, а вернулась с большой фотографией. Она дала капралу указания и напомнила, что у него всего три дня, чтобы потренироваться. Через три дня наступало нужное время месяца, и Мама боялась откладывать исполнение своего плана.

Всего в трехдневный срок капрал взялся довести до совершенства необходимый прием, совершенно не сочетавшийся с его прежними вкусами и привычками, и это свидетельствовало о его преданной любви к барону Кикути.

* * *

Ей и генералу явно не хватало времени, но на правильном расчете времени основывались все ее надежды.

Мастурбируя, капрал впадал в экстатический транс. Он погружался в царство собственных фантазий. Но если что-нибудь, кроме его собственной руки, прикасалось к его пенису во время мастурбации, он выходил из транса. Полет прекращался, он сразу же слабел.

Было только одно исключение, а именно – когда оргазм уже начинался. Тогда его пенис можно было ввести в любое инородное тело, но он все еще оставался твердым секунду или две, пока длился оргазм. Трудность, разумеется, заключалась в том, что он не знал, когда начнется оргазм. В том царстве его разум был затуманен. Он не владел собой.

Вот в этом он и признался Маме. Она предложила решить проблему с помощью большой фотографии.

Это был официальный портрет, для которого целая семья снимается только по особо торжественным случаям. Все были одеты в парадные кимоно: дети и внуки, тетушки и дядюшки, родители, бабушки и дедушки, дряхлый прадед, няня, служившая этой семье полвека. Члены семьи стояли ровными рядами, не улыбаясь, уставившись в объектив. В переднем ряду на фотографии виднелся застенчивый мальчик, чем-то похожий на капрала в детстве.

Капрал хорошо знал фотографию. Все в Японии хорошо знали ее. Это была сама история, мир, существование.

И все же в этой фотографии было что-то еще. На нее была наложена другая фотография, или, возможно, хитроумный рисунок, или просто набросок какой-то картинки, туманный и неопределенный. Сначала капрал едва мог ее рассмотреть, но чем дольше он смотрел на фотографию, тем отчетливее становился туманный образ.

На фотографии постепенно проступал призрачный нагой мальчик, лежащий на спине на глазах у всей семьи, – согнув руку в локте, с улыбкой, с необычайно подвижными и ловкими пальцами.

Безумная свобода прямо у ног торжественных, ничего не замечающих собравшихся.

Капрал упражнялся в соответствии с указаниями Мамы. Он энергично мастурбировал, концентрируясь на призраке. Приходил транс, экстаз, он переставал владеть собой.

Условным сигналом был звук, напоминавший хлопок в ладоши, раздававшийся, когда слуга, обходивший дом и выкликавший час, быстро ударял друг о друга двумя деревянными кубиками. Услышав хлопок, капрал переводил внимание с лежащего на спине мальчика на другого – на самого себя, на того, кто в парадном кимоно стоял в переднем ряду, неподвижный и застенчивый.

В тот же момент у него начинался оргазм. Это происходило именно так, как предполагала Мама. С фотографией он мог контролировать свои фантазии с точностью до секунды. Капрал упражнялся каждый час, день и ночь, и на третий день он был готов.

В ту ночь Мама решила подать генералу сырых устриц. Основой соуса была серая амбра, серовато-белый воск, собранный за ухом кашалота, хорошо известный афродизиак. К этому она добавила мускус, и ревень, и корицу для запаха, и, наконец, щепотку фосфорита. Она надеялась, что генералу поможет афродизиак, – но если нет, от фосфорита мышцы его шеи напрягутся, удушая его и одновременно вызывая рефлекторную эрекцию.

Потому что, как сказал Лао-цзы, мужчина мягок и слаб в жизни, но тверд и жесток в смерти.

Расчет времени.

Капрал, происходивший из семьи уважаемого хирурга.

Устрицы и кашалот.

Яд и противоядие.

План был опасен, ведь если противоядие не дать быстро, то генерал и в самом деле задохнется. Но противоядие нельзя было приготовить заранее. Ей нужно было сыграть свою роль, пока капрал играет свою.

Расчет времени.

Время.

Мама украсила блюдо водорослями и поставила его перед возлюбленным.

Генерал полил устрицу соусом и проглотил. Он схватился за горло. Когда он откинулся назад, его кимоно распахнулось, обнажая восставший член.

Мама вскочила на него и понеслась. Генерал был поражен и счастлив, но почти сразу его глаза начали закрываться. Может быть, он кончил, а может быть, и нет. Она оставила бесчувственного возлюбленного на полу и рванулась в буфетную.

Капрал ждал возле ящичка с лекарствами, мастурбируя, глядя на фотографию. Мама подняла кимоно и встала перед ним, хлопнула в ладоши и приняла его в себя. Через несколько минут она уже бежала назад с противоядием, которое только что изготовила.

В тот вечер генерал уснул с улыбкой на лице. В конце месяца, как раз перед его отъездом в Маньчжурию, она смогла сказать ему, что у нее будет ребенок.

В последнюю ночь они были вместе допоздна. Она играла на кото, а он сидел, сложив руки, думая о том, что его ожидает, о предстоящей жизни в Мукдене. Вечер подходил к концу, когда она заметила на его лице симптомы подступающей головной боли. Как жаль, что это случилось именно сейчас, ведь она знала – он не хотел, чтобы она запомнила его таким, сжимающим руки с побелевшими костяшками, с подергивающимся веком здорового глаза, который постепенно наполняется слезами и наконец закрывается перед ударом меча.

Стеклянный глаз беспомощно смотрел на нее, но даже тогда он сидел очень прямо, а она все так же наигрывала ему тихую музыку.

Головная боль продолжалась дольше, чем обычно. Где-то посреди этой невыносимой боли генералу показалось, будто он слышит звук, прервавший музыку, резкий звук, и другой, и третий, – звук, который издает камень, ударяясь о доску для игры в го, древней игры проницательности и отваги, которой он научился в детстве. Он и в самом деле слышал этот звук, но его произвел не удар о дерево черного или белого камня, броском которого приобретают или теряют территорию. Это она била себя ладонями по лицу, наносила себе удары трагическим, исполненным отчаяния жестом, потому что уже ничего не могла сделать для человека, которого любила.

* * *

Генерал уехал в начале тридцать пятого. Весной того же года она получила приглашение навестить брата генерала в Камакуре. Она никогда с ним не встречалась, однако знала историю этого странного человека, который отказался от своего титула и состояния, чтобы перейти в иудаизм, и сразу же стал страдать от голода и жажды, худеть и выделять очень много жидкости.

Те из его учителей в Иерусалиме, что были более склонны к суеверию, истолковали это как немедленное и верное указание на то, что его обращение – мерзость перед Господом. И потому они стали яростно нападать на него, чтобы он отверг то, что совсем недавно обрел, чтобы он отказался от своей мечты быть иудеем, чтобы он вернулся в лоно своей культуры, к которой он несомненно принадлежит по рождению и воспитанию, ведь это совершенно очевидно при одном только взгляде на него – кстати, уже уважаемого человека и аристократа.

Но рабби Лотман отказался. Он стоял на своем. Он стал евреем, им он и останется. Чтобы утишить страхи своих учителей, он заговорил об Илие, своем любимом пророке, и напомнил, что, когда Господь избрал Илию орудием своим и боялся за его жизнь, Он велел ему повернуться к востоку и спрятаться у ручья иорданского, где Он прикажет воронам кормить его.

И рабби Лотман сказал, что, поскольку он японец, в его случае Иордан будет Тихим океаном, а ручей – тем ручьем, что пересекает поместье его семьи в Камакуре. Поэтому он решил повернуться к востоку и поехать на восток, в то поместье, чтобы ожидать помощи, которую пошлет ему Господь, как некогда послал воронов к Илие.

Вышло так, что, вспомнив об Илие, он сохранил себе жизнь. Уровень медицинского обслуживания, доступный токийской элите, многие представители которой жили в Камакуре, значительно превосходил палестинский. Простое медицинское обследование показало, что он страдает не от какого-то божественного проклятия, а от сахарного диабета. Незадолго до того было открыто, что наиболее эффективный способ лечения диабета – инъекции инсулина; и вот теперь он сидел у себя в поместье в Камакуре, у своего ручья иорданского, через некоторое время жажда и голод утихли, и он больше не выделял так много жидкости.

Генерал часто говорил о своем брате-близнеце, который был старше его на восемь минут, и Мама давно хотела с ним познакомиться. Предлогом для встречи был концерт музыки кото, который хотел дать рабби Лотман. Мама поехала к нему в имение и познакомилась там с еще двумя гостями – оба они, очевидно, были друзьями раввина.

Один из них был священник, высокий и сухопарый; через три года именно к нему она обратится с просьбой, которая сейчас показалась бы ей невозможной. Но когда пришло время молить его о помощи, она была уверена, что он сделает все, о чем бы она ни попросила; ведь ей достаточно было лишь раз посмотреть ему в глаза в тот весенний день в Камакуре, чтобы понять: это человек, который никому никогда не откажет в поддержке.

Второй гость тоже был иностранец, невысокий веселый старик; он сказал, что чужеземное имя, которое он носит, Аджар, – вымышленное. Как и раввин, он был занят каким-то большим переводческим проектом. Проехав полмира, сказал он, выучив множество странных языков и защищая странных людей, он совсем недавно заинтересовался женщинами. И, хотя ему было уже семьдесят восемь, он обнаружил, что, знакомясь с женщиной, он обязательно, с первого взгляда, самозабвенно в нее влюбляется. Так что когда общество священника и раввина надоест ей, он будет счастлив повести ее к себе домой и угостить холодной водкой и икрой во льду, которыми он – совершенно случайно – запасся именно в то утро.

Все четверо, смеясь, перешли в сад, где на помосте лежали два прекрасных древних кото, один немного больше другого.

Вы тоже играете? спросила она, обращаясь к отцу Ламеро.

Что касается музыки, сказал он, то Господь дал мне уши ангела и руки обезьяны. Ребенком я был так неуклюж, что пианино пришлось уволочь в сарай.

Тогда сыграйте вы, сказала она Аджару, который тут же с усмешкой спрятал лицо в загрубевших ладонях.

Вот этим? Слишком много было в моей жизни гвоздей, слишком много ударов молотком. У меня есть душа, но, увы, я родился сыном сапожника, а руки сапожника не могут исполнить такую музыку.

Ну а вы? спросила она, обращаясь к брату генерала.

Когда я был молод, отвечал он, мы с матерью целыми днями играли на этих инструментах. Простите меня, но я наслышан о том, как хорошо вы играете, и подумал, что сегодня вы, может быть, согласитесь сыграть со мной дуэтом?

Она чопорно поклонилась, покраснев, – она почувствовала смущение, говоря с мужчиной, впервые за последние двадцать с лишним лет. Рабби Лотман указал ей место, и она села рядом с ним. Она тронула струны, он стал ей подыгрывать.

Концерт длился, пока тени сосен, росших за садом, не легли на помост. И то был не просто день, посвященный музыке, когда бывший барон Кикути и любовница нынешнего перебирали струны своей памяти, – потому что, пока исхудалый, мрачный отец Ламеро покачивал головой в такт падающим лепесткам цветов, четвертый участник собрания рассказывал историю, пел эпическую песню, которую он узнал где-то в ходе своих странствий.

Низенький старик с чужеземным именем говорил о чудесах, и чарах, и странствиях в пучине морской. Он говорил о приключениях мальчика, которого дельфин отнес на спине в изумрудное королевство, и там мальчик встретил принцессу, а она рассказала ему о волшебной жизни, которой он отныне заживет, если он останется с ней. Но мальчик решил вернуться домой; он помахал принцессе и вновь поднялся над волнами, помахал дельфину и пошел по берегу, – и понял, что деревьев больше нет, что дома исчезли и знакомые тропы теперь ведут неведомо куда, потому что за один день на спине дельфина в изумрудном королевстве на земле прошло сто лет.

Так что же меня зачаровало, закончил Аджар, дельфин или моя собственная история, и я не узнал созданий собственного воображения? Дайте подумать минутку и удостовериться, что я прав. Да, теперь я уверен. Это был вовсе не дельфин. Подождите.

Они ждали, раввин и Мама играли, иезуит кивал в такт падающим лепесткам. Аджар смотрел на золотой крестик, висящий на шее у Мамы, изучая его, как изучал его весь день, пока рассказывал свою сказку. И вот она подняла глаза от кото, и их взгляды встретились. Он улыбнулся, и она улыбнулась ему в ответ и тронула струну, точно зная, что он скажет теперь.

Это дракон во всем виноват, объявил Аджар. Дельфины ведь существуют, а драконы нет. Конечно, это дракон.

Они сыграли последние ноты. Она попрощалась с Аджаром и отцом Ламеро в саду и вместе с рабби Лотманом пошла к своему автомобилю. У ворот он остановился.

Сегодня, сказал он, глядя на вас, я вспомнил баронессу. Когда она вышла замуж за моего отца, ей было столько же лет, сколько и вам, когда познакомились с моим братом. Вы знаете, что он пришел ко мне три года назад и сказал, что хочет жениться на вас? Он был очень расстроен в тот день, но не из-за этого, его беспокоило что-то другое. Рассказать вам об этом?

Как вам будет угодно, сказала она.

Что ж, расскажу. Он остался у меня на выходные. В воскресенье я играл ему на кото, и потом ему пора было возвращаться в Токио. Был декабрь, и тот год был снежный, если помните. В тот день тоже шел снег. С тех самых пор, как он вернулся из служебной поездки в Шанхай, я знал, что он всегда носит на шее маленький золотой крестик. Перед тем как подарить его вам, он, как вы, конечно, знаете, прятал его под мундиром; но, когда он бывал со мною и носил кимоно, он и не старался скрыть его. Я никогда не спрашивал у него, откуда крестик, и он никогда не упоминал о нем, но, когда я увидел, что в те выходные крестика на нем нет, я заподозрил, что он хочет мне что-то сообщить. Когда я закончил играть, он не пошевелился, и я сел у инструмента и стал ждать.

Мне надо идти, сказал он.

Я кивнул.

Это были чудесные выходные, тихо произнес он. Эти часы здесь, рядом с тобой, – для меня каждый раз настоящее наслаждение. Ты создал себе хорошую жизнь. Как твой перевод?

Хорошо.

А твое здоровье?

Хорошо. Я делаю уколы.

Конечно, мы исполняем свой долг. В конце концов, это она научила нас этому, совершая чайную церемонию, поворачивая чашки на закате. Мы делаем то, что должны.

Я ждал. У него не болела голова все выходные, и я видел, что он боится, как бы она не заболела сейчас, – вдруг он тогда не успеет сказать все, что хочет? Но некоторые вещи нельзя торопить. Мы всегда были очень близки, пусть даже мы редко обсуждаем личные вопросы. Так всегда бывало в нашей семье, думаю я. Когда я написал ему из Иерусалима, что принимаю иудаизм, он никогда не просил меня объяснить почему, хотя это наверняка повредило его армейской карьере. Ему пришлось потрудиться вдвойне, чтобы все забыли о том, что у него есть брат, который принял западную веру, – и не только принял эту веру, но и стал ее проповедовать. И все же он никогда не спрашивал меня, почему я это сделал. Он ответил, что поздравляет меня и желает мне счастья.

Чайная церемония, повторил он тогда. Она поворачивала чашку трижды, потому что так должно быть, не может быть иначе. Что ж, брат, нас снова трое.

Я рад, сказал я. Кто эта женщина?

Она из крестьянской семьи, из Тогоку.

Они знают, что такое лишения.

Она чуть ли не на тридцать лет моложе меня. Она была гейшей.

Неважно.

С самого детства, в течение многих лет.

Неважно.

Она знала десять тысяч мужчин.

Такое же число созданий сотворил на земле Господь. Значит, она способна многое понять и будет крепко любить тебя.

Я подумывал о том, чтобы попросить ее стать моей женой.

Если ты попросишь ее, она согласится, потому что любит тебя, но стоит ли? Она сделает это только ради тебя. Если что-то случится с тобой в армии, ей придется заботиться о северных землях. Честно ли делать ее баронессой, владелицей земель, на которых живут крестьяне, ее родичи?

Я думаю, нет.

Рабби Лотман помолчал. Он недолго смотрел на Маму.

На этом мы и остановились в тот день. У него заболела голова, и он не мог больше говорить. Я помог ему дойти до автомобиля, и он уехал. Вы помните, что вскоре после этого, в январе тридцать второго, он уезжал на несколько недель?

Да, отвечала она.

Говорил ли он вам, куда ездил?

Нет.

В Шанхай. Наш двоюродный брат, который живет в Шанхае, был убит как раз во время этой поездки. Его гибель была чистой случайностью, но напали на него не случайно. Мой брат отдал распоряжение напасть на него, руководствуясь приказами высших лиц. Вот что он имел в виду в тот день в декабре, когда говорил, что мы исполняем свой долг. Он думал об этом особом задании в Шанхае в следующем месяце. Он хотел рассказать мне об этом, но не смог из-за головной боли.

Я не понимаю. Он ведь мог отказаться от задания или даже вообще отменить его, сказав, что речь идет о его двоюродном брате.

Да, мне кажется, мог, и это-то меня и беспокоит.

Он рассказывал вам об этом позднее?

Нет. Я полагаю, что, когда все было позади, он не хотел больше говорить об этом. Я знаю об этом потому, что знаю, какая у него работа, и потому, что он поехал в Шанхай тайно, и из-за обстоятельств того, что там случилось.

Я ничего не понимаю.

Я тоже. Но если когда-нибудь я, Аджар и Ламеро сможем для вас что-нибудь сделать, вы должны прийти к нам. Они наши друзья и вы можете положиться на них так же, как на меня самого. Вот и все. Поэтому-то я и хотел, чтобы вы пришли сегодня. Чтобы сказать вам это.

Спасибо, произнесла она. И спасибо за то, что вы сказали ему, когда он спросил вас о женитьбе.

Он сам это знал, откликнулся рабби Лотман. Просто он так дал мне понять, что старый кото снова нашел свою баронессу. Теперь я передам его вам. Я давно собирался это сделать, но сначала я хотел, чтобы вы сыграли со мной. Боюсь, я всегда был сентиментален.

Он рассмеялся, открывая дверцу автомобиля.

Мы слышали эту историю Аджара много раз, знаете ли, много-много раз. Когда я играю или когда Ламеро представляет сцену театра Но, он всегда начинает ее рассказывать, не может удержаться. Он очень деятельный человек, это его участие. Он не в силах довольствоваться просто ролью зрителя. Но сегодня это была немного другая история. По какой-то причине он не сказал последней строки.

И какова же последняя строка?

Это маленький трюк, чтобы доказать, что история подлинная. В самом конце он ждет минуту-другую и потом спрашивает, уж не сомневается ли кто-нибудь в правдивости его истории. Когда мы с Ламеро молчим, он улыбается.

Все равно, говорит он тихим голосом, как-то по-детски. Все равно, друзья мои. Как выясняется, все равно. Ведь хотя сейчас я стар и случилось это давным-давно, но тот мальчик на спине дракона был я сам.

* * *

Следующие несколько лет она виделась с генералом чаще, чем ожидала, потому что он нередко прилетал в Токио на заседания Генерального штаба. Иногда он приезжал к ней всего на час, но всегда находил для нее время, успокаивал и утешал, пока она ждала ребенка, а потом – восхищался сыном.

Ее любовь к генералу только росла, когда его не было рядом. Поэтому она пришла в необыкновенное смятение, поняв, что, несмотря на туманные предположения, которые сделал его брат в Камакуре, она никогда не знала ничего об истинной жизни генерала.

Удивительные признания он сделал летом 1937-го. Не подозревая об этом, они виделись тогда в последний раз. И снова генерала переводили, на сей раз – на высокий командный пост в центральном Китае. Ему предстояло возглавить одну из армий, наступавших на Нанкин.

Его визит совпал с О-Бон, Празднеством Мертвых, проходившим в середине лета, с днем, когда души покойников возвращаются к тем, кто любил их, чтобы принять молитвы и благословить живущих. Она всегда верила в приметы, и поэтому ей стало не по себе, когда он приехал именно в этот день.

Когда вечером она играла на кото, он не находил себе места, и поэтому она отложила кото и спросила, что его мучает. И вновь она заметила, что его гложет какой-то необъяснимый страх – тот же страх, что и в ту ночь, когда он сказал, что должен ехать в Маньчжурию.

Он начал издалека. Он говорил о своем детстве на севере, о страданиях крестьян, которые работали на землях, принадлежащих его семье. Он говорил о Китае и продажности китайского правительства, о сопротивлении, на которое японская армия натолкнулась в Китае, о силе военщины в Японии. Он упомянул о японском монахе, которого убили в Шанхае в тридцать втором, сразу напомнив ей о том, как его брат рассказывал ей об их родственнике, убитом в Китае по приказу генерала.

Его волнение все росло. Он стал мерить шагами комнату. Он размахивал руками, что было совсем на него не похоже, и голос у него дрожал, что тоже было ему несвойственно. Ей хотелось знать, что же его терзает, и тут он неожиданно остановился прямо перед нею. Он взял ее за руки.

В жизни я любил еще только одну женщину, прошептал он. Я очень любил ее, и у нас был сын. Вот как все это началось.

В ее лице ничего не отразилось. Она сидела совершенно неподвижно. Он выронил ее руки, снова начал ходить и заговорил тихим голосом.

Около десяти лет назад его послали в Шанхай, в должности полковника разведки. В его задачу входило собирать информацию о разных западных шпионских сетях, оперировавших в Шанхае. В поле его зрения попал один американец, но, прежде чем он смог хоть что-нибудь о нем узнать, американец уехал в Кантон. Но генерал по-прежнему интересовался делами американца, и поэтому постарался войти в доверие к его жене, которая все еще оставалась в Шанхае.

Барон Кикути тогда был уже немолод. Американка оказалась совсем молоденькой. В то время он пытался непредвзято относиться к иностранцам – ему это было нужно для работы, – и зачастую ему удавалось справляться с такой задачей. Он говорил с молодой женщиной о литературе и живописи. Они снова встретились. Она расспрашивала его о Японии, ее традициях, искусстве и философии.

С его стороны то, что произошло дальше, было понятно. Она была красива и жизнерадостна, она со страстью говорила о том, что ее увлекало. Но ведь она была на тридцать лет моложе. Что же она в нем нашла?

Уже через несколько недель между ними начался роман. Им приходилось скрывать свои отношения – то, что он живет с иностранкой, могло повредить его репутации в армии. Может быть, из-за этого они в конце концов и разошлись, а может, ее привлекали в нем лишь его мудрость, знания и опыт.

В любом случае, долго это не продлилось. Она была беременна, когда уходила от него, но сказала, что сохранит ребенка, и так и сделала. Родился мальчик, которого она увезла с собой в Японию. Потом он слышал, что она вернулась к мужу в Кантоне, но ребенка с нею не было.

В то время он обнаружил, что был не единственным пожилым человеком, с которым у нее был роман. За несколько лет до их знакомства – тогда она впервые приехала в Шанхай, – еще до замужества она жила с русским по имени Аджар, мужчиной под семьдесят, хотя говорили, что он выглядит гораздо моложе.

Из ревности, уязвленной гордости и какой-то ему самому не до конца понятной обиды барон Кикути велел своим агентам собрать досье на русского. Он понял, что жизнь этого человека наполняли исключительно чувственные удовольствия. Холодная водка, икра во льду, женщины – такова была единственная цель его жизни и его единственные занятия. От покойной жены, богатой индианки, он унаследовал состояние, позволявшее ему распутничать как угодно. Все еще ходили шутки о его ненасытных аппетитах и о легкости, с которой он соблазнял понравившихся женщин.

Барон Кикути узнал, что она стала его любовницей через час после того, как они познакомились. Это разозлило его. Он испытывал одновременно потрясение и боль.

Она уехала из Шанхая чуть больше года назад. Барон Кикути, которому недавно присвоили чин генерала, был переведен в штаб-квартиру Кемпейтай в Токио. За несколько дней до его отплытия в Токио она позвонила ему и попросила с ней увидеться. Они договорились встретиться на Дороге Бурлящего Колодца и погулять у реки.

Генерал остановился прямо перед Мамой.

Она говорила о нас, прошептал он, о том, как мы были счастливы. Вскоре мы подошли к плавучему дому, пришвартованному у берега, и она сказала, что живет здесь. Она пригласила меня войти. Я последовал за нею по трапу и неожиданно увидел, что меня приветствует мужчина. Он пожал мне руку.

Это был ее муж. Его звали Квин.

Мейв просила прощения за хитрость, а я просто стоял и смотрел. Она положила руку мне на плечо и поблагодарила за то, что я пришел. Она улыбнулась сначала мне, потом мужу и засмеялась так, как смеялась всегда, когда ей что-то удавалось.

Она засмеялась странным смехом, слегка застенчивым, приятным, почти робким, словно хотела, чтобы ее похвалили, но была бы смущена похвалой. Думаю, я не пытаюсь найти себе оправдание, когда говорю, что в ее голосе появилась какая-то жесткость, которой я раньше не замечал.

Я уже говорил, что она страстно увлекалась всем: жизнью, людьми, идеями. Но за тот год, что мы провели порознь, я стал подозревать, что по большому счету эта страстность не имела ничего общего с жизнью, людьми или идеями. Она страстно пыталась доказать себе самой, что была именно тем, чем себя считала. Она была пылка, но что это значило? Точно ли ее занимали люди? Умела ли она сострадать? Что представлялось ей добром, а что злом? Стремилась ли она хоть кому-то помочь?

Она говорила горячо и увлеченно, словно все это для нее действительно важно, но потом я понял, что не так уж и уверен в этом. Мне казалось – она не ведает, что творит. Все эти слова и мнения были костюмами, которые она носила, чтобы сказать: «Вот я какая».

Вот, например, ребенок. Она родила его потому, что ей это было интересно, потому что это было ей внове, но потом отдала его в чужие руки, чтобы кто-то другой растил, воспитывал, любил его. Она знала, что не может полюбить этого ребенка, и все же она привела его в этот мир, и это было эгоистично и даже жестоко. В конце концов, речь шла о чужой жизни, не о ее собственной.

Любовь. Как могла она любить хоть кого-нибудь, если не могла полюбить даже собственного ребенка? Полагаю, она по-своему любила мужа, но уж конечно никого больше, и, разумеется, она не могла любить все те абстракции, пропаганде которых, казалось бы, отдавалась с таким пылом.

И даже насчет мужа я не уверен. Раз уж она так рьяно помогала ему в работе, то вроде бы должна сильно его любить, но на самом ли деле так, или то был главный костюм, главная роль, та, которую она исполняет наиболее самозабвенно? Последний способ сказать: я люблю его и поэтому вот я какая. Вот якакая. И другой такой нет.

Не знаю. Не уверен. В то время я понял только, что она почему-то изменилась, всего за один год. Но ведь любовь меняет нас. Когда мы влюблены, мы слышим и видим не так, как всегда, и я этому рад. Умиротворенность и спокойствие, которые я видел на лице матери, поддерживали меня много лет. Много лет, хотя теперь я знаю, что это была не умиротворенность, а маска, за которой таилось страдание длиною в жизнь. Она скрывала его от меня и брата, потому что любила нас.

Мейв. Она засмеялась своим странным смехом, а потом ушла, и мы остались вдвоем.

Я был в замешательстве. Квин улыбнулся и предложил мне сесть. Он налил мне виски и заговорил. О политике, Китае, Японии. Он был наделен даром слова, и я просто заслушался. А еще у него был энтузиазм, дисциплинированный ум и огромные познания в истории.

В какой-то момент он заговорил о моем романе с его женой. Он сказал, что это неизбежно, если муж с женой подолгу не видятся. Он сказал, что это для него ничего не значит, – и я поверил ему, ведь он сам был явно не из тех, кто довольствуется одной женщиной. Он слишком увлекался идеями, чтобы сохранять верность ей или любой другой женщине. Женщины не играли в его жизни большой роли. Мейв наверняка была лишь малой частью его жизни.

Мы проговорили долго и во всем поладили – и я думаю, он знал, что мы поладим. Мы с Мейв частенько беседовали по душам, когда были вместе, и я уверен, что она рассказала ему обо всех моих страхах и сомнениях.

Генерал вновь остановился перед Мамой. Он взял ее за руки.

Другими словами, минуту назад я лгал тебе. Я так привык лгать, что лгу все время. Конечно, она заинтересовалась мною с самого начала – или притворилась, что интересуется, – только потому, что я мог быть ему полезен. Она любила его достаточно сильно, чтобы решиться на такое. Или была настолько себялюбива, я уж не знаю, в чем там дело.