Текст книги "Морис"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Что ты хотел сказать?

– Во всяком случае, теперь тебе понятно, – сказал Клайв, пытаясь оставаться безличным и переходя к утешительным словам, коими должна была завершиться его речь. – Я изменился. И я хочу, чтобы ты понял: эта перемена не зачеркивает всего того, что есть подлинного в нашей дружбе. Ты мне бесконечно дорог – более, чем кто-либо другой. – (Произнося это, он этого не чувствовал.) – Я бесконечно уважаю тебя и восхищаюсь тобой. Душевные качества, а не страсть – вот подлинные узы.

– Ты разговаривал с Адой перед тем, как я вошел? Ты не слышал, как подъехала моя машина! Почему Китти и мама вышли, а вы не вышли? Вы должны были услышать шум. Знал же, что я ради тебя бросил все дела! Ты мне ни разу не звонил, не писал, не возвращался из Греции. Вы часто с ней любезничали в прошлые приезды?

– Кончай, старина. Я не терплю допросов.

– Ты же сам сказал: спрашивай что хочешь.

– Но не про твою сестру.

– Почему нет?

– Говорю, замолчи! Вернемся к тому, на чем я остановился. Душевные качества – вот подлинная связь между людьми. Нельзя построить дом на песке, а страсть – тот же песок. Нам нужен фундамент…

– Ада! – позвал Морис, вдруг что-то задумав.

Клайв в ужасе вскричал:

– Для чего?

– Ада! Ада!

Клайв ринулся к двери и запер ее.

– Морис, не может все кончиться так… только не ссорой, – умолял он. Но как только Морис двинулся с места, он вытащил ключ и сжал его в кулаке, ибо в нем, наконец, пробудилось рыцарство. – Ты не можешь впутывать женщину, – пыхтел он. – Я этого не допущу.

– Отдай.

– Я не могу. Не делай хуже. Нет… нет.

Морис угрожающе на него надвигался. Клайв увернулся; они бегали вокруг стула, шепотом оспаривая ключ.

Враждебно столкнулись, затем навсегда разошлись. Ключ упал между ними.

– Клайв, я тебя ушиб?

– Нет.

– Любимый, я не хотел.

– Все в порядке.

Они посмотрели друг на друга – прежде чем начать новую жизнь, каждый свою.

– Какой конец, – всхлипывал он, – какой конец.

– И правда уж лучше ее любить, – вымолвил Клайв, сильно побледнев.

– Что теперь будет? – спрашивал Морис, утирая усы. – Я погиб…

Поскольку Ада стояла в коридоре, Клайв вышел к ней: отныне первым долгом – Женщина. Успокоив ее расплывчатыми словами, он направился обратно в курительную, но их уже разделяла запертая дверь. Он слышал, как Морис выключил свет и тяжело опустился на стул.

– Не будь ослом, – нервно выкрикнул Клайв. Ответа не последовало. Клайв не представлял себе, как поступить. Но оставаться в этом доме ни в коем случае нельзя. Воспользовавшись привилегией мужчины, он заявил, что все-таки должен ночевать в городе, с чем женщины беспрекословно смирились. Он поменял темноту дома на темноту улицы: падали листья, пока он шел к станции, ухали совы, туман обволакивал его. Было так поздно, что на дорогах предместий уже выключили фонари, и кромешная ночь без компромисса нависла над ним так же, как над его другом. Он тоже страдал и восклицал: «Какой конец!», но ему был обещан рассвет. Любовь женщин воссияет как солнце, выжжет детскость и породит день – день полноценного человека. Он это понимал даже сквозь боль. Он женится не на Аде – Ада это временно – но на некоей богине новой вселенной, что открылась ему в Лондоне. На женщине, во всем противоположной Морису Холлу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXVI

Три года Морис был так жизнерадостен и счастлив, что он по инерции просуществовал еще один день. Проснулся он с чувством, что все должно вскоре исправиться. Клайв вернется, с извинениями или без – это его дело, а он извинится перед Клайвом непременно. Клайв должен его любить, ибо вся его жизнь зависела от этой любви, а жизнь обязана продолжаться своим чередом. Как ему спать, как обрести покой, если у него не будет друга? Когда, возвратясь из города, Морис узнал, что новостей нет, он еще некоторое время оставался спокоен и позволял домашним строить догадки о внезапном отъезде Клайва. Он начал присматриваться к Аде. Она казалась огорченной – даже мать заметила это. Прикрыв глаза, он наблюдал за ней. Если бы не сестра, Морис воспринял бы вчерашнюю сцену как один из «длинных монологов» Клайва, но в качестве примера в нем фигурировала Ада, и Морису хотелось знать, чем она опечалена.

– Послушай-ка, – начал он, когда они остались одни; он не имел понятия, о чем говорить дальше, хотя внезапная угрюмость сестры должна была его насторожить. Она ответила, но он не услышал ее голоса. – Да что с тобой? – спросил он, трепеща.

– Ничего.

– Как это, ничего? Я же вижу! Не пытайся меня обмануть.

– Да нет, правда, Морис, ничего.

– Почему он… Что он тебе сказал?

– Ничего.

– Кто ничего не сказал? – рявкнул Морис, грохнув кулаками по столу. Все-таки он ее подловил.

– Кто же, кроме Клайва?

Знакомое имя на ее устах отверзло Ад. Он страдал тайно, незримо, и, не успев остановиться, произнес слова, которые не забываются никогда. Он обвинил сестру в том, что та пыталась совратить его друга. Он дал ей понять, что Клайв пожаловался на ее поведение и уехал в город именно по этой причине. Ее мягкая натура была так уязвлена, что она даже не сумела защититься, только всё рыдала и умоляла его не проговориться матери, словно в самом деле была виновата. Он согласился: ревность лишила его ума.

– Но когда ты увидишь его… мистера Дарема… скажи, что я не хотела… скажи, что с ним менее всего хотела бы я…

– …обойтись дурно, – закончил Морис; только некоторое время спустя осознал он всю мерзость своего поступка.

Ада сникла и закрыла лицо.

– Этого я ему не скажу. Я больше ничего ему не скажу. Я его больше никогда не увижу. Радуйся, ты разрушила нашу дружбу!

Она зарыдала.

– Я не хотела… ты всегда плохо к нам относился, всегда.

Это наконец привело его в чувство. Китти часто говорила ему почти то же самое, но Ада – ни разу. Он понял, что в глубине своей раболепной души сестры ненавидят его. Даже у себя дома он не преуспел. Пробормотав:

– Не я в этом виноват, – он оставил Аду. Рафинированная натура повела бы себя достойнее и, возможно, страдала бы меньше. Морис не был ни интеллектуалом, ни верующим, не имел он и того странного утешения, что даровано некоторым и зовется жалостью к себе. Во всем, кроме одного, нрав его был нормален, и вел он себя так, как вел бы обыкновенный мужчина, после двух лет счастья преданный собственной женой. Ему ни о чем не говорило то, что Природа ловит спущенную петлю для того, чтобы продолжить вязание. Пока он любил, он сохранял благоразумие. Теперь он рассматривал перемены в Клайве как вероломство, и Ада была тому причиной. За несколько часов он опять очутился в бездне, в которой блуждал мальчишкой.

После этого взрыва карьера вновь двинулась вперед. Он, как обычно, садился в пригородный поезд, чтобы зарабатывать и тратить деньги, как делал это прежде. Он читал всё те же газеты, обсуждал с друзьями забастовки и бракоразводный закон. Сначала он гордился своим самообладанием: разве репутация Клайва не в его руках? Но становилось все горше. Ему хотелось закричать, собраться с силой и разрушить стену лжи. Не слишком ли он в ней погряз? Его семья, его положение в обществе – за годы все это стало для него ничем. Втайне он поставил себя вне закона. Быть может, среди тех, кто в стародавние времена находил убежище в дремучих лесах, было двое таких, как он. Двое. Порой он тешил себя этой мечтой. Двое могут бросить вызов всему миру. Да: одиночество было сутью его муки. Ему хватило времени, чтобы это осознать, тугодуму. Кровосмесительная ревность, горькая обида, гнев на свою былую тупость – все это могло уйти и, уходя, причинить много вреда. Могли пройти воспоминания о Клайве. Но одиночество оставалось. Порой он просыпался и вздыхал: «У меня никого нет!» или «О, Господи, что за мир!» Клайв стал являться ему во сне. Он знал, что там никого нет, только Клайв со своей милой улыбкой говорил: «На сей раз я настоящий» – говорил, чтобы терзать его. Однажды ему приснился сон о том сне, где лицо и голос – лишь сон об этом, не более. И еще прежние сны другого рода, что пытались его раздробить. Ночи сменялись днями. Безмерная тишина, словно тишина смерти, окружила молодого человека, и, когда однажды утром он ехал в город, его поразила мысль, что он на самом деле мертв. Что толку добывать деньги, есть, играть в игры? А ведь этим ограничивалось всё, что он делает и делал.

– Жизнь – это скверный театр! – воскликнул он, комкая «Дейли Телеграф».

Пассажиры в вагоне, относившиеся к Морису с симпатией, начали смеяться.

– Я выпрыгнул бы из окна за ломаный грош.

Произнеся эти слова, он стал замышлять самоубийство. Его ничто не удерживало. Он не имел ни изначального страха смерти, ни представлений о мирах после нее. Не думал он и о том, что опозорит семью. Он знал, что одиночество для него отрава, которая делает его и более несносным, и более несчастным. Разве можно выстоять в такой ситуации? Он начал сравнивать способы и средства – и застрелился бы, когда бы не внезапное событие. Событием этим стала болезнь и смерть деда, изменившая состояние духа Мориса.

Тем временем он получал письма от Клайва, неизменно содержавшие фразу: «Нам лучше пока не встречаться». Морис наконец понял – его друг сделает для него все что угодно, кроме одного: он никогда к нему не вернется. Это началось во время его первой болезни, и на этих условиях Клайв предлагал ему дружбу в будущем. Морис не перестал любить, но сердце его было разбито; дикие мысли вновь завоевать Клайва уже не посещали его. То, что он постигал, он усваивал с твердостью, которой позавидовала бы натура более тонкая, и в страдании шел до самого конца.

Он отвечал на эти письма до странности искренне. Морис по-прежнему писал только правду. Признавался, что ему невыносимо одиноко и что он пустит себе пулю в лоб раньше, чем закончится год. Но он писал без эмоций. Скорее, это было данью их легендарному прошлому и Даремом воспринималось именно так. Его ответы были столь же неэмоциональны, и было ясно, что, как бы ему ни помогали и как бы он сам ни старался, ему уже не понять, что на уме у Мориса.

XXVII

Дед Мориса являл собой образец перемены, которая может произойти на склоне дней. Всю жизнь он был обыкновенным предпринимателем – суровым и раздражительным – но удалился он на покой довольно рано и с удивительными последствиями. Он пристрастился к «чтению», и, хоть непосредственные результаты были карикатурны, появилась мягкость, изменившая его характер до неузнаваемости. Мнения других – некогда лишь оспариваемые или игнорируемые – вдруг стали достойными обсуждения, а их желаниям стало возможно потакать. Ида, его незамужняя дочь, заменившая ему экономку, прежде страшилась той поры, «когда отцу нечем будет заняться», и, сама лишенная чуткости, не понимала, что отец изменился, пока тот не начал подумывать о том, чтобы с ней расстаться.

Престарелый джентльмен использовал свой досуг для разработки новой религии – или, скорее, новой космогонии, не противоречащей церкви. Отправной точкой являлось то, что Бог живет внутри солнца, чью яркую оболочку составляют души блаженных. Бог открывается человеку посредством солнечных пятен, так что, когда они появлялись, мистер Грейс проводил часы за своим телескопом, записывая результаты наблюдений. Инкарнация тоже являлась чем-то вроде солнечного пятна.

Он был рад с кем угодно обсуждать свое открытие, но не пытался сделать из собеседника прозелита, утверждая, что каждый должен определиться сам. Клайв Дарем, с которым он однажды имел продолжительную беседу, знал о взглядах мистера Грейса не менее прочих. То были взгляды практического человека, который пытался мыслить о духовном – абсурдные и материалистические, но не заимствованные. Мистер Грейс отвергал изящные объяснения эзотерического, предлагаемые церквами, и по этой причине молодой эллинист нашел с ним общий язык.

И вот он умирал. Сомнительной честности прошлое изгладилось, и теперь он ждал встречи с теми, кого любил, и соединения в назначенный час с теми, кого оставлял после себя. Он созвал своих бывших сослуживцев – людей без иллюзий, но они «посмеялись над старым притворщиком». Он созвал семью, к которой неизменно питал благие чувства. Последние его дни были весьма прекрасны. Вдаваться в причины прекрасного было бы слишком нескромно, и только циник посмел бы манкировать Скорбью, смешанной с Умиротворением, что наполняла благоуханием Альфристон-Гарденс в дни, когда дорогой всем старик лежал на смертном одре.

Родственники приезжали отдельно, группами по двое-трое. Все, кроме Мориса, были потрясены. Не возникало интриг, поскольку мистер Грейс заранее объявил завещание и каждый знал, чего ему ждать. Аде, как любимой внучке, на пару с тетей досталось почти все состояние, но и остальным кое-что перепало. Морис не рассчитывал вступить во владение своей долей. Он ничего не делал, чтобы подстегнуть Смерть, но она ждала встречи с ним его в подходящий момент – вероятно, уже по возвращении отсюда.

Однако при виде попутчика Морис пришел в замешательство. Его дед готовился к путешествию на солнце, и, по болезни словоохотливый, однажды декабрьским утром он перед ним излился.

– Морис, ты читаешь газеты. Слышал о новой теории?..

Имелось в виду то, что метеорный дождь столкнулся с кольцами Сатурна и выбил частицы, которые упали на солнце. А ведь мистер Грейс разместил на отдаленных планетах нашей системы грешников, и, поскольку он не верил в вечное проклятие, его беспокоило, как можно выручить их из беды. Новая теория это объясняла. Грешники были выбиты, и затем их поглотило абсолютное добро! Вежливый и печальный, молодой человек слушал до тех пор, пока им не овладел страх, что вся эта чепуха может оказаться правдой. Страх был мгновенным, и все же он вызвал одну из тех перемен, которые влияют на характер в целом. Морис остался в уверенности, что его дед – человек убеждений. Еще одна душа ожила. Мистер Грейс завершил акт творения, а тем временем Смерть отступилась от Мориса.

– Это здорово, верить так, как ты, – очень печально вымолвил Морис. – С тех пор, как я покинул Кембридж, я больше ни во что, кроме некоей тьмы, не верю.

– Ах, я в твоем-то возрасте… да и сейчас тоже… я вижу яркий свет. Никакое электричество с ним не сравнится.

– Когда ты был в моем возрасте, то что, дед?

Но мистер Грейс не отвечал на вопросы. Он продолжал:

– Этот внутренний свет – он ярче, чем вспышка магния. – Затем он привел плоскую аналогию между Богом, таящимся во тьме в недрах сияющего солнца, и душой, невидимой внутри видимой телесной оболочки. – Внутренняя сила – наша душа. Отпусти ее, но не сейчас, не раньше вечера. – Дед помолчал. – Морис, не обижай мать и своих сестер. Будь добр с женой и детьми, справедлив с клерками, как это делал я. – Он опять помолчал, и Морис хмыкнул, впрочем, не то чтобы непочтительно. Его пленила фраза: «Но не раньше вечера, не отпускай ее раньше вечера». Старик говорил бессвязно. Следует быть порядочным, добрым, смелым: все те же старые советы. И все-таки они были искренними. Они шли от любящего сердца.

– Почему? – прервал он. – Почему, дедушка?

– Этот внутренний свет…

– Нет во мне никакого света. – Он засмеялся, чтобы не раскиснуть. – Был, да весь вышел полтора месяца назад. Я не хочу быть ни порядочным, ни добрым, ни смелым. Если проживу еще, то буду… не такой, а совсем наоборот. Впрочем, этого я тоже не хочу. Я ничего не хочу.

– Внутренний свет…

Морис был близок к признанию, но кто бы стал его слушать? Дед не понял бы – не смог бы понять. Он мог теперь лишь улавливать «внутренний свет, быть добрым», и все же благодаря его словам продолжились перемены, начавшиеся внутри. Почему он должен быть добрым и порядочным? Ради чьего-то блага – ради Клайва, или Бога, или солнца? Но у него никого нет. Никто, кроме матери, для него ничего не значит, да и она значит совсем мало. Он практически одинок, и зачем же продолжать жить? И правда, не было никакого резона, и все-таки его не покидало унылое ощущение, что он должен жить, ибо и Смерть он тоже еще не обрел. Она, как и Любовь, бросила на него мимолетный взгляд и отвернулась прочь, позволив ему «играть в игры». И ему, может быть, суждено играть так же долго, как и его деду, и так же нелепо уйти.

XXVIII

Тогдашнюю перемену в нем нельзя было назвать превращением. В ней не было ничего поучительного. Вернувшись домой и осмотрев пистолет, которым ему не суждено было воспользоваться, он исполнился отвращением; когда он поздоровался с матерью, его не затопило чувство безмерной любви. Он продолжал жить, несчастный и непонятый, как прежде, и все более одинокий. Сколько ни повторяй эти слова, не будет чересчур: Морис одинок, и с каждым днем все сильнее.

Но перемена случилась. Он заставил себя усвоить новые привычки, и особенно в тех вроде бы мелких жизненных навыках, коими он пренебрегал в бытность с Клайвом. Пунктуальность, вежливость, патриотизм, даже рыцарство – не так уж и много. Он стал подчиняться жесткой самодисциплине. Это было необходимо не только для того, чтобы овладеть жизненными навыками, но и для того, чтобы знать, когда к ним прибегнуть и потихоньку менять свое поведение. Сначала мало что получалось. Он следовал линии, которой придерживалась его семья и общество, и всякое отклонение его смущало. Это очень заметно проявлялось в его разговорах с Адой.

К тому времени Ада обручилась с его университетским приятелем Чепменом, и ее ужасное соперничество с Морисом могло благополучно завершиться. Даже после смерти деда Морис боялся, что она может выйти за Клайва, и вскипал от ревности. Рано или поздно Клайв на ком-то женится. Но мысль о том, что это может быть Ада, продолжала сводить с ума, и Морис едва ли мог вести себя достойно, пока это не перестало быть актуальным.

То была отличная партия, и Морис, публично выразив одобрение, отвел сестру в сторонку и сказал:

– Ада, после визита Клайва я вел себя с тобой по-свински. Хочу это признать и попросить прощения. Я причинил тебе много боли. Искренне сожалею.

Та посмотрела на него удивленно и без всякого удовольствия. Морис понял, что сестра по-прежнему ненавидит его. Потом она проворчала:

– Все в прошлом… Теперь я люблю Артура.

– Лучше бы мне не срываться в тот вечер, но я был так встревожен. Клайв никогда не произносил тех слов, в которые я заставил тебя поверить. Он тебя ни в чем не винил.

– Мне все равно, винил он меня или нет. Теперь это неважно. – Брат так редко просил у нее прощения, что она не преминула воспользоваться случаем его уязвить: – Ты давно не виделся с Клайвом? – (Китти предполагала, что они поссорились.)

– Порядочно.

– Значит, наступил конец уик-эндам и средам?

– Желаю тебе счастья. Старина Чеппи – хороший парень. Замечательно, когда заключают брак двое любящих.

– Очень мило с твоей стороны желать мне счастья. Правда, Морис. Надеюсь, я буду счастлива – независимо от того, желаешь ты мне этого или нет. – (Впоследствии эта фраза была передана Чепмену в качестве «остроумного ответа».) – И я желаю тебе всего того, что желал мне ты все это время.

У нее покраснело лицо. Она много настрадалась, и Клайв, безусловно, теперь был ей совершенно безразличен, хотя прежде его отдаление мучило ее.

Морис обо всем догадался и уныло посмотрел на сестру. Затем он сменил тему, и она, будучи незлопамятной, овладела собой. Но все-таки не могла простить брата полностью; людям ее темперамента это не свойственно, если их некогда оскорбили, запятнав пробуждение любви.

Похожие затруднения возникли и с Китти, которая тоже была на его совести. Однако Китти выразила неудовольствие, когда он решил загладить вину. Морис предложил внести плату за обучение на курсах домоводства, куда так давно стремилась она всей душой. Предложение было принято, однако весьма нелюбезно и с репликой: «Мне кажется, я стала слишком стара, чтобы чему-нибудь учиться». Они с Адой словно сговорились, чтобы перечить ему по пустякам. Миссис Холл сначала это шокировало. Она сделала девочкам замечание, но, увидев, что сын безразличен настолько, что даже не пытается себя защитить, миссис Холл тоже стала безразличной. Она любила сына, но не стала бы бороться за него с большим рвением, нежели боролась против него, когда он нагрубил декану. И случилось так, что с Морисом стали меньше считаться в доме. В течение зимы он во многом сдал позиции, завоеванные за время учебы в Кембридже. Началось с «Ах, Морис не станет возражать… Пусть погуляет… поспит на раскладушке… покурит у погасшего камина». Он не высказывал возражений – таковы теперь стали его жизненные установки – однако сам заметил легкую перемену и то, что она совпала с наступлением одиночества.

Общество было озадачено не менее. Он вступил в территориальную армию – а до этого придерживался принципа, что страну-де может спасти только воинская повинность. Он поддерживал филантропию – в том числе церковную. Он забросил субботний гольф ради игры в футбол с мальчиками из интерната в Южном Лондоне, а вечерами по средам обучал их арифметике и боксу. Железнодорожный вагон охватило легкое подозрение. Холл посерьезнел, ну и дела! Он сократил личные расходы, чтобы шире участвовать в благотворительности – причем благотворительности профилактического свойства: на спасательные работы он не выделил бы ни полпенни. Что касается деятельности биржевого маклера – тут все шло своим чередом.

И тем не менее он совершал нечто важное – доказывал, как мало надо, чтобы существовала душа. Не питаемый ни Землей, ни Небом, он двигался вперед – светильник, который угас бы, если бы материализм был истиной. Он не имел Бога, не имел любимого – двух обычных побуждений к действию. Но изо всех сил он стремился остаться на плаву, ибо этого требовало его достоинство. За ним никто не следил, и он за собой не следил, но усилия, что он прилагал, относятся к наивысшим достижениям человечества и превосходят любую легенду о Небесах.

Его не ждала награда. Этот труд, подобно многим, ушедшим в небытие, был обречен на полный провал. Но он вместе с ним не пропал, и мускулы, закалившиеся в этом труде, ожидало новое поприще.