Текст книги "Морис"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

XXXII

Доктор Бэрри дал лучший совет, какой только мог дать. Он не читал научных статей по данному предмету. Таковых не существовало, когда он проходил клиническую практику, а все появившиеся потом были опубликованы на немецком и уже поэтому вызывали подозрение. Питающий к ним отвращение по самому своему складу, доктор Бэрри радостно одобрял вердикт общества; иными словами, его вердикт был теологическим. Он полагал, что только наиболее развращенные могут заглядываться на Содом, и посему, когда мужчина из хорошей семьи и с хорошей наследственностью признался в подобной склонности, естественным восклицанием доктора было: «Вздор, что за вздор!» Он говорил вполне искренне. Он верил, что Морис случайно услышал какое-то высказывание, которое и породило нездоровые мысли, и что презрительное молчание медика мгновенно их развеет.

Морис тоже отправился восвояси не без впечатления. Доктор Бэрри у них дома слыл большой умницей. Он дважды спасал Китти и пользовал мистера Холла во время его смертельной болезни, а также был весьма честен и независим и никогда не говорил то, что не думал. Почти двадцать лет он оставался для них высшим авторитетом, к которому редко обращались, но знали, что он есть и что его суждения верны, и теперь, когда доктор Бэрри сказал «вздор», Морис начал подумывать, а не вздор ли это на самом деле, хотя всеми фибрами души он восставал против этого. Он ненавидел склад ума доктора Бэрри; какая гадость, что тот терпимо относится к проституции. И все-таки он уважал его ум и шел домой, готовясь вновь поспорить с судьбой.

Он был тем более готов поспорить по причине, о которой не мог поведать доктору. Клайв изменился к женщинам вскоре после достижения двадцати четырех лет. В августе ему самому исполнится двадцать четыре. Может быть, он тоже переменится? Начав размышлять, он вспомнил, что мужчины редко кто женятся раньше двадцати четырех. Морис страдал присущей англичанам неспособностью охватить разнообразие. Его беды научили его тому, что другие живут, но не тому, что все они разные, и он пытался рассматривать жизнь Клайва как предвестницу своей собственной жизни.

И правда – как замечательно быть женатым, жить в согласии с обществом и законом. Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: «Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои проблемы».

На ум пришла Глэдис Олкот. Разумеется, теперь он уже не тот незрелый студент. Он познал страдание, разобрался в себе и понял, что он не такой, как все. Но разве нет никакой надежды? Положим, повстречается ему по-своему отзывчивая женщина… Ему хотелось иметь детей. Он способен зачать ребенка – так сказал доктор Бэрри. Разве после этого женитьба невозможна? Благодаря Аде у них в доме все было пронизано свадебными мотивами, и матушка часто повторяла, что он должен найти кого-нибудь для Китти, а Китти кого-нибудь для него. Отрешенность матери была умилительна. Слова «свадьба», «любовь», «семья» утратили для нее всякий смысл за время ее вдовства. Билет на концерт, присланный мисс Тонкс для Китти, открывал новые возможности. Китти не могла им воспользоваться и за столом предлагала его всем желающим. Морис сказал, что не прочь бы пойти. Китти напомнила брату, что сегодня у него вечер в клубе, но Морис заявил, что клуб можно и пропустить. Итак, он отправился на концерт и случилось так, что играли симфонию Чайковского – ту самую, которую Клайв учил его любить. Морис наслаждался пронзительным, неистовым и утешным – эта музыка означала для него не более – и все это вызывало в нем теплое чувство благодарности к мисс Тонкс. К несчастью, после концерта он столкнулся с Рисли.

– Symphonie Pathique?[8]8
  Здесь: симфония болезненной (фр.) (pathique служит второй частью сложных слов, например, психопатический).


[Закрыть] – игриво сказал Рисли.

– Симфония Патетическая, – поправил его филистер.

– Symphonie Incestueuse et Pathique,[9]9
  Симфония кровосмесительная и болезненная (фр.).


[Закрыть] – добавил Рисли и сообщил своему юному другу, что Чайковский был влюблен в собственного племянника, которому и посвятил сей шедевр. – Я пришел сюда, чтобы поглядеть на уважаемый лондонский бомонд. Это ли не восхитительно.

– Любопытные у тебя познания, – с трудом выговорил Морис.

Было странно, что, располагая сейчас наперсником, он его не хотел. Однако он немедля взял из библиотеки биографию Чайковского. Эпизод с женитьбой композитора мало что сказал бы нормальному читателю, который смутно предположил бы: не ужились, мол, – но Мориса он взволновал чрезвычайно. Он знал, что означала та трагедия, и понимал, как близко подвел его к ней доктор Бэрри. Продолжив чтение, Морис познакомился с Бобом, чудесным племянником, к которому Чайковский обратил свои чувства после разрыва и в котором обрел свое духовное и творческое возрождение. Книга сдула скопившуюся пыль, и Морис зауважал ее как единственное литературное произведение, которое ему здорово помогло. Однако книга помогла ему лишь вернуться к прежнему. Он оказался там, где был, когда ехал в том поезде, и не обрел ничего, кроме уверенности в том, что все доктора – дураки.

Теперь все пути казались закрытыми. В своем отчаянии он обратился к практике, какую оставил еще мальчишкой, и обнаружил, что она доставляет ему некий деградированный сорт успокоения, утоляет физическую потребность, в которую стягивались все его чувства, и позволяет работать. Он был заурядным человеком и мог выиграть заурядную битву, но Природа поставила его против того исключительного, что без посторонней помощи могли обуздать лишь святые, и он начал терять почву. Незадолго до его визита в Пендж в нем пробудилась новая надежда, слабая и непривлекательная. Надежда на гипноз. Мистер Корнуоллис, по словам Рисли, прошел курс гипноза. Доктор сказал ему: «Ну же, ну, никакой вы не евнух!», и – о чудо! – Корнуоллис перестал быть таковым. Морис выпросил адресок этого доктора, но особенно не рассчитывал, что из этого выйдет что-нибудь путное: ему хватило и одной встречи с наукой, притом он всегда чувствовал, что Рисли слишком много знает; когда тот давал адрес, тон его был дружеский, но слегка насмешливый.

XXXIII

Теперь, когда Клайв Дарем был избавлен от интимности, он стремился помочь другу, которому, должно быть, нелегко пришлось с того дня, как они расстались в курительной. Их переписка прекратилась несколько месяцев тому назад. Морис отправил последнее письмо после Бирмингема. В нем он сообщил, что не станет себя убивать. Клайв и так ни минуты не сомневался в этом, и все же он был рад, что мелодрама завершилась. Во время телефонного разговора он услышал на другом конце линии человека, которого можно уважать – парня, не склонного поминать старое и считать прежнюю страсть чем-то большим, нежели простое знакомство. Это не было наигранной простотой; бедный Морис говорил застенчиво, даже слегка суховато – именно такое состояние Клайв полагал естественным и надеялся, что в его силах улучшить самочувствие друга.

Он горел желанием сделать то, что в его силах. И хотя качество прошлого от него ускользало, он помнил его количественную сторону и был признателен, что Морис однажды вырвал его из плена эстетизма навстречу солнцу и ветру любви. Если бы не Морис, он никогда не стал бы достоин Анны. Его друг помог ему прожить три постылых года, и он будет неблагодарной свиньей, если теперь не поможет другу. Клайв не любил делать что-либо из чувства благодарности. Скорее он стал бы помогать из чистого дружелюбия. Но ему придется использовать единственное средство, каким он располагает, и раз все прошло хорошо, раз Морис сохранил выдержку, раз он не бросил трубку, раз был почтителен с Анной, раз не огорчился, не выглядел ни слишком серьезным, ни слишком грубым – значит, они могут опять стать друзьями, впрочем, другого сорта и в другом стиле. Морис обладал замечательными качествами – он это знал, и, может, возвращается то время, когда он тоже это почувствует.

Вышеуказанные мысли занимали Клайва изредка и слабо. Центром его жизни была Анна. Поладят ли они с матерью? Понравится ли ей Пендж – Анне, которая выросла в Суссексе, у моря? Не станет ли она сожалеть об отсутствии религиозного уклада? И присутствии политики? Одурманенный любовью, он отдавал ей и тело, и душу, он выплескивал к ее ногам все, чему научила его прежняя страсть, и лишь с трудом мог вспомнить, кому была посвящена та страсть.

В пылкости первых дней помолвки, когда она казалась ему целым миром (включая Акрополь), он подумывал о том, чтобы признаться ей насчет Мориса. Ведь призналась же она ему в одном мелком грешке. Однако лояльность по отношению к другу удержала Клайва, и после он был даже рад, поскольку Анна, хоть и оказалась бессмертной, отнюдь не была Афиной Палладой, и существовало много тем, которых они не могли касаться. И главной из них был собственно их союз. Когда после свадьбы он вошел к ней в комнату, она не поняла, чего он хочет. Несмотря на тщательное воспитание, никто не поведал ей о сексе. Клайв сделал это как можно тактичнее, и все равно он напугал ее страшно и почувствовал, что она его возненавидела. Однако нет. В последующие ночи она встречала его с распростертыми объятиями. Но всегда это происходило в полном молчании. Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чем ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел ее обнаженной, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции. Посему не было и речи о том, чтобы возвратиться к тому эпизоду поры незрелости.

Это было неприкосновенно. Это не стояло между Анной и Клайвом. Она стояла между ними, и, поразмыслив как следует, Клайв остался доволен, ибо эпизод тот был если не постыдным, то сентиментальным и подлежал забвению.

Секретность его вполне устраивала. По крайней мере, он принял ее без сожалений. Он никогда не горел желанием называть вещи своими именами и, воздавая должное телесному, все же полагал, что сексуальные действия – нечто прозаическое, что лучше всего совершать под покровом ночи. Между мужчинами это непростительно, между мужчиной и женщиной это имеет право на существование, поскольку природа и общество не против, но никоим образом нельзя ни обсуждать это, ни кичиться им. Его идеал супружества был умеренным и изящным, подобно всем его идеалам, и он нашел достойную подругу в лице Анны, которая сама обладала утонченностью и восхищалась ею в других. Они нежно любили друг друга. Они подчинялись прекрасным условностям – а тем временем где-то за чертой блуждал Морис с неприличными словами на губах и неприличными желаниями в сердце, и когда он разнимал ладони, в них был один только воздух.

XXXIV

В августе Морис взял недельный отпуск и, следуя приглашению, прибыл в Пендж за три дня до начала крикетного матча «усадьба против деревни». Он приехал в странном и горестном настроении. Размышляя о гипнотизере, которого рекомендовал Рисли, он все больше склонялся к тому, чтобы с ним проконсультироваться. Это так беспокоило. К примеру, ехал он через парк и, увидев, что молодой егерь веселится с двумя служанками, почувствовал укол зависти. Девицы были до ужаса безобразны, паренек же – нет, и от этого почему-то стало только хуже, и Морис уставился на трио сурово и осуждающе. Девицы, хохоча, побежали прочь, а егерь отплатил Морису быстрым взглядом, но затем решил, что безопаснее будет притронуться к козырьку. Ну вот, он испортил им эту маленькую забаву. Но они вновь сойдутся, когда он проедет мимо, и ведь на всем свете девушки встречаются с парнями, чтобы целоваться и целовать; не лучше ли самому изменить натуру и стать в общий строй? Он решит это после визита – ибо вопреки всему он до сих пор надеялся на что-то от Клайва.

– Клайва нет дома, – сказала молодая хозяйка. – Он передает вам привет, и все такое, а сам вернется к обеду. Арчи Лондон о вас позаботится, хотя я не думаю, что вы нуждаетесь в заботе.

Морис улыбнулся и согласился выпить чаю. Гостиная имела прежний вид. Посетители деловито расположились группами, и хотя мать Клайва более не председательствовала, она по-прежнему жила здесь, – видимо, благодаря оскудению вдовьих домов. Впечатление упадка усилилось. Въезжая в усадьбу, Морис сквозь завесу дождя заметил, как покосились столбы ворот, зачахли деревья, а в доме яркие свадебные подарки выглядели точно заплаты на изношенной одежде. Мисс Вудз не принесла с собой денег в Пендж. Она была воспитанна и очаровательна, но принадлежала к тому же классу, что и Даремы, а с каждым годом Англия была склонна все меньше платить таким, как они, высокую цену.

– Клайв ведет предвыборную компанию, – продолжала она. – Осенью довыборы. Он, наконец, убедил их убедить его выставить свою кандидатуру. – У нее была аристократическая привычка критиковать заранее. – Но если серьезно, то для бедноты было бы замечательно, если бы его избрали. Он их самый верный друг, да только они об этом не знают.

Морис кивнул. Он чувствовал расположение обсуждать социальные проблемы.

– Им нужно немного муштры, – сказал он.

– Да, им требуется лидер, – послышался мягкий, незаурядный голос, – и пока они его не обретут, они будут страдать.

Анна представила нового пастора, мистера Борениуса. Он, словно часть ее приданого, переехал в Пендж вместе с ней. Клайву было все равно, кого назначить приходским священником, лишь бы тот оказался джентльменом и был готов полностью посвятить себя деревенским жителям. Мистер Борениус удовлетворял обоим условиям, а поскольку он служил Высокой церкви, то это могло восстановить равновесие, ибо предыдущий пастор был представителем Низкой.

– О, мистер Борениус, как интересно! – крикнула через всю комнату пожилая леди. – Однако, полагаю, вы хотели сказать, что все мы хотим лидера. Вполне с вами согласна. – Она стреляла глазами туда и сюда. – Повторяю, каждый из нас хочет лидера.

Мистер Борениус следил за направлением ее взгляда. Быть может, он искал что-то, но не нашел, поскольку вскоре удалился.

– Дома ему совершенно нечем заняться, – задумчиво проговорила Анна, – но он всегда так. Зайдет, пожурит Клайва за то, что тот плохой хозяин, и ни за что не останется обедать. Понимаете, он слишком чувствителен, он печется о бедных.

– Мне тоже приходилось иметь дело с бедными, – сказал Морис, взяв кусок торта, – но я не могу о них печься. Каждый должен им пособлять хотя бы ради страны, вот и все. Они чувствуют совсем не так, как мы. И страдают они не так, как страдали бы мы на их месте.

Анна взглянула на него с неодобрением, однако поняла, что доверила свои сто фунтов надежному маклеру.

– Мальчики, подносящие мячи на гольфе, и воспитанники интерната в районе трущоб – это все, что я знаю. И тем не менее, кое-чему я научился. Бедные не нуждаются в жалости. Меня они любили по-настоящему, когда я надевал перчатки и начинал их мутузить.

– О, вы учили их боксу?

– Да, и еще играть в футбол… Из них никудышные спортсмены.

– Надо думать. Мистер Борениус говорит, что они нуждаются в любви, – сказала Анна после паузы.

– Не сомневаюсь, да только они ее не получат.

– Мистер Холл!

Морис вытер усы и улыбнулся.

– Вы страшный человек.

– Не думаю. Впрочем, пожалуй, да.

– Вам доставляет удовольствие быть страшным, ведь так?

– Ко всему привыкаешь, – сказал он, вдруг обернувшись на хлопнувшую сзади входную дверь.

– Батюшки, а я еще распекала Клайва за то, что он циник. Да вы его переплюнули!

– Я привык быть, как вы изволили выразиться, страшным человеком – так же, как бедные привыкают к своим трущобам. Это только вопрос времени. – Он говорил достаточно свободно; его обуяла язвительная дерзость с самого начала, как он сюда прибыл. Клайв даже не удосужился его встретить. Ну что ж, отлично! – Сперва побрюзжишь немного, а после привыкаешь к своей дыре. Поначалу все тявкают, точно выводок щенят. Гав, гав! – Неожиданная имитация вызвала у Анны смех. – Но в конце концов начинаешь понимать, что никому до тебя нет дела, и прекращаешь тявкать. Это факт.

– Типично мужская точка зрения, – сказала она, кивая головой. – Ни за что не позволю Клайву так думать. Я верю в сострадание… в то, что один возьмет на себя ношу другого. Наверно, я старомодна. А вы сторонник Ницше?

– Спросите о чем-нибудь попроще!

Анне нравился этот Холл, который, как предупредил ее Клайв, должен был показаться букой. Так оно, в известной степени, и случилось, но, очевидно, он имел индивидуальность. Анна поняла, почему ее супруг нашел в нем хорошего попутчика в поездке по Италии.

– И все-таки, почему вы не любите бедных? – внезапно спросила она.

– Не то чтобы не люблю. Просто я о них не думаю, кроме как по обязанности. Трущобы, синдикализм, все прочее – это угроза для общества, и каждый должен сделать хоть самую малость против этого. Но не из любви. Ваш мистер Борениус не учитывает реальных фактов.

Она сохраняла молчание, потом спросила, сколько ему лет.

– Завтра исполнится двадцать четыре.

– Что ж, вы весьма суровы для вашего возраста.

– Только что вы утверждали, будто я страшный человек. Вы очень легко даете послабление, миссис Дарем!

– Как бы то ни было, вы вполне сложившаяся натура, и это гораздо хуже.

Анна заметила, что Морис нахмурился, и, испугавшись, что была слишком назойлива, перевела разговор на Клайва. По ее словам, она ждала, что к этому часу Клайв уже вернется, и его опоздание было тем более огорчительно, что назавтра ему предстояло уехать на целый день. Доверенное лицо, хорошо знающее местных избирателей, повезет его по всему округу. Мистер Холл должен простить Клайва и непременно должен помочь им в крикетном матче.

– Это зависит от некоторых обстоятельств… Может быть, мне придется…

Она взглянула на него с внезапным любопытством, потом сказала:

– Хотите посмотреть вашу комнату? Арчи, проводи мистера Холла в коричневую комнату.

– Благодарю… Почта сейчас открыта?

– Сейчас нет, но вы можете телеграфировать. Что остаетесь… Или я вмешиваюсь не в свое дело?

– Быть может, я действительно дам телеграмму, я еще не решил. Большущее спасибо.

И он пошел за мистером Лондоном в коричневую комнату, думая: «Клайв мог бы… ради нашего прошлого он мог бы меня встретить. Ему ли не знать, как мне сейчас паршиво?» Он уже не любил Клайва, но тот все еще был способен причинять ему страдания. Дождь лился со свинцовых небес на парк, лес стоял безмолвный. С наступлением сумерек Морис вступил в новый круг мучений.

Он не выходил из комнаты до самого обеда, сражаясь с призраками, которых любил. Если новый доктор сумеет изменить его существо, разве не обязан он непременно пойти, хоть при этом тело и душа его подвергнутся насилию? В этом мире надо или жениться, или сгинуть. Он еще не вполне освободился от Клайва – и не освободится, пока в его жизни не произойдет что-то более значительное.

– Мистер Дарем вернулся? – поинтересовался он, когда горничная принесла горячую воду.

– Да, сэр.

– Только что?

– Нет. Примерно полчаса назад, сэр.

Она задернула шторы и удалила вид, но не звук, дождя. Тем временем Морис нацарапал телеграмму.

– «Вигмор Плейс, дом 6, мистеру Ласкеру Джонсу, – прочитал он вслух. – Прошу записать меня на четверг. Холл. Обратный адрес: Уилтшир, Пендж, Дарему для Холла». Будьте добры, отправьте.

– Да, сэр.

– Большое спасибо, – сказал он учтиво, и сразу же, как она ушла, скорчил гримасу. Теперь между его частной и общественной жизнью лежала пропасть. В гостиной он поздоровался с Клайвом без тени волнения. Они тепло пожали друг другу руку. Клайв сказал:

– Ты отлично выглядишь. Вы знаете, какого гостя имеете честь принимать? – спросил он служанку и тут же представил его.

Клайв превратился в настоящего помещика, сквайра. Все его прошлые обиды на общество прошли после женитьбы. Учитывая их общие политические взгляды, им было о чем поговорить.

Клайв, со своей стороны, был очень рад гостю. Анна сказала, что Морис «груб, но очень мил» – вполне удовлетворительная характеристика. В нем была некоторая вульгарность, но сейчас это не имело значения: ту ужасную сцену с Адой можно позабыть. К тому же, Морис нашел общий язык с Арчи Лондоном – это хорошо, потому что Арчи, относясь к тому типу людей, которым постоянно необходимо с кем-то общаться, уже успел надоесть Анне. Клайв предполагал на время визита предоставить Мориса и Арчи друг другу.

В гостиной они опять говорили о политике, убежденные в том, что радикалы заврались, а социалисты сошли с ума. Дождь лил с монотонностью, которую ничто не могло нарушить. В ходе беседы его шорох приникал в комнату, а к концу вечера застучало «кап, кап» по крышке рояля.

– Опять семейное привидение, – с улыбкой промолвила миссис Дарем.

– Ах, эта милая дырочка в крыше, – воскликнула Анна.

– Клайв, нельзя ли оставить ее насовсем?

– Придется, – буркнул тот и позвонил в колокольчик.

– Надо, впрочем, перетащить фортепиано. Так оно долго не протянет.

– А если кастрюлю? – предложил мистер Лондон. – Клайв, а если кастрюлю? Однажды в нашем клубе тоже протекала крыша. Я позвонил слуге, и тот принес кастрюлю.

– Я позвонил, и слуга не принес ничего, – сказал Клайв и позвонил опять. – Да, Арчи, кастрюлю мы подставим, но рояль тоже надо подвинуть. Анна, твоя любимая дырочка ночью может увеличиться. Над этой частью комнаты тонкая односкатная кровля, и больше ничего.

– Бедный Пендж! – промолвила его мать. Все поднялись на ноги и стали смотреть на протечку. Анна начала протирать нутро рояля промокательной бумагой. Вечер угасал, и они обрадовались дождю, который послал им этот знак своего существования.

– Принесите таз, понятно? – приказал Клайв, когда звон колокольчика был наконец услышан. – И тряпку, и пусть кто-нибудь из мужчин поможет передвинуть рояль и перетащить ковер в нишу. Опять протекает крыша.

– Нам пришлось звонить дважды, звонить дважды, – заметила его матушка. – Le delai s'explicjue,[10]10
  Задержка объясняется (фр.).


[Закрыть] – добавила она, когда горничная вернулась с двумя мужчинами: егерем и камердинером. – C'est toujours comme çа quand…[11]11
  Вот всегда так, как… (фр.)


[Закрыть] У нас тоже, знаете ли, под лестницей есть свои маленькие идиллии.

– Господа, чем хотите заняться завтра? – спросил Клайв своих гостей. – Я должен проводить предвыборную агитацию. Вас с собой не возьму. Такая скука – нет слов. Может, хотите побродить с ружьишком, а?

– Отлично, – хором сказали Морис и Арчи.

– Скаддер, ты слышишь?

– Le bonhomme est distrait,[12]12
  Малый в рассеянности (фр.).


[Закрыть] – съязвила матушка Клайва.

Рояль зацепился за складку ковра, и слуги, не желая громко говорить в присутствии господ, недопонимали друг друга и шепотом спрашивали: «Что? Что?»

– Скаддер, джентльмены хотят завтра поохотиться… Понятия не имею, на кого, но ты должен быть готов в десять часов. А теперь отправимся на боковую?

– Как вам известно, мистер Холл, здесь заведено рано ложиться спать, – сказала Анна. Затем она пожелала слугам спокойной ночи и поднялась по лестнице. Морис задержался, чтобы выбрать книгу. Быть может, «История рационализма» Лекки[13]13
  Лекки, Уильям Эдуард Хартпол (1838–1903) – ирландский историк и эссеист.


[Закрыть] поможет скоротать время? Дождь капал в таз, слуги что-то бормотали над ковром в нише. Коленопреклоненные, они, казалось, справляют погребальную церемонию.

– Проклятье, да есть здесь хоть что-нибудь подходящее?

– Это он не с нами говорит, – объяснил камердинер егерю.

Лекки есть Лекки, да его разум оказался не под стать, и через несколько минут он швырнул книгу на кровать и задумался над телеграммой. В унынии Пенджа цель его стала яснее. Жизнь оказалась тупиком с кучей навоза в конце, и он должен повернуть назад и все начать сначала. Каждого можно переделать до основания, так полагал Рисли, при условии, что тот не цепляется за прошлое. Прощайте, сердечность и красота. Они завершились кучей навоза, и должны сгинуть. Отдернув шторы, Морис долго смотрел на дождь и вздыхал, и бил себя по лицу, и кусал себе губы.