Текст книги "Морис"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

XXXV

Следующий день оказался еще более унылым. В его пользу говорило лишь то, что он имел нереальность кошмара. Арчи Лондон непрестанно болтал, дождь накрапывал, они во имя священного дела охоты гонялись по всему Пенджу за кроликами. Иногда им удавалось подстрелить их, иногда они их упускали, иногда пробовали охотиться с хорьками и тенетами. Поголовье кроликов требовало сокращения – возможно, именно поэтому им была предложена такая забава: у Клайва имелась практическая жилка. К ленчу они вернулись. Морис затрепетал: был получен ответ от мистера Ласкера Джонса с согласием принять его завтра. Однако трепет быстро прошел. Арчи предложил опять пойти побегать за зверьками, а Морис был слишком подавлен, чтобы отказаться. Дождь стал слабее, но, с другой стороны, туман усилился, грязь загустела, и ко времени чаепития они потеряли хорька. Егерь свалил вину на них, Арчи придерживался иного мнения. В курительной он втолковывал Морису суть вопроса при помощи чертежей. Обед подали в восемь – так было заведено у политиков – и после обеда с потолка в гостиной начало капать в тазы и кастрюли. Затем – коричневая комната, та же погода, то же отчаяние, и даже сидящий на кровати и доверительно беседующий Клайв не мог ничего изменить. Такая беседа могла бы взволновать Мориса, случись она немного раньше, но он так настрадался от негостеприимности, так одиноко и так по-идиотски провел день, что более не мог отзываться на прошлое. Всеми мыслями он был с мистером Ласкером Джонсом. Ему хотелось побыть одному, чтобы составить письменное изложение своего случая.

Клайв чувствовал, что визит не задался, но, как заметил он, «политики не могут ждать, а ты угодил в самое пекло». Он казнил себя за то, что забыл о сегодняшнем дне рождения Мориса, и настаивал, чтобы гость не уезжал, пока не кончится матч. Морис сказал, что он страшно извиняется, но это невозможно, поскольку у него возникло неожиданное и безотлагательное дело в городе.

– Может приедешь после того, как все уладится? Мы скверные хозяева, но принимать тебя – это такая радость. Считай наш дом чем-то вроде гостиницы: ты будешь ездить по своим делам, а мы – по своим.

– Собственно говоря, я хочу жениться, – вымолвил Морис.

Эти слова вырвались у него так, словно они существовали независимо от него.

– Безумно рад, – сказал Клайв, потупив взор. – Я безумно, безумно рад, Морис. Это самое важное в жизни, возможно, единственное…

– Знаю.

Морис не понимал, зачем он это сказал. Фраза вылетела в дождь; он никогда не забывал про дождь и протекающие крыши Пенджа.

– Ну, не буду докучать тебе разговорами, однако должен сказать, что Анна об этом догадалась. Женщины – необыкновенные создания. Она с самого начала заявила, что ты готовишь нам сюрприз. Я посмеялся, но теперь придется ей уступить. – Он поднял глаза. – О, Морис, как я рад! Очень хорошо, что ты мне сказал… Это то, чего я тебе желал от всей души.

– Знаю, что желал.

Наступило молчание. К Клайву вернулись прежние манеры. Он опять стал великодушен и мил.

– Как чудесно, ведь правда? М-м-м… Я так рад! Хотелось бы произнести какие-то особенные слова, да ничего не приходит на ум. Ты не возражаешь, если я сообщу Анне?

– Ничуть. Всем сообщи, – выкрикнул Морис со свирепостью, которая осталась незамеченной. – Чем больше узнают, тем лучше. – Он искал давления извне. – Если эта девушка не захочет, есть много других.

Клайв слегка улыбнулся этой реплике, но был слишком доволен, чтобы почувствовать обиду. Он был доволен отчасти за Мориса, но еще и потому, что это сглаживало его собственное положение. Он ненавидел экстравагантность, Кембридж, голубую комнату, и те поляны в парке, которые стали – нет, не запятнанными, в них не было ничего позорного – но какими-то нелепыми. Совсем недавно он случайно обнаружил стихотворение, написанное во время первого визита Мориса в Пендж, – стихотворение, которое могло появиться только из Зазеркалья: сколь оно было пустым, сколь извращенным. Тени прежних эллинских кораблей. Неужто он называл такими словами того крепкотелого студента? И сознавать, что Морис в равной степени вырос из подобной сентиментальности, было очистительно, и из Клайва тоже, словно живые, рвались слова:

– Морис, милый мой, я думал о тебе чаще, чем ты можешь себе представить. Как я сказал прошлой осенью, я люблю тебя в подлинном значении этого слова, и всегда буду тебя любить. Мы были юные идиоты, правда же? – но ведь можно извлечь пользу даже из идиотизма. Это становление. Нет, более того, близость. Ты и я знаем и доверяем друг другу просто потому, что однажды мы были идиотами. Моя женитьба ничего не изменила. О, это здорово, я правда думаю, что…

– Значит, ты даешь мне благословение?

– А ты как считаешь?

– Спасибо.

Взгляд Клайва стал нежен. Он хотел выразить им нечто более теплое, чем какое-то становление. Смеет ли он воспользоваться жестом из прошлого?

– Думай обо мне весь завтрашний день, – попросил Морис, – и Анна – она пусть тоже думает обо мне.

Столь любезное упоминание подвигло Клайва на поцелуй. Он осторожно прикоснулся губами к большой смуглой руке приятеля.

Мориса передернуло.

– Ты не против?

– Да нет же.

– Морис, дорогой, я только хотел показать, что прошлое не забыто. Согласен – не будем больше его поминать, но я хотел показать это – хотя бы раз.

– Все правильно.

– Ты благодарен за то, что все так хорошо кончилось?

– Хорошо – это как?

– Ну, по сравнению с неразберихой последнего года.

– Брось.

– Теперь ты, и я уйду.

Морис приложил губы к крахмальной манжете. Выполнив функцию, он отпрянул, оставив Клайва в более благодушном настроении, чем обычно. Тот еще раз попросил его возвратиться в Пендж, как только позволят обстоятельства. Клайв засиделся допоздна, за окном журчала вода. Когда он наконец ушел, Морис раздвинул шторы, упал на колени, положил подбородок на подоконник и подставил волосы брызгам.

– Приди! – крикнул он вдруг, и сам себе удивился. Кого он звал? Он ничего не имел в виду, просто вырвалось слово. Он поспешно отгородил себя от воздуха и тьмы и вновь заключил свое тело в коричневую комнату. Затем он старательно описал свой случай. Это заняло несколько времени, и, будучи далеко не впечатлительной натурой, он лег в постель в сильном возбуждении. Ему показалось, будто кто-то стоял за его спиной и смотрел через его плечо, когда он писал. Он был не один. С другой стороны, ему казалось, будто и писал не он. С момента приезда в Пендж он стал не Морис, но скопище голосов, и сейчас он почти слышал, как голоса спорят внутри него. Но ни один из них не принадлежал Клайву: вот как далеко он ушел.

XXXVI

Арчи Лондон тоже возвращался в город, и на следующее утро очень рано они уже стояли в передней, ожидая одноконную карету, тогда как человек, водивший их охотиться на кроликов, ждал на улице чаевых.

– Скажите ему, чтобы он остудил башку, – сердито проговорил Морис. – Я предложил ему пятишиллинговый, но он не взял. Экая наглость!

Мистер Лондон был возмущен. Куда катится прислуга? Неужто им теперь только золото подавай? Если так, то ведь можно получить от ворот поворот, и дело с концами. Он начал рассказ о приходящей сиделке своей жены. Пиппа относилась к этой женщине лучше, чем к ровне, но что можно ждать от невоспитанных плебеев? Воспитание наполовину – это даже хуже, чем ничего.

– Верно, верно, – соглашался Морис, зевая.

И все-таки мистера Лондона интересовало, не остались ли господа обязанными.

– Спросите, если хотите.

И тот протянул руку в дождь.

– Холл, он взял хоть бы что, знаете ли!

– Неужели? Вот дьявол, – сказал Морис – Почему же не взял у меня? Видимо, вы дали больше.

Мистер Лондон со стыдом признался, что это действительно так. Он увеличил чаевые, опасаясь отповеди. Парень, очевидно, несносный тип, и все же Арчи не считал хорошим тоном, что Холл завел об этом речь. Когда слуги хамят, их надо попросту не замечать.

Однако Морис был сердит, он чувствовал усталость, с беспокойством думал о предстоящей встрече в городе, поэтому он воспринял данный эпизод как часть общей неприветливости Пенджа. Жаждая отмщения, он подлетел к дверям и выкрикнул обычным, но слегка взволнованным голосом:

– Эй! Выходит, пяти шиллингов тебе недостаточно? Ты берешь только золотые?

Его оборвала Анна, которая вышла их проводить.

– Удачи! – приторно пожелала она Морису, затем помолчала, словно приглашая на откровенность. Оной не последовало, и Анна добавила: – Я так рада, что вы оказались совсем не страшным.

– Правда?

– Мужчинам нравится казаться жестокими. Клайв точно такой же. Разве я не права, Клайв? Мистер Холл, мужчины – очень забавные создания. – Она притронулась к ожерелью и улыбнулась. – Очень забавные. Еще раз удачи вам!

Теперь она восхищалась Морисом. Ей казалось, что он ведет себя в этой ситуации необычайно по-мужски.

– Вот видишь, – объясняла она Клайву, когда они стояли на крыльце, глядя на последние приготовления к отъезду, – влюбленная женщина никогда не ошибается. Как бы я хотела знать имя его избранницы.

Путаясь в ногах у домашних слуг, тот самый егерь поднес чемодан Мориса к экипажу. Паренек заметно стеснялся.

– Поставьте сюда, – холодно приказал Морис.

Под прощальные взмахи Анны, Клайва и миссис Дарем они тронулись в путь, и Арчи Лондон немедленно возобновил рассказ о приходящей сиделке Пиппы.

– Вы не против немного проветрить? – спросила у него его жертва. Получив согласие, Морис открыл окно и посмотрел на плачущий парк. Ну что это за глупость – все дождь и дождь! Почему ему так хочется падать? Вот оно – безразличие мироздания к человеку! Выехав на лесную дорогу, карета потащилась ни шатко ни валко. Казалось невероятным, что они когда-нибудь доберутся до станции, что когда-нибудь закончатся страдания Пиппы.

Недалеко от сторожки был отвратительный подъёмчик, и дорога, всегда содержавшаяся абы как, с обеих сторон заросла шиповником, царапавшим краску. Мимо них проплывали бутон за бутоном, замедленные в развитии неласковым годом: некоторые были больны, иным так и не суждено было раскрыться; кое-где красота все же торжествовала, но безысходно, лишь мерцая в царстве мрака. Морис смотрел то на один бутон, то на другой, и хотя он не любил цветы, изъяны раздражали его. Ни в чем не было совершенства. На одной ветке все цветки были неправильной формы, на другой – кишели гусеницами или пузырились галлами. Безучастность природы! И неумелость! Морис высунулся из окна посмотреть, удался ли ей хоть один цветок, и сразу же угодил взглядом в карие глаза небезызвестного молодого человека.

– Господи, зачем здесь опять этот егерь?!

– Не может быть, он не мог здесь очутиться. Он остался стоять у дома.

– Отчего же, если бегом.

– А зачем ему бежать?

– И то верно, зачем? – повторил Морис, потом приподнял занавеску на заднем окне кареты и стал вглядываться в кусты шиповника, которые уже скрыла мгла.

– Ну что, он?

– Не видно.

Спутник Мориса тотчас продолжил свое повествование и говорил почти без перерыва, пока они не прибыли на вокзал Ватерлоо.

В такси Морис еще раз прочел свои записи, и их искренность встревожила его. Он, который не мог довериться Джаввиту, вверяет себя в руки шарлатана. Несмотря на уверения Рисли, он ставил гипноз на одну доску со спиритизмом и вымогательством, и часто ворчал на него из-за развернутой «Дейли Телеграф»; не лучше ли отступиться?

Но дом врача выглядел весьма прилично. Когда открылась дверь, на лестнице играли маленькие Ласкеры Джонсы – чудесные ребятишки, которые по ошибке приняли его за «дядю Питера» и вцепились ему в ладонь. А когда его проводили в приемную с номерами «Панча», ощущение естественности усилилось. Он спокойно шел навстречу судьбе. Ему хотелось женщину, которая обезопасила бы его социально, уменьшила бы его похоть и выносила бы его детей. Он никогда не думал о такой женщине как об источнике радости – на худой конец для этого был Дикки – ибо за время долгой борьбы он забыл, что такое Любовь, и искал у мистера Ласкера Джонса не счастья, но покоя.

Сей джентльмен успокоил его хотя бы тем, что походил на представление Мориса об передовом ученом. С бесстрастным, болезненно-желтым лицом, он сидел перед бюро в большой комнате с голыми стенами.

– Мистер Холл? – спросил он и протянул Морису бледную руку. Говорил он с заметным американским акцентом. – Что ж, мистер Холл, какие у нас проблемы?

Морис тоже стал беспристрастным, словно они встретились затем, чтобы обсудить третье лицо.

– Здесь все изложено, – сказал он и достал свои записи. – Я консультировался с одним доктором, но он ничего не мог сделать. Не знаю, сумеете ли вы?

Записка была прочитана.

– Надеюсь, я не ошибся, что пришел именно к вам?

– Разумеется, нет, мистер Холл. Семьдесят пять процентов моих пациентов – как раз люди вашего типа. Запись недавняя?

– Я составил ее этой ночью.

– Она точна?

– Имена и места, естественно, слегка изменены.

Показалось, что мистер Ласкер Джонс не находит это естественным. Он задал несколько вопросов о «мистере Камберленде» (псевдоним, придуманный Морисом для Клайва) и пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел; он не обратил внимания на внезапный выпад Мориса против общества. И хотя Морис ждал сочувствия – за весь год он не слышал ни одного слова сострадания – тем не менее он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели. Он спросил:

– Как называется моя болезнь? Имеет ли она название?

– Врожденная гомосексуальность.

– Врожденная насколько? То есть, можно ли что-то сделать?

– О, конечно, если вы согласны.

– Между прочим, я имею старомодное предубеждение против гипноза.

– Боюсь, у вас есть шанс сохранить это предубеждение и после лечения, мистер Холл. Исцеления не обещаю. Помните, я говорил вам о своих пациентах – о семидесяти пяти процентах – но только в пятидесяти процентах случаев я добился успеха.

Такое признание усилило доверие Мориса. Ни один шарлатан не сказал бы такого.

– Мы тоже можем попытаться, – промолвил Морис с улыбкой. – Что я должен делать?

– Ничего, оставайтесь там, где сидите. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придете (если пожелаете!) позже. Мистер Холл! Сейчас я попробую погрузить вас в транс, и если получится, то я дам вам установки, которые (как мы надеемся) сохранятся и станут частью вашего нормального состояния, когда вы проснетесь. Вы не должны мне сопротивляться.

– Отлично, начинайте.

Затем мистер Ласкер Джонс вышел из-за стола и безучастно сел на подлокотник кресла Мориса. Морису показалось даже, что тот собирается вырвать у него зуб. В течение некоторого времени ничего не происходило, но вот глаза Мориса уловили световое пятно на каминных щипцах, тогда как остальная часть комнаты окунулась в полумрак. Он мог видеть все, на чем останавливал взгляд, но еще кое-что помимо этого, и мог слышать голос доктора и свой собственный голос. Очевидно, он погружался в транс, и это достижение вызвало у него прилив гордости.

– Мне кажется, вы не вполне отключились.

– Не вполне.

Доктор сделал еще несколько пассов.

– А как теперь?

– Ближе.

– Вполне?

Морис утвердительно кивнул, хотя не был уверен.

– Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моем кабинете?

– Хороший кабинет.

– Не слишком темно?

– Довольно-таки.

– Но вам все же видно картину, не так ли?

Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.

– Взгляните на нее, мистер Холл. Подойдите ближе. Да не споткнитесь о дырку в ковре.

– Она широкая?

– Вы можете перепрыгнуть.

Морис немедленно обнаружил дыру и перепрыгнул через нее, хоть и не был убежден в необходимости этого.

– Замечательно… А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?

– Кто изображен на этой картине?..

– Эдна Мэй, – подсказал доктор.

– Мистер Эдна Мэй.

– Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мэй.

– Нет, это мистер Эдна Мэй.

– Не правда ли, она прелестна?

– Я хочу домой к маме.

Оба засмеялись этой реплике, причем первым засмеялся доктор.

– Мисс Эдна Мэй не только прелестна, она привлекательна.

– Меня она не привлекает, – с раздражением возразил Морис.

– О, мистер Холл, какая негалантная реплика. Посмотрите, какие у нее очаровательные волосы.

– Мне больше нравятся короткие.

– Почему?

– Потому что их можно ерошить…

И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле. Слезы сбегали по его щекам, но чувствовал он себя как обычно и сразу же начал говорить:

– Знаете, когда вы меня разбудили, я видел сон. Сейчас расскажу. Мне кажется, я видел лицо и слышал, как кто-то говорит: «Это твой друг». Это нормально? Я часто чувствую это… не могу объяснить, что… Словно ко мне приближается что-то сквозь забытье, но так и не достигает, такой вот сон.

– А сейчас подошло ближе?

– Очень близко. Это дурной знак?

– Нет, о нет – вы вполне внушаемы, вполне… Я заставил вас увидеть картину на стене.

Морис кивнул; он уже все забыл. Потом наступила пауза, во время которой он извлек две гинеи и попросил о повторном визите. Они договорились, что на следующей неделе он позвонит, а до этого мистер Ласкер Джонс рекомендовал ему побыть в деревне, в тиши.

Морис не сомневался ни в том, что Клайв и Анна с радостью его примут, ни в том, что их влияние будет благотворным. Пендж был все равно что рвотное. Он помогал ему избавиться от прежней отравленной жизни, раньше казавшейся такой сладкой, он исцелял его от нежности и человечности. Да, надо возвращаться, сказал он себе. Он отправит телеграмму своим друзьям и успеет на дневной экспресс.

– Мистер Холл, занимайтесь спортом, только умеренно. Немного тенниса, или побродите с ружьем.

Морис, поколебавшись, сказал:

– А может, я подумаю хорошенько, да и не поеду туда.

– Отчего же?

– Довольно глупо дважды в день совершать такой долгий путь.

– Значит, вы предпочитаете жить у себя дома?

– Да… То есть, нет, нет, я еду в Пендж.

XXXVII

По возвращении он с удовлетворением обнаружил, что молодые собираются отбыть на целые сутки в свою предвыборную компанию. Теперь Клайв занимал его гораздо меньше, чем он Клайва. Тот поцелуй лишил последних иллюзий. Это был пошлый, ханжеский поцелуй, и увы! – столь типический. Чем меньше у вас есть, тем большим это предполагает быть – вот в чем заключалось учение Клайва. Но не только половина превышала целое – в Кембридже Морис с этим мог бы согласиться – теперь Клайв предложил четверть и пытался убедить его, что она больше половины. Неужто приятель думает, что он сделан из картона?

Клайв объяснил, что он не поехал бы, если бы Морис дал хотя бы надежду на возвращение, и что к завтрашнему матчу он непременно вернется. Анна шепотом спросила:

«Ну как, удачно съездили?», Морис ответил: «Более или менее», после чего она взяла его под свое крыло и предложила пригласить его девушку в Пендж. «Мистер Холл, правда она очень мила? Уверена, что у нее красивые карие глаза». Но Клайв уже звал ее, и Морис остался коротать вечер с миссис Дарем и мистером Борениусом.

Странная непоседливость овладела им. Это напоминало один из первых вечеров в Кембридже, когда он пришел в комнату Рисли. За время вылазки в город дождь перестал. Ему захотелось совершить вечернюю прогулку, посмотреть на заход солнца и послушать капель с деревьев. Призрачные, но совершенные цветы вечерней примулы раскрывались в кустах вдоль аллеи. Они волновали его своим ароматом. Клайв в прежние времена показал ему эти цветы, но забыл сказать, что они пахнут. Ему нравилось быть вне стен усадьбы, среди малиновок и летучих мышей, красться то тут, то там с непокрытой головой, пока гонг не призовет его переодеться к очередной трапезе и не задернутся шторы коричневой комнаты. Нет, он был уже не тот; переустройство его бытия началось столь же несомненно, как в Бирмингеме, когда смерть отвернулась от него – и все благодаря мистеру Ласкеру Джонсу! Произошла более глубокая, нежели сознательное усилие, перемена, которая могла благополучно подтолкнуть его в объятия мисс Тонкс.

Во время прогулки ему повстречался слуга, которого он отчитал этим утром. Паренек притронулся к козырьку и поинтересовался, будет ли господин завтра охотиться? Очевидно, не будет, поскольку завтра крикетный матч, но вопрос был задан, чтобы подготовить почву для извинений. «Честное слово, сэр, мне очень жаль, что я дал вам и мистеру Лондону повод для недовольства», – такова была форма этих извинений. Морис, уже не держа зла, сказал: «Все хорошо, Скаддер». Скаддер тоже был частью приданого Анны – частью большой жизни, что пришла в Пендж вместе с политикой и Анной; он был умнее, чем старый мистер Айрс, старший егерь, и знал это. Он сказал, что не взял пять шиллингов, потому что это, мол, слишком много, однако не объяснил, почему он взял десять! И еще он добавил: «Как я рад, что вы опять здесь так скоро, сэр». Морис поразился неуместности высказывания, поэтому он повторил: «Все хорошо, Скаддер», и ушел.

Сегодня вечер в смокингах – благо, не во фраках, и то потому что их всего трое – и хоть много лет он уважал подобные нюансы, сейчас они вдруг показались ему смешными. Что может значить одежда во время приема пищи, да если рядом хорошие люди? Они что, станут от этого хуже? Когда он прикоснулся к панцирю манишки, его пронзило унизительное чувство, и он понял, что не имеет права порицать тех, кто живет на свежем воздухе, на воле. Какой пресной казалась миссис Дарем – она была Клайвом с порченой кровью. И мистер Борениус – до чего пресен! Впрочем, следует отдать должное мистеру Борениусу – он таил сюрпризы. Презрительный ко всем священникам, Морис и на этого тоже обращал мало внимания и поразился, когда тот после десерта показал себя. Морис полагал, что, как пастор местного прихода, он будет поддерживать Клайва на выборах. Но:

– Я не голосую за тех, кто не причащается, и мистеру Дарему это известно.

– Но радикалы, как вам известно, нападают на вашу церковь, – все, что мог придумать Морис в ответ.

– Вот поэтому я и не стану голосовать и за кандидата от радикалов. Хотя он христианин, и было бы естественно отдать голос за него.

– Вы немного привередливы, с позволения сказать. Клайв сделает все, что вы от него хотите. Вам еще повезло, что он не атеист. А, знаете ли, атеистов сейчас кругом пруд пруди!

Пастор улыбнулся в ответ и сказал:

– Атеисты ближе к Царствию Небесному, нежели эллинисты. «Если не будете как дети»… А что есть атеист, как не дитя?

Морис взглянул на его руки, но прежде чем сумел подыскать ответную реплику, вошел камердинер и спросил, нет ли каких-нибудь приказаний егерю.

– Я видел его перед обедом, Симкокс. Спасибо, ничего не надо. Завтра матч. Я ему уже говорил.

– Да, но он спрашивает, не захотите ли вы сходить на пруд, искупаться между подачами, сэр, погода-то изменилась. Он сегодня вычерпал воду из лодки.

– Очень любезно с его стороны.

– Если это Скаддер, могу я поговорить с ним? – попросил мистер Борениус.

– Вы скажете ему, Симкокс? И еще передайте, что я не буду купаться.

Когда камердинер удалился, Морис добавил:

– Не лучше ли вам поговорить с ним здесь? Если вы из-за меня – то говорите здесь.

– Благодарю, мистер Холл, но я лучше выйду. Он предпочитает кухню.

– Не сомневаюсь. В кухне прелестные девушки.

– Ах! Ах! – заохал священник с таким видом, словно впервые в жизни услыхал подобный намек. – Вы, часом, не знаете, есть ли у него кто-нибудь на примете в матримониальном плане?

– Боюсь, что нет… видел, как он целовал сразу двух девиц в день моего приезда сюда, если это вам пригодится.

– Порой случается, что эти люди пускаются в откровенности на охоте. Свежий воздух, знаете ли, чувство товарищества…

– Со мной он ни в какие откровенности не пускался. Кстати, Арчи Лондон и я вчера с ним хлебнули. Гонора в нем многовато. И вообще он показался нам немножко свиньей.

– Простите, что спросил.

– За что же мне вас прощать? – сказал Морис, раздраженный тем, что пастор столь чванно сослался на свежий воздух.

– Откровенно говоря, я должен радоваться, если этот молодой человек найдет себе подругу жизни, прежде чем уплывет за океан. – Мягко улыбнувшись, Борениус добавил – Равно как и все молодые люди.

– Куда он отправляется?

– В эмиграцию.

Подчеркнув слово «эмиграция» особенно мерзким тоном, пастор удалился в кухню.

Морис минут пять шагал по аллее. Пища и вино разогрели его, и он с некоторой непоследовательностью думал: вот, даже старина Чепмен уже остепенился. Один он – стараниями Клайва – соединял в себе продвинутое мышление с поведением ученика воскресной школы. Он не Мафусаил – стало быть, имеет право побеситься. Ах, эти радостные запахи, эти кусты, где можно спрятаться, это небо – чернущее, что твои кусты! И все это от него уходит.

Его место – сидеть взаперти, где он будет томиться, уважаемый столп общества, который ни разу не имел возможности плохо себя вести. Аллея, которую он мерил шагами, заканчивалась болтающейся калиткой. За калиткой начинался парк, но сырая трава там могла испортить лак его туфель, поэтому он почувствовал, что пора возвращаться. На обратном пути он оступился на деревянных мостках и был мгновенно удержан за оба локтя; оказалось, что это Скаддер, вырвавшийся от мистера Борениуса. Освободив локти, он продолжил мечтания. Вчерашняя охота, которая в свое время произвела на него слабое впечатление, хоть и неярко, но заиграла красками, и он понял, что, даже мучаясь скукой, он жил. Потом он перенесся мыслями к событиям первого дня, проведенного здесь: например, перетаскиванию рояля; затем он обратился к событиям сегодняшнего дня, начиная с «пяти шиллингов на чай» и заканчивая сим часом. И когда он добрался до «сейчас», словно электрический ток прошел по цепи незначительных событий, так что он упустил эту цепь, позволив ей упасть в темноту. «Проклятье, ну и ночь», – проронил он, а тем временем воздушные дуновения трогали его и друг друга. Вдали, повизгивая, качалась калитка – казалось, за ней бьется свобода. Морис вошел в дом.

– О, мистер Холл! – вскричала пожилая леди. – Какая у вас изысканная куафюра!

– Куафюра?

Морис увидел, что вся голова у него желта от пыльцы вечерних примул.

– О, не отряхивайтесь. Это так идет к вашим черным волосам. Мистер Борениус, ну разве не похоже, словно он только что с вакханалии?

Служитель культа поднял невидящий взгляд. Его прервали во время серьезной беседы.

– Но миссис Дарем, – настаивал он, – из ваших слов было ясно и понятно, что все ваши слуги прошли конфирмацию.

– Так мне казалось, мистер Борениус, мне правда так казалось.

– И тем не менее, я пошел в кухню и сразу же обнаружил, что Симкокс, Скаддер и миссис Уэтеролл не конфирмованы. Для Симкокса и миссис Уэтеролл я могу что-то устроить. Случай со Скаддером гораздо серьезнее, поскольку у меня нет времени подготовить его как следует до отплытия, даже если удастся уговорить епископа.

Миссис Дарем старалась выглядеть озабоченной, но Морис, которого она по-своему любила, засмеялся. Она предложила мистеру Борениусу снабдить Скаддера запиской к какому-нибудь священнику за границей – должен же быть там какой-нибудь.

– Да, но передаст ли он эту записку? Он не проявляет враждебности к церкви, но удосужится ли он? Если бы только вы мне сказали, кто из ваших слуг конфирмован, а кто нет, то этой коллизии не возникло бы.

– Слуги такие небрежные, – промолвила старая леди. – Они мне ничего не рассказывают. Тот же Скаддер предупредил Клайва о том, что увольняется, тоже совершенно внезапно. Его зовет к себе брат. Поэтому он решил ехать. Мистер Холл, посоветуйте, как поступать при такой коллизии: что бы сделали вы?

– Наш юный друг осуждает церковь в целом, воинствующую и победоносную.

Морис начал заводиться. Если бы пастор не выглядел столь отталкивающе, он смолчал бы, но выносить то, как эта косоглазая морда глумится над юностью, он не мог. Скаддер чистил его ружье, поднес его чемодан, вычерпал лодку, собирался в эмиграцию – он хоть что-то, но делал, тогда как благородия сидели сиднем и придирались к его душе. Даже если он и выпрашивал чаевые – это естественно, а если нет, если его извинения были искренними – тогда что ж, он неплохой паренек. И Морис решил высказаться во что бы то ни стало.

– Как вы думаете, он будет регулярно причащаться после конфирмации? – спросил он. – Я вот совсем не причащаюсь.

Миссис Дарем замурлыкала что-то под нос: это уже не шло ни в какие ворота.

– Но вы получили возможность, – возразил Морису пастор. – Священник делает то, что в его силах. Если он не сделал того, что мог, для Скаддера, то, следовательно, виновата церковь. Вот почему я придаю такое значение тому, что вам, вероятно, кажется мелким.

– Я, конечно, ужасно глуп, но, видимо, понимаю: вы хотите быть уверены, что в будущем вина ляжет на него, а не на церковь. Ну что ж, сэр, быть может, это и есть ваше представление о религии, но у меня, да и у Христа, оно совсем иное.

То было одно из блестящих его выступлений; после сеанса гипноза его мозг познал мгновения необычайной мощи. Однако мистер Борениус оказался крепким орешком. Он любезно ответил:

– Неверующий всегда имеет ясное представление, какой должна быть Вера. Мне бы хоть половину его уверенности.

Затем он встал и вышел. Морис проводил его кратчайшим путем через огород. К стене прижимался предмет их дискуссии, как пить дать, поджидавший одну из горничных; казалось, в этот вечер он рыскал по всей усадьбе. Морис его и не разглядел бы, такой густой стала тьма – это мистер Борениус потребовал от Скаддера тихого «Доброй ночи, сэр», обращенного к ним обоим. В воздухе благоухал тонкий запах фруктов, что дало вящий повод заподозрить молодого человека в краже абрикоса. Запахи витали повсюду в ту ночь, несмотря на прохладу, и Морис возвратился аллеей, чтобы вдыхать аромат вечерних примул.

И вновь он услышал осторожное: «Доброй ночи, сэр», и, чувствуя расположение к нечестивцу, ответил:

– Доброй ночи, Скаддер. Мне сказали, что вы эмигрируете.

– Есть такая задумка, сэр, – донесся голос.

– Что ж, желаю удачи.

– Спасибо, сэр, это так непривычно.

– Плывете в Канаду или в Австралию, полагаю?

– Нет, сэр, в Аргентину.

– Замечательная страна.

– Вы бывали там, сэр?

– Разумеется, нет. Меня вполне устраивает Англия, – сказал Морис, двинувшись с места и опять зацепившись за мостки. Глупый разговор, пустяковая встреча – и, тем не менее, они гармонировали с темнотой, с тишиной ночи, они устраивали Мориса, и когда он шел обратно, его сопровождало ощущение благополучия, которое продолжалось, пока он не приблизился к дому. В окне он увидел миссис Дарем – расслабевшую, безобразную. Но как только он вошел, она моментально привела себя в порядок, и он тоже натянул маску. Они обменялись парой жеманных фраз о том, как он съездил в город, после чего разошлись по своим спальням.