Текст книги "Костер на горе"

Автор книги: Эдвард Эбби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Бэрр слегка побледнел и осторожно попятился к двери, держа наготове руки перед собой и не сводя с Лу напряженного взгляда. Я рассудил, что самое время выливать керосин.

– Вы имеете дело с шерифом Соединенных Штатов. Вы угрожаете представителю закона.

– Это понятно. Не раздражайте меня.

Лужа керосина растекалась по полу, под столом и стульями, впитываясь в выдержанные сухие доски. Я взял спички из короба на плите.

– А что этот мальчик делает?

– Мы собираемся кремировать тело старика, – ответил Лу. – Советую вам выйти отсюда, если хотите увидеть. Зажигай спичку, Билли.

Я чиркнул пригоршней спичек и бросил их на расползающееся пятно. Вмиг поднялись желтые языки пламени, начали лизать мебель, тянуться к стенам.

– Вы оба, видать, спятили, – сказал шериф. – Нельзя этого делать. Закон не позволяет. У нас ведь даже нет свидетельства о смерти. – Он вернулся, направился к кровати.

Лу схватил стул и занес над головой.

– Не прикасаться к нему!

Шериф застыл на месте. Я содрал старинные пожелтевшие газеты с посудных полок, рассыпав при этом по полу металлические тарелки, скомкал бумагу и кинул в огонь. Газеты раздались в костре, обвиваясь вокруг ножек стола.

– Так нельзя. Это нарушение закона. – Он снова собрался подойти к старику.

– Отойди, – вскричал Лу, – а не то башку раскрою!

Огонь набирал силу в углах, где охватил потрескавшиеся концы досок. Тонкие полоски пламени скакали по стене, пробегали по полкам. Под крышей стоял густой дым. Я отступил к двери.

– Выходи, – сказал мне Лу, – я его не подпущу.

Я обошел шерифа и стал на пороге. После света костра мир снаружи показался уже по-ночному темным.

– Я не могу вам этого дозволить! – кричал на Лу шериф. – Вы не имеете права так распоряжаться его телом. И сама постройка – это теперь государственное имущество. Вы злоумышленно уничтожаете государственное имущество.

Лу размолотил стул о столешницу. Одну ножку от стула он сжал в правой руке, остальные обломки столкнул в костер. Держа ножку стула словно дубинку, он стоял над одром дедушки, лицом к шерифу, в глазах отражался огонь.

– Я на вас обвинение составлю! – завопил шериф.

Лу скривил губы, дубинку он держал наперевес. Огонь расползался вокруг него по полу, лизал матрас на койке, входил в силу над столом и обломками стула, чад заполнял каморку.

Жар стал досаждать шерифу, тот отступил к порогу.

– Вам не поздоровится, – орал он на Лу, – всю жизнь от этой истории не отмоетесь.

Щурясь от дыма, Лу вновь скривился в ухмылке. Шериф выругался, круто повернулся и покинул помещение, по пути оттолкнув меня. Глаза его раскраснелись от гнева. Лу вышел из двери, стал рядом со мной, чтоб поглядеть, как он ретируется, растворяется в сумерках.

В каморке рухнул стол, одна его ножка вчистую сгорела, и костер запылал с новой мощью. Мы глядели и ждали. Ждали, пока вся внутренность хижины не обратилась в кипящий ад, стонущий подобно ветру, а с крыши начали слетать щепки, куски, обломки. Дедушка на своей лежанке исчез в огне, пламя запеленало его с головы до ног, и клетка за клеткой, атом за атомом он воссоединился со стихиями земли и неба.

 Костер ныне казался ярче всего в мире, в то время как вечер спустился на горы и на пустыню, а на небосклоне появились первые звезды. Далеко на северо-востоке и на юге огни Аламогордо и Эль-Пасо мигали, как россыпи бриллиантов на черном бархате. И если кто-то там догадался бросить сюда взгляд, то видел этот погребальный костер, мерцающий как сигнал, как знак тревоги высоко на склоне горы воров.

Пламя пробило крышу, затянуло стены, дико и великолепно сверкая в темноте, обдавая злым зноем. Лу и я вновь попятились. Лу ухватил меня за плечо, улыбнулся мне своей простоватой и полной благодарства улыбкой на запыленном, разгоряченном, продымленном лице.

– Старику бы понравилось, Билли. Он бы нас одобрил.

Стены трещали и разламывались, заставляя нас держаться все дальше от них. Благоговейно смотрели мы на костер, достигший наивысшей силы, столбом вытянувшийся над хижиной, вздымавшийся все выше в ореоле дыма, искр, языков пламени и в один момент экстаза осветивший во всю высь гранитные утесы над пепелищем.

Высоко на горе, на каменном уступе, поражаясь костру, восстенал лев.

От переводчика

Вторую половину прошлого столетия объемлет любопытнейшее явление на американской земле, именуемое освоением Дикого Запада. Дикий Запад оказался сильнейшим подспорьем формированию – в современном обличье – американской нации. Соединенные Штаты имелись прежде лишь в восточной части нынешних границ, поближе к Атлантике, а далее простиралось невесть что – широчайший пояс прерий и чащ, пустынь и круч, отделявший окультуренную, плотно заселенную, оседлую страну от Тихого океана. Многие люди, целые слои населения не желали принять торжество делячества, бездушный распорядок власти чистогана. И спасением от кризиса, от столкновения поляризующихся сословий и классов оказался для властителей приатлантического региона этот западный простор, взывавший к действию.

Конечно, сей золотоносный во всех смыслах слова пласт заправилы бизнеса вовсе не мечтали отдать на вольный разбор и предпочли бы перенести сюда порядки в своем вкусе, но молодое государство, заправляемое ими, не настолько еще набрало силы, чтоб взяться за грандиозный бросок на Запад. Ни индустриально-эксплуататорский Север, ни плантаторско-рабовладельческий Юг были не в состоянии своими методами утвердиться на новых просторах. И стали оттеснять, выталкивать туда недовольных, беспокойных...

История движения к западу оттого, может, трудно и поддается обобщительному анализу, что движение было движением одиночек при всей своей молодости.

Процесс устроения жизни на лад, согласный со сложившимся положением сил, характеров, нужд, оказался прихотлив и беспокоен. И был он остро связан с внутренней культурой поселенцев. Состав переселенцев, искателей новой судьбы и нового пристанища, оказался на Диком Западе пестр этнически, никакая традиция не могла возобладать в своих гуманистических началах, изживание индейцев, безустанное и безнравственное, тому доказательство; просто ли достичь людского согласия в обстановке разнуздания страстей... Чаяния цивилизованной взаимонезависимости были утопией.

Дальше – хуже. Методично шло переименование территорий в штаты, а это не формальность, но свидетельство: государство прибирает освоенное к рукам, отодвигая инициаторов в сторону; и там, где занялись хозяйством ранчеры да ковбои, свою лапу накладывали скотопромышленные тресты; где пролегали тропы, стали протягиваться железные дороги, деятельно импортируя «восточную» систему ценностей и привилегий; где бродили и рылись старатели, располагались по всем правилам эксплуатации недр и людей горнопромышленные компании; где стояли лавчонки, явилась солидная фирменная торговля; где шагом и рысью двигались первопроходцы, осели и насели банки нездешних финансистов.

Рубеж нашего столетия отмечен тем, что Соединенные Штаты повели одну за другой колониальные войны, и эта экспансивность государства, не говоря о других мотивах, знаменовала собою завершенность эпопеи Запада, капитализацию пространного края. Пора индивидуальных подвижничеств миновала, ее герои вымостили дорогу хозяевам иного пошиба. Работящих людей, берегущих собственную независимость, подавляли все решительней – не тот был дух, что нужен заправилам. Обобщая, можно сказать: единство страны достигалось редукцией лучших порождений героической эпопеи. Тут история ставит жирную траурную точку.

Но с историей никак не соглашается литература. В той самой эпопее, изъявления коей разбросаны единично, разорванно, самобытно по широкой земле, открываются образы, полные жизнедеятельных сил, инициативной отваги, добрых чувств – того, чем все беднее с годами оказывается американская действительность.

Эдвард Эбби выпустил свой роман «Костер на горе» в 1962 году и неоднократно переиздавал его в последнее десятилетие. Литература не успокаивалась, искала новые детали в западной тематике, старалась глядеть на вещи шире; «вестерн» в переводе и значит «западный», а на практике вылился в художнические рассуждения об ушедшей эпохе и гибнущих ее идеалах.

Тосковали по западной воле все, да по-разному. В буржуазной стране – буржуазная идеология. Потому в героях наладились ходить не столько индивидуальности, сколько индивидуалисты. А те, кому выпала созидательная доля в истории того освоения, оказались потеснены. Арифметически. На деле же, на суде серьезного искусства, соотношение значимости было иным. Однако все это стало явственным не сразу, а в итоге трудов череды литературных поколений.

Нелишне призадуматься, каковы причины и пружины, столь долго удерживавшие тематику и во внимании авторов, и во внимании читателей (это, согласимся, поважней), причем читателей не только североамериканских. Вероятно, увлекает сама позиция героев: они оказываются в условиях некоей первозданности, когда собственное бытие и среду своего обитания ты творишь буквально на пустом месте, и это вот творение микромира, единокровного– миру большему, но по возможности или по мечтанию без недостатков и обид последнего, обретает естественную притягательность. Вроде как ты да ближайшие соседи сами полагают себе законы, нравственные мерки. Собрались-де люди, их тут земля, им и выбирать, каково жить и каково дружить, чтоб друг друга не обидеть. Прибавим к этому необходимую интенсивность существования в условиях, когда все – своими руками, когда не выжить без виртуозного знания топографии, капризов погоды, без универсального единства с близлежащей землею.

Ясное дело, сегодняшним горожанам до горести увлекательно хоть в мыслях переживать подобные ситуации, разительно чуждые цивильному ежедневью. Персонажи, так сказать, фатально побуждены действовать на уровне социального первотворчества, иначе конец всему. Этакий максимализм и сообщил живучесть вестерну. Сложились в его пределах и типажи, и образцовые фабулы вместе с подходящими развязками. Постепенно и штампы, и вообще ограниченность интеллектуального поля выяснились. Особенно сим блистало кино: экранизация регулярно уплощала литературный оригинал, раздевая сюжет, расхристывая его оторочки и исподнее.

Американское кино этим вдвойне болеет, касательно вестернов в том числе и тем более. Скачки да перестрелки – уж стоит ли их пародировать, когда сами они дошли до пародийной несамостоятельности: нет, не повторами одними только, а как раз холостя те идейно-нравственные проблемы, из которых исходили добропорядочные вестернеры, сквозь которые они, художники, укоряли бесчеловечность общественного устройства, навалившегося неотступно на людей в условиях гнетущего устоявшегося диктата, торжества буржуазности.

И вот «Костер на горе ».Тут вам не пародия, но похороны вестерна, хотя книга лежит в чреве самого жанра, а отпевает – и тем острее – его же средствами. Пределен вывод: американское государство собственной грубой силой изничтожает американский дух, американскую традицию. Важнейший реалистический приговор: у Дикого Запада не было и нет ни «руссоистского» будущего, ни утопии, ни Эльдорадо, иного исхода и не положено, свобода была и осталась мнимой.

Но Эбби упрям, как и его герои. Писателю в этом году исполняется шестьдесят. С постоянным упорством он рисует в своих книгах, беллетристических и документальных, образы тех, кто не смирился, кто верит в традицию, в человечность и в гордость человеческую, национальную честь и доблесть быть собою, деятельно любить родину – вопреки монопольному прессу. Эта художническая позиция в жизни и в литературе не может не вызывать симпатий, тем более что предметно она созвучна нашей озабоченности выживанием добрых национальных традиций.

Актуален этот роман, чего наш читатель никак не может не заметить, и в другом отношении: с упреждением в четверть века здесь заострена обнажившаяся сегодня проблема антинародности милитаризма. На пути к современности последний ежели и изменился в США, то разве что в сторону обнагления, все более отбрасывая занавесочку цинического крючкотворства, мнимого уважения национальных ценностей и национальных интересов. Пустынные места ,где течет действие «Костра на горе», оказались по стечению исторических обстоятельств средоточием самых агрессивных военных испытаний, и оттого тем пронзительней звучит тема враждебности – непримиримой – меж теми, кто любит землю, и теми, кто превыше всего ставит выгоду, а там хоть трава не расти...