Текст книги "Рассказы и сказки"

Автор книги: Эдуард Шим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Несколько дней держалась эта тишина.

А потом у лесного ручья опять раздались звуки. Кто-то забренькал, зазвонил в колокольчик. Да так настойчиво – и днём звонит, и ночью звонит!

Это ягода-смородина.

Густо зарос ручей смородиновым кустом; в тени ягоды налились крупные, прозрачные, будто из красного стекла.

Только никто не знает про них, никто не берёт.

Пропадает лесной урожай…

Стали ягоды отваливаться от кисточек, падать в ручей. И каждая так звонко бренькала, будто нарочно старалась выбить дробь позвончей.

Чем чаще падали ягоды, тем сильней звонил колокольчик, тем настойчивей созывал всех к ручью.

И кто слышал зов и приходил, – набирал полные корзины спелой смородины.

VI

Хлеб а налились.

У гранёных колосьев усы побелели, и под ветром кажется, что на жёлтых волнах вскипает белая пена.

Колосья шуршат. Над полем слышен то затихающий шёпот, то лёгкий звон, то протяжный свист.

А когда нет ветра, в жаркой тишине кузнечики сверяют свои часы. Сотни крохотных часиков тикают, обгоняют друг дружку. Вертятся колёсики, выговаривают зубчики:

– Тики-тики, тики-тики, тики-тики…

Наступили сроки жатвы. И часики торопятся, стрекочут – не опоздать бы, не упустить время!

Проплывёт по полю колхозная жатка, брызнут из-под ног лошадей кузнечики, махнув красными флажками крыльев.

И часики смолкнут.

Время для хлебов кончилось, – ложись, колос, на землю.

VII

Рокотали грозы, и однажды молния ударила в старый дуб на вершине холма.

Дерево лопнуло, ствол расселся на две пластины. Но трещину под корой было не видать.

Развернул дуб листву, отцвёл. Под осень завязал крупные, будто латунные жёлуди. Было их столько что ветки огрузнели, и ветер едва раскачивал их.

Кто бы ни проходил, все любовались и приговаривали:

– До чего же могучее дерево!

Осенью дуб осыпал жёлуди, сбросил листья.

И, незаметно для всех, дерево засохло.

Только свалив дуб на дрова и увидев трещину, мы узнали, что так и бывает: перед смертью дерево все силы отдаёт семенам.

VIII

Ночи стали холодными.

По утрам первые заморозки расстилают на лугах и полянах серебряные полотнища росы.

Каждый стебелёк, каждый листик осыпаны чистыми, стрельчато-белыми капельками. Их много, трава даже никнет.

В такое время в лесу никто не выходит на просеки, не показывается на опушках. Звери таятся, и птицы редко спускаются наземь.

И не только потому, что вымокнешь.

Пробеги-ка по серебряной росе – позади останется тёмно-зелёный след. Такой отчётливый, какого и на снегу не бывает!

И непривычно, и опасно!

Вот все и ждут, пока солнце не поднимется и не выпьет росу.

Тогда можно снова ходить невидимками.

IX

С нижней ветки кудлатого клёна оторвался пятипалый, калёный лист. Опускаясь, челноком закачался в воздухе и вдруг… замер. Очень это было неожиданно. Висит лист над землёй, как на стекло налепленный.

Я подошёл поближе.

Еле видная серебряная дужка блеснула у листа. Паутина… Вот он на чём держится! Снял я лист, – паутинка выпрямилась. Стала похожа на тоненькую струйку воды.

А на паутине, подобравшись, висел комочком серый паучишко. Из тех, что осенью пускаются в перелёты. Наверное, он только что собрался запускать свою паутину кверху и лететь, как вдруг свалился лист и помешал.

Пригляделся я – и увидел ещё несколько застывших в воздухе листьев.

Маленькие паучки-лётчики сделали лес волшебным. Я до полудня был в нём, и до самого полудня поблёскивала кругом, как сухой дождь, паутина, и качались, не падая, красные листья.

X

Снегопад был коротенький, ленивый. Чуточку попорошил – и бросил. Легла наземь простынка почти прозрачная.

Мышь бежала по этой простынке, да и столкнула с горы сосновую шишку.

Шишка покатилась вниз.

Снег на неё налипнул, стал наворачиваться, наворачиваться, вырастать в снеговое колёсико.

Катит вниз колёсико, с каждым повором растёт. Уже кустики гнёт, веточки ломает. И всё шибче, шибче!

Заяц лежал под кустом. Слышит – шум, треск. Глянул – мчит на него белое колесо, распухает на глазах. Страх-то какой! Скакнул вбок, еле поспел увернуться. Ветром фукнуло.

А колесо – дальше. Всё тяжелеет, – огромное стало, будто мельничное. И ещё пухнет.

Лось под горой осину глодал. Чует – затрещало. Повернулся, да и обмер – летит с горы снеговое колесище, летит – пыль столбом!

Лось как стреканёт – выше осинки взвился. И вовремя.

Всадилось колесо в осинник, деревца крушит. Много дров наломало, и уж только потом повалилось набок, замерло…

Зверьё попряталось, дрожит.

А всё ведь от мышки да шишечки!

XI

Замело снегами землю.

Была летом земля цветная, у каждого пригорка, у каждой низинки – свой цвет. А теперь вокруг – белым-бело, и сделалась земля одинаковой.

Лежат косые сугробы, и только кой-где торчат из них веточки кустов. Пусто, голо.

А так хочется, чтоб хоть один цветок глаз порадовал!

Я позвал цветы, и они ко мне прилетели.

В палисаднике построил избушку-кормушку, насыпал крошек да семени. И всякий день гляжу, как жалуют в гости живые цветы.

Стайкой опустятся синицы. Грудки у них ясные, жёлтые, и сразу покажется, будто солнечные зайчики по веткам запрыгали. За синицами прилетят пёстрые щеглы, голубые поползни, коричневые свиристели. А когда закачаются на кустах снегири-пузаны, то словно красные маки распустятся… И опять у меня – цветной палисадник.

Поглядишь – и будто теплей станет.

XII

Долго держалась ненастная погода, и набухшие тучи слоились в небе, и сеялся, сеялся мелкий слякотный снег.

Небо серое, земля серая, погода серая.

То-то скука. Будто одни нескончаемые сумерки.

И вдруг – разгулялось. В одну ночь скопом ушли тучи, вызвездило, морозцем хрустнуло, и поутру разгорелась чистая, радостная зорька.

Это весна улыбнулась.

И вот как всё расцвело: снега – голубые, льды – зелёные, проталины – рыжие, лес вдалеке – фиолетовый..

А на небе – так и все цвета собрались: кромочка рябиновая, закраешек зелёный, синяя прослойка, и большая жёлтого цвета полоса, как огневая река.

И по огневой реке – беззвучно, медленно и мягко взмахивая крылами, – тянут лебеди.

Увидишь такое – и забудешь про все ненастья. И вместо нескончаемых сумерек останется в памяти коротенький миг: снежные лебеди на огневой реке.

ЗВОНКИЙ СПОР

Весною погода изменчива. То солнышко пригреет, то пахнёт холодом, и так – несколько перемен на дню. И впрямь очень похоже, будто зима с весной спорят: кто кого одолеет? Иногда спор бывает особенно сильным. Не уступают друг другу спорщики, пускаются на разные хитрости. Тут уж – успевай смотреть да слушать…

Нынче поутру взяла силу зима.

Так она застудила землю, что лужи промёрзли до дна и на них стал лопаться лёд. И на дворе у нас, и на дороге отчётливо слышался этот треск, – словно стучали по льдинкам крохотные молоточки.

Потом выглянуло солнце, молоточки кончили стучать и ушли. Тогда другая музыкантша – капель – начала пускать бульки.

Это была уже песенка весны.

Сначала звучали бульки редко и глуховато, – капли падали прямо на снег. Когда же внизу скопилась вода, бульки стали звонкими и пошли чаще. Получились трели.

Зиме, наверно, такая музыка не понравилась. Зима надвинула мутные тучи, пустила ветер. Сразу похолодало. А с неба посыпалась изморозь – не то дождь, не то снег. И начался гололёд.

Обледенели изгороди, крыши, деревья. У нас во дворе стоит берёза, так на её ветвях наросли ледяные бубенцы.

Я вышел из дому и стал чинить санки, чтоб ехать в лес за дровами.

Только взялся за работу, – слышу тоненький перезвон. Поднял голову.

Оказывается, на берёзовые жиденькие веточки сел снегирь, и оттого веточки закачались и затренькали бубенцами.

Снегирь, конечно, сразу слетел, но на его место плюхнулся другой, и опять получился перезвон.

Пока я санки чинил, берёза всё время потренькивала – давала мне знать о прилёте гостей. Их что-то много было: и снегирей, и синиц, и поползней.

Придя в лес, я догадался, откуда они налетели. В лесу деревья тоже обледенели, и когда дул ветер, лес становился очень громким. Непривычные звуки птиц пугали, а иных выгоняли совсем.

Перестаралась зима: чуть со всеми птицами не перессорилась…

К вечеру холод отпустил, но ветер стал резче. Он гнал по насту осколки льда, выплёскивал воду из луж, рушил скрипучий снег. И весь этот шум был такой, словно настраивали инструменты невидимые музыканты.

Так я и понял: зима с весною готовятся продолжать спор.

ИВУШКА

I

Дует холодный северный ветер, и в лесу от него – неумолчный гуд. В разных местах – разный.

На пригорках берёзы низко гудят, с дрожью. И пощёлкивают. Гибкой веткой качнут, оттянут да потом с размаху по звонкой берёсте: «Клёк!»

И в ответ: «Клёк!»

Кормят друг дружку берёзовой кашей.

В редком ольховнике гуд послабей. Тут он волнами накатывает. Однолетки-ольхушки разом склонятся и разом встанут – и понесло волну: «Ш-ш-ш-ш-ш-ш-и-и-и-х-х…»

А две старые дуплистые осины, как сварливые старухи, – кряхтят, рычат, воют. Они стоят рядом и срослись чёрным суком. И теперь каждая осина рвёт к себе сук, злится и рычит: «Скр-р-р-ряга! Скр-р-р-р-ряга!»

Такая перебранка в лесу!

Только на поляне, за ручьём, ветру преграды нет. Одна махонькая ивушка растёт. Не дерево, а так… палка, и прутики из неё метёлкой брызнули.

Но если послушать, то узнаешь, что ивушка тоже не молчит. На ее ветках меховые шарики, как мышки, сидят. Они от ветра отворачиваются, дрожат. И шепчет ивушка: «Меш-шаеш-шь… Меш-шаеш-шь…»

Я посмеялся: ишь какая! Хоть и шёпотом, а тоже бунтует! И подумал, – интересно, какому ивушкину делу холодный – ветер помешал?

II

На другой день стихнул ветер, да разом будто дверку в небе захлопнули.

На чистом восходе – солнце. Молодое, ясное. Так теплом и обдаёт.

И в лесу от солнечных лучей – пестрота. По чёрному, по рыжему, по серому – золотые пятна и полосы. В глазах рябит.

Осветило солнцем пригорки, и стволы у берёз такие свежие, будто их молоком облили.

Ольхушки-однолетки с ног до макушек обрызганы солнцем, как в веснушках. И пахнут – горьковато, терпко.

А старые две осины молчат, бока греют. Кора у них тёмная и мягкая, как глина. Просыхает она на припёке и становится замшевой.

А ивушка на поляне? Да вон она. Издалека видать!

Выбежал я на поляну – ох, ты!..

Нету на ивушке вчерашних серых мышей. И в помине нету. Ветки унизаны жаркими золотыми шарами. И сияют эти шары, как маленькие солнышки. Кажется, – тронь рукой, так обожжёшься, искры стрельнут.

Глуховатый звон вокруг ивушки. Это налетели мухи, жуки, букарашки разные. Вьются, как привязанные, толкут воздух.

Тут я припомнил, как шептала вчера ивушка: «Меш-шаешь-шь, меш-шаеш-шь»… Гляди, как верно!

Берёзам и осинам торопиться некуда, вот они пока и ссорились от нечего делать. А ивушка – весенняя краса – собиралась раньше всех зацветать и прогоняла северный ветер.

И как только он послушался, – тотчас зацвела.

РЕЧКИНО ИМЯ

У нас работали топографы, уточняли карту района. Подробно вымеряли они дороги, ручьи, озёра, а потом выспрашивали, – что и как называется. Это чтобы проставить на карте верные названия.

Однажды зашёл разговор про маленькую речку, что течёт за леском, неподалёку от деревни.

Топографы – молодой очкастый парень и две девушки – принесли план, показывают на речку:

– Как она у вас именуется? Есть название?

Мальчишки первыми в разговор сунулись. Кричат:

– Есть, есть! Это Хрустальная речка!

И взрослые подтверждают:

– Верно. Так она и зовётся – Хрустальная.

Топограф хоть и молодой парень, а очень серьёзный. Ходит насупясь, и тужурка на нём наглухо застёгнута. Словно холодно ему. И ещё – носит бороду. То ли бриться некогда, то ли старше хочет казаться.

Услыхал он про название речки, губы скривил:

– Хруста-альная?! Откуда же такое названьице?

Говорят ему:

– Так уж пошло… Издавна.

Он к девушкам своим повернулся.

– Очевидно, – говорит, – какой-то местный поэт здесь память оставил. Навыдумывал поэтических названий. Извольте видеть: худосочный лесок получил титул «Звонкой гривы», озеро именуется «Чёрным», словно море, а речка – так и вовсе «Хрустальная»! Как в поэме! А эту саму «хрустальную» речку переплюнуть можно, и тиной она провоняла.

Сказал это, обвёл всех плоскими, как пуговицы, глазами и пошагал прочь. Ещё больше насупился.

Мы над ним посмеялись, тоже разошлись.

Но потом, позднее-то, стал я над этим разговором задумываться. Забеспокоился. Вдруг и вправду изменят у нашей речки имя? Возьмёт бородатый да и назовёт её Петлянкой, Мелководной или вовсе Болотным ручьём… Обидно!

Люблю я эту речку, да и все у нас её любят.

Она ведь и на самом деле бывает хрустальная.

Весною, после половодья, по утрам мы непременно на эту речку ходим. Ждём дня, когда выпадет ледяная роса.

Бывает такой день раз в году. Но если не прозеваешь его, не пропустишь, – запомнишь навсегда.

Ранним студёным утром, еще до восхода солнца, берега речки покрываются ледяными кристаллами. На каждой травинке, на каждом стебле осоки и даже на нижних ветках кустов рождаются прозрачные ледяные столбики. Они большие – величиной с палец.

Набежит ветер, качнёт кусты и траву, – над рекой перезвон. Тонкий, стеклянный.

А взойдёт солнце – заслоняйся рукой. Каждый столбик вспыхнет жёлтым, фиолетовым, зелёным огнём. Так заискрится, будто внутри него лампочку зажгли.

Не видать тогда ни топких берегов, ни зарослей рыжей тресты. Бежит светлая речка в хрустальных сияющих берегах…

Вот она какая у нас бывает.

СТРАХ-ДЕРЕВО

Торопился я в Жихарево, в соседний колхоз. Чтобы сократить путь, свернул с большака в перелесок. Пробрался сквозь елошник, через ручей перескочил – и вот опять впереди большак показался.

В этом месте он проложен по самому краю оврага. Стены у него крутые, песчаные. Нелегко наверх лезть.

«Но, – думаю, – ничего. Взберусь. Зато сразу два километра срежу»…

И полез.

Р-раз! – схватился рукой за хиленькую берёзку.

Два! – за пенёк уцепился.

Три! – на ветке повис.

Так и карабкаюсь. Песок подо мной осыпается, сучья хрустят, камни катятся.

Медвежий шум поднял! А я пыхчу, да лезу.

Вот, наконец, и вершина. Осталось теперь сквозь кустарник пролезть – и буду я на большаке. Нырнул я с ходу в кусты, руками ветки разгрёб. И вдруг… Вдруг такое увидел, что и вспоминать боязно.

Из чащи голых весенних кустов просунулись ко мне не то клешни, не то огромные паучьи лапы. Мелькнули над головой. Щёлкнули. Усики-щупальца пробежали у меня по лицу.

Вздрогнул я. Отшатнулся назад, руками закрылся.

И конечно, не устоял на крутизне.

Опомниться не успел – фи-и-и-у-у-уть! – ветка, пенёк, берёзка промелькнули – трах! – и лежу я на дне оврага, в грязном снегу. Лежал долго. Отдышаться не мог.

Потом приподнял голову.

Тихо в овраге. Никто не шевелится. Кусты недвижны.

А может, – только притаился тот зверь? Кинется сверху…

Скоренько выбрался я из снега; пригнувшись, отбежал назад, за ёлку, за осинку… Далеко стороной обошёл страшное место и уж там вылез на большак.

А на большаке-то – повеселей. Трёхтонка с бидонами проехала. Прошагали трактористы из МТС. Мальчишка на лошади проскакал. На людях-то и страх – не страх…

Ободрился я. Двинулся прямо к зарослям у оврага. Нарочно сапогами стучу. Для храбрости.

Разгрёб ветки. Тут клешни. На месте…

Только это не паук. И не рак. И вообще не животное.

Растёт полукуст, полудерево. Кора у него гранёная, да складками, наростами, буграми. Сучья угловатые. И впрямь – очень похоже на клешни. А веточки торчат тонюсенькие, жиденькие, прямо как усики.

В груди у меня отлегло. Плюнул, посоветовал:

– Чтоб тебе сгореть, страшилищу!

И пошагал дальше.

А позднее узнал, что зовут это чудище бересклетом. Говорили, что полезное растение, нарочно его сажают.

Но я до сих пор его страх-деревом зову.

ВЕСЕННЯЯ ОСЕНЬ

Хожу я в лес, гляжу, – какие происходят в нём весенние перемены.

На сухих пригорках проклюнулась трава. Голубые пролески цветут. На ветках почки лопнули, и показались из них зелёные хвостики. Скоро деревья совсем оденутся.

А тут что такое?

Вышел я на поляну, а на ней еще самая настоящая осень хозяйничает. Стоят вокруг молоденькие дубки, с головы до ног в жёлтых осенних листьях. И на земле лежит жёлтый шуршащий половик. И стоит возле пенька на толстой ноге гриб-сыроежка, в красной шляпе набекрень.

Да уж не снится ли всё это?

Поморгал я глазами… нет, всё настоящее. А поверить не могу. Не могу я поверить, чтоб такое было!

Решил разобраться, присел на пенёк. А перед глазами – червонные листья на дубовых ветках…

Стала мне закрадываться в голову несусветная мысль: а что, если эта поляна волшебная? Как в сказке. Не бывает тут зимы, не бывает лета. Вечная осень стоит. И можно сюда в феврале ходить по грибы. А в июне – собирать букеты багряных листьев.

Даже чуточку страшно стало.

Тишина разлита над поляной. Ни шороха, ни хруста, ни птичьего голоса.

Чок!

Сорвался с ближней ветки сухой лист. Закачался в воздухе, упал.

Чок!

Сорвался второй лист. Ещё почка открылась.

Ах, вот в чём дело-то!..

Нагнул я ветку и увидел, что в пазухе каждого листа сидят спрятавшиеся почки. Наверное, укрылись от зимних холодов. А теперь разбухли и выталкивают старую листву. Оттого и на земле – сухой жёлтый половик…

Я его ногой отодвинул, а под ним – зелёная трава.

Сорвал я тогда сыроежку. Она свежая, крепенькая. Холо-одная. И тут я вспомнил, что сыроежки у нас осенью до самого снега держатся. Не боятся стужи. Стойкие.

Так почему бы им и весною не появиться?

Конечно: эта вот – самая первая, весенняя!

Значит, и на этой поляне – весна. Только её не сразу узнаешь. Она, озорница, осенью прикинулась.

НЕ УСЛЫШАЛ ТИШИНЫ

Я любил удить рыбу на Шашихе, около речного омута. Очень там хорошее место.

Правый берег – песчаный, низкий, на нём – старая мельница-поставушка. В летнюю пору, когда спадут воды, мельница не работает, – мельник заколачивает её и уходит в деревню. И правый берег делается безлюдным.

А на левом – и всегда никого нет. Он крутой, этот левый берег, и сплошь зарос тёмным и хмурым деревом – ольхой. Кажется, туда и не подступишься. Но если пролезть под ольхами, то будет очень удобно: удилище сунешь между веток, а сам сядешь на обрыве, как на лавочке, и ноги свесишь.

Как-то я пришёл туда половить окуней.

В конце лета бывают утра такие спокойные, приглушённые, будто усталые. Ни ветер не шелохнет, ни птица не свистнет. Замерло всё.

Тихо.

Большая, круговая тишина стоит.

И тогда очень хорошо понимаешь, что и тебе тоже нельзя быть громким. Двигайся беззвучно; помалкивай, затаись, – иначе будешь тут чужим и ничего не поймёшь, чт о происходит.

Я опустил на воду леску, сел половчее, замер.

Клёва не было. Перяный поплавок, будто завязнув, лежал на чёрной, как деготь, воде. Казалось, он и не сможет дрогнуть.

Никогда не всколыхнётся тяжёлая волна, не закачаются огромные, как блюдца, белые кувшинки.

Несчитанные, забытые, проходили минуты.

Небо светлело; теплотой наливался воздух.

Тишина продолжалась.

И тут вдруг, как кулаком по уху, из-за излучины реки донесло: «Бу-ульк!»

Грубо, с плеском.

Если бы ударило один раз, я бы подумал, что это попросту сорвалась с крутого берега глыба земли и плюхнулась в воду. Но спустя немного, звук опять повторился.

И вот потому, что и во мне была эта утренняя тишина, и я хорошо понимал её, я почуял – звук чужой, недобрый.

Он упал в тишину, как в омут, и от него пошли круги маленьких звуков: бормотнули речные струи, птица вскрикнула, зашелестели ветки.

Я приподнялся, ждал.

И опять плюхнуло: «Бу-ульк!»

Надо было посмотреть. По краю обрыва я пробрался за излучину.

Река была пустынной. Ни на берегах, ни на узенькой протоке внизу никого не видать.

Помог мне звук. Булькнуло совсем рядом. И тогда я разглядел.

Эта протока, что текла внизу, приспособлена у нас под рыбный садок. Весной колхоз купил мальков и, чтоб не строить питомник, пустил в протоку.

Сейчас на середине ее в воде лежал грязный коричневый пень. Лежал недвижимо.

Потом пень наклонился, у него вымахнулись крылья, а голова метнулась в воду. Он нырнул – «бу-ульк!»

Филин, птица-пугало, ловил в протоке рыбёшек… Когда он распрямился, из его кривого клюва торчал рыбий хвост. Было видно, как филин, горбясь, давится – жадно глотает добычу. Мокрая, растрёпанная голова его толчками ходила взад-вперёд, словно заталкивала рыбу в глотку.

Вот ведь жадюга! Ночной разбойник, он с рассветом всегда прячется с глаз долой. А тут увидел рыбный садок и жадность одолела – уже рассвело, а он оторваться не может, набивает зоб.

Не услышал утренней тишины – и выдал себя.

БЕЛЫЙ ХВОСТИК

Я его увидел ненароком.

Иду однажды по лесу, собираю грибы. Почти на опушку выбрался, между деревьев небо завиднелось.

Вдруг впереди, на сосне, белое пятнышко, как платочек, – шмыг, шмыг вверх по стволу – и пропало.

Я и внимания не обратил. Не до того. Заядлое дело – грибы брать. Идёшь, взглядом понизу шаришь, и только и ждёшь, где бы красная или коричневая шляпка открылась. Ничего не замечаешь, кроме грибов.

Но белое пятнышко вновь мне повстречалось. Уже на опушке. Там стоят ёлочки-подростки, и вот на одной из них опять – шмыг, шмыг!

Белое на тёмно-зелёном-то далеко видать, в глаза бьёт. Невольно заметишь.

Хоть и не сразу, а я разглядел. Оказалось, что бельчонок. Но почему-то с белым хвостиком. Тут уж я заинтересовался. Таких белок вроде и не бывает. Чудно что-то…

Корзину – под куст, и пошёл к ёлочкам.

Не удирает бельчонок. Лишь за ствол схоронился. С одной стороны выглядывает из-за ёлки кончик белого хвоста, с другой – два ушка, нос и глазки, как мокрые черничины.

Глазки смотрят с любопытством. «Ты кто? Чего тебе надо?»

Боком, боком пошёл я вокруг ёлки, шею вытягиваю. Хочется увидеть всего бельчонка, целиком. Вымазан у него хвост, что ли? Или вправду белый?

Я делаю круг, и бельчонок вокруг ствола оборачивается. Там, с той стороны, перебирает лапками – и по-прежнему видны только хвостик и глазки.

Глазки поблёскивают, – наверно, нравится бельчонку такая игра.

Ах ты! Я – бегом. Через куст, через яму, а тут – столбик межевой, в землю вкопан. Зацепился ногой за него, да – кубарем.

Приподнялся, сел. Штанина разорвана, на ноге ссадина. И смешно, и зло берёт.

А из-за ёлки опять глазки поблёскивают, смеются: «Что, словил?»

Вдалеке что-то зашумело. Я сгоряча не разобрался, подумал, что это в голове у меня, оттого что стукнулся.

Но шум – сильнее, ближе. Перешёл в рокот, да басовитый такой, в ушах теснит.

Самолёт!

Низко плывёт над полем, и сюда – к лесу. Чуть макушки сосен не задел.

С грохотом пронёсся, резанул широкой тенью, даже показалось, – горячим ветром пахн у л.

Мой бельчонок – скок на эту сторону, чуть не сорвался. Приник к стволу, вжался в него и головой, и тельцем, и хвостом. Меленько дрожит, – испугался, видно, до смерти.

Меня – как дернуло. Вот же он, – близко, хватай!

Палка в руках; я взмахнул – «вжжик!»

Уже когда вырвалась палка из руки, сообразил: зачем? Не надо!! Качнулся за ней вслед – удержать, отвести…

Но поздно.

Бельчонок лежит под ёлкой, на мху. По тельцу пробежала судорога, белый хвостик дёрнулся раз, другой – и сник.

Подскочил я, рука трясётся, сую её под бельчонка, а он откатывается, лёгонький. А сверху в горсть взять – страшно.

Потом поднял его на ладонь, в мордочку дую. Словно он от моего дыханья очнуться может. А у него уже рот приоткрылся и глаза заволоклись пеленой.

Положил я его обратно на землю, на руке белая полоса осталась. От хвоста.

Хвостик-то просто запачкан. Не то мелом, не то извёсткой. Неподалёку пионерлагерь строят; наверное, бельчонок там побывал. Храбрый ведь…

Я ушёл домой, даже забыв корзину с грибами. И после не стал её искать. Как представлю себе, что увижу и этот столбик межевой, и ёлку, и может, самого бельчонка, – так в горле комок.

Долго всё это не забывалось.

Да и теперь еще памятно.

Прежде ходил на охоту, никогда не задумывался – стрелять или не стрелять. Увижу, что кто-то бежит – ружьё само в плечо ткнётся, пальцы крючок давнут – трах!! А после уж разглядываю, чт о за добыча.

Теперь – не то.

Вскинешь ружьё, а рука и дрогнет: «Не Белый ли Хвостик?..»

И опомнишься.

ВЕСНА

Слышите?

Светлые капли вызванивают, струйки плещутся, волны струнами рокочут… Всё громче, всё радостней музыка!

Это я, Весна, еду нынче по лесу.

У меня упряжка из двенадцати самых быстрых ручьёв. Распустили они пенные гривы, мчатся с пригорков, пробивают дорогу в грязных снегах. Ничто их не остановит!

Летите, мои серебряные кони, – эгей, эгей!

Впереди лежит земля пустынная, заснувшая мёртвым сном. Кто её разбудит, кто к жизни вызовет?

Я, Весна, это сделаю.

У меня полные пригоршни живой воды. Я спрысну землю этой водою, и тотчас всё кругом станет оживать.

 
Глядите – я махнула рукой, и —
      просыпаются реки…
            вот они подымаются, взбухают…
                  ломают зелёные льды над собой!
Глядите, я взмахнула ещё и —
      пробуждаются деревья и кусты…
            распрямляются ветки…
                  почки клейкие разворачивают!
Глядите – в третий раз я махнула рукой, и —
      всякая мелкая живность засновала…
            птицы с далёкого юга летят…
                  звери из тёмных нор выбираются!
 

Пошевеливайся, лесной народ, будет вам спать! Сама я спешу-тороплюсь и другим на месте лежать не велю. Поспешайте, а то догонит буйный разлив, окружит, кой-кому поплавать придётся.

Я ждать не могу, мне большой путь предстоит. С южного края земли до северного, до самых студёных морей должна я промчаться на резвых своих конях.

А тут ещё Мороз упрямится, по ночам исподтишка на моих коней ледяную узду накидывает. Охота ему задержать меня, остановить, живую воду превратить в мёртвую.

Но я не уступлю ему.

Поутру разгорячит моих коней солнышко, рванутся они снова в путь – и порушат все ледяные преграды.

И опять светлые капли вызванивают, опять струйки плещутся, опять рокочут… Поёт живая вода, и земля просыпается к новой жизни!

СОСУЛЬКА

– Кап-кап-кап! Кап-кап-кап! Кап-кап-кап!

– Отчего, Сосулища, ревёшь, отчего слезищи по бородище пускаешь?

– Как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы на крепкой земле растут. Одна я, неприкаянная, в пустой вышине повисла… На землю хочу!

– Кап!.. Кап!.. Кап!..

– Отчего, Сосуля, плачешь, отчего слезами бородёнку мочишь?

– Да как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы кверху растут, одна я, бедолага, книзу вытягиваюсь… Перевернуться хочу!

– Кап!.. Кап…

– Отчего, Сосулечка, слезу уронила и больше не плачешь? Небось теперь всем довольна?

– Кап…

– Вот тебе на: от Сосульки-то и след просох. Вся выплакалась!

ДВЕ ВОРОНЫ

– Карр! Здравствуй, сестрица!

– Карр! Бонжур, мадам.

– Ка-ак?!

– Бонжур, бонжур, мадам!

– Чтой-то, мать моя, ты плетёшь непонятное. Я тебе на чистом вороньем языке «здравствуй» говорю, а ты мне – «бур-бур»…

– Так и я «здравствуй» говорю. Только по-французски. Я, сестрица, зиму-то, как всегда, во Франции провела, там климат помягче… Теперь вот домой помаленечку пробираюсь, да никак ещё к родному языку не привыкну… Адьё, мадам… тьфу ты, – до свиданья, сестрица!

ЗАЯЦ И КРОТ

– Заяц, ты хвост потерял!

– Где?!

– Вон валяется.

– Эх, слепой ты, Крот! Это не хвост… Это зимней шубы клочок. Я уже зимнюю шубу-то износил, распускаю теперь на клочки да на прядочки!

БРУСНИКА И КЛЮКВА

– А у меня-то, у Брусники, что есть! Под снегом я и листочки зелёные до весны сберегла и даже – хи-хи! – ягодки…

– Подумаешь, ягодки! Сморщенные, кислые.

– Да ведь весной и такие редкость!

– Ничего не редкость. Вот у меня, у Клюквы, полно ягод под снегом сохранилось. И не твоим чета: крупны, сладки, нежны. Ещё лучше, чем осенью!

ЖАВОРОНОК

Взлетел с проталинки жаворонок, запел, зазвенел серебряным бубенчиком.

Чем выше поднимается, тем ясней слышна его песенка. Над полем поднялся – на всё поле слышна.

Выше леса поднялся – на все окрестные леса слышна.

Ещё выше поднялся – пропал в голубом небе, совсем не видать его.

А серебряный бубенчик всей земле слышен.

ВСЕМУ СВОЙ СРОК

Зайчонок-настовичок в марте родился, когда ещё земля в белых снегах лежала.

Шубка у Зайчонка тёплая. Молочко у Зайчихи сытное. Сидит Зайчонок под кустиком, круглыми глазами во все стороны поглядывает. Ничего, жить можно…

Дни проходят. Растёт Зайчонок. И скучно ему стало.

– Что же, – говорит он Зайчихе, – так всё время и будет? Под кустом сиди, на белый снег гляди, дожидайся, когда тебя молочком покормят?

– Погоди, – Зайчиха говорит. – Всему свой срок. Скоро весна разыграется, будешь по зелёному лесу бегать, сладкую травку зубрить.

– А скоро это?

– Скоро!

Дни проходят. Солнышко пригревает, снег в лесу оседает, вокруг деревьев лужицы.

Зайчонку не терпится:

– Ну, где же лес зелёный, где травка сладкая? Не хочу больше ждать!

– Погоди, – Зайчиха говорит. – Всему свой срок.

Дни проходят. Снег тает в лесу, капли щёлкают, ручейки позванивают.

Зайчонку невтерпёж:

– Ну, где же лес-то зелёный?! Где травка сладкая?! Не буду, не буду ждать больше!

– Погоди, – опять Зайчиха говорит. – Всему свой срок.

Дни проходят. В лесу половодье, над сырой землёй туманы стелются, в небе клики журавлиные слышны.

– Ну, – грустит Зайчонок, – видать, это сказки – про зелёный лес да травку… Ничего этого не бывает на свете. И напрасно я ждал!

– А посмотри-ка! – Зайчиха говорит. – Оглянись!

Оглянулся Зайчонок – и увидел на берёзе первые зелёные листики. Махонькие-махонькие! Посмотрел на землю – и увидел, как первые травинки проклюнулись. Тоненькие-тоненькие!

И так-то обрадовался Зайчонок, так-то развеселился! Прыгает на нескладных лапках своих, кричит:

– Ага! Ага! Разгорелась весна! На деревьях листики зелёные! На земле травка сладенькая! Вот хорошо! Вот славно!

– Пришёл срок твоей радости, – усмехается Зайчиха.

– Да-а, – говорит Зайчонок, – а долго-то как! Я весь изождался! Ждал-ждал, ждал-ждал…

– А если бы не ждал, – говорит Зайчиха, – разве ты бы махонькому листочку, тоненькой травинке обрадовался?

* * *

– Чу, весенние капли заиграли!

– Это не капли.

– Чу, весенние льдинки звенят!

– Это не льдинки.

– Чу, весенние ручейки побулькивают!

– Это не ручейки.

– А что это?

– Это синица на берёзе голос пробует!

ТЕТЕРЕВА НАД ВОДОЙ

Разлив. Тетерева на берёзах сидят, в воду глядят.

А внизу, в голубой воде, – тоже белые берёзы видны, и на белых берёзах тоже сидят чёрные тетерева.

Верхние глядят на нижних, похваливают:

– Красны брови хорош-ши! Хороши!

Нижние глядят на верхних, тоже похваливают слово в слово:

– Красны брови хорош-ши! Хороши!..

Глядят на себя тетерева, не наглядятся.

ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ

Нынче на еловые шишки добрый был урожай, и белки зимою на голод не жаловались.

Бывало, ст о ит лишь из гнезда выскочить, на еловый отрожек прыгнуть – и вот они, шишки, перед носом качаются… Лущи – не хочу!

Но зима тянулась длинная-длинная, а охотников до еловых семян в лесу много. Кроме белок, тут вам и клесты, и дятлы, и другие птицы. Разве на всех напасёшься?

И к весне шишек в еловом лесу почти не осталось, – понадобилось лесным жителям на другие корма переходить.