Текст книги "Демидовы"

Автор книги: Эдуард Володарский

Соавторы: Владимир Акимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Со мной на лодках пойдешь?

– А как иначе, государь? Ить я солдат!

Петр молча поцеловал его, взглянул на Меншикова:

– Быстро две команды на лодки. Силком не тяни. Кто по своей воле. Быстро! Покуда туман не развеялся!

– Понял, государь! Мигом!

…Когда Петр вновь появился на берегу со шпагой в руке, в лодках уже сидели солдаты.

…Длинные, похожие на пироги, лодки покачивались на тихой воде.

– Минаев где? – спросил Петр.

– Здесь я, государь! – отозвался Минаев из первой лодки.

– Меншиков! Алексашка, черт тебя!..

– Здесь я, мин херц!

– Я на первую, ты – на вторую. Атакуй левый фрегат. Пошли тихо, веслами не шлепать! – Петр прыгнул в лодку, улыбнулся Минаеву. – Так, говоришь, у запорожских казаков этак с турками получалось?

– Очень даже лихо получалось, ваше величество! – расплылся тот в улыбке.

– Пошел, ребятушки! И не трусь! Кто голову сложит, так за отечество!

Лодки бесшумно скользнули по воде и скоро растворились в тумане.

…Двумя дугами приближались они к фрегатам.

– Тихо, черти косорукие! – шепотом ругался Петр, когда слышался слишком громкий всплеск весла, и блестящими глазами смотрел на шведские корабли. Обернулся к Минаеву: – Хороши, а? Красавцы! Погоди, Минаев, скоро и у пас такие будут!

– Жаль, Карлушки ихнего тама нету, – усмехнулся Минаев. – А то бы теплого, в постельке…

– Передай по лодкам… Готовьсь к абордажу! – отчеканил Петр. – Меншиков со своими атакует левый фрегат.

Солдаты осматривали ружья и мушкеты, вытаскивали из ножен сабли, ножи. Лица у всех хмурые, сосредоточенные.

– Выручай, пресвятая богородица…

– А шведы, братцы, тоже богородице молятся?

– Вроде бы…

– Бог-то один, да веры разные.

– Все люди-человеки, всем смертушка одинаково в глаза заглядывает.

Лодки мягко подошли к фрегату, и солдаты молча, дружно стали карабкаться почти по отвесному борту, цепляясь за снасти, закидывая абордажные крючья. Двигались они сноровисто, ловко. Петр шепнул после паузы:

– Все ж не как под Нарвой. Армия… Какая-никакая, а выучка.

Он сбросил плащ, расстегнул мундир, чтоб легче дышалось, выдернул из ножен шпагу, а за пояс сунул нож и Акинфиев пистолет:

– С богом, ребята-а! За матушку Ру-у-усь!

Петр, зажав в зубах шпагу, полез наверх, цепляясь за веревку с абордажным крюком на другом конце. За ним, перекрестившись, устремился Минаев.

ПОТОМКИ ПРЕОБРАЖЕНЦА ЕМЕЛЬЯНА МИНАЕВА: БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА ЛЕЙТЕНАНТ АЛЕКСАНДР МИНАЕВ В ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ В БОЮ С ГЕРМАНСКИМ ЭСМИНЦЕМ ПОВЕЛ

КОМАНДУ НА АБОРДАЖ И ПОГИБ В РУКОПАШНОЙ СХВАТКЕ; ПРАПРАВНУК ПЕТР АНДРЕЕВИЧ МИНАЕВ, МАЙОР СОВЕТСКОЙ АРМИИ. ПОГИБ ПРИ ОБОРОНЕ СЕВАСТОПОЛЯ.

Нападавшие дрались остервенело. Им было некуда отступать и нечего терять. Шведы, захваченные врасплох, выскакивали на палубу полураздетые. Грохали выстрелы, слышался звон шпаг и лязганье штыков, короткие вскрики, брань.

Царь в ярости отбросил шпагу и разряженный пистолет, схватился в рукопашную со шведским офицером. Они упали и покатились по палубе, стараясь подмять друг друга. Петр оказался много сильнее – железными руками сдавил офицеру горло.

На втором фрегате тоже бились на штыках, на шпагах и ножах. Падали раненые, корчились, скатывались к кромке, бортов. Замирали в нелепых позах убитые.

Меншиков приставил нож к груди капитана– жилистого, с рыжей бородой.

– Командуй сдачу, не то всех перебьем, – тяжело дыша, проговорил Ментиков. – Ну!

На артиллерийских палубах тоже кипела схватка. Трупы шведских пушкарей преображенцы выбрасывали в море через огневые люки…

И вот уже на первом фрегате по вантам, зажав в зубах веревку с бело-голубым полотнищем, карабкался солдат Минаев. Вот он достиг верхушки мачты, ножом срезал шведский флаг и стал прикреплять русский. Секунда – и бело-голубое полотнище, подхваченное ветром, затрепетало над кораблем. Грянуло «Ура-а!».

– Что там у Меншикова? Что он там? – Петр с тревогой вглядывался во второй фрегат. Оттуда всё еще доносились стрельба и крики. Но прошло несколько томительных мгновений, и шведский флаг полетел вниз и со второго фрегата, забился на ветру русский – белый с голубым андреевским крестом.

– Алексашка… молодец!.. – прошептал Петр, улыбаясь сквозь слезы.

На «меншиковском» корабле, под только что водруженным флагом, морщилась в смехе калмыковатая физиономия какого-то мальчишки в Преображенском мундире.

…К лагерю русских войск на берегу Невы неспешно приближался длинный обоз. Телеги глубоко увязали в болотистой толще, лошади выбивались из сил. На переднем возу, со связками мушкетов, ружей и шпаг, восседали Никита Демидов и Вильгельм де Геннин. Уже издалека они заслышали катившиеся по угрюмой равнине «Ура-а!», выстрелы п крики.

– Наддай, Никита Демидыч! – заволновался де Геннин. – По всему видать, баталия была и наши верх взяли…

На заводском дворе перед Акинфием стояли оборванные, изможденные мужики.

– С Алапаевского завода бегли. От воеводы Кузовлева, – пояснил Акинфию приказчик Крот.

– Прими к себе, хозяин! Вконец измучил изверг проклятый, – загудели сразу несколько голосов.

– Сам жрет и пьет в три горла, а мы животы подводим!

– И в деле у пего никакого радения. Захирел заводишко-то.

– А вы думаете, Акинфий Никитич тута вам пироги да бражку приготовил? – ехидно улыбнулся Крот.

– У вас работа дельная и хлеба вдосталь. А пирогами мы пе набалованы.

Акинфий обернулся к стоящему позади Пантелею, весело подмигнул и тишком показал из кармана золотую фигурку, что постоянно таскал с собой.

– А ты… Зачем, мол, берешь… Вишь, как обернулось?

– Это еще не обернулось, – вздохнул Пантелей.

– Стало быть, захирел Алапаевский казенный-то? – уже не обращая внимания на Пантелея, не без удовольствия спросил Акинфий.

– Когда без сердца работу делают, она хуже каторги!

Загружали домну. На тачках катили руду, уголь, сбрасывали в ненасытное жерло печи. Гремели колеса, шаркали десятки ног. Акинфий ухватил одну тачку, покатил по доскам – тяжело: на лице выступил пот, дыхание стало надсадным.

…Потом Акинфия видели на плотине. Он обсуждал с мастерами-плотинщиками, как поднять гребень. Сидели кружком, что-то чертили прутьями по земле.

…Потом он осматривал новые пушки на стрельбище.

…До темноты работал он в кузне. От грохота закладывало уши, от жара печей и горнов сохло во рту, пот сыпал градом. На подвесках накатывали чугунные чушки – будущие пушки и мортиры.

…Поздним вечером, весь в копоти и саже, он притащился домой.

– Обедать-то, батюшка… К столу пожалуй, – прошамкала беззубым ртом старуха Самсоновна, что прислуживала ему.

– Не, спать хочу, – едва шевельнул потрескавшимися губами Акинфий. – Спа-а-а-ть…

Петр и Никита Демидов ехали в двуколке.

– Гляди, – пояснял царь, – тут прешпект будет. Так и назовем – Невский! А вот там адмиралтейство флота Российского!

– Коровы ишшо нету, а подойник уже сделали, – усмехнулся Никита.

– Адмиралтейство флота Российского! – чуть не с угрозой повторил Петр. – А вот на островке – крепость. Именами апостольскими освятим: Петра и Павла.

Никита глазел вокруг и повсюду видел одно и то же: унылую, болотистую равнину. поросшую чахлым кустарником, ольшанником и северным корявым березняком. На горизонте маячили еловые леса.

– Эх, государь, назвать-то как хочешь можно. Чтоб тут город построить? О-ох, многовато силушки надобно!

– Не веришь, стало быть? – зло спросил Петр.

– Сомнительство шибко берет.

– А у тебя на Урале что было?

– Леса да горы…

– А теперь?

– Знамо дело – завод. Старшин мой, Акинфий, старается, – не без гордости ответил Никита.

– О его стараниях слух и до сих брегов диких дошел. – Петр недобро взглянул на Никиту. – Как он казенные заводы душит своекорыстно… Так? – Он крепко ухватил Никиту за локоть.

– Молва-то все врет, государь.

– Врет ли? – грозно спросил Петр. – Беглых с казенных заводов принимаете? Отвечай!

– Дак куда ж девать, топить, что ли? – морщась от едва терпимой боли в локте, проговорил Никита. – Я, государь, ежли что… то токмо на пользу делу твоему великому. Фузеи вон привез. Де Геннин говорит, лучше шведских.

– Коли бы они хуже были, – раздельно молвил Петр, страшно глядя в глаза Никите, – то твоей башкой, друг Демидыч, сейчас бы псы забавлялись.

– Твоя воля, государь. Я верный холоп твой.

Некоторое время они ехали молча. Петр часто дышал разинутым ртом, мял ладонью левую грудь. Вдруг выхватил из-за пояса пистолет. Никита побледнел.

– Признаешь?

Никита медленно, настороженно повернулся, узнал Акишкин «кухенрейтер».

– Наша работа, – ухмыльнулся в бороду, отирая обильный пот со лба.

– Бери! Дарю! Я из него нынче троих шведов уложил.

– Спасибо, государь, – с чувством сказал Никита, спрыгнул с повозки, взял коня под уздцы – дорога сузилась, мешали кусты.

– Донос на тебя я велел похерить, – продолжал Петр. – Коли к тебе бегут, стало быть, у тебя лучше. По казенные заводы зорить не токмо не смей, но помогай им непрестанно.

– Пуще воеводы их никто не зорит. Потому – вор воевода-то.

– Эх, Никита, – вздохнул Петр, – нешто я не знаю, что у меня, почитай, все воеводы воры. И казнил я, и менял – другие еще пуще тащат.

– Вот те раз! – удивился Никита таким неожиданным словам. – Ты ж государь..

– Так что ж? Одному не разорваться… – горько сказал Петр. – А помощников верных пересчитать – на руках пальцев хватит, да, может, кон и лишний останется.

– Вот те раз… – повторил Никита. Что ж дальше будет?

– Дальше все будет, друг Демидыч. – Лицо Петра внезапно просветлело. – Алешка мой в возраст войдет, главным помощником станет. За границу вьюношей пошлем. Выучатся – воров-воевод заменим. Главное – к морю пробились. – Петр повел рукой на гладь Финского залива, сверкавшую меж деревьев. – Город тут будет, куда Амстердаму! Пушек бы нам, Никита, поболе, у Карла больно много пушек…

Неподалеку команда солдат, зашедши по колено на мелководье, вылавливала баграми трупы, прибиваемые зыбью к берегу. Шведов оттаскивали в одну сторону, русских в другую. От лишнего освобождали карманы. Две общие ямы, желтеющие свежими выбросами земли. Два креста, сколоченные из корявых прибрежных лесин…

Командир команды, мальчишка с калмыковатым лицом, при виде подъехавшего царя, поспешно надел треуголку и отдал честь.

Петр вгляделся в него, остановил лошадь:

– А скажи-ка, молодец, не ты ли флаг российский давеча на шведском корабле водрузил?

– Я… – покраснел юноша. – Преображенского, твоей царской милости, полку рядовой Васька Татищев.

– Быть тебе сержантом, Татищев. Пошлю за границу учиться. Поедешь?

Татищев вдруг повернулся кругом и побежал, тяжело увязая в песке.

– Куда? – крикнул удивленный Петр.

– Так собираться… – Татищев аж заплясал на одной ноге, так резко остановился.

– Погоди, сержант. Еще повоевать надо… – усмехнулся Петр. – А какие науки изучать склонен? Иль все равно, лишь бы из России вон?

– Не все равно, государь, – твердо ответил Татищев. – Хочу изучать горное дело, металлургию, химию как наиважнейшие для нынешних государств науки…

– Видал, Никита Демидыч? – улыбнулся Петр. – Познакомься с вьюношей… – Он огрел лошадь вожжами, и повозка ходко побежала по сырому, плотному песку.

– Я Демидов Никита, – добродушно улыбаясь Никита протянул Татищеву руку. – Заводчик оружейный. Небось, слыхал?

Тот молча, изучающе смотрел на него.

– Чего ты? Аль сробел? – Никита улыбнулся еще шире и потянулся обеими руками к руке Татищева. – Не надоть, я человек простой.

Татищев резко отстранился, отступил на шаг и коротко поклонился:

– Гвардии его величества сержант Татищев! – И обернулся к своим – Закапывай, чего стали!

Солдаты споро заработали лопатами.

– Тьфу! Сучонок боярский… – сквозь зубы пробормотал разобиженный Никита.

Он посмотрел вслед Петру – одинокая коляска делалась все меньше и меньше, пока не превратилась в неразличимое пятнышко. Следы ее глубоко прорезали песок – две колеи уходили вдаль и там терялись. Внезапный ветер погнал по песку солдатскую треуголку. Песок засыпал Никите глаза, он стал тереть их кулаком. Ветер подул сильнее…

ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ПЕТРА ПЕРВОГО РУССКИЕ ВОЙСКА ШТУРМОМ ОВЛАДЕЛИ ГОРОДОМ-КРЕПОСТЬЮ НАРВА.

В это лето сильно поредели леса под Тулой. Дымили по всей округе углежогные кучи, громадные, в два человеческих роста. Солнце едва светило сквозь дымный чад.

Бледно, в сизоватой мути, цвели по вырубке бабьи платки. Собирали сучья, хворост. Пели песню. Про добра молодца, белую лебедушку да змею подколодную, злую разлучницу.

Только Марья не пела, работала молча, не разгибаясь.

На вырубку, с лесной дороги, въехала легкая тележка. В ней двое суровых приказчиков и молодая хозяйка, Евдокия Демидова. Песня смолкла.

– Эй! – крикнула Евдокия, спрыгнув на землю. – Песня-то не помеха, коли в работе успеваете!

Чей-то одинокий голос продолжил было песню, но тут же испуганно пресекся на полуслове… Косясь на Евдокию, все заработали быстрее, будто над ними плеть засвистала.

– Здравствуй, Марьюшка. – Евдокия подошла к Марье, отвела в сторону.

– Здравствуй, – едва слышно прошептала та и отвернулась.

– Ты на меня сердце не держи, Марьюшка. Так уж суждено, видать. Мы с тобой теперь, как две сестры, две вдовы соломенные.

– Какая ж мы ровня? – пожала плечами Марья. – Ты – замужняя.

– А толку-то… Уехал на Урал-горы, и поминай как звали!

– Зачем же ты за него… замуж? – не стерпела Марья. – Ведь знала, что он меня любит.

– Люб он мне, оттого и пошла, – просто ответила Евдокия. – Больше жизни, больше отца с матерью… А ты б на моем месте не пошла?

Вечернее солнце вытянуло от деревьев длинные тени. Евдокия увлекала Марью все дальше, к заросшей кустами горушке. Уже не доносились голоса с вырубки.

– Скажи-ка, Марья, правду народ бает… будто мой Акинфий у тебя ночью… Ну, когда наша свадьба была…

– Был, – односложно ответила Марья.

– И что же у вас той ночью было? – напряженно спрашивала Евдокия.

– Не надо про то, Евдокия.

– Почему ж не надо? – нервно рассмеялась Евдокия. – Могу я знать, чего мой суженый в свадебную ночь делал? – Она заглянула в глаза Марье, и та испугалась, отшатнулась. – Бают, понесла ты от него… той ноченькой.

– Если б понесла, давно родила бы.

– А может, и родила, да под куст сунула? – пытала Евдокия.

– Я на такое неспособная… чтоб Акишино дите погубить.

– Почему ж неспособна-то? Раз чужого жениха в свадебную-то ночь привечала.

– Видит бог, я не виновата.

– Бог он все видит, да не скоро скажет!

Евдокия выхватила из-за пазухи маленькую сулейку, сорвала с шеи медную цепочку. И вдруг повалила Марью навзничь, запрокинула ей голову и влила в рот из сулейки. Тяжело дыша, отбежала в сторону.

Марья беспомощно, как слепая, поводила руками по сторонам, громко стонала. Тело в судороге вытянулось дугой.

– Издыхай без покаяния, паскуда распутная! – хрипло крикнула Евдокия.

Внезапно в кустах шумно затрещало, и Евдокия бросилась бежать. На поляну, где умирала Марья, вывалился из кустов лобастый теленок, на шее болтался обрывок веревки.

…Ночь. Гудел ветер в вершинах деревьев. Светляки факелов медленно ползли по лесистому холму, тревожно отсвечивали в черной воде озерца.

– Э-эй! – раздался истошный крик. – Сюда!

Все сбежались на небольшую полянку. Близко склоняя факелы, разглядывали Марьин головной платок, весь изодранный, в пятнах крови. Передавали из рук в руки сулейку темного дерева на оборванной медной цепочке.

Перед домом Демидова гудела толпа. Трещали, брызгали искрами факелы.

Евдокия, простоволосая, разлохмаченная, сидела в своей светелке и, чуть покачиваясь, нашептывала песню про добра молодца, лебедушку и змею-разлучницу. Подле нее на полу стоял глиняный кувшин с кружкой.

Шваркнулась о стену дверь – на пороге стал Никита с сулейкой в руке. Потянул носом и в изумлении уставился на Евдокию.

– Ты… что? – запинаясь от гадливости и возмущения, спросил он. – Никак, пьяна?

Евдокия подняла на него мутные глаза, углядела сулеечку.

– A-а… сулеечка, – хихикнула она. – Хороша сулеечка… А цепка – дрянь, поганая цепка, свекрушко. Ну, иди сюда, посиди со мной, с бабой молодой. Муж-то мой хоть и живой, а нетути его… – Она пьяно рассмеялась и вдруг закричала жалобно, со слезами: – Пошто жизнь мою покалечили?! Пошто мужа меня лишил? Все деньги… – неожиданно спокойно и трезво сказала Евдокия, будто вместе с воплем вылетели из нее злоба и хмель. – Богачество, что в дом принесла, меня ж и губит. И Акинфушку. – И вновь закричала – Пес ты смердящий! Дьявол!

От удара Никитиного сапога кувшин с брагой разлетелся в пыль.

…Стоявшие подле демидовского дома часто закрестились, услышав истошный вон Евдокии.

– Пли! – срывая голос, гаркнул Акинфий, и двенадцать пушек, вытянутых в шеренгу, разом изрыгнули пламя.

Одну пушку разорвало. Развороченный ствол. отбросило, перевернулся лафет. Взрывом покалечило двух мастеров, одного убило.

Пока мертвого оттаскивали в сторону, а раненых перевязывали обрывками их же рубах, Акинфий осматривал развороченную пушку, спрашивал:

– Кто ствол отливал?

– Я… – кашлянул в кулак Гудилин.

– Почему разорвало?

– Может, чугун пузырчатый… – неуверенно отвечал пожилой мастер.

– А ты куда глядел, рассукин ты сын?! Из-за тебя человек загинул! – Он пнул ногой чугунный обломок. – Чтоб в точности мне причину установил! Заряжа-ай!.. Жалованье свое, – ткнул пальцем на убитого, – детям его отдашь!..

ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ГУДИЛИН, ИЗ ПРИПИСНЫХ КРЕСТЬЯН; ВНУК – АНДРЕЙ ФОМИЧ ГУДИЛИН, ТАКЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР НА НИЖНЕ-ТАГИЛЬСКОМ ЗАВОДЕ; ПРАПРАВНУК – СОВЕТСКИЙ МЕТАЛЛУРГ ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ ГУДИЛИН.

Акинфия убитый больше не занимал – в поту таскал к пушкам картузы с порохом.

– Двойной заряд!

– Да что ты? – обомлели мастера. – Нешто можно?

– Давай! Кому сказано! – И выхватил у ближайшего горящий фитиль. – Всем в овраг!

– Да-a, это не Кузовлев-воевода… – говорили мастера, поднимаясь с земли.

Лишь Гудилин не поднялся. Лежал, уткнувшись в песчаный склон, и тихонько, по-ребячьи, подвывал на одной высокой поте.

Ранним туманным утром по дороге через ноля и перелески тянулся неторопливый обоз: десятка три телег, накрытых полукруглыми ивовыми навесами от дождя и солнца, в тени которых на соломе и мешках спали дети, старики – целые семьи. За телегами мычали привязанные коровы и телята.

Марья в изорванном платье спала на одной из телег, чуть прикрытая дерюгой. Рядом сидел белоголовый дед. Он потряс Марью за плечо, протянул берестяной туесок с водой:

– Ну-к, дочушка, полей…

Марья испуганно вскинулась, потом доверчиво взяла туесок, выпила, судорожно дергая горлом.

– Лежи, лежи, ишшо совсем слабая. Ты ить с нами уж пять ден едешь и все спишь да спишь.

– И зачем только спас меня, дедушка, заче-ем? – простопала она.

– Жизнь человеку бог дал, чтоб радоваться. Как птицы божьи, другое зверье… Нас вот гонют неведомо куда по-царскому указу, с родных мест оторвали. А мы – ничего…

– Радуетесь? – усмехнулась Марья.

– Живем, – с достоинством ответил дед.

Много дней прошло. Месяцы пролетели. Осень поджигала листву.

Никита восседал в возке рядом с Евдокией. Оба празднично одеты. На Никите новый кафтан с меховыми оторочками и серебряными пуговицами. На Евдокии цветастый платок, ожерелья, а на руках… кандалы. Подъезжали к заводам.

Никита смотрел по сторонам и видел сплошь вырубленные леса, белые срезы пней, пятна гари от огня углежогов. Где тот обетованный край, о котором рассказывал рудознатец Пантелей? Вокруг обугленная земля, вывороченные пни и корневища, дым и копоть.

– Знатная работа тут у Акишки, – бормотал Никита. – Без дела не сидит.

И вдруг он увидел несущегося во весь опор всадника.

– Акишка… – выдохнул Никита и перекрестился, и мутная слеза поползла в бороду. – Родимый мой… сердце мое, Акиша…

И Евдокия задрожала, вскинула вверх руки, скованные цепью, и закричала пронзительно, будто перед смертью:

– Акипфи-н-ий!

Он слетел с лошади и сперва бросился к отцу, плюхнулся перед телегой в грязь на колени.

– Батя… батяня… – И вдруг зарыдал глухо, будто хлынула из него почти двухлетняя, непомерная для человека усталость и тоска. И тряслись плечи и спина. – Батя-а… здравству-уй…

Никита сполз с телеги и сам стал на колени и обнял сына, прижал к себе, накрыл его голову своей большущей, черной бородой:

– Что, Акишка, худо было? Я знаю, знаю… Ничо, ничо, поплачь, поплачь – полегчает. Ты у меня молодец, Акишка. Завод-то дымит? За то великое спасибо тебе от царя Петра Лексеича… от всего отечества русского…

ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ ОТЕЦ И СЫН ДЕМИДОВЫ ОСНОВАЛИ НА УРАЛЕ И АЛТАЕ ПЯТЬДЕСЯТ ОДИН МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИЙ ЗАВОД, НЕ СЧИТАЯ РУДНИКОВ И ПРИИСКОВ. РОССИЯ СТАЛА НЕЗАВИСИМОЙ ОТ ВВОЗА ИНОСТРАННОГО ЧУГУНА И ЖЕЛЕЗА И САМА СТАЛА ПРОДАВАТЬ ЕВРОПЕ МЕТАЛЛ.

Евдокия кусала губы, чтоб не разреветься в голос, и вся дрожала, и цепь, сковавшая ей руки, глухо позвякивала.

– Теперь вон с женой своей поцелуйся. Я ее к тебе в цепи привез. А за что, про то она тебе сама расскажет. – Никита подтолкнул сына к жене.

Заплаканный Акинфий, ничего не понимая, обнял Евдокию.

Простор могучей реки открылся им внезапно. Тугие, пологие волны медленно катили вдаль. А на другом берегу, низком и песчаном, стеной стоял кедровый и сосновый лес, будто солдаты в строю. Задние телеги переселенцев еще подтягивались к перевозу, а мужики сгрудились на высоком берегу, крестились, сняв шапки.

– За энтими лесами и Урал начинается.

– Дошли, слава тебе господи, не подохли.

Вечерело. Прямо у перевоза переселенцы разбили свои табор – затопили костры, готовили ужин, чинили телеги, сбруи, износившуюся одежду. Где-то, собравшись в кружок, протяжно и печально пели бабы.

Марья подбрасывала сучья в огонь, следила за большим казаном, подвешенным на жерди. Белоголовый старик, который спас ее от смерти, чинил истлевшую от пота п солнца рубаху. Плечистый парень Платон приволок охапку сучьев, свалил их у костра, сказал:

– Рыбаки сеть вытащили, рыбы – прорва! Ба-альшущие!

Он присел у костра и стал смотреть, как Марья ломает сучья, подкладывает их в огонь. Глуповатая, счастливая улыбка проплывала по губам Платона.

– Что уставился-то? – спросила Марья.

– Ничего, смотрю просто. Красивая ты, Марья.

– Только красота эта не про тебя, Платоша.

– За посмотренье денег не берут. – не обидевшись, Платон продолжал улыбаться.

Из темноты вынырнули двое мужиков, один в лаптях, другой в разношенных сапогах, оба в рваных армяках.

– Хлеб да соль, подневольные! – хрипло поздоровался высокий и тощий. Второй мужик почему-то засмеялся.

– Здоровы будьте, православные, – глянул на них старик.

– Куда ж это вы всем миром путь держите? – Тощий присел у огня.

– Да вот на Урал-горы, к Демидовым.

– Видать, вам шибко каторги захотелось.

– Ну уж! – не поверил старик. – Демидовы-то, бают, душевные человеки. Крестьян шибко не забижают.

– Демидовы-то? – переспросил тощий. – Они душевные. Разве что младенцев по ночам не едят, а так душе-евные!

– Да ну?

– Вот те и ну!

– А вы отколь знаете?

– А мы там были, хмель-мед пили, кайлом махали да руду на тачке таскали!

– Так вы, ребята, беглые? – вскинулся старик.

– Догадливый ты, дед.

Оба беглых с жадностью набросились на еду. Марья смотрела на них и боялась спросить. Наконец решилась:

– А вы, что же… и Акинфия Демидова знаете?

– Акинфку-то? – Тощий проглотил ложку варева. – Самый главный лиходей. Чтоб ему сгореть в геенне огненной!

– Неправда! – невольно вырвалось у Марьи, и все удивленно уставились на нее. – Акинфий добрый, богобоязненный. Я знаю его…

На эти слова оба беглых мужика расхохотались.

Марья встала и ушла к реке, прихватив деревянную бадейку.

…Она просидела на берегу до поздней темноты. Приходил Платон, искал, звал, но она не отозвалась. Гасли вокруг костры – переселенцы укладывались на ночлег.

Внезапно из темноты вынырнула фигура.

– Ах, красавица! – Это был тощий. По другую сторону от Марьи вырос бородач.

– Ты что-о! Пусти-и, – рванулась Марья, по тощий держал ее крепко, потянул к себе, приговаривая:

– Тихо, тихо. Ты расскажи-ка нам лучше… Уж не полюбовник ли твой, энтот Акинфка?

А бородач вдруг ухватился за нее сзади, стал валить на спину.

– Пусти-и…

Но бородач ловко закрыл ей рот широченной лапой, придавил к земле. А тощий торопливо рвал одежду, тыча бородой в лицо:

– Тихо, тихо. Не дрыгайся. Чем мы твоего Акинфия хужей…

Когда очнулась – вновь увидела перед собой ухмыляющуюся рожу.

– Ну че, красавица, сладко небось?

– Таперича ты держи, – прохрипел бородач, – мой черед…

В эти короткие мгновения Марья углядела нож за кушаком тощего. Она выдернула нож и с силой вонзила ему в живот.

– Ы-ы-у-у-а! – утробно завыл тот, отползая в сторону.

А Марья ударила еще раз, наугад, метя в бородача. Тот тоже взвыл, схватившись за раненое плечо. Вскочил, опрометью бросился в темноту, хрипло ругаясь.

Марья сидела на земле, сжимая нож, и неотрывно смотрела, как умирал тощий. Вот он перестал стонать, охнул и затих навсегда. Стало до жути тихо… Но вот вдалеке зашуршала под ногами прибрежная галька, долетел до нее голос Платона:

– Марь-я-а-а! Кто кричал-то, э-э-эй! – Он прошел неподалеку, но Марья не отозвалась. – Где ж ты хоронишься, Марьюшка-а-а?!.

Наконец-то дошли! Горы, поросшие лесом, неглубокие, залитые солнцем долины. Вот он – Невьянск!

Встретил обоз переселенцев сам Акинфий Демидов с приказчиком. Горячие башкирские лошади нервно перебирали ногами.

Прибывшие глазели на Демидова, про которого столько разного слышали в дальней дороге. Собой хорош, статей, силен. Марья прикусила губу, смотрела на Акинфия, не отрываясь. Может, заметит, узнает? И надеялась и страшилась. Акинфий скользнул по ней взглядом, не узнал.

– У меня работать на совесть, – выкрикнул он, – тогда сыты и в тепле будете. А кто отлынивать вздумает, с тем разговор другой! – Для пущей убедительности вскинул кверху руку с нагайкой. – А про все остальное приказчик мой расскажет. – Он показал на Крота, пришпорил лошадь и поскакал к заводу.

– Акишенька-а… – прошептала Марья, и силы покинули се. Она упала бы, не поддержи ее вовремя Платон.

– Ты что, Марья? Кровинки в лице нет! – испугался он.

– Ничего, ничего… уже прошло… – Она виновато глянула на Платона, слабо улыбнулась.

– Ты, паскудник, будешь говорить ай нет? – воевода Кузовлев склонился над лежащим на каменном полу Пантелеем, светя факелом. – Сколько ты рудных мест за это время нашел?

– Не считал, – хрипло ответил Пантелей.

– Покажи, и отпущу с миром. Люди бают, ты серебро нашел. Цельную жилу. Правда ай нет?

– Кто бает, у того и спроси, – выдохнул Пантелей.

– Бейте его, ребята, пока не скажет, – вздохнул, разгибаясь, воевода и направился к выходу из подвала. – Только не до смерти. Ишшо пригодится.

Выйдя на свое подворье, воевода с облегчением вздохнул и позвал:

– Эй, Кро-от!..

– Здесь, боярин. – Из темноты вынырнул приказчик Крот, поигрывая нагайкой. – Ну что, молчит?

– Молчит, аспидное семя. А ты точно слыхал про серебро-то?

– Своими ушами, боярин! – перекрестился Крот. – Акинфий Никитич его спрашивает, когда он из тайги-то пришел, чего ты, мол, сияешь, будто блин масляный. А Пантелешка и баит: серебряну жилу, хозяин, нашел. Знатная жила, что казна царска. Прям так и сказал!

– А что Акишка?

– Молчок, мол, никому… Завтрева покажешь.

– Охо-хонюшки, – вздохнул воевода, бросил Кроту кожаный мешочек с монетами: – Держи за труды.

Крот ловко поймал мешочек на лету.

– Доходно, небось, двум господам-то служить? – усмехнулся воевода.

– Не шути, боярин, – с угрозой промолвил Крот. – А то как пойду к Демидову да покаюсь.

– Там тебе башку и оторвут, – в третий раз вздохнул воевода. – А не они, так я. Раз ты, мил человек, такую себе планиду выбрал, то уже не кочевряжься.

– Какую такую планиду?

– Иудину.

Конные шарили по лесу. Аукали. Съезжались и вновь разъезжались. Лошадь под Акинфием запарилась, покрылась желтым мылом.

– Нету нигде. Везде обыскали, – сумрачно сказал приказчик Крот. – Может, в Верхотурье податься? Чует мое сердце, воевода его захватил.

Акинфий скрипнул зубами и пришпорил копя, но измученное животное низко опустило голову и не заржало – застонало.

– Лошадей бы сменить, хозяин! – прокричали сзади.

…Когда Акинфий после безуспешных поисков явился домой, там на лавке под иконами лежал Пантелей. Он харкал кровью и говорить не мог. Старуха Самсоновна пыталась поить его молоком, но и молока не принимал.

– Где нашли? – глухо спросил Акинфий.

– На плотине связанный лежал, – ответила Самсоновна. – Видать, ночью подбросили.

– Пантелеша… – Акинфий присел рядом с другом, и слезы закипели у него в глазах. – Кто тебя так-то, Пантелеша?

Пантелей молча смотрел на Акинфия своими ясными голубыми глазами.

– Неужто воевода, а? На такое решился?..

Пантелей на мгновенье прикрыл глаза.

– Не жилец он боле… – всхлипнула старуха Самсоновна.

– Не каркай, ворона! – рявкнул на нее Акинфий и повернулся к Кроту, входившему в избу: – Пушки погрузили?

Крот утвердительно кивнул:

– Завтрева можем трогаться.

– Пантелеша! – жарко заговорил Акинфий. – Я тебя в Москву свезу. Там лекари, заморские. Враз на ноги поставят!

– Сплавщики грят, шибко рисковое дело с такой тяжестью идтить, – глядя в потолок, сказал Крот.

– Ништо, ништо, – не слушая Крота, продолжал Акинфий. – Мы того воеводу попотчуем. – Ои погладил руку Пантелея. – А ты, Пантелеша, ничего ему? Ну, про то, что мне надысь говорил…

Пантелей вдруг тихо улыбнулся и едва заметно покачал головой.

– Слава богу, – перекрестился Акинфий и поднял мокрые глаза на Крота: – Вели на стругах быть наготове. Трогаем тотчас!

– Сплавщики-то… сумлеваются… – вновь начал было Крот.

– Без сумления, – жестко перебил его Акинфий, – только бык на корову взбирается.

Плыли. Мимо пронеслись Чусовые городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых башнях громоздились пушки.

Акинфий стоял на носу переднего струга и зорко смотрел вперед, на приближающиеся скалы, на белые буруны. Рядом с рулевым – лоцман Чернояров и приказчики. Лоцман с виду спокоен, по в глазах напряжение. Обернулся к Акинфию:

– Самос гиблое место. Во-он боец, Разбойник называется. – Он указал на мрачную скалу. Вода там бурлила и пенилась с особенной силой.

– Не трусь, – коротко ответил Акинфий.

– Трусь не трусь, человек – не гусь, с него вода не стекает, – с мрачноватой ухмылкой ответил Чернояров. – Тута много стругов сгинуло.

Смертельно больной Пантелей лежал на палубе рядом с Акинфием. Лежал он на разостланном бухарском ковре и подушках и молча, отрешенно смотрел перед собой.

Стремительно вырастал из воды Разбойник. Крутые волны били в тяжело груженный струг: на дне уложены стволы пушек, колеса, пирамиды ядер, корабельные якори. За первым стругом маячил в отдалении второй, за ним – третий.

Первый прошел. Облегченно вздыхали сплавщики, вытер со лба пот рулевой.

– Пронесло… – хмыкнул Чернояров.

И вдруг позади – крики и громкий треск. Второй струг закрутило буруном, ударило о грудь «бойца» Разбойника. Лопались доски, пробитые чугунными стволами и ядрами. Все свершилось почти мгновенно – струг камнем пошел на дно.