Текст книги "Завтра в России"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ну узбек! Молодец! – Стриж восхищенно крутанул головой. – Поднял душу! Первым секретарем Узбекистана сделаю! И членом Политбюро!

– Он для того и звонил, – усмехнулся Вагай. – Кстати, я-то раньше него к тебе пришел…

– И почему в наших русских делах нацмены всегда первые?! – воскликнул Стриж. – Пока русский Ваня раскачается, нацмен уже раз – и первый!…

Снова зажглась красная лампочка-глазок на пульте видеосвязи.

– Поехали! По-ехали!… – сказал Стриж, нажал кнопку включения связи и вальяжно откинулся в кресле: – Стриж слушает…

Через полтора часа на карте были заштрихованы почти все национальные республики и крупнейшие районы РСФСР, а также Украина, Белоруссия, Молдавия, Прибалтика, Средняя Азия, Кавказ, Сибирь и, наконец, Москва и Ленинград. В стремлении вернуть власть, партийная администрация страны проявила подлинный интернационализм и редкое единодушие. Первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов даже сказал Стрижу не без ревности:

– Слушай, к тебе не пробьешься. Вся время линия занята…

– А вы бы раньше позвонили, пару часов назад, – ответил ему Стриж на «вы».

И Зотов тотчас понял его, поправился:

– У нас с вами разница во времени, Роман Борисович…

– Ну, я надеюсь, что только в этом…

Теперь, когда восемьдесят процентов парткомов сообщили Стрижу, что они – с ним, Стриж мог позволить себе разговаривать таким тоном даже с секретарем Московского горкома партии.

И тот снова понял его, поспешил:

– О, да! Только в этом, Роман Борисович. Конечно…

В восемь вечера Стриж и Вагай уже знали определенно, вся партия за них. Заштриховав последнее белое пятно – Мурманск, Стриж налил себе и Вагаю коньяку и с полной рюмкой в руке повернулся к портрету Горячева: – Ну что, Михаил Сергеевич? Твое здоровье?

Не было ни тени иронии в его голосе и в том жесте, с которым он отправил в рот этот коньяк.

И в этот момент вновь – уже в который раз за этот вечер! – прозвучал тихий зуммер и под телеэкраном зажегся красный глазок. Кто бы это еще, устало подумал Вагай. Вроде все уже отметились?…

Стриж вяло протянул руку к пульту, нажал кнопку, барски сказал в зрачок телекамеры:

– Слушаю… И осекся.

На экране был Горячев. За ним была видна его палата в Кремлевской больнице.

– Добрый вечер, – сказал он. – Я хочу, Роман Борисович, поблагодарить вас за вашу инициативу. Но, конечно, не по видеосвязи. Почему бы вам не прилететь в Москву? Послезавтра Лариса Максимовна устраивает пикник в честь моего выхода из больницы. Будут только близкие друзья. Я бы хотел видеть и вас среди них…

Вагай видел, каких усилий стоило Стрижу не выдать себя ни интонацией, ни жестом.

– Спасибо, Михаил Сергеевич… Я… Я буду… Спасибо…

– Заодно вместе посмотрим московскую демонстрацию…

– Конечно… Спасибо…

– Всего хорошего.

– Спокойной ночи…

Когда лицо Горячева исчезло с экрана, Стриж рванул вилку телекабеля из розетки, откинулся головой к спинке кресла и выругался громко, как взвыл:

– Иб… его… мать!!!

– В чем дело? – спросил Вагай.

– А ты не понимаешь?! – Стриж открыл глаза. – Он же тянет меня в Москву заложником!

День шестой. 19 августа

17. Москва, Посольство США.
12.15 по московскому времени.

Несмотря на двойную охрану – советской милицией снаружи и американскими морскими десантниками внутри – никто из охранников посольства не обратил особого внимания на этого сорокалетнего русского. Может быть, потому, что последние пару лет поток в США русских эмигрантов, туристов и командировочных возрос неимоверно и гигантские очереди – в несколько тысяч человек – выстраивались перед воротами посольства ежедневно, наружная, русская охрана посольства даже не проверяла идущих в очереди людей, по сотням пропускала их к высоким решетчатым воротам. А в Бюро пропусков внутренняя, американская охрана только бегло осматривала портфели и сумки – нет ли оружия или взрывчатки. Затем люди шли через двор в здание посольства, точнее – в консульский отдел…

Этот сорокалетний русский был даже без портфеля и одет по-летнему: в легкую рубашку и светлые летние брюки. Он показал милиционерам свой паспорт, четко сказал, что хочет просить Консула найти в США его родственников, попавших туда после второй мировой войны, был пропущен в посольство без задержки. Затем он спокойно, вместе с другими посетителями, занял очередь в приемной Консульского отдела, вышел покурить в коридор и здесь по-английски спросил кого-то из проходивших мимо сотрудников посольства:

– Where is doctor?

– Do you feel sick?

– Yes, а little…*3
  – Где доктор? – Вы больны? – Кажется, немного…


[Закрыть]

Именно на случай оказания срочной помощи посетителям кабинет Доввея располагался неподалеку от входа в посольство.

– Room number six, this way,*4
  Шестая комната, вон там…


[Закрыть] – сотрудник посольства показал русскому рукой, и тот, поблагодарив, вошел к Доввею.

Майкл Доввей был занят во внутренней комнате с двухлетней дочкой американского морского атташе – девочке нужно было сделать очередную прививку, но при виде шприца она стала биться в руках матери и кричать. Конечно, прививки и уколы – это дело медсестры, но август – месяц отпусков, и Майкл обходился сам. Русский спокойно сидел в приемной, листал «Тайм».

Когда все было закончено и девочка, вытирая слезы, вышла с матерью из кабинета, Майкл повернулся к русскому:

– Yes, what can I do for you?*5
  Чем могу быть полезен?


[Закрыть]

– Вы Майкл Доввей? – спросил посетитель по-русски.

– Да. Слушаю вас…

Но русский не сказал больше ни слова. Он подошел к Доввею и прямым оглушительным ударом кулака в челюсть бросил Майкла в нокаут. Майкл упал, теряя сознание, но русский не обратил на это внимания. Он схватил Майкла за волосы, поднял на ноги, встряхнул и, когда в глазах Майкла появился просвет сознания, врезал ему еще раз с той же сокрушающей силой. И снова поднял, и снова встряхнул, и снова врезал…

Падая в очередной раз, Майкл понял, что его сейчас просто убьют. Хладнокровно и молча. И не столько умом это понял, сколько сознание смертельной угрозы возмутило его молодое и крепкое тело. И это тело само приняло защитные меры, а именно – расслабилось совершенно. Даже тогда, когда русский ударил и в пятый, и в шестой раз – он бил уже словно в тряпку, в мешок с бесчувственной ватой. И лишь перед седьмым ударом тело Майкла вдруг собралось в один мускул и импульсом инстинкта послало колено в пах русскому. Русский охнул и рефлекторно опустил руки книзу. Именно сейчас надо было сильно врубить ему сверху, по голове. Но у Майкла не было сил для настоящего удара. Он не столько ударил, сколько упал сверху на этого русского, и теперь они покатились по полу, сшибая стулья, журнальный столик, кадку с высоким фикусом. Русский пытался вырваться из рук Майкла, а Майкл понимал, что, если он выпустит его сейчас, тот убьет его. И, сцепив руки замком, катаясь вместе с этим русским по полу, Майкл как бы отдыхал, набирал силы для драки, а заодно ждал, ну услышит же кто-нибудь шум в его кабинете!

Ни черта подобного! Никто не входил и не вбегал в кабинет! А русский вырвался как раз в тот момент, когда Майкл уже открыл рот, чтобы закричать, позвать на помощь. И теперь уже было не до крика, теперь они дрались на равных, потому что и Майкл озверел от злости. И он был выше этого русака почти на голову, он был моложе, черт возьми!…

Через несколько бесконечно длинных минут, окровавленные, в разорванной одежде, они оба сидели друг против друга в разных углах кабинета. Между ними была опрокинутая мебель, разбросанные папки и бумаги, разбитый компьютер. Оба смотрели друг на друга, как два выдохшихся зверя, и каждый стерег движение своего врага. Но у обоих уже не было сил подняться. Майкл мысленно ощупывал себя – ребра целы. Кажется, отломанной ножкой журнального столика я крепко попал этому русскому по почкам. Если у него разрыв почек, он вряд ли встанет…

– Моя… фамилия… Чистяков… – сказал через одышку русский, кривясь от боли.

– Ну… и что? – тоже через одышку спросил Майкл.

– А ты, сука… даже не знаешь ее фамилию?

– Кого… фамилию?

– Полины… Я отец Полины… Ты, сука, жил с моей дочкой и даже не знал ее фамилии! – русский хотел подняться, но схватился рукой за поясницу и охнул от боли. – Бля!…

Так и есть, подумал Майкл, я отбил ему почки. Отцу Полины. Но в этот момент русский второй рукой запустил в Майкла той самой ножкой журнального столика, которой минуту назад Майкл врезал ему по спине. Однако силы отца Полины были уже не те – ножка столика даже не долетела до Майкла.

– Нет, я тебя достану! – озверел от своего бессилия русский и пополз к Майклу, закусив губу от боли.

Майкл схватил эту ножку, которую бросил в него отец Поли.

– Не подходите!

Но тот и сам остановился – казалось, он сейчас рухнет на пол, у него был типичный болевой шок. Стоя напротив Майкла на четвереньках, он с бессильной ненавистью смотрел Майклу в глаза.

– Она… она… она отравилась… – произнес он и плашмя рухнул, наконец, на пол.

– Что? Что вы сказали? – Майкл подполз к русскому, схватил за волосы: – Эй!

Русский был без сознания. Майкл сел рядом, с изумлением оглядел свой разгромленный офис. Черт возьми, всего несколько минут назад была нормальная жизнь, и вдруг – драка, разгром и… Поля отравилась??! Он снова затормошил русского:

– Эй!

Но тот лежал бесчувственный. Майкл взял его руку. Пульс, слава Богу, прощупывался. В заднем кармане брюк четко обозначался квадратный бумажник. Майкл вытащил его, открыл. Советский паспорт с фотографией владельца. Действительно: Чистяков Семен Иванович. Русский. Военнослужащий. Жена – Ольга Антоновна, дети: Полина Семеновна, дочь. Домашний адрес: Москва, улица Гарибальди, 9, кв. 32… Картонный пропуск в больницу № 7 Черемушкинского района г. Москвы. Офицерская книжка. Майор связи. В/ч 34908, Московский военный округ. Две советские десятки и еще один рубль, желтый и маленький. Майкла всегда удивляла величина советских денег – чуть больше марки, бумагу экономят. Конверт. Москва, Садово-Самотечная, 2, Посольство США, Г-ну Майклу Доввею. Господи, это же мне! И это же Полин почерк – округлые ровные буквы, как у школьницы. Майкл стремительно вытащил листок бумаги из открытого конверта. Школьный, вырванный из тетради в косую линейку листок…

"Мой дорогой, мой дорогой Майкл!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Из всех видов самоубийства я выбрала самый простой, я отравлюсь газом. Говорят, что это не очень уродует лицо. И если ты меня простишь, тебе не будет противно поцеловать меня на прощанье.

Дело в том, что я предала тебя. Ты не оставлял свою квартиру открытой в ту ночь. Ее открыли мне сотрудники КГБ. Клянусь тебе перед смертью, что никогда до этого я не имела с ними никакого дела. Но в ту ночь они приехали за мной на квартиру моих родителей, подняли меня с постели и отвезли в КГБ к генералу Митрохину. Остальное ты можешь и сам представить. Им нужно было то письмо, которое ты привез из-за границы. Пока ты спал, я нашла его в кармане твоего пиджака, вынесла им на лестничную площадку, а через две минуты они вернули мне его в таком виде, словно и не открывали. Вот и все. Я не знаю насколько это важное письмо, но думаю, что важное, если ради него в два часа ночи со мной разговаривал сам Председатель КГБ. Он сказал, что речь идет о безопасности нашей страны, о судьбе России, и я, как русская, обязана это сделать, даже если я люблю тебя больше жизни. Наверно, он прав, ведь я сделала это!

Но я предала тебя! И боюсь, что ради России, ради моей Родины я могу это сделать еще не раз. Но я не хочу! Я люблю тебя. Я люблю тебя! Поэтому у меня нет выхода…

Прощай. И, если сможешь, прости свою «белоснежку».

Твоя Поля.

С трудом поднявшись, утирая кровь с рассеченной губы и брови, Майкл прошел во вторую комнату, открыл шкаф с лекарствами, взял банку с нашатырным спиртом и вату. Вернулся к отцу Поли, сунул ему под нос вату с нашатырным спиртом, стал растирать виски. Секунд через тридцать тот пришел в себя, открыл глаза.

– Она жива? – спросил Майкл, наклонившись к нему. Русский собрался с силами и вдруг… плюнул Майклу в лицо. Слюной и кровью. Майкл отпрянул, утер лицо и жестко схватил русского за ворот рубашки, встряхнул:

– Я тебя убью сейчас, свинья! Она жива или нет?

– Мы вас в Афганистане не добили… Но завтра мы вам покажем кузькину мать! – сказал русский, с ненавистью глядя ему в глаза. – И вам, и жидам – всем!… Выкинем из России… – И опять собрался плюнуть.

Но Майкл наотмашь ударил его ладонью по лицу.

– Fuck you! Она жива или нет?

И все-таки русский извернулся и плюнул ему в лицо еще раз. И тогда Майкл, уже не утираясь, схватил русского за горло.

– Fuck you!… Fuck you!… – в бешенстве он бил русского головой об пол. – Она жива или нет? я убью тебя! Жива или нет?!

– Да… Пока – да… – прохрипел русский.

Майкл отпустил его.

– Где она?

– В больнице… – прохрипел русский, пытаясь подняться на четвереньки.

Только тут Майкл вспомнил о сером картонном пропуске в больницу № 7, который был в бумажнике русского. Он сунул этот пропуск русскому под нос:

– В этой?

– Пошел на фуй…

– В этой? – крикнул ему Майкл, хватая за плечо и собираясь швырнуть его снова на пол.

– Да, в этой… Завтра мы с вами всеми расправимся…

Майкл гнал свой открытый «Мерседес» в Черемушки, зажав в коленях письмо Полины, и то и дело взглядывал на этот вырванный из тетради лист бумаги – взглядывал с каким-то гулким обмиранием души. Ему казалось, что внутри его тела уже нет сердца, легких, желудка, а есть лишь сплошная обмороженная пустота, и в этой пустоте звучит глубокий Полин голос: «Я люблю тебя. Я люблю тебя! Поэтому у меня нет выхода… Прощай…»

Господи! Что за жизнь! Только потому, что какой-то Батурин стрелял в Горячева, вся его, Майкла, жизнь пошла вверх тормашками! А Поля – из-за какого-то письма!… Господи, почему? Почему-у-у??!… Да, он заподозрил что-то неладное в то утро, когда вернулся из Вашингтона. Больше того, сам Горячев сказал ему, что КГБ не может не знать об этом письме, и, выйдя от Горячева, Майкл так и сказал американскому послу… Но, Боже мой, – Полина, КГБ, газ!

Августовское солнце пекло по-африкански. Поток машин оглушал Садовое кольцо и Комсомольский проспект чудовищным ревом армейских грузовиков и гарью их выхлопных газов. Москва и в обычные дни, до покушения на Горячева, выглядела, как оккупированные Израилем арабские территории – такое же количество армейских грузовиков, такие же разбитые дороги, такая же пыль на деревьях и такое же ощущение, что вот-вот откуда-то начнут стрелять. А теперь, после того как в город вошли три танковые и шесть десантных дивизий, а в воздухе постоянным дозором кружили военные вертолеты, Москва превратилась не то в Ольстер, не то в Бейрут.

Но Майкл сейчас не обращал внимания на торчащие на перекрестках танки и военные патрули – он вел машину, как в бреду, но он знал дорогу в Черемушки, он не раз отвозил Полю домой после часу ночи, когда метро уже закрывалось. Бетонные стены пятиэтажных «хрущеб» этого района замазаны по швам черным битумом так, что издали Черемушки кажутся грудой грязных костяшек домино.

Едва свернув с проспекта, Майкл был вынужден сбросить газ. Даже «Мерседес» не может выдержать этих разбитых московских мостовых. Стоит съехать с центральной, парадной улицы, как сразу начинается Гарлем семидесятых годов, и русские мальчишки хулиганят у разбитого и хлещущего водой пожарного крана совершенно так же, как их черные сверстники в Гарлеме…

Тормозим – Черемушкинский рынок. Нужно купить что-нибудь для Поли. Но только быстро, бегом!

Большой (по русским масштабам) Черемушкинский рынок, величиной, эдак, с Юнион-сквер в Нью-Йорке, но только под крышей, четыре года назад назывался «Черемушкинский колхозный рынок», но потом слово «колхозный» каким-то мистическим образом вдруг исчезло с дуги-вывески над воротами, и одновременно количество продуктов на рынке и цены на них увеличились раз в десять. Теперь рынок лучше всех газетных статей демонстрировал возможности частного предпринимательства – здесь было все. Горы овощей и фруктов, говяжьи и свиные туши висели в мясных рядах, любая рыба – от золотистого карпа до ереванской форели – стыла в ящиках со льдом в рыбных рядах, а в молочных рядах женщины в белых халатах торговали молоком, творогом, сметаной, маслом, медом. И даже былой, прошлогодней, всеобщей стервозности и возмущения высокими ценами тут уже не было-все как-то само собой осело и устоялось в соответствии с неясным механизмом саморегуляции спроса и предложения. Сверху, из-под крыши, лилась по радио какая-то музыка, а в центре рынка, на прилавке, стоял высокий молодой парень с чистым открытым лицом и, перекрывая своим звонким голосом и шум рынка, и музыку, выкрикивал в мегафон:

– Товарищи! Демонстрация состоится завтра в восемь утра! Только для тех, кто за Горячева! А кто против – может сидеть дома! Но вот товарищ из Казани дал на демонстрацию аж сто рублей! А почему? А потому, что раньше, при Хрущеве и Брежневе, он должен был такую взятку каждый день тут давать, чтобы огурцами своими торговать. А теперь? Теперь он свободный предприниматель! Я считаю: мы все должны показать батуринцам, сколько нас, а Горячеву – нашу поддержку! Записывайтесь на демонстрацию! Жертвуйте деньги на цветы и оркестры – не обедняете! Сколько вы даете? Как ваша фамилия? Как это – зачем фамилия? Скромник нашелся! Родина должна знать своих героев!…

Майкл быстро купил в цветочном ряду пышный букет огромных белых ромашек и голубых полевых васильков, а во фруктовом – виноград, персики, хурму, мандарины. Рядом с ним покупали фрукты десятки мужчин и женщин – молодых, пожилых, старых. Кто-то торговался с продавцом, кто-то на ходу флиртовал с соседкой, кто-то записывался на завтрашнюю демонстрацию, кто-то придирчиво пробовал на вкус надетый на острый нож маленький красный косячок – дольку астраханского арбуза…

И никто, включая Майкла Доввея, не знал, что это был последний день свободной частной торговли не только на Черемушкинском рынке, но и во всей России. Никто, кроме, конечно, тех парней с открытыми чистыми лицами, которые по всей стране записывали сейчас добровольцев на завтрашнюю демонстрацию…

Глаза Полины вспыхнули испугом, когда Майкл вошел в палату. Она закусила губку, резко отвернулась к окну.

Палата была общая, четырнадцать коек стояли здесь двумя рядами вдоль стен, побеленных в салатный цвет. Несколько коек были пусты, их обитательницы гуляли в коридоре, но сейчас, с появлением Майкла, они тут же любопытно сгрудились в двери палаты. На остальных койках лежали пожилые и старые женщины, укрытые или, точнее, полу у крытые простынями. Почти все прекратили свои разговоры и воззрились на Майкла. Только рядом с Полей, на койке у окна, спала на боку какая-то женщина, укрывшись простыней с головой. Майкл прошел по проходу, как сквозь строй, подошел к Поле и положил на ее тумбочку плетеную корзину с фруктами и букет цветов. Затем нагнулся и поцеловал Полину в шею, в щеку и, наконец, почти насильно повернул к себе ее лицо, хотел поцеловать еще раз. Поля вдруг рванулась и, плача, упала лицом в подушку.

Майкл присел рядом и, оглядываясь на откровенно наблюдающих за ним женщин, стал гладить Полину по плечам, по голове:

– Ну, хватит… хватит…

Она порывисто повернулась к нему:

– Майкл! – и прижалась к нему, и даже сквозь пиджак он ощутил, как напряжена она вся, словно струночка. Он целовал соленые слезки на ее щеках и чувствовал себя всесильным и счастливым.

– Собирайся!

– Куда? – испугалась она.

– Я договорился с главврачом: я тебя забираю. Ты еще немного слаба, но я видел твои анализы. С такими анализами в американском госпитале тебя бы выписали еще вчера. Сейчас тебе нужно много витаминов. Вот они, – он кивнул на корзину. – Я хочу, чтобы завтра ты была на ногах. Потому что завтра мы идем на банкет…

– Ку-уда?!… – изумилась она.

Майкл вытащил из кармана пиджака небольшой плотный конверт, достал из него открытку и протянул ей. Шмыгая носом, она прочла:

Уважаемый господин Майкл Доввей,

Сердечно благодарю вас за вашу заботу о здоровье моего мужа. прошу почтить своим присутствием пикник в честь его выздоровления, который состоится 20-го августа с. г. на теплоходе «Кутузов». Время отправления теплохода от речного вокзала «Химки» – 9.30 утра. Одежда – для пикника, без формальностей.

До встречи, Лариса Горячева.

– Я не поеду, ты что! – испугалась Полина.

– Came on! – улыбнулся он. – На этом пикнике я представлю тебя Горячеву и попрошу дать тебе визу поехать со мной в Европу. Я покажу тебе Францию, Италию, ты же нигде не была!…

– Майкл, – тихо сказала Поля. – Неужели ты меня простил?