Текст книги "Завтра в России"
Автор книги: Эдуард Тополь
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
13.30 по московскому времени
Длинный черный „ЗИЛ" с правительственным флажком на носу стремительно миновал Триумфальные ворота и уже через минуту свернул на загородное, Рублевское шоссе. Впереди, на расстоянии трех метров, мчалась милицейская „Волга", на се крыше ежеминутно взвывала сирена и постоянно вращались цветные огни, освобождая дорогу кремлевскому кортежу. В лимузине сидел Борис Кольцов, за ним на двух черных кремлевских „Волгах" ехали трое заведующих секторами ЦК.
Лицо Кольцова было непроницаемо, хотя никто не мог сейчас его увидеть – шофер и телохранитель сидели впереди, за переборкой, а три цэкиста – сзади, в своих машинах. Вспоминая утреннее заседание Политбюро, Кольцов не мог успокоиться: если Горячев открыто заявил, что он против смертного приговора Батурину, то он уже от этого не отступит, и, значит, вся игра Кольцова с Ясногоровым насмарку! Но плевать на Ясногорова, дело не в нем! А в том, что Горячев – при всей его гениальности в закулисных интригах – не тянет в диктаторы. А только ледяной диктатурой можно сегодня остудить кипящий в стране котел. Что же делать? Сорок минут назад секретарь положил Кольцову на стол принятый с Гостевой дачи телекс – Приговор Партийного Трибунала по делу Батурина.
"Изучив доводы защиты и обвинения. Трибунал признал необходимым принять к сведению следующие обстоятельства:
а) традиция политического террора и физического уничтожения своих противников установилась в СССР с момента прихода нашей партии к власти;
б) тот факт, что Н. Батурин родился, воспитывался и сформировался, как коммунист, в семье и окружении потомственных коммунистов, создателей вышеназванной традиции, обусловило психологическую установку Н. Батурина на радикальное (физическое) пресечение деятельности своих политических противников;
в) отказ Президента съезда дать Батурину возможность выступить на съезде КПСС на основании того, что его выступление не было заранее согласовано с Президиумом. (См. документ № 26 – записку Н. Батурина в Президиум съезда и резолюцию на ней члена Президиума тов. Б. Кольцова).
В связи с вышеизложенным Трибунал ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. ОЦЕНИТЬ ПОКУШЕНИЕ КОММУНИСТА Н. БАТУРИНА НА ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ КПСС ТОВ. ГОРЯЧЕВА КАК ТРАДИЦИОННЫЙ В ПРОШЛОМ, НО ПРЕДОСУДИТЕЛЬНЫЙ АКТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЫ И ПРИЗНАТЬ ВСЕ ФИЗИЧЕСКИЕ МЕРЫ РАСПРАВЫ С ПОЛИТИЧЕСКИМИ ОППОНЕНТАМИ АМОРАЛЬНЫМИ И КОМПРОМЕТИРУЮЩИМИ НАШУ ПАРТИЮ;
2. ИСКЛЮЧИТЬ Н. БАТУРИНА ИЗ КПСС;
3. ДЕЛО О НАНЕСЕНИИ ГРАЖДАНИНОМ Н. БАТУРИНЫМ УЩЕРБА ФИЗИЧЕСКОМУ ЗДОРОВЬЮ ГРАЖДАНИНА М. ГОРЯЧЕВА ПЕРЕДАТЬ В ГРАЖДАНСКИЙ СУД ОКТЯБРЬСКОГО РАЙОНА г. МОСКВЫ, ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА ПОТЕРПЕВШЕГО…"
Предупрежденные по радио, охранники Гостевой дачи распахнули ворота за десять секунд до появления кремлевского кортежа. Лимузин промчался через ворота в глубину соснового парка и остановился перед огромной двухэтажной дачей, на которой когда-то Брежнев принимал Киссинджера. За дачей был большой грибной лес и искусственное озеро с золотистыми карпами. С берега до середины озера лежала низкая эстакада-помост, чтобы Брежнев и его престарелые соратники могли рыбачить, не замочив своих подагрических ножек. А карпов в этом озере откармливали так старательно, что вода буквально кишела и мелкой, и крупной рыбкой, карпы прыгали над водой, а порой выскакивали прямо в ведра кремлевских рыбаков…
Выйдя из машины у крыльца дачи, Кольцов увидел неподалеку две старенькие «Лады» и две «Самары». Все четыре машины покрыты пылью и, следовательно, не из Кремлевского гаража. Скорее всего – это машины членов Партийного Трибунала. Телохранитель распахнул парадную дверь дачи. Кольцов и три цэкиста, следовавшие за ним, пересекли по персидскому ковру большой холл со старинной мебелью и оказались на просторной тыльной веранде, которая нависла над озером. Здесь, в тени этой оформленной в деревенском стиле веранды, сейчас обедали члены Трибунала. На большом столе перед ними было вино, обильные закуски, приготовленные тремя поварихами Дачи, и, конечно, «коронка» Гостевой дачи – огромное блюдо золотистых карпов, запеченных с шампиньонами в сметане. Выпивая и закусывая, все члены Трибунала были оживлены, веселы, и, входя на веранду, Кольцов уловил конец анекдота о чукче, ставшем бизнесменом.
Но при неожиданном появлении Кольцова и цэкистов все смолкло.
Кольцов окинул их коротким, но цепким взглядом. Трое женщин и шесть мужчин, всем от 30 до 45 и выглядят, как одна теплая компания на курорте – рубашки у мужчин распахнуты на груди, у женщин плечи оголены… Конечно, сегодня Кольцов уже знал, кто они и откуда – после разговора с Ясногоровым он затребовал из Орготдела ЦК их личные дела. Судя по анкетным данным, система жеребьевки на этот раз в состав Партийного трибунала типичных «новогорячевцев» – от молодого школьного учителя из Сибири Марата Ясногорова и космонавта-киргиза Кадыра Омуркулова до подмосковной журналистки Анны Ермоловой и ткачихи-ударницы Шумковой. Во всяком случае, именно по этому принципу их, видимо, утвердил Орготдел ЦК в горячке первого дня после покушения на Горячева, отсеяв остальных кандидатов постарше. Чтобы именно «новогорячевцы» судили «новогорячевца» Батурина. Но теперь, когда Кольцов уже знал их приговор, он взглянул на них иными глазами. Неужели все они – ясногоровы, «неокоммунисты»? Что ж, бой так бой!…
Не удостоив их всех даже коротким «Здрасти», Кольцов швырнул на стол «Приговор» и сказал:
– Что это такое?!
Два листа, на которых был отпечатан «Приговор», разлетелись по столу, один из них попал в салатницу. Ясногоров вытащил его оттуда, оттер от майонеза, посмотрел первые строки, затем сказал:
– Это наш «Приговор». Я знал, что вы придете в бешенство…
– Мне плевать на ваши провидческие способности! – отрезал Кольцов. – Я хочу знать, как принималось это решение? Кто формулировал?
Он прекрасно знал, кто формулировал, но три свидетеля из ЦК должны услышать это своими ушами. Однако члены Трибунала молчали.
– Наверно, товарищ Кольцов хочет знать, – сказал наконец Ясногоров своим коллегам, – как мы посмели обвинить его в отказе дать на съезде слово Батурину. Не так ли? – он повернулся к Кольцову, и в его огромных выпуклых эмалево-синих глазах не было даже тени иронии.
– Всю вину за покушение на Горячева вы, практически, переложили с Батурина на партию. Больше того – на самого Горячева! «Гласность направляется сверху только на критику оппонентов Горячева»! Кто это все формулировал? – не сбавлял напора Кольцов, глядя сразу на них всех и словно заставляя их объединиться в самозащите.
– Я формулировала, – вдруг сказала невысокая сероглазая женщина лет тридцати с толстой пшеничной косой и с оголенными сарафаном плечами. – Моя фамилия Ермолова. Анна Ермолова. А товарищ Ясногоров как раз пытался смягчить формулировки разными оговорками. Но я…
Анна Ермолова – журналистка из подмосковного города Шатура, тут же вспомнил Кольцов.
– Мы голосовали по каждому параграфу отдельно, – добавила сорокалетняя ткачиха-ударница Шумкова.
Кольцов резким жестом взял листы из рук Ясногорова.
– «Признать смягчающим вину Н. Батурина обстоятельством, – стал читать он вслух, – отказ Президиума съезда дать Батурину возможность выступить…» Вы хотите сказать, что, не дав Батурину слово на съезде, я спровоцировал его стрелять в Горячева, да?
– Н-н-никто не знает… – чуть заикнувшись, сказал худощавый, высокий, в тонких очках инженер-конструктор Дубровский. – Никто не знает – что? – резко повернулся к нему Кольцов.
– Н-ну… М-может быть, если бы он мог и-и-изложить свою позицию, он не стал бы с-стрелять…
– А может быть, стал! – напористо сказал Кольцов. – Представьте себе: он произносит речь с трибуны съезда – ту речь, которую мы напечатали в «Правде», – а затем, объявив Горячева виновником, всего, что происходит в стране, стреляет в него! Прямо с трибуны съезда! И тогда – что? Вы обвинили бы меня в том, что я дал ему слово – не так ли?
Цэкисты, стоящие за спиной Кольцова, сохраняли каменное выражение на лицах, но смущенные лица членов Трибунала показали, что такой логический трюк произвел на них впечатление. Это было хорошим знаком. Можно было продолжать атаку.
– Но это не все! Съезд партии это не Гайд-парк! Вы знаете, сколько делегатов съезда не получили слова, хотя и записались в прения? Как по-вашему, сколько? Пять? Десять? Пятнадцать?…
Они молчали.
– Больше ста! – победно сказал Кольцов. – По вашему, все они должны были стрелять в Президиум за то, что им не дали слова? Да? Возьмите этот «Приговор» и не позорьтесь! – он протянул листы Анне Ермоловой. – И давайте переделаем его так, как ему положено быть!
– Один не очень удачно сформулированный параграф еще не значит, что нужно переделывать все, – произнес киргиз-космонавт Омуркулов.
– Один?! – снова встрепенулся к бою Кольцов. И опять взял листы из руки Ермоловой, стал читать: «Признать смягчающим вину Батурина тот факт, что он родился и воспитывался в семье потомственных коммунистов…». Значит, семьи потомственных коммунистов производят убийц? – Кольцов иронически наклонил голову и посмотрел на Омуркулова: – А я помню, что когда мы утверждали вас в команду космонавтов, немалую роль сыграло именно то, что вы, как и Батурин, коммунист в четвертом поколении. Но, оказывается, мы ошиблись. Нужно было вас не на космическую орбиту, а в тюрьму отправить. Или в психушку, как потенциального убийцу!…
Через десять минут, расхаживая по кабинету-библиотеке на втором этаже дачи и держа в руках листы с «Приговором Трибунала», Кольцов диктовал:
– Приговор Партийного Трибунала ЦК КПСС по делу Николая Батурина. Точка. Абзац…
Анна Ермолова сидела за пишущей машинкой у распахнутого в парк окна, печатала вслед за Кольцовым.
– Первое: признать несостоятельными обвинения, выдвинутые Н. Батуриным в адрес товарища Михаила Сергеевича Горячева. Определить, что падение авторитета партии вызвано в первую очередь теми партийными работниками, которые оказывают сопротивление генеральному курсу партии, направленному на дальнейшую перестройку и экономическое обновление нашей страны. Точка, – Кольцов остановился посреди библиотеки-кабинета и повернулся к членам Трибунала, сидящим вдоль стены на диване и в креслах: – Или это все-таки Горячев виноват в том, что батурины ни хера не смыслят в технике, и поэтому народ с их мнением не считается? А?
Члены Трибунала молчали. Три чекиста также молча наблюдали за этим поединком Кольцова с Трибуналом.
– Значит, первый параграф принят, – сказал Кольцов и повернулся к Ермоловой: – Второе. Расценить покушение члена КПСС Н. Батурина на Генерального секратаря КПСС товарища М. С. Горячева как реакционный акт и признать в связи с этим все физические методы расправы с политическими оппонентами аморальными и недозволенными в советской практике. Точка, – Кольцов опять повернулся к членам Трибунала: – Здесь я вас почти процитировал.
Члены Трибунала сохраняли отчужденность на лицах. Но Кольцов продолжал диктовать:
– Третье. Исключить Н. Батурина из рядов КПСС, отстранить от должности секретаря Волжского горкома партии и выдвинуть против него обвинение по статье 98 Уголовного Кодекса – нанесение смертельно опасных ранений при попытке умышленного убийства. Дело Н. Батурина передать в гражданский суд для вынесения приговора. Партийному Трибуналу выступить в суде в качестве Обвинителя. Все!
И Кольцов обратился к членам Трибунала:
– Итак: кто – за? Кто – против? Ответом снова было всеобщее молчание.
– В таком случае, решение Трибунала принято, – Кольцов вытащил из пишмашинки лист бумаги и протянул его членам Трибунала, начав с Ясногорова: – Прошу подписать!
– Я не думаю, что мы это подпишем, – сказал у него за спиной голос Анны Ермоловой.
Кольцов круто повернулся к ней, набычился.
– Вы выбросили весь наш текст… – объяснила она.
– Да, выбросил! Потому что никто не уполномочил вас судить партию и ее традиции политической борьбы! Вас выбрали Партийным Трибуналом по делу Батурина и только! Но вы-то хотите от этого уклониться! «В гражданский суд»! Хорошо, если вы хотите умыть руки, чтобы на партии не было новой крови, – пожалуйста, – Кольцов коротко взглянул на цэкистов. – Я тоже написал: в гражданский суд. Но позиция партии должна быть однозначной. Партия подает в суд на Батурина, и вы, Партийный Трибунал, выступите как обвинитель… – Кольцов опять взглянул на цэкистов и пояснил: – Это будет означать демократизацию партийных решений…
– В-в-видите ли, т-т-товарищ Кольцов, – вдруг негромко перебил его инженер Дубровский, поправив очки на переносице. Не то это заикание было у него от природы, не то – от волнения. – Демократия – это прежде всего р-равенство. А вы ведете себя с нами, как д-дворяне, которые дали свободу с-своим р-рабам. Мол, вы в ЦК все д-дворяне, а мы внизу – с-слегка освобожденные партийные рабы. И вы диктуете нам то р-решение, к-которое вам нужно. Если это и есть п-партийная демократия, то лично я в такие игры н-не играю. Извините, – он встал и вышел из кабинета. Просто вышел и все. Без хлопанья дверью, без всяческих аффектаций – спокойно. И следом поднялись все остальные – и киргиз-космонавт Омуркулов, и второй – не то киргиз, не то узбек из Средней Азии – директор хлопкосовхоза Закиров, и даже знатная ткачиха Шумкова.
– Подождите! – сказал Кольцов, глядя больше не цэкистов, чем на уходящих. И когда последний – Ясногоров – закрыл за собой дверь, Кольцов опустошенно сел в кресло, развел руками перед цэкистами: – Я не знаю, что делать… Стрелять их, что ли? Со двора дачи послышался шум заводимых машин. Кольцов снял телефонную трубку внутренней связи.
– Это Кольцов, – сказал он. – Закрыть ворота и никого не выпускать. Члены Трибунала еще не закончили работу.
За окном, в воде озера ослепительно-золотистым карпом плавало августовское солнце, но вдруг в эту мирную картину сада, озера, покоя, ворвался рев – три армейских вертолета низко, на бреющем полете пронеслись мимо дачи в сторону Москвы. А потом, когда рев удалился, за спиной Кольцова послышались шаги. Это вернулись члены Трибунала – и Дубровский, и Омуркулов, и все остальные. С ироническими улыбками на лицах они расселись по своим местам. «Ты можешь запереть нас на этой даче, но ты не можешь заставить нас подписать то, что мы не хотим подписывать», – было написано на их лицах.
Но Кольцов даже не повернулся к ним. Он сидел к ним спиной, словно не слышал их шагов и не видел их вызывающих усмешек. Тень от высокой сосны за окном закрывала лицо Кольцова от прямого света из окна. Он знал, что то, что он скажет сейчас, – это его последний ход. И потому он начал спокойно, издалека.
– На Черном море есть такой город – Одесса. Прекрасный был город… – произнес он негромко и глухо, по-прежнему не поворачиваясь к членам Трибунала. – Солнечный вольный курорт, международный порт, колыбель остряков и музыкантов. Но во время войны не то наши, не то немцы потеряли схему городского водопровода и канализации. И вот уже полвека из городских кранов течет вода, смешанная с промышленными отходами и другим человеческим дерьмом. А никто не знает, где копать, чтобы починить прогнившие трубы. И весь город, миллион человек, пьет отраву, мочой поят своих детей. Из-за этой грязи у них уже была холера и будет снова. Но даже в Одессе – вольном когда-то городе! – все ждут, когда кто-то – горсовет, горком партии, Горячев или Бог – построят им новый водопровод, – Кольцов вдруг повернулся к членам Трибунала: – Вы понимаете? Город уже полвека гниет, дети болеют и умирают, а люди сами ни черта не делают! И даже когда им дали свободу, они поняли это как свободу кричать на митингах: «Горячев, дай! Горячев, построй! Горячев, накорми!» Мыло, сахар, колготки, сигареты, даже воду – все им «дай, Горячев!» Что это значит? Это значит, что нашего народа в полном смысле этого слова интеллигенции, сталинскими репрессиями и коллективизациями. Ваш приговор – это тоже приговор иждивенцев, перекладывающих свою работу на дядю. Но кто же будет работать в этой стране? Работать, а не болтать о демократии! И сколько времени можно заниматься публичным мазохизмом – на глазах всего мира расковыривать и расковыривать старые раны нации? Нам нужно вырвать народ из этой болтовни и ощущения исторической катастрофы, вырвать и повести дальше! Нам нужно строить водопроводы, делать мыло, гвозди, презервативы, еще миллион вещей и, в том числе, выносить приговоры тем, кто этому мешает. Приговоры, а не исторические эссе! Вы Трибунал, а не ПЕН-Клуб! Если вы считаете, что Батурин прав и Горячева нужно убить, так и напишите! И подпишитесь! Но если нет, то примите решение сами, а не сваливайте его на других! Это и есть демократия – хоть что-то решать самим! От имени народа и партии! Иначе Россия и еще сто лет будет пить дерьмо из водопроводных кранов…
Кольцов замолчал, не поворачиваясь от окна. Он все сказал, что думал, даже больше, чем собирался. Пусть цэкисты донесут о его речи Митрохину или самому Горячеву – плевать! Он, Кольцов, не допустит мягкого приговора Батурину – стране сейчас нужна жесткая рука, и Горячеву, раз уж он выжил, придется надеть ежовые рукавицы на свои холеные ручки. Придется!
Августовский зной звенел за окном высоким цикадным звоном. Над золотистыми бликами озерной воды взлетел небольшой карп и тут же плюхнулся в воду. Члены Трибунала, сидя за спиной Кольцова, молчали.
– Послезавтра, в субботу, Горячева выпишут из больницы, – произнес Кольцов, не поворачиваясь. – В стране состоится гигантская демонстрация в честь его выздоровления и против батуринцев, А вы знаете, что это такое, когда народ выходит на улицу ПРОТИВ чего-то? Поэтому я не требую от вас жесткого приговора Батурину сегодня – нам незачем подливать масло в огонь, – Кольцов встал с кресла, и следом за ним поднялась цэковская тройка. – Но сразу после этой демонстрации, в понедельник, прошу всех прибыть в ЦК с окончательным текстом Приговора.
И только в лимузине, устало откинувшись на прохладную кожу заднего сиденья, Кольцов позволил себе расслабиться и мысленно вернул себя на эту дачу, вспоминая, что заставило его вот так выплеснуться, взорваться. Ах, да – эта Анна Ермолова, блондинка, пшеничная женщина в сарафане с голыми плечами… Черт возьми, а не пригласить ли их всех в субботу на банкет, который Лариса устраивает в честь выздоровления Горячева? Пусть они встретятся там с Горячевым, пусть попробуют ему сказать, что хотят вообще оправдать Батурина…
16. Свердловск, «Большой дом».16.57 по уральскому времени.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА
Срочно, секретно. Правительственной спецсвязью.
ВСЕМ СЕКРЕТАРЯМ РЕСПУБЛИКАНСКИХ, ОБЛАСТНЫХ, ГОРОДСКИХ, РАЙОННЫХ И СЕЛЬСКИХ КОМИТЕТОВ КПСС, ВСЕМ НАЧАЛЬНИКАМ УПРАВЛЕНИЙ КГБ И МВД СССР
ОБСУДИВ ИНИЦИАТИВУ СВЕРДЛОВСКОГО ОБКОМА ПАРТИИ О ПРОВЕДЕНИИ ВСЕНАРОДНОЙ ДОБРОВОЛЬНОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ В ЧЕСТЬ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ ЦК КПСС ТОВАРИЩА МИХАИЛА СЕРГЕЕВИЧА ГОРЯЧЕВА, ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО:
ОДОБРИТЬ ПРОВЕДЕНИЕ ВЫШЕНАЗВАННОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ;
ПРОВЕСТИ ЭТУ ДЕМОНСТРАЦИЮ В СУББОТУ, 20 АВГУСТА С. Г.;
НАЧАЛЬНИКАМ МЕСТНЫХ УПРАВЛЕНИЙ МВД И КГБ ПРИНЯТЬ ВСЕ МЕРЫ ДЛЯ ПОДДЕРЖАНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА ВО ВРЕМЯ ДЕМОНСТРАЦИИ.
ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС
Отправлено из Канцелярии ЦК КПСС 18 августа в 14.22.
В приемной пожилая секретарша Стрижа – сухая, как вобла, и с тронутым оспой лицом – остановила Вагая предупредительным знаком:
– Он занят.
– Я только что звонил по прямому. Он просил зайти, – нетерпеливо сказал Вагай, держа в руке толстую кожаную папку.
Секретарша не без колебания нажала кнопку селектора и пригнулась к микрофону. Конечно, она знала, что Стриж и Вагай – родственники, что их жены – родные сестры, но вот же вышколил, подумал Вагай, даже его не пускает к Стрижу без доклада! И ведь специально взял себе рябую и старую – чтобы не только никто не подумал чего лишнего, но чтобы и самому даже по пьяни не захотелось…
– Роман Борисович, к вам Вагай.
– Впусти, – коротко ответил по селектору какой-то осипший, почти хриплый голос Стрижа. – Но больше никого! И не занимай телефон!
Что случилось? – тут же похолодел Вагай. Неужели накрыли?
– Там… Там есть кто? – спросил он у секретарши.
– Нет.
С дурным предчувствием в душе Вагай настороженно шагнул в узкий тамбур, состоящий из сдвоенных и обитых кожей дверей. Этот тамбур отделял приемную от кабинета. Миновав его, Вагай увидел, наконец, Стрижа. И изумился: Роман Стриж, потный, взъерошенный, сидел за своим столом, целиком укрытым картой СССР. На карте лежала та же „Правительственная телеграмма", которую десять минут назад получил и Вагай. Рядом стояла открытая и початая бутылка армянского коньяка, а прямо перед Стрижом были его ручные часы. Справа, на маленьком подсобном столике, пульт телесвязи, три разноцветных телефона и селектор. Глядя на часы, на бегущую секундную стрелку, Стриж, не поворачиваясь к Вагаю, бросил:
– Садись! Пей.
– Что случилось? – спросил Вагай.
– Еще две минуты… – произнес Стриж, не отрывая напряженного взгляда от секундной стрелки. – Еще минута и пятьдесят секунд, и мы отменим всю операцию! Во всяком случае – в Свердловске…
– Почему?!
– Потому! – по-прежнему глядя на часы, сказал Стриж. – Когда ты получил эту телеграмму, ты первым делом что сделал? Вагай пожал плечами:
– Ничего…
– Неправда. Ты позвонил мне. Правильно?
– Ну…
– Дышло гну! – опять передразнил Стриж. – Почти сорок минут назад по всей стране все секретари обкомов, крайкомов и так далее получили эту телеграмму. Большинство из них – наши, патриоты, они не могли не понять мою идею. Ну, хотя бы половина из них! Хотя бы треть! И, значит, они должны позвонить мне! Для вида – поздравить с решением Политбюро, а на самом деле – через меня узнать, сколько нас. Ведь никто же не попрет в одиночку, а другого пути у них просто нет! А они не звонят, суки! Никто не звонит! Я даю им еще ровно минуту! Если до пяти никто не звонит, мы отменяем в Свердловске всю операцию! Пятьдесят шесть секунд… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
– Подожди! Но ведь вся Сибирь и так с нами. Все, кто ехал в поезде…
– Сибирь – это не Россия! – сказал Стриж. – У Колчака тоже Сибирь была. И что? Москва нам нужна! Ленинград! Киев… Если они не с нами, нехер и начинать! Тридцать восемь секунд… Тридцать семь…
Не отрывая взгляда от часов, Стриж протянул руку в сторону, слепо взял бутылку с коньяком и емко отпил прямо из горлышка.
– Ты просто сдрейфил, – усмехнулся Вагай.
– А ты думал! – впервые взглянул на него Стриж и кивнул на телеграмму: – «Обсудив инициативу Свердловского обкома»! Это же палка о двух концах! Не удастся Горячева рывком свалить, кто первый пойдет под удар? Ты? Турьяк? Уланов? Я! – он ткнул себя пальцем в грудь: – Потому что вы меня все продадите! Но дудки вам! Или вся стая идет, или… Двадцать шесть секунд… Двадцать пять… Итти их мать, вот твои «патриоты»!… Двадцать две…
Вагай взглянул на свои ручные часы. Было без двадцати секунд пять. Действительно, почему никто не звонит? Стриж прав, все наши должны позвонить ему, чтобы собраться в стаю. Неужели струсили? Все?!…
Вагай достал из бара стакан и спросил:
– Что? Даже Турьяк не звонил?
Стриж, продолжая следить за секундной стрелкой, отрицательно покачал головой:
– Семнадцать… шестнадцать… пятнадцать…
Вагай налил себе коньяк в стакан, выпил и, закуривая, встретился взглядом с Горячевым, точнее – с его портретом на стене за спиной Стрижа. Это был старый официальный портрет, на котором ретушер убрал с горячевской лысины бурые родимые пятна. Теперь Горячев сквозь очки смотрел с этого портрета на Вагая своим прямым, излучающим энергию взглядом. И его чистое лицо, и эти очки без оправы, и взгляд – все сейчас разительно контрастировало с сидящим под портретом Стрижом – взъерошенным, потным и красным. Неужели тогда, в 1985-м, когда умирал Черненко, а Горячев готовился отбить у Романова власть в Политбюро, он тоже сидел вот такой потный и считал секунды?
– Восемь… семь… шесть…
«Ну, ясно уже, проиграли…» – расслабленно подумал Вагай и небрежным жестом швырнул папку на кожаный диван у стены. Папка соскользнула с дивана, листы рассыпались по полу. Значит, зря он вчера до ночи пил водку с начальником местного армейского гарнизона…
– Четыре… три… две… одна!… Все! – сказал Стриж и откинулся головой к высокой спинке своего кресла, устало закрыл глаза.
– А как же ему удалось скинуть всю брежневскую артель? – кивнул Вагай на портрет. – Романова, Гришина, Кунаева…
На селекторе зажглась красная точка-глазок, и послышался тихий зуммер – сигнал включения связи. Стриж встрепенулся, но тут же и обмяк, узнав голос своей секретарши.
– Я вам нужна, Роман Борисович?
– Нет. А что? – ответил Стриж.
– Пять часов. Могу я идти домой?
– Да.
– Всего хорошего.
– Угу…
Красный глазок на селекторе погас.
– Потому, что это нужно было нам, молодым! – ответил Стриж на вопрос Вагая. – Мы были согласны на любую гласность, лишь бы выкинуть стариков, которые жопами приросли к этим креслам. Чем мы рисковали? Мы были внизу. А теперь? Теперь трусят товарищи, бздят, говоря по-русски. А я, мудак, карту расстелил – думал отмечать кто за нас! Все, отменяем операцию! Так и сгниет Россия под жидами, никогда тут нельзя ничего путем сделать!…
– Демонстрацию уже не отменишь, – Вагай кивнул на «Правительственную телеграмму». – Но ты все равно в выигрыше. Горячев тебя за эту инициативу наверняка отметит…
– В ЦК заберет? – усмехнулся Стриж. – Шестерить в Кремле в проигравшей команде? – он опять приложился к бутылке, сделал несколько глотков, утер губы и произнес с горечью: – Такой шанс упустили!… – затем кивнул на папку Вагая, упавшую на пол. – Что это?
– Списки добровольцев на демонстрацию, – сказал Вагай и подошел к открытому окну. В лучах заходящего солнца Свердловск стелился до горизонта кварталами домов и фабричными корпусами. Густо дымили заводские трубы «Тяжмаша». Желтоводная Исеть все так же медленно сочилась под осыпающимися берегами. А внизу, под обкомом, звенел трамвай и шумела вся та же улица Ленина, заполненная частными машинами, магазинчиками и легко, по-летнему одетой публикой. Вагай усмехнулся: – Хочешь знать сколько на сегодня записалось на демонстрацию? Сто семнадцать тысяч…
– Ну да?! – удивился Стриж. – И кто же у нас самый богатый бизнесмен?
– Самый богатый? Копельман, конечно.
– У него что – фабрика?
– Нет. Раздает домашним хозяйкам швейные машинки, ткани да выкройки от «Пьера Кардэна». На дом. И они ему шьют. А сколько их – никто не знает. В налоговой ведомости пишет, что сто двадцать. А я думаю – тысяч пять…
– Молодец еврей! Так и надо в этой стране! Вот я к нему и пойду работать! На хер мне этот кабинет?
Рев автомобильных гудков за окном не дал Вагаю ответить. Он перегнулся через высокий подоконник, посмотрел вниз. Там, прямо напротив памятника Свердлову, на перекрестке улиц Ленина и Советской, снова застрял трамвай, набитый и облепленный пассажирами. И та же самая молодая рыжая бабенка высунулась из кабины трамвая, протянула деньги пацану, торговавшему газетами. И пока этот пацан шел с газетами к трамваю, пока давал этой рыжей сдачу (как ее фамилия? Стасова! Ирина Стасова! – тут же вспомнил Вагай), вокруг вопила гудками река частных машин.
– Н-да… – горько усмехнулся подошедший к окну Стриж, словно прочел мысли Вагая. – Была держава, а стала… Пора переквалифицироваться в Копельманы…
Тихий непрерывный зуммер и красная точка сигнальной лампочки под телеэкраном оповестили, что кто-то подключился к линии видеосвязи. Стриж расслабленно подошел к пульту, нажал кнопку. На телеэкране появилось узкоглазое и широкоскулое мужское лицо неопределенного возраста – этому не то киргизу, не то казаху можно было дать и тридцать, и сорок пять.
– Салам алейкум, – сказал он с тонкой усмешкой на губах.
– Вы Стриж, да? Роман Борисович?
– Да… – с недоумением протянул стриж.
– Мая фамилия Усумбалиев. Мансур Усумбалиев. Первый секретарь Ташкэнского гаркома партии. Час назад я получил тэлэграмму Палитбюро о диманстрации и хачу вам сказать – замечательный идэя! Замичательный! Одна только есть притэнзия – пачему нам заранее не аказали доверия, не прэдупредили? Так мало врэмини падгатовиться…
Стриж молчал, вглядываясь в лицо Усумбалиева, в его хитровато-веселые глаза.
– Но ничэво! – сказал Усумбалиев. – Я нанимаю – вы был Сибирью заняты. Правильно? Сваю Сибирь вы зарание при-дупридили, падгатовили? Правильно?
– Да… – не очень внятно сказал Стриж.
– Вот это я хател услишат! – тут же обрадованно воскликнул Усумбалиев. – У миня, канечно, мало было время, час только, но я пачти все гарада наший республики абзванил уже. И та-варишши везде паручали мне связаться с вами и саабшит: мы пад-держиваем ваши инициативы ат всей души! Завтра республика кипеть будет: все партийный работник будут записывать дабра-вольцев на дэмонстраций. Чтобы все арганизованно било, па списку. И милисию мы падгатовим, и армию. Правильно мы панимаем?
Из-за его узбекского акцента множественное число в слове «инициативы» прозвучало в речи Усумбалиева словно очередная оговорка. Даже если в Москве, на Центральном пульте кремлевской видеосвязи кто-то следит за этой беседой, что он может понять? Только то, что демонстрацию в честь выздоровления Горячева подхватили и в Узбекистане…
Вагай видел, как у него на глазах менялся Стриж. Еще минуту назад это был потный, увядший от неудач и на все махнувший рукой мужик. Но по ходу того, как выяснилось зачем С ЧЕМ позвонил этот узбек, Стриж выпрямлялся, разворачивал плечи, поднимал голову, приобретая осанку, вес, значимость.
– Значит, Ташкент выйдет на демонстрацию. Так? – спросил Стриж у Усумбалиева, глядя в стеклянный глаз видеокамеры-приставки телевизора. И властно махнул рукой Вагаю: – Закрой!
– Не только Ташкент, таваршш Стриж! – оживленно ответил Усумбалев. – Весь Узбекистан – Фергана, Самарканд, Бухара, Андижан! У нас вся риспублика очэнь любит таварышша Горячева. И много людей дабравольно вийдут на деманстрацию, савершенно дабравольно, таварышш Стриж. Завтра всех будем записывать! А из других республик вам ишшо не званили?
– Жду. Сейчас будут звонить… – сказал Стриж уверенным тоном.
– Конечно, будут. Абязательно будут! Я знаю настроений таваришшей в саседних республик. Все паддержат ваши инициативи! – подхватил Усумбалиев, и Вагай определенно решил, что этот узбек нарочно утрирует свой акцент, чтобы прикрыть им свои намеки.
– Спасибо, товарищ Усумбалиев, – сказал Стриж.
– Это вам спасибо, таваришш Раман Барисович. Не буду больше занимать линию. Жилаю удачи!
Лицо Усумбалиева исчезло с экрана, но и Стрижу, и Вагаю казалось, что этот далекий узбек из Ташкента еще незримо присутствует в кабинете – с его хитро прищуренными узкими глазами, нарочито форсированным узбекским акцентом и вроде бы «из других республик вам ишшо не званили?…»
