Текст книги "В суровый край"
Автор книги: Эдуард Вильде
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
III
Лачуга молодого бобыля стояла на земле большого хутора Виргу, принадлежавшего местному волостному старшине, зажиточному хозяину Андресу Вади. Андрес был человек набожный. Он часто устраивал в своем чистом, просторном доме духовные беседы для крестьян; иногда его приглашали для этого и на другие хутора. Эти духовные беседы славились на всю округу и всегда собирали много народу. Андрес Вади умел молиться, в словах его была какая-то властная сила. Они шли от самого сердца и в самое сердце проникали. Слушатели часто вздыхали, плакали. Плакал и сам Андрес – у него было очень чувствительное сердце. Произносимые им благочестивые речи умиляли и его самого.
У себя дома он завел строгий христианский порядок, ибо понимал силу доброго примера. Как и подобает истому христианину и главе семьи, он утром и вечером читал домочадцам молитву; божьим словом начинал и каждую трапезу. В воскресные дни Андрес посещал церковь, требуя того же от своих домашних и от батраков. Как человек богобоязненный, он признавал только духовные книги, только церковные газеты и презирал мирские утехи. Он не допускал в свой дом ничего такого, что могло бы пагубно повлиять на вверенную его попечению душу – будь то душа его ребенка или батрака.
Этому-то благочестивому человеку Яан Ваппер и служил добросовестно в течение многих лет. Мальчишкой он пас его коров, потом, став батраком, пахал его поля, косил сено, молотил хлеб. Да и теперь он работал на него, только уже не как постоянный наемный работник, а поденщик и бобыль. С минувшего юрьева дня [5]5
Юрьев день – 23 апреля.
[Закрыть]Яан уже не считался батраком, хозяин уволил его.
На то были серьезные причины.
Первая заключалась в следующем.
После смерти Марта лачуга была оставлена в пользование его вдове, у которой тогда еще хватало здоровья и сил, чтобы отрабатывать хозяину за этот клочок земли положенное количество дней. Но вскоре силы женщины стали таять. Она задолжала хозяину неотработанные дни, выполнять свои обязательства уже не могла; в хибарке поселилась нужда. Всей семье пришлось существовать на батрацкие харчи и жалованье Яана.
Это обстоятельство совсем не нравилось хозяину, ибо он умел не только молиться, но и считать. Он высчитал, что на свой скудный заработок Яан мог прокормить одного человека, но никак не пятерых. Если даже считать троих детей за одного взрослого, выходило, что надо кормить троих. И виргуский хозяин пришел к заключению, что это невозможно. Во всяком случае, честным путем. Они могли бы прожить, если бы откуда-нибудь получали деньги и еду. А как еще раздобыть эту «добавку», если не дурным путем? Андрес Вади своим острым умом понимал, что грешный человек не хочет умирать, тем более – голодной смертью. Ему казалось естественным, что Яан неизбежно начнет искать себе где-нибудь «добавку». А откуда же ему взять ее, как не из хозяйского амбара, не с гумна, с поля и с луга?.. Ведь Яан свой человек, ему знаком каждый уголок, каждая дверь, каждый замок – просто чудо, если он ничего не украдет!.. Правда, Андресу, несмотря на все ухищрения, еще не удавалось застигнуть батрака на месте преступления. Однако он считал свои подозрения обоснованными. И не только потому, что семья Яана была нищей.
Но и потому, что Яан оказался «грешным мирянином».
Несмотря на строгий запрет хозяина, он вместе с другими «отбившимися от рук» парнями читал светские книги и газеты. Тайком, конечно. Но разве мог такой тяжкий грех долго оставаться в тайне? В один прекрасный день все обнаружилось. И когда хозяин, стремясь наставить Яана на путь истинный, произнес в священном гневе несколько суровых слов, Яан проявил такую строптивость, что даже попытался оправдываться. Не удивительно, что у хозяина терпение лопнуло. Это было второй причиной увольнения Яана.
Третьей причиной была Анни.
Это непокорное дитя – самая младшая из трех дочерей Андреса – остановила взор на нищем батраке своего отца. Андрес не мог понять, откуда у его дочери такое своенравие. Долго не хотел он верить намекам чужих и домашних шептунов, однако, как всякий тяжкий грех, вскоре обнаружился и этот. Да еще как все обернулось! Когда отец стал допрашивать Анни, она с самой наглой дерзостью объявила ему, что обещала стать женой Яана и намерена свое слово сдержать, что бы ни случилось.
Благочестивый Андрес Вади обомлел. Нищий батрак – и его дочь! Взять голодного бедняка себе в зятья! Он усомнился, в своем ли уме Анни, и велел позвать к себе Яана. Но когда и Яан заявил почти то же самое, хозяин вновь обрел дар речи и объявил ему, что больше не станет терпеть его в батраках.
– Убирайся и из хибарки, конечно, не один, а со всей семьей. Слышишь! Со всей семьей!
Потом хозяин немного смягчился и разрешил Яану остаться в лачуге еще на год. «Но ни в коем случае не дольше!» Чем было это вызвано – никто не знал. То ли он ценил сильные руки своего нового бобыля, его сноровку и усердие, то ли благочестивая душа и рассудительная голова подсказали ему, что, оставив без крова семью бедняка, он может поколебать свой авторитет проповедника и волостного старшины, – неизвестно. Яану милостиво дали год отсрочки. Ему, мол, прежде чем переселиться, нужно «поправить свои дела».
Обязанности бобыля Яан выполнял так же прилежно, как раньше обязанности пастушонка и потом – батрака. За жалкий клочок земли и пастбище для коровы он отрабатывал хозяину дни, и, конечно, работать приходилось в самые лучшие дни года. А чтобы прокормить и одеть себя и семью, ему приходилось работать еще и у других, а те, в свою очередь, тоже требовали, чтобы он помогал им в самые погожие и длинные дни в году. Кому он этих дней обещать не мог, те ему ничего не давали. Всем он был нужен лишь в страдную пору, но ведь пора эта коротка, а год – длинный. Человек же хочет есть не только в страду, а круглый год. Мать помогала Яану отрабатывать дни, насколько позволяло ей слабое здоровье и малые дети.
О «поправке» хозяйства не могло быть, конечно, и речи. Нужда все прочнее обосновывалась в лачуге, все беспощаднее властвовала здесь. Как кошмар, душила она ее обитателей, протягивая свою костлявую руку в каждый угол. Прошло лето, миновала осень, началась долгая голодная зима. И ко всему еще прибавилась тяжелая, затяжная болезнь Яана.
Оправившись от болезни, Яан стал надолго уходить из дому. В доме делать было нечего, – слишком много времени оставалось для размышлений, а мысли были безотрадные, одолевали заботы. Он вставал рано утром и тихо, чтобы не разбудить детей и стонавшую во сне мать, выбирался на свежий морозный воздух. Возвращался лишь поздно вечером. Где он бродил? Да где придется! Ходил без цели, куда глаза глядят. Заходил в какой-нибудь дом просить работы – так, на авось, зная, что это зря, – и уходил ни с чем. Только когда возникала крайняя нужда, в его блужданиях была какая-то цель: он шел в деревню занять чего-нибудь, но это бывало редко. Он не мог побороть стыд. Чаще в деревню отправлялась мать, при этом она старалась, чтобы Яан ничего не знал. Потом она, правда, ему признавалась, но тогда уже ничего нельзя было поделать. А как часто попытки занять что-нибудь в деревне оканчивались безуспешно! Чем они отдавать будут? – спрашивали соседи, зная, что в ближайшее время на возврат долга рассчитывать нечего. К тому же вельяотский бобыль скоро уйдет, он и сам не знает, где ему через несколько месяцев придется поселиться с семьей.
Как бы ни были тягостны заботы и беспросветная нужда, у Яана было нечто, что поддерживало его и придавало ему силы, что наполняло его сердце гордой радостью. Любовь Анни. За что она его полюбила – он не мог понять. Все было точно во сне. Яан и сейчас немало дивился, когда вспоминал, как они сблизились, а вспоминал он часто. Он испытывал такое чувство, словно, проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружил у себя в изголовье сокровище, неведомо откуда появившееся. Он чувствовал себя бесконечно богатым, и это ощущение счастья заглушало все другие чувства, в том числе и боязнь, что сокровище может так же внезапно исчезнуть, как и появилось.
Что их сблизило? Бог ведает. Поначалу Яан не раз задумывался над тем, как могла красивая, богатая, молодая девушка завести дружбу с нищим, босоногим парнем, да еще против воли родителей. Это казалось ему чудом, которому нельзя найти объяснения. Но вскоре Яан свыкся с ним, и оно уже не казалось ему странным и сверхъестественным. Он перестал гадать и раздумывать – пусть будет как есть.
Сам Яан почти не пытался завязать такие отношения. Правда, он всегда приветливо смотрел на серьезную, умную девушку, но не больше. Вначале он лишь замечал, что их склонности совпадают: оба они любят животных и книги. Оба радовались, когда видели, что и животные их любят и что книга, которая нравится одному, нравится и другому. Им было приятно, когда оказывалось, что какое-нибудь место в книге волнует обоих.
Вполне возможно, что были и другие связывающие их нити, о которых они сами и не догадывались. Например, хотя бы то, что Анни с явным удовольствием слушала Яана, когда он читал. Возможно, что в голосе Яана было какое-то очарование. Он действительно говорил и читал так, что заставлял себя слушать; его голос звучал как-то свежо, умиротворяюще, в том, как он читал, было что-то новое, словно в только что испеченном деревенском хлебе. А Яана, может быть, привлекала та детская жадность, то увлечение, с каким Анни слушала его или просила что-нибудь объяснить.
Хороши были вечера на хуторе Виргу, когда под сонное жужжание веретен Яан читал вслух книги, взятые у знакомых или купленные на свои трудовые гроши на ярмарке! С каким увлечением читал он женщинам при тусклом свете лампы страшные рассказы о разбойниках и домовых, рыцарские романы, чувствительные истории и любовные стихи! И все это тайком от хозяина. Лишь когда старик отправлялся спать – а ложился он обычно рано, – Яан появлялся по просьбе батрачек со своими «греховными» книжонками. Бояться, что кто-нибудь выдаст, не приходилось, так как хозяйка была женщина добрая, тихая и сама страдала от строгости и чрезмерного благочестия мужа, а сестры Анни, батраки и работницы слишком любили эти вечерние чтения, чтобы кому-либо пришло в голову прекратить их.
В памяти Яана ярко запечатлелись два случая.
Три года назад, когда умерла добрая, кроткая мать Анни, на другой день после похорон Яан встретил девушку. Печаль ее была глубока. Она не так много плакала, как другие сестры, но достаточно было взглянуть на нее, чтобы увидеть, как ей тяжело. Подняв на Яана глаза, она сказала:
– Теперь у меня никого больше не осталось.
– А отец, а сестры? – возразил Яан.
Но Анни тихо покачала головой. Потом сказала просто:
– Только ты один.
– Я?
– Да, ты.
Она отвернулась и ушла понурив голову. А Яан был так ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Он только стоял и растерянно глядел ей вслед.
Спустя некоторое время Яан с другими деревенскими парнями однажды в ночь под воскресенье ходил к девушкам. Анни случайно узнала об этом. На следующий день она пришла к Яану. С виду девушка казалась спокойной.
– Ты в прошлую ночь был у лангуской Мари, – сказала она. – Ты можешь бывать у нее, можешь бывать и у других, я не имею права тебе запретить, но… мне так тяжело и больно…
Поглядев на нее, Яан испугался: такого покорного, молящего выражения, без малейшего оттенка досады, он еще ни у кого не видел. Он ничего не ответил Анни, но с этой минуты твердо решил никогда больше не ходить ни к лангуской Мари, ни к кому-либо еще. Он сдержал свое обещание и вскоре убедился, как благодарна ему за это Анни, – таким безграничным счастьем светилось ее лицо.
А когда как-то в праздник Анни увидела его пьяным, он на другой день мучился от стыда и, придя к ней, умолял простить его.
Эти случаи еще сильнее сблизили их. Они никогда не говорили о своей любви, не рисовали себе картин будущего, не обнимались и не миловались. Они жили врозь, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Но они чувствовали себя связанными крепко, нераздельно, наперекор всему. Они не обращали внимания на косые взгляды, не замечали придирок, клеветы и насмешек. Они даже не сознавали, насколько крепко они привязаны друг к другу.
Смелость, с которой Анни вступила в борьбу против строгого отца, спесивых сестер и родни, всех поразила, особенно вначале. Своей твердостью и упорством Анни отпугнула немало женихов, а их у нее, как у всякой богатой хозяйской дочери, было немало. Она с ледяным спокойствием переносила все вспышки гнева и бесконечную брань, чем приводила своих мучителей в отчаяние. К счастью, в последнее время ее оставили в покое. Средняя сестра, Мари, стала невестой – старшая была уже замужем, – и подготовка к свадьбе отвлекла внимание домашних от Анни. К тому же Анни уступила настоятельным просьбам Яана и держалась подальше от его дома – это было необходимо для их же спокойствия. Они остерегались, чтобы люди не увидели их вместе, – на этом тоже настоял Яан, – и вообще стали осторожнее в словах и отношениях со всеми. Со стороны можно было подумать, что их дружба ослабла, что они прекратили бесплодную борьбу, короче говоря – оба «взялись за ум».
Однако часто с наступлением темноты Анни тайком пробиралась в хибарку Вельяотса. Ей не только нужно было увидеть Яана. Во время его долгой, тяжелой болезни она в сумерки, как летучая мышь, устремлялась в лачугу, причем никогда не приходила с пустыми руками. Она приносила еду, точно птица своим птенцам, сидящим в гнезде, а семья бедняков иной раз этого даже не замечала; но потом мать находила то тут, то там в углу что-нибудь съестное. Яан, метавшийся в жару, не знал, конечно, как Анни его «позорит», как часто наполняет их мешочки и крынки.
Теперь, когда он выздоровел, Анни, зная Яана, не осмеливалась так часто приносить подарки. Теперь ей приходилось прибегать к хитростям, чтобы оставить матери что-нибудь, и Анни находила для этого всякие способы.
IV
Обитатели вельяотской хибарки уже недели две ломали голову над тем, как быть дальше. Необходимо раздобыть еды, а для этого нужны деньги. Но где и как их достать? Работы у Яана все еще не было.
Работу, которая оплачивалась бы деньгами, в этом бедном захолустье найти вообще было трудно, особенно в конце зимы; крестьянин старался со всеми работами управиться сам, не прибегая к посторонней помощи; в окрестных поместьях батраков было достаточно. Обработка льна уже закончилась, а на рубку леса во время болезни Яана уже наняли работников.
Правда, мать пряла для жены управляющего, но много ли она могла заработать! При такой большой нужде это была капля в море. Того, что тайком приносила Анни, не хватало, тем более что дома ее отец, а в лачуге Яан наблюдали за девушкой.
Однако жить было надо, надо было что-то есть. Мать и сын, каждый про себя, давно уже подумывали об одной горькой неизбежности, но долгое время ни тот, ни другая не решались высказать свою мысль вслух. Слишком мучительна была эта мысль – словно нож в сердце.
Отвести Краснуху на ярмарку!
Обидно – скоро она отелится и будет давать молоко. Но несколько недель для голодного – срок мучительно долгий. За корову на сретенской ярмарке можно будет получить несколько рублей, которых хватит, чтобы протянуть немного, а там уже весна не за горами, а с ней и работа.
И вот однажды мать и сын, встретившись глазами, без слов поняли друг друга: Краснуху придется продать.
Они стояли с коровой у колодца, глядя, как она наполняет водой свое тощее брюхо. Корова мычала, словно была благодарна и за это. Мать поглаживала ее между рогами, а Яан, как бы оценивая животину, проводил рукой по ее хребту, где, словно жерди, выпирали острые кости. Когда горькая мысль была высказана вслух, мать отвернулась и вытерла фартуком глаза. Яан угрюмо уставился в землю.
– Только при детях не надо… Лучше ничего им не говори. Сама знаешь, как они любят Краснуху… – сказал он.
Так и хранили они свое решение в тайне. Детям сказали, что Яан пойдет на ярмарку, купит булки, а о продаже Краснухи – ни слова. Но в последнюю минуту, видно, сам нечистый сыграл с ними недобрую шутку.
Яан уже собрался было идти, держа корову на поводу, а мать со слезами на глазах стояла в дверях опустевшего хлева, как вдруг из избы послышался детский крик:
– Яан! Яан! Куда ты ведешь Краснуху?
Какой злой дух поднял ребят в такую рань? Может быть, мысль, что брат отправляется на ярмарку и принесет гостинец, не давала им спать?
Или, может быть, детей разбудил скрип ворот в хлеву и жалобное мычание коровы? Как бы там ни было, но на пороге в одной рубашке стоит дрожащий Микк, а из-за его спины торчат льняные вихры маленькой Маннь.
– Яан, ты куда ведешь Краснуху?
– Ступайте домой! Вот я вам задам! – в испуге кричит мать.
– Яан повел Краснуху…
– Резать! – вскрикивает Маннь, и ее заспанные глазенки наполняются слезами; плачет и Микк.
Но Яан притворяется, что ничего не слышит, не видит, и изо всех сил тащит упирающуюся корову за ворота. Она, словно прощаясь с домом, протяжно и жалобно мычит.
Дети хотят бежать за ними по снегу, но мать их удерживает. Они остаются на пороге, протягивая руки вслед уходящим и горько плача…
К вечеру Яан вернулся домой. Ярмарка была недалеко, верстах в шести, близ трактира Лезвику. Он пришел без Краснухи, но принес детям столько сладких булок, сколько им и во сне не снилось. Лицо у Яана было сумрачное. Ему не повезло. Он неохотно рассказал матери, как было дело. Всего семь рублей дали за корову! Скотинка была тощая, хилая, а время сейчас безденежное. К тому же утром он не уступил корову за первую предложенную цену, надеясь продать подороже. Не сошлись всего на полтине – ведь и полтина для бедняка большие деньги! А потом чесал в затылке: пришлось потерять полтора рубля. Продал за семь рублей – делай, что хочешь…
Яан порадовался лишь, что удалось хоть немного утешить детей. Кроме булок, он купил и другой еды, а Микку и Маннь – кожи на новые постолы, брату новую шапку, а сестре – ситцевый платок. Как у них заблестели глазенки! Как весело они защебетали! Не забыл Яан и о матери – принес ей красивый ситцевый платок. Только себе ничего не купил. Ему-то нужны были бы и новые сапоги, и шапка, и шейный платок – для молодого парня он одет так плохо, что просто стыдно, – да где там! Приходится проходить мимо лавок, стиснув зубы, зажмурил глаза и зажав кошелек покрепче! Яан парень красивый, ему бы и носить обновы, ему бы веселиться с молодежью… Но без денег не повеселишься…
Было уже за полночь, когда Яан, поужинав, собрался ложиться. Дети спали, мать тоже улеглась. Вдруг послышался стук в стекло.
«Кто бы это мог быть?» – подумал Яан и подошел к окошку.
– Проезжие! – послышалось в ответ.
Бедняку нечего бояться воров. Яан не стал допытываться, что, мол, за проезжие; он только взглянул на мать, как бы спрашивая, не помешают ли они, не лучше ли сразу отказать, – в лачуге, мол, и без того тесно.
– Узнай, кто они и чего им надо, – сказала мать.
Яан пошел открывать и вернулся с двумя мужиками. При тусклом свете коптилки мать долго не могла разглядеть, кто были вошедшие – чужие или знакомые. Наконец она вроде узнала одного: не Юку ли это Кривая Шея? Вроде его сутулая спина и хриплый голос.
Яан тоже разглядывал поздних гостей и, узнав Юку Кривую Шею, нахмурился. Второй путник, бобыль из Наариквере, был ему больше по душе, но то, что он явился вместе с Юку, вызывало удивление.
– Ты откуда так поздно, старина? – спросил Яан, а взгляд его, перебегая с одного гостя на другого, словно добавил: «Да еще с этим человеком!»
Тот, кого Яан назвал «стариной», был пожилой человек с окладистой, как у пророка, бородой и длинными седыми волосами. Его латаный полушубок и постолы говорили о бедности, но лицо и осанка невольно внушали доверие. Он был когда-то арендатором в соседней волости, потом разорился и стал бобылем.
– Да ты не хмурься, – с нарочитой ласковостью сказал Юку Кривая Шея. – Вот зашли по дороге просить у тебя приюта на часок-другой. Мы народ простой, нам много не надо…
– Задержались на ярмарке… не нашли, где остановиться, – словно извиняясь, добавил наарикверский мужик. Он протянул руку Яану, а потом хмуро глядевшей на них матери.
Между тем Юку поставил на стол две бутылки, придвинув их к коптилке так, чтобы видно было: в одной белое, а в другой красное вино.
– Вот лекарства прихватили, чтобы скучно не было и сон не одолевал, – заметил он, причмокнув. – А это булки с ярмарки – хозяйке и детишкам… Не гневайтесь, люди добрые, что потревожили вас ночью. Иди сюда, Яан, давай мириться!
– Где я в такой каморке устрою вас на ночлег? – сдержанно сказал Яан. – Видите, сами еле помещаемся. Да и подстелить нечего – ни соломинки нет.
– Не беда! – махнул рукой пожилой. – Что мы – дрыхнуть будем, что ли? Сейчас ярмарка, можно и так ночку скоротать. Подремлем малость, сидя на лавке.
– Мы, брат, средство от сна с собой прихватили, – засмеялся Юку. – А если к утру и понадобится постель, у нас с собой сено есть.
– Так вы на лошади? – удивился Яан.
– Ну да, на лошади! В том-то вся и заковыка: мы-то сами как-нибудь подремлем, а вот о скотине нужно позаботиться. Будь добр, Яан, пристрой мерина, у вас ведь хлев большой. Поставим лошадь, а там поглядим, не найдется ли у нас чего поесть. Ты не бойся, мы тебя в расход не введем, у нас свой харч.
– Чья это лошадь? – спросил Яан. В том, что она принадлежит не Юку, Яан был почти уверен; невероятно было и то, что полунищий наарикверский Март вдруг обзавелся конем.
– Да Марта, чья же еще, – ответил Юку. – Ты, верно, диву даешься, как это он вдруг разбогател? Видно, правильно говорят: чужой кошелек – дело темное. Пойдем-ка распряжем мерина, а то он простынет – в мыле весь.
Яан зажег огарок в закопченном фонаре и вышел вслед за гостями во двор. Перед лачугой стояла сытая гнедая лошадь, от нее шел пар. Лошадь была запряжена в широкие дровни, на которых лежал мешок сена и много клевера. Клевер был навален высокой кучей, – казалось, под ним что-то спрятано. Добротная упряжь никак не подходила к старым дровням.
Мерина быстро распрягли и поставили в хлев, где раньше стояла Краснуха. Гости усердно хлопотали вокруг лошади и даже не заметили, что хлев опустел.
Март вытащил из-под клевера объемистый и довольно тяжелый мешок, внес его в хлев и швырнул в угол. Юку вслед за ним втащил большую охапку сена и, словно невзначай, бросил его на мешок, продолжая при этом как ни в чем не бывало болтать с Яаном, который светил ему.
– Что это у вас за куль? – спросил Яан.
– Да так, купили кой-чего на ярмарке, – небрежно ответил Март, – да и старухино полотно там, продать не удалось.
Когда они пошли в дом, Юку прихватил с дровней сумку и сверток. В избе он вытащил из сумки банку масла, сепик [6]6
Сепик – хлеб из несеяной пшеничной муки.
[Закрыть]и мясо, развернул сверток, в котором оказались крупные жирные селедки. Мать к их приходу успела встать и одеться. Гости и ее пригласили к столу. Мужики вытащили из жилетных карманов складные ножи и стали резать хлеб и мясо. Рюмок в доме не оказалось, пить пришлось прямо из бутылки. Хозяйку угостили в первую очередь.
– Я ведь знаю, ты, Яан, вроде бабы, потому вот и захватил для тебя красненького, – дружески посмеивался Юку Кривая Шея, беря из рук матери бутылку и поднося ее к самому носу Яана. – Хлебни-ка, покажи себя мужчиной! А там, может, поймешь толк и в горькой.
Яан пил красное, а оба гостя тянули «очищенную». Они старательно потчевали едой хозяев, пускали бутылки вкруговую. Компания сидела за столом, уничтожая мясо и селедку и весело беседуя. Для бедняков ужин был роскошный.
Даже Яан, выпив вина, немного повеселел, язык у него развязался. Вначале гости не радовали Яана, особенно Юку Кривая Шея. Почтенный Март нынче ему тоже не нравился. Напрасно старался он преодолеть в себе недоверие к ним. Яану казалось, что Март как-то уж очень неестественно возбужден и что-то слишком часто посматривает на дверь. Но чем больше Яан пил, чем больше ел, тем теплее становилось у него на душе. Он стал даже смеяться. И у хворой матери настроение как будто стало лучше, хотя гости и нарушили ее ночной покой, в котором она так нуждалась.
– Ты бы легла, мать, – озабоченно сказал Яан, когда они поели. – Тебе вредно засиживаться.
Он с удивлением заметил, что мать охотно пила вино и ела с большим аппетитом. Хотелось ли ей быть веселой или она старалась заглушить вином приступы боли? Ведь гости утверждали, что это хорошее лекарство. Как бы там ни было, все говорило о том, что она испытывает удовольствие: глаза ее оживились и заблестели, лицо стало приветливым, веселым, на сухих, морщинистых щеках даже проступил румянец. И говорила она больше обычного, разок-другой даже пыталась пошутить.
– Не бойся, сынок, – успокаивала она Яана, – мне даже вроде получше стало, легко, тепло…
– Это от нашего лекарства, – засмеялся наарикверский Март; выпив, он как будто совсем освоился в хибарке и уже не озирался на дверь. – Еще глоточек, хозяюшка, и ты совсем помолодеешь. Оттого-то винцо и полезно…
Кай отхлебнула еще. Она встала из-за стола только тогда, когда Яан снова напомнил ей, что пора лечь, и когда в люльке заплакал ребенок. Она тяжело поднялась и, пошатываясь, подошла к ребенку. Потом легла к себе на постель и, покачивая люльку, стала слушать беседу мужчин.
– По всему, брат, видно, живешь ты не в лоне Авраамовом, – сказал Март, в который уж раз передавая бутылку соседу. – У тебя, кажется, и коровенки-то в хлеву уже нет.
– Отвел сегодня на ярмарку.
– Видно, не для потехи, а с голодухи, так, что ли?
– Верно.
– Дурак, кто голодает, – заявил Юку Кривая Шея. Обычно тупое, лицо его выражало лукавство.
Прищурившись, он многозначительно усмехнулся.
– Как это дурак? – спросил Яан.
– Ну, я так считаю: только дураки доходят до такой бедности, что голодают. Люди с головой поступают иначе.
– Как ты? – спросил Яан.
Март рассмеялся.
– Ты, Кривая Шея, не думай, что Яан, наш дорогой земляк, за словом в карман полезет, – сказал он вкрадчиво. – Но скажу тебе, и Юку не дурак. Он не зря болтает, ты подумай, сынок.
– Что же вы мне посоветуете, как мне поумнеть и выкарабкаться из беды? – спросил Яан с добродушной насмешкой.
– Кто же захочет советовать, да и можно ли такие советы давать! – ответил Март, как-то странно усмехаясь. – Пусть каждый сам смотрит в оба – где и что можно заполучить. Человек должен искать себе заработка.
– А если он ищет, да без толку?
Юку засмеялся.
– Без толку! Как так – без толку?
– Сперва ищет зря, а потом вдруг и найдет, – шутливо продолжал Март. – У человека должны быть друзья… Но и удача тоже ему нужна. Иному деньги прямо в руки лезут, а он взять их не умеет. Люди разные бывают… Да нам-то что до этого… Отпей-ка из нашей бутылки, сынок!
«Куда они гнут?» – подумал Яан, подпирая рукой голову, которая вдруг отяжелела. Ему стало казаться, что гости явились с какой-то целью, что они не простые постояльцы, которые переночуют, да и уйдут своей дорогой. И водка, и мясо, и хлеб тоже принесены неспроста. Чего они добиваются?
– Не пора ли ложиться? – предложил Яан, надеясь подтолкнуть гостей к откровенности. – Выйдем, взглянем еще разок на лошадь да захватим с дровней сена для подстилки. А то поздно уже.
– Ерунда! – рассмеялся Юку. – Бутылки еще не допиты, да и ярмарка сейчас. Мне и спать не хочется, пока в голове не зашумит. Давай-ка лучше, братцы, повеселимся, поговорим разумно, по-мужски… Яан, дружище, нам надо тебе два слова сказать, два добрых слова…
Яан заметил, как Март толкнул Юку коленом, и тот сразу пошел на попятный.
– Ну, об этом можно поговорить и потом, дело не серьезное, совсем даже пустяковое, – заговорил он снова и протянул Яану бутылку с водкой. – Перво-наперво будь мужчиной! Ведь все мы друзья и славные эстонские ребята – ур-р-ра!
Яан пил, бутылка ходила вкруговую, беседа текла. Март все ближе придвигался к Яану, разговаривал с ним ласково, хвалил его, выслушивал с большим вниманием и со всем соглашался. Он часто трогал Яана за плечо, а под конец даже обнял его. Юку Кривая Шея старался, со своей стороны, поддерживать в компании веселое настроение. Он даже затянул хриплым голосом песню, но Март остановил его, сказав, что дети спят и хозяйка задремала.
Прошел еще час или полтора, а Яан все еще не мог разгадать, в чем дело. Мысли его смешались, он даже забыл о своей тревоге.
Теперь Март, по-видимому, решил, что удобный случай настал: он вдруг обнял Яана за шею и спросил с некоторой торжественностью:
– Скажи, Яан, друзья мы тебе или нет? Разве мы не братья эстонцы, готовые друг за друга жизнь отдать?
– Конечно, конечно, – сонно пробормотал Яан.
– Ну вот, братец, значит, мы знаем свой долг; а наш долг – помогать друг другу. Правильно или нет?
– Правильно, правильно!
– Значит, и ты должен мне немножко помочь! Послушай, что я тебе скажу, да смотри, не пойми неверно. Ты, Кривая Шея, попридержи язык… Видишь ли, брат, дело такого рода… – Он понизил голос до шепота и вплотную придвинулся к Яану – носом к носу.
– Говори, говори, – подбадривал его Яан, – ведь у тебя не бог весть какие тайны, что ты меня так уговариваешь. И я не такой человек, чтобы отказать в помощи, если дело доброе.
– Доброе? А ты как же думаешь? Конечно, доброе… Но это еще не значит, что ты должен о нем болтать каждому встречному… И в убытке ты тоже не будешь. Юку, где у тебя деньги – выкладывай на стол!
Кривошеий мигом вытащил из жилетного кармана хрустящую бумажку, которая, казалось, для того только и была припасена, и бросил ее Яану.
– Вот тебе для начала три рубля, – продолжал Март приглушенным голосом, – а когда кончатся, дадим еще… Ты что уставился на меня?
– За что вы мне деньги суете? – спросил Яан.
– Да погоди ты с расспросами лезть… Не беспокойся, зря мы тебе денег не дадим, и для нас они на земле не валяются… Мы вроде платим тебе за еду и квартиру – то есть не за себя, а за мою лошадь, которая… останется у тебя еще на недельку.
– Это зачем? – резко спросил Яан.
– Черт бы тебя побрал с твоими расспросами! – сердито рявкнул Юку. – Какое тебе дело? Бери деньги и молчи. Не то…
Укоризненный взгляд Марта заставил Юку замолчать на полуслове.
– Ты спрашиваешь – зачем, – продолжал Март наставительно. – Сам знаешь, у меня нет пока настоящей конюшни, куда бы поставить такую добрую животину. Но три рубля на прокорм маловато будет, право, маловато. Сено нынче дорогое, и овса тоже надо давать… У тебя, Кривая Шея, кажется, еще мелочь есть, выкладывай.
Юку извлек из кармана два рубля и гордо швырнул на стол.
– Гляди, брат, теперь уж пять рублей, – молвил Март. – Ты только не думай, что мы… то есть я собираюсь оставить у тебя мерина на две недели или на месяц. Совсем нет! Завтра-послезавтра – никак не позже, чем через три дня, я его заберу.