Текст книги "По тюрьмам"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Еще более драматично все это выглядело бы, если бы происходило в новогоднюю ночь. Но событие происходило за пять ночей до новогодней, на вторую ночь после католического Рождества, в счастливый праздничный период года, называемый в западных странах Season of Greetings – сезон поздравлений.

В отстойнике зэки дружно закурили. Тринадцать из них были нормальными пацанами. Один обильно ругался и хвастался. Чем вызывал отрицательные эмоции. Через час нас стали группами выдергивать из отстойника. Я попал во вторую группу.

Нас привели в помещение для шмонов. Меня поманил к себе рукой тот самый длиннолицый офицер в фуражке с высокой тульей, который провожал меня, шмонал две недели назад, отправляя на двойку. «Опять к нам? – сказал офицер. – Что, не понравилось в Энгельсе? Запрещенные предметы есть?»

Длиннолицый шмонал дружелюбно и неторопливо, расспрашивая меня обо мне. Форму шмона он соблюдал (я снял трусы и приседал), но по молчаливой договоренности мы вместе лишили эту форму сути. Я не просил его о послаблениях, но он мне эти послабления давал тем, что не копался в моих бумагах, не заглядывал в мои письма и лишь на поверхности касался моей одежды, в то время как он должен был ее сжимать и ощупывать. К часу ночи офицер проводил меня на склад, где я сдал мои баулы, а в ответ получил квитанцию о приеме от меня баулов.

– Ночь проведете в карантине, а часов в восемь отвезем Вас домой, на третьяк, – пошутил длиннолицый. Я сидел в это время уже на продоле на корточках, а длиннолицый стоял рядом. – А что вы чувствовали, когда вас брали на Алтае? – спросил он, снял и вновь надел свою фуражку.

– Чувствовал, что если вот сейчас меня застрелят, то никто не узнает об этом. Можно будет свалить на медведей, медведи съели…

– Страшно было?

– Страшно.

Подошел продольный soldaten и повел меня в карантин. На самом деле мы всего лишь перешли на противоположную сторону коридора и прошли в конец его. Продольный открыл хату № 11. Около хаты уже дожидался какой-то гражданский тип в длинном черном пальто. Продольный потянул дверь, и я оказался в страннейшем помещении. Оно одинаково могло служить предбанником общественных бань, общей спальней гостиницы в провинциальном городе и больничной палатой. Но назвать его тюремной камерой было невозможно. Покажи фотографию и спроси, ни один из сотни не скажет, что это тюремная камера. У самой двери помещался отделанный кафелем до потолка дальняк, нет, настоящий туалет. Цвета слабого кофе с большим количеством молока были эти плитки. Далее у стены помещался просто-таки огромный высокий стол, накрытый скатертью и уставленный кухонными агрегатами, от электрочайника до тостера. Над сияющей белизной раковиной висело огромное зеркало в раме, а над столом висела картина маслом. В зеркале я увидел полуседого человека с длинными волосами, с усами и бородой. Человек выглядел недоверчивым, но уверенным в себе. Вид у него был несколько усталый. О нем можно было сказать, что он много путешествует. Вдоль двух стен стояли белые кровати, я насчитал их двенадцать. Вдали камера кончалась большущим цветным телевизором и окном, окаймленным цветными шторами, забранными в узлы. На кроватях спали аккуратные заключенные.

В полосатых брюках и свитере крупной вязки на голое тело, с недельной модной щетиной на щеках меня ласково встретил лысоватый блондин – старший карантинной хаты № 11 Дима Бешеный.

– Хотите чаю, Эдуард? – спросил Дима Бешеный. – Мы давно Вас ждем. Что, этап запоздал?

Ошеломляющая светскость заключенного Бешеного, обаятельный прием («Чай? Печенье? Может быть, приготовить поесть?»), то, что от господина Димы пахло одеколоном, все это потрясло меня. Гонимый зловонными ветрами ГУИНа, я впервые попал в подобный интерьер.

Мне предложили постель, изголовье к изголовью с постелью старшего. Теплое одеяло извлекли и укрыли им озябшего путника. Часа два мы проговорили с господином Бешеным. Я понял, что он отсидел в своей жизни 16 лет, что последний раз он сидит уже девять лет и что осталось ему еще пять. Впоследствии заключенные третьяка называли другие цифры. Мы побеседовали с Димой до двух ночи, а затем уснули. Под его постелью был застлан ковер, а под шконкой снизу ковер обогревала электроплитка.

Утром я выпил чаю и лицезрел вежливых и тихих заключенных камеры № 11. Они встали и тихо гомонили между собой о чем-то, сидя с ногами на нижних шконках. Карантинные камеры в тюрьме служат для акклиматизации заключенных. Здесь их обламывают, если нужно (и кого нужно, потому что обламывают не обязательно всех), приучают к порядку и дисциплинируют.

В восемь часов, как и обещал длиннолицый в фуражке, меня вынули из Тадж-Махала Димы Бешеного. Потому что в последний момент я решил, что одиннадцатая похожа на кафельный мавзолей. Я попрощался с Димой, уже облачившимся в полосатые брюки и включившим телевизор. Он потягивался, стоя в полосатых брюках на выкрашенном в красно-синие квадраты полу. Я забыл сказать, что пол там был шахматный.

В ледяной голубятне вместе с человеком по фамилии Топта (возможно он тоже происходит из племени сойотов, как и Женька Топчу, мой некогда сокамерник по хате № 125) меня отвезли на третьяк. Принимавший нас солдат Андрей очень удивился: «Ты? Опять к нам?» Андрей посадил нас в адвокатскую, где дико дуло и было холодно, как на улице. Заморозив нас там, только через час нас вывели на продол и снова обшмонали все баулы, вывалив содержимое на мой пугачевский тулупчик. Рядом шмонали Топта. Заледеневшего, меня раздели до трусов и приказали одеться. Одетых, меня и бедного Топта (у него почему-то не было шапки) опять кинули в адвокатскую, но на сей раз в другую. Где было еще более холодно, был виден пар изо рта. Когда я уже думал, что мне настал пиздец – заболею, появились продольные и повели нас вначале на второй, а потом на третий этаж. Мне открыли камеру № 156.

ГЛАВА 20

Уже в марте, после осуждения Цыганка по второй «делюге» («делюга» – это дело на тюремном языке), саратовские газеты дружно осветили и процесс, и личность Цыганка. Вот что я из них почерпнул.

Отец Алексея Цыганкова был в 80-е крупным партийным функционером, мать его была тогда известным адвокатом. Сам он учился в юридическом институте, но, учась на третьем курсе, был осужден за вымогательство. До института Цыганок занимался в спецшколе с углубленным изучением английского. Свое первое прозвище-погоняло Цыганок вынес именно из этой английской школы, где его звали Потат, от английского potato – картофель.

Ко времени своего ареста осенью 1999 года Цыганок числился помощником адвоката в фирме «Илком». Один из свидетелей рассказывал, как он там в первый раз появился. Крепкие ребята в «братковском прикиде» на глазах потрясенных сослуживцев втащили в офис массивный письменный стол. За него уселся помощник адвоката Цыганков. В деле Цыганкова имеется записная книжка с цитатами из Ницше, Шопенгауэра, Клаузевица. На титульной странице изречение: «Быть жертвой – это неталантливо». Несколько страниц книжки занимает диалог, озаглавленный «Диалог с богом», там есть такие строки: «Вера определяет мотивы! Есть много богов, в которых люди верят, и этот бог имеет над ними власть. В начале своего пути человек еще ни во что не верит, до той поры, пока у него не появляется его первое „хочу“. При этом человека совершенно не заботит процесс получения желаемого. Самое страшное, что инстинкт полностью завладевает волей человека, а человек считает, что его цель есть результат его свободной воли…» В книжке есть еще много рассуждений о Власти, Страхе, Справедливости, Дьяволе – все эти слова Цыганок писал с большой буквы.

Осенью 1999 года были задержаны члены группировки Цыганка и он сам. Группировку называли «Чайки». Происхождение названия будто бы следующее. Считается, что небезызвестный бандит Игорь Чикунов незадолго до своей гибели в ноябре 1995 года сказал о Леше Цыганкове и его команде: «Носятся от одного к другому, как чайки от берега к берегу». Чикунов был расстрелян в своем офисе на окраине Саратова вместе с десятью (!) приближенными к нему людьми. Чикунов якобы был крестным отцом Саратова.

Осенью 2000 года Цыганка и его команду судили за убийство троих. Все трое – бывшие приятели. «Вдоль трассы были разбросаны отрубленные головы и кисти рук», – сообщает газета «Саратовский Арбат». Якобы причиной убийства троих послужили возникшие неприязненные отношения. Якобы трое парней решили выйти из игры, оторваться от группировки. «За что поплатились жизнью». Суд признал Алексея Цыганкова виновным в тройном убийстве. Его адвокаты дважды опротестовывали приговор. Но лидеру «Чаек» оставили пожизненный срок лишения свободы. В последнем слове Цыганок обращался к присяжным заседателям: «Здесь и свидетели, и прокурор говорят о каких-то „Чайках“. Якобы Цыганков, то есть я, был их лидером. Но никто не может объяснить, что это означает – „Чайки“.

Процесс, состоявшийся зимой 2002—2003 годов, был по убийству некоего Александра Фадеева по прозвищу Фаня. Вечером 13 марта (год 1998-й) Фаня был ранен в бедро пистолетной пулей во дворе собственного дома на Пролетарке. Через пять дней человек в белом халате и медицинской маске буквально изрешетил его из двух пистолетов, в то время как Фаня лежал на койке в палате 2-й клинической больницы.

Из показаний одного из подельников Цыганка – Виктора Салиева – следует, что причиной конфликта с Фадеевым (Фаней) стал раздел наследства некоего Алексея Наволокина, хозяина «Алисы в Саратове», сети супермаркетов «Робин Бобин» и многого другого наследства. Наволокина взорвали в подъезде дома по улице Симбирцева в феврале 1996 года. Цыганку (тогда Потату) еще не было тогда 23 лет. Но он уже обладал влиянием. Летом 1997 года у Фадеева, а он был другом и казначеем взорванного авторитета, родилась дочь. И он стал отмечать каждый месяц день рождения ребенка. На одном из таких праздников вдова Наволокина Ирина услышала, что Фадеев сказал: «Потат еще свое получит, я с ним скоро разберусь». Ирина Наволокина передала Цыганку сказанное о нем Фадеевым.

Цыганков, если верить материалам судебного расследования, установил за Фадеевым слежку. У Цыганка была охранная фирма, в ней работали бывшие милицейские оперативники. Им он поручил узнать маршрут и распорядок Фадеева. Слежка велась на двух девятках с тремя рациями и видеосъемкой – профессионально.

Сдал «дело Фадеева» якобы Виктор Салиев. Бывший участковый инспектор в селах Константиновка и Михайловка близ Саратова. Салиева приговорили в 1999 году к десяти годам лишения свободы за попытку покушения на жизнь директора казино «Звездное небо». Директора спасло чудо – четыре пули прошло сквозь его пальто, но ни одна не ранила. Хотя Салиев находился всего лишь в нескольких шагах. Так вот, находясь в заключении зимой 2000—2001 года, Салиев раскололся – назвал Цыганка заказчиком убийства Фадеева. Однако на суде он отказался от показаний, данных на предварительном следствии. И вдруг в конце января, во время прений, услышав, что прокурор запросил для него 25 лет лишения свободы, Салиев заявил, что теперь полностью подтверждает показания, данные во время предварительного следствия. Рассказал, как Потат заказывал Фадеева, оценив его жизнь в 70 тысяч рублей. Как он, Салиев, искал исполнителей и привозил их с оружием сначала к дому Фадеева, затем к корпусу больницы на улице Чернышевского. Активную помощь в раскрытии преступления ему зачли как смягчающее обстоятельство, и он получил наказание в 17 лет. (Какой добрый суд, да?) «Участие Потата в покушении на директора казино доказать не удалось, но вместе с Салиевым он был завсегдатаем этого заведения», – замечает газета «Саратовский Арбат».

Непосредственный исполнитель убийства Фадеева – Дмитрий Анисимов – к «Чайкам» отношения не имел. На предварительном следствии он показал, что с Фадеевым незнаком, что утром 18 марта 1998 года встретил своего приятеля Володю Караваева. Попили пива, потом тот пригласил его в машину, где сидели еще двое. Они приехали к больнице, ему показали фотографию, сказали, что этого человека надо убить, иначе убьют его, Дмитрия, мать. Надели халат, шапочку, дали поднос с пистолетами.

Выступая в суде, маленький Анисимов взял всю вину на себя. Показал, что питал к Фадееву личную неприязнь из-за одной девушки. О том, что Фадеев находился в больнице, он якобы узнал в магазине «Робин Бобин».

Двое других подсудимых Караваев и Петр Коданцев – друзья Салиева. Первый, Караваев, показал, что под угрозой пистолета стрелял в Фадеева у его дома, когда ранил его в бедро. Второй служил вместе с Салиевым в милиции – был участковым. У Коданцева трое детей, он самый старший из подсудимых – ему 42 года. Он показал, что 18 марта случайно увидел знакомую машину у больницы и сел в нее, за рулем был его друг Салиев. Потом пришли неизвестные ему двое и поехали к нему на работу в Саратовский РОВД. В доме Коданцева обнаружили автомат, пистолеты, гранату, взрывчатку: тротил и аммонит. Обвинение утверждало, что хранившееся у Коданцева оружие – арсенал Потата.

Как я уже отмечал, мне не представилось возможности рассмотреть Цыганка в подробностях. Я видел лишь на мгновения несколько раз его силуэт в полумраке автозэка, когда его сажали в стакан. Высокий, большеголовый, около 30 лет. Ощущение загубленной мощи. Мощи, окруженной покровом тоски и сожаления. Записки в его книжке свидетельствуют о его принадлежности к породе мыслящих грешников. Он, кажется, пытался решить тот же вопрос, что и Родион Раскольников: «Тварь я дрожащая или право имею?» Он хотел поговорить со мной, посидеть в одной камере. Но гнилые ветра ГУИНа разбросали нас в разные стороны. Может быть, посидим вместе в другое рождение, в наше следующее появление на Земле.

ГЛАВА 21

27 декабря, когда я вошел в 156-ю, там уже сидел полный комплект зэка. Маленький Леха Савченко – старший по камере (статьи 158-я, 166-я, еще какие-то) и два пацана лет по двадцать пять – Денис и Раушан, а также министр культуры Саратовской области дядя Юра. Последнего посадили за взятку: тысяча долларов и 20 тысяч рублей. Шконок четыре, жильцов со мной – пять. Я пятый.

У них был телевизор, и я узнал, что в Грозном взорвали здание правительства. Очевидно, это был ответ чеченских националистов на норд-остовское умерщвление. Так что на третьяке я сразу включился в ритм движущегося, пульсирующего мира, из которого выпал на двойке. Ночевал я на матрасе, положенном у батареи, накрывшись пугачевским тулупчиком. Спал хорошо, уставший от этапа. Когда пришло время спать, Раушан Аскеров предложил мне свой матрас. Он застелил свою шконку куртками и улегся на них. У Савченко я позаимствовал одно из его двух одеял и поместился на матрасе, положив его на пустые мешки. Ногами ко входу в хату, у батареи. «По-человечьи», по-нормальному сокамерники пожлобились: кто-то из пацанов должен был уступить мне по возрасту место на шконке. Но принцип «своя шкура ближе к телу» перевесил. Самым достойным из них оказался «азер». Мне пришлось еще раз признать моральное превосходство «чурок». Я, впрочем, радостно улегся к батарее. Я и в мирной жизни любил спать на полу, и в военной. Единственное неудобство сна на полу в тюрьме состоит в том, что долго особенно не разоспишься, в хате все квадратные сантиметры на счету. Вставая, сокамерники ходят по краю твоей постели.

30 декабря я съездил по прихоти судьи в областной суд. На самом деле накануне Нового года делать там было нечего, и в разбирательстве мы не продвинулись. Но все равно было разумно прокатиться в люди накануне Нового года. Как бы с визитом. Следующее заседание было назначено только на 9 января.

31 декабря утром я сдал на поверке майору с киянкой заявление на имя начальника изолятора полковника Орлова, где просил матрас и одеяло. Дело в том, что поступил я 27 декабря после обеда, а 28 и 29 декабря были выходными днями. 30-го же, как я упоминал, я выезжал в свет, в суд. А то бы я попросил матрас еще раньше. Реакция на просьбу Железной Маски, особо опасного Савенко, о матрасе была мгновенной. Уже 31-го после обеда вдруг заказали с вещами Дениса. Рослый и развитый парень этот целыми днями был занят тем, что читал и выписывал сразу из двух кодексов, из моего УК с комментариями и из УПК. У него была 228-я статья, наркотики, часть, кажется, первая. Получив за свое преступление предусмотренные 228-й статьей 2 года и 8 месяцев, Денис сумел так составить кассацию, что добился отмены приговора, и на новом процессе получил 2 года и 3 месяца. Вдохновленный успехом, он явно пытался теперь повторить свой трюк и отщипнуть от своего срока еще кусок. В разговорах Дениса звучала определенная неприязнь к инородцам, а в бане я выяснил, что у него на предплечье татуировка-свастика в круге. Между тем в хате с нами ведь находился Раушан – наполовину азербайджанец – высокий лысоватый парень возраста Дениса. Тонкий, как стебель. Сидел он за то, что сжег жену. Она сгорела в пожаре, за что Раушан получил 4 года поселка. Косясь на Раушана, Денис свою неприязнь держал при себе. Она лишь изредка выплескивалась в его комментариях к некоторым новостям по телевизору. Я отмечал здесь и там его расизм. Как-то я рассказал ему в нескольких эпизодах (выяснилось, что он не знает этого) историю германского национал-социализма. Денис был высокий, европейского вида пацан. Я имею в виду, что лицо у него не было плоское. Его вызвали с вещами, и это был последний день старого года. Он сделался грустным. Однако собрался сразу. Получил от министра «дяди Юры» пару банок консервов, чай, короче, вполне нормальный новогодний пакет. Мне не было его жаль, впрочем, нисколько, что вот он за несколько часов до Нового года пойдет в чужую хату. Из него просвечивала неприятная индивидуальность. Он угрюмо и высокомерно читал и перечитывал кодексы, много ел и спал, плотно и много. Наши продукты, ибо самому ему не поступило ни единой дачки. Он высокомерно и пальцем не шевелил, позволяя себя кормить. Еду готовил дружелюбный и заботливый Аскеров. Денис погрустнел, думая, куда-то его загонят. Возможно, в хату, где голодно и бедно. Таких хат на централе немало. Повторю, мне не было жаль, что он уходит. Азербайджанец Раушан давал мне на ночь свой матрас. А этот белый говнюк сопел в две дырки, даже не предложил. Я бы отказался, но все же пусть бы он предложил.

Он ушел в дверь, этот молодой, высокомерный и наглый индивидуалист, а я застелился на его шконку. Размышляя о том, что по психологии администрация изолятора заслуживает отметки пять с плюсом. Матрас оказался таким трухлявым, что было небезопасно шевелить его. Каждый раз из дыр сыпалась труха. Я подстелил под матрас пару мешков (в них нам носят дачки) и улегся. Было очень хорошо. Так что Новый год я встретил на своей шконке. Вот в этом коротком периоде в четверо суток жизни без своей шконки заключалось дополнительное неудобство перевода из одной тюрьмы в другую. Приходишь в хату последним, а там уже полно людей, и все шконки разобраны. Но в очереди я простоял, как мы видим, недолго. Быстро получил место.

Матрас… О, это был шедевр тюремного имущества. Желтый, он просто прогнил от напряжения. Ведь на нем тяжело ворочались несколько поколений зэка, он впитал их сны и испарения. Он был изъеден снами и испарениями. Желт до невозможности. Дыры его махрились краями. На матрасе слоями лежали три грязные простыни, и я присоединился – постелил свою относительно чистую грязную простыню на эти грязные простыни.

Новогодний стол наш из колченогих дощечек стоял под телевизором. Главным праздничным блюдом у нас была копченая курица, присланная министру культуры дочерьми. Копченая курица – прямо как в романах Дюма! Поскольку наш пятый, Денис, ушел с мешком, понурый (у него почему-то не было даже сумки), то курицу мы разделили на четверых. Баба с возу – кобыле легче – так, возможно, думал каждый из нас. Больше всех и торопливей всех ели министр и Леха Савченко. Нам приходилось с Раушаном поспевать за ними. С Лехой мне пришлось просидеть всего девять дней. Маленький, мускулистый, пять или шесть судимостей, он все больше лежал. От него едко несло потом.

После Нового года к нам внезапно пришел генерал. Произошло это неожиданно. Явился он аккуратно в день моих именин. Именины мои, надо сказать, отмечены лишь в католических святцах – пятого января. В православных святцах имя Эдуард не присутствует. В переводе со староанглийского «Эдвард» означает богатый охранитель, богатый покровитель. Богатым я никогда не был. Однако ношу имя восьми английских королей и бессчетного количества аристократов.

Так вот, 5 января вдруг неожиданно, без предупреждения в камеру вошел начальник режима, мощный Саныч Немцов, бывший омоновец. За ним вошел начальник изолятора полковник Орлов. Дежурный затянул уже: «Гражданин начальник, в камере…»

– Погоди, все войдут, – остановил его пузатый, лысый и дородный полковник. И тут нашу зеленую нору заполнили люди. Большинство из них воняли армейскими одеколонами.

– Вот, генерал к нам пришел, – сказал Орлов. Как бы извиняясь.

– Есть вопросы? – спросил генерал, совсем маленький человек в кожаной куртке с меховыми отворотами и такого же меха кепке с ушами.

– Писем вот нет, – сказал я.

– Давно? – вопросил генерал.

– С ноября, – сказал я. Хотя на самом деле писем не было с сентября. Я внезапно почувствовал, что скрываю в себе сумасшедшую взрывную силу нескольких тонн тринитротолуола. И они стоят рядом со мной с опаской.

– Воздух у вас тут хороший… – сказал генерал.

– Двое не курят, – объяснил я.

– А почему нельзя сделать камеры для некурящих? – поинтересовался генерал у Орлова. Задрав для этого на него голову.

Орлов повернулся к еще более крупному, чем он сам, просто лопающемуся от спелого здоровья под униформой Немцову:

– Разберись, что мы можем сделать!

– Да не разберитесь, а сделайте! – разозлился маленький генерал.

Зрелище это надо было видеть. В зеленой хате, на зеленом полу, в убогом помещении стояли четыре зэка в ряд, руки за спиной. А носами к их носам стояли начальник по режиму, начальник тюрьмы (оба высокие и животастые), далее маленький генерал, а за ним в дверь уходила цепь soldaten. Столпотворение. Генерал стоял спиной к дальняку. На нем была блестящая новая кожанка на меху и шапка с козырьком, как я уже объяснял. Самый маленький среди нас (даже наш старший Леха Савченко был выше ростом) генерал командовал нашим парадом.

Выдержав паузу, генерал ушел. Судя по шуму, который они производили, генерал дальше нашей хаты никуда не пошел. А может быть, он и приходил только к нам. Леха, у которого седьмая отсидка на носу, он ждал суда, зэчьим чутьем почувствовал опасность, мрачно предрек: «Нас раскидают. Не надо было ему о некурящих…» И мы занялись своими зэковскими делами. Но только ненадолго. Подошел невидимый продольный к нашей двери и сказал, не открывая кормушки: «Кто некурящий, фамилии?»

Мы назвались некурящими все: Савенко, дядя Юра, Савченко, Аскеров. Через 15 минут за дверью рыкнул другой голос и вытребовал Савченко на продол. Хрустя ключами нас вскрыли. Леха ушел в щель. За Лехой закрылась дверь, и мы услышали пролог: «Еб твою мать!», предваряющий фразу, которую мы не услышали. После чего Савченко нам вернули. «Эх, бля, надо было сказать, что мы все курящие!» – сказал Леха с досадой. И мы опять вернулись к своим зэковским примитивным делам. Дяде Юре пришла дачка. Там была колбаса, и колбаса отвлекла наше внимание от генерала.

Мы уселись ужинать. Маленький Леха ест много, как профессиональный зэк. Мы старались не отставать от него. Когда мы заканчивали есть, по кормушке застучали, и голос продольного сказал: «Савченко! Аскеров! После ужина будьте готовы с вещами!»

«Еб твою мать!» – грустно отреагировал Леха. Становилось ясно, что подчиненные исполнительно претворяют идею генерала Шостака (а его фамилия была Шостак) в тюремную жизнь. Ну что же, судьба зэка такая. Ты находишься в чей-то воле. Скажут: «С вещами!» и увезут тебя на двойку или за Полярный круг, не дай бог! Леха получил от дяди Юры консервы, а от меня сахар, картошку, анчоусы из общака, вытащил из дяди Юры пачку масла и сел, собранный, на матрас. Надо сказать, что старший на третьем корпусе – это обыкновенно опытный зэк со множеством ходок. Какую роль он играет для администрации красной тюрьмы, остается тайной между ним и администрацией тюрьмы. Должен играть роль осведомителя. Для сокамерников старший должен выполнять ряд благих обязанностей: следить за благоустройством хаты. Если, скажем, нет в хате электроплитки или телевизора – затянуть в хату плитку или телевизор. Наиважнейшая обязанность старшего есть обеспечение хаты продуктами питания. Он должен по возможности затянуть «кабанчика», то есть зэка, которому регулярно закидывают полновесные дачки, «подогревают» его. Обыкновенно подогревают первоходов. Таких, как Леха, уже не подогревает никто. Близкие, в конце концов, бросают рецидивистов. Надо сказать, что в четырехместных хатах роль старшего уменьшается. Чаще всего это ленивый груз на обитателях хаты. Паразит в известном смысле. В лучшем случае хороший старший товарищ, в худшем – злейший враг.

Прежде чем даже забрать Савченко и Аскерова, нам кинули нового пацана – Саню Быкова. До этого он сидел в 217-й на четвертом этаже. «Тебя как зовут?» – спросил я. «Санек», – отрекомендовался он. И мы стали бедовать втроем. Так была создана первая в Саратовском централе некурящая хата. Может быть четвертого некурящего в Саратовском централе не нашлось. До самого 9 марта, когда к нам кинули Олега, изнасиловавшего с братом двух шлюх. Леха же ушел 5 января вечером, недовольный. С нами ему было хорошо. Дяде Юре дочери привозили по две дачки в неделю. Буржуй и в тюрьме буржуй.

В тюрьме мало происшествий, и решительно все выглядит подозрительно. Почему меня перевели в тюрьму строгого режима на двойку, неужели не знали, что через две недели тюрьму расформируют? Вопрос. А почему сразу после перевода явился генерал ГУИНа и одарил меня некурящей хатой? Может быть, на генерала Шостака некто наехал сверху в мою пользу? Такое возможно. Ведь когда по жуткому морозу в День Конституции меня одного в воронке в сопровождении машин с мигалками отвезли на двойку, то капитан Шальнов сообщил, что меня перевели «по приказу из Управления», то есть из ГУИН. Кто дал тогда приказ самому Управлению перевести меня, может быть саратовское УФСБ – генерал-майор Трегуб? Но он генерал другого ведомства! Он мог лишь рекомендовать! Вопросы размышляющего заключенного. Но то, что генерал Шостак заявился к нам в новогодние праздники, в season of Greetings, просто крошечный, в кожаном пальто на меху, было делом необычным.

Ну что, я только русский мужичок в пугачевском тулупчике. Несомый гнилыми ветрами ГУИНа.