Текст книги "По тюрьмам"

Автор книги: Эдуард Лимонов

ГЛАВА 15

В сравнении с горой трупов, накошенных государством в течение одного утра 26 октября в Москве в Театральном центре на Дубровке, наши деяния, нас, содержащихся на 3-м корпусе Саратовского централа, бледнеют. В начале ноября судили Мишку – зэка, которого обвиняют в убийстве жены тупым овальным предметом. Перед приговором Мишка пробрался ко мне в воронке в мой угол. Сел на корточки, опершись мне на колени руками, и подробнее рассказал свою историю. Прокурор запросил ему 11 лет. Он ехал на приговор. «Эдик, ты не поверишь, в крови у нее нашли опий, а она никогда наркотиков не употребляла. Она сидела убитой в подъезде. А я с ней расстался за много часов до этого. Она на работу на рынок пошла, в кафе мы посидели, и я домой поплелся, а она на работу. Ну, она зашибала всегда, но никогда ни денег не теряла, ничего с ней не происходило. Иначе с каких бы ее на рынке держали, Эдик? И чего бы я ее убивать стал?» Мишку одновременно со мной слушает еще один мой знакомый зэк, молодой бывший военный. Этот банально влип в уголовное дело, остановившись оказать человеку помощь, а его обвинили в убийстве. В воронке сделали уборку. Окатили его хлоркой. Стены и лавки окатили и загнали нас внутрь. На мне тулупчик, на него, короткий, я умудрился присесть краем задницы. Остальным приходится хуже. Хлорка ест наши легкие. Между двух убийц я приехал в воронке на 1-й корпус. Понятно, что и зэки умеют лгать не хуже свободной части населения России. Но я верю Мишке на все сто. Я не следователь, не прокурор, не судья, я товарищ по несчастью, мне врать нет смысла. Чтобы показаться хорошим? В тюрьме это не доблесть – быть хорошим. Здесь зэки часто пытаются представить себя более ужасными, чем они есть. Мишка не скрывает ни свои судимости, ни свое дело. Изможденный веселый висельник Мишка. Позже я узнал, что вопреки всем экспертизам и форме орудия убийства и его отсутствию Мишка получил свои 11 лет. Дело в его первоначальном признании. Он не смог выдержать пыток, Мишка. Очень многих зэков пытают дознаватели и следователи. Вопреки всем правам человека простых зэков пытают и избивают. Это аксиома, пытки – не исключение, но правило. При аресте же избивают всех.

В тот же день в облсуде запросили пыжа Михайлову и 20 лет его подельнику Пузову. Серега Михайлов выглядел солиднее своих преступлений. Зэк с шестью судимостями, он был настоящий «вор», со всеми значениями этого слова, которое в слово «вор» вкладываются обыкновенно. Ядовито-насмешливый, худой, выше среднего роста, с носатой головой скворца, в адвокатских и в клетках он тотчас становился центром внимания, какие бы люди там ни собирались. Много раз сидевших зэков часто отличает хорошее знание людей, умение немедленно распознавать психологическую структуру человека. Серега высмеивал ментов, высмеивал зэков, высмеивал наших старших камер, называя их «положенцами дырявыми». Серега смеялся, острил, дерзил, а суд его шел своим чередом, неуклонно. Насколько серьезно его положение, я узнал только от его подельника Пузова, когда нас бросили в облсуде в один бокс.

– Пыжей нам могут набросать, Эдуард, – сказал Пузов, пацан, похожий лицом на доброго знакомого мопса.

– Сергей сказал мне, что два трупа с вас сняли по одному эпизоду…

– Два-то сняли, но два остались, – сообщил Пузов.

История их преступления трагична своей банальностью. Много раз сидевший гражданин Российской Федерации волей-неволей, в конце концов, лишается всех нормальных друзей и знакомых. И обнаруживает себя живущим в криминально-алкогольном сообществе. Алкоголь скрепляет узы знакомств и отношений делового свойства – скупка краденого, наводка, соучастие – и скрашивает времяпрепровождение. Для того чтобы быть действительным членом такого сообщества, не обязательно самому быть алкоголиком. Достаточно встречаться и выпивать. Вот в таком контексте зимой Михайлов, Пузов и третий соучастник, ставший свидетелем обвинения, приехали из города Энгельс в город Саратов. Летом легче провести время досуга, зимой же необходима крыша над головой. Трое заехали к знакомой Пузова, 23-летней замужней женщине, муж ее дежурил в ту ночь, женщина и ее мать обрадовались приезду гостей, купивших и принесших с собой водку. Ну и началась попойка, в ней участвовала и случайно зашедшая подруга двадцатитрехлетней хозяйки.

Водка у них, впрочем, скоро кончилась, а денег не было. Михайлов и Пузов в сопровождении случайно зашедшей подруги вышли, посетили соседний дом, где совершили кражу шубы, кожаного плаща и телефона и еще каких-то вещей. Эти мелочи они по-быстрому обменяли на водку и вернулись к столу. За столом 23-летняя неверная мужняя жена опрометчиво назвала много раз сидевшего Михайлова козлом. Между присутствующими вспыхнула ссора. Пузов шлепнул девушку по физиономии и повел ее «успокаивать» в соседнюю комнату. Во время любовных утех девушка отключилась. Пузову, к его ужасу, показалось, что она умерла. Он вернулся к столу и сообщил об этом компании. Все зашли в комнату и склонились над девушкой. Заглянувшая было мамаша появилась и стала скандалить, выгоняя гостей. Пнула и дочь со словами: «Чего разлеглась?» Пузов стал усмирять мамашу, кулаками вначале. Затем к усмирению подключился Михайлов. Кажется, их третий товарищ противостоял им в этой схватке. В конце концов, он удалился вместе с подругой хозяйки дома, той, что случайно зашла в гости. Впоследствии эти двое выступили свидетелями обвинения.

Пузов и Михайлов решили представить все несчастным случаем. Изъяв дубленку, норковую шапку и телевизор, они совершили поджог. Пузов якобы включил газовую конфорку, а Михайлов поджег занавеску. По версии обвинения, затем они удалились вместе с подругой хозяйки дома. Так что существует несколько версий случившегося. Квартира сгорела. Пожарные эксперты определили, что в момент возникновения пожара обе женщины были еще живы, а уж потом, задохнувшись угарным газом, сгорели. Патологоанатомы не обнаружили на телах следов побоев. Мрачная алкогольная история, характерная для России.

Преступление раскрылось через месяц. Пузов и Михайлов раскатывали на автомобиле по городу Энгельсу. Машину Серега Михайлов водил по доверенности. Каким-то образом машина врезалась в автомобиль Дорожно-постовой службы. Гаишники отвезли товарищей в отделение милиции. Там Михайлов, якобы «смекнув, что длинная вереница судимостей помешает покинуть быстро тюремные стены, надеясь на снисхождение, написал явку с повинной» – так утверждает журналист саратовской газеты «Саратов СП». Невозможно себе представить, что путем умозаключения («смекнув») опытный и неглупый Михайлов предположил и решил, что, арестованному за дорожно-транспортное происшествие, ему выгоднее признаться в двух убийствах и поджоге. На самом деле в отделении (или куда они там на самом деле поступили – в РУБОП, спецназ, ОБНОН, ОМЗДОН или КОБРУ) Михайлова и Пузова подвергли обязательным пыткам. В простодушном убеждении, что пытки – это нормальное средство заставить заговорить задержанного. И что много раз судимый в чем-нибудь да виновен и в чем-то признается. Михайлов признался. Пыток никто не выдерживает. Почти никто не выдерживает. Михайлова и Пузова судили в октябре, а приговор был вынесен, вот точно не помню, чуть раньше или чуть позже умерщвления газом заложников «Норд-Оста». Сергею Михайлову дали пыжа и низвергли на спецкрыло, вниз. Пузову судья дал 17 лет, и очевидцы говорят, что Пузов был несказанно рад приговору.

Неразумные, разбитные, крикливые, пьяные дети блатного мира Пузов и Михайлов, конечно, не модели для подражания. Однако тот хладнокровный консилиум государственных деятелей и министров спецслужб, который решил применить рискованный, никогда ранее не использовавшийся газ в отношении более чем 800 российских граждан, а решение это повлекло за собой смерть 139 зрителей, актеров, детей, музыкантов, этот консилиум никак не наказан. Но ведь эти чистенькие (мы видели только чистенького генерала Васильева, но они все чистенькие), они ведь тоже убийцы!

Немудрящие, живые, полные тоски, любви, ненависти, злобы Михайлов и Пузов, два вора, и чистенький генерал Васильев и длинноносый бесстрастный Патрушев, глава ФСБ, почему по-разному с ними поступили? Михайлова погрузили в черные воды Небытия, хуже, чем убили, а Васильева и должности не лишили. Логический вывод из сравнения двух пар – Пузов-Михайлов и Патрушев-Васильев – может быть только один. Массовые убийства, скомандованные высшими чиновниками государства Российской Федерации, не наказаны. Убогие индивидуальные убийства, совершенные частными лицами по страсти, по темпераменту, потому что были подогреты алкоголем, наказаны отнятием свободы и уничтожением жизни.

Несмотря на то что преступление Михайлова-Пузова и преступление Васильева-Патрушева являются различными по масштабам (в первом случае бытовое непредумышленное убийство двух женщин, во втором – организованное массовое убийство, пусть и непредумышленное), в них в обоих главной причиной является несдержанность. В первом случае последовала неадекватно эмоциональная агрессивная реакция на враждебное поведение пьяных женщин, вспыхнувшая в ответ на обидное определение «козел», – зэковская гордость взыграла. Во втором случае вспыхнувшая в ответ на ультиматум чеченских националистов «прекратить войну в Чечне» – государственная гордость. Несдержанность, нежелание переговоров, желание насильственным актом немедленно прекратить «унижение» реализовались в гору трупов людей, которых следовало спасти. В кошмарное преступление. В тем более кошмарное, что оно совершено государством.

Кто я? Я – мужичок в пугачевском тулупчике, постоялец Саратовского централа. Я лишь размышляю над происходящим.

ГЛАВА 16

Еще в августе, в первые месяцы своего пребывания на третьяке я начал, помню, записывать звучавшую тогда в голове моей мелодию словами. Я так и не закончил это стихотворение, но вот что успел записать:

 
Тюрьма шумит от двери до двора,
С утра вползает влажная жара
И выползает мокрый влажный зверь,
Чтобы в окно протиснуться теперь…
Тюрьма гудит, кричит и говорит,
Тюрьма ключами кованно стучит,
На суд-допрос, на бледный страшный суд
Нас, пацанов испуганных, влекут.
Тюрьма живет вся мокрая внутри.
В тюрьме не гаснут никогда, смотри!
В тюрьме ни девок нет, ни тишины,
Зато какие здесь большие сны!
Тюрьма, как мамка, матка, горяча.
Тюрьма родит, натужная, кряхча
И изрыгает мокрый мертвый плод.
Тюрьма над нами сладостно поет:
«Ву-у-у-у! Сву-у-у-у! У-ааа!
Ты мой, пацан, ты мой, а я – мертва,
На суд-допрос, на бледный Страшный Суд
Тебя, пацан, вставай, пацан, зову-уут!»
 

В процитированной культяпке стихотворения верно замечено, что тюрьма поет. Любое место страстей и страданий поет по-своему. Мне была знакома одинокая государственная печаль Лефортово, а третьяк поет нашими страстями, его подневольных обитателей.

9 декабря был закончен в суде допрос подсудимого Савенко. 11 декабря в боксе областного суда я в очередной раз обнаружил Ваню Березуцкого. Ваня – убийца. Он нанес жертве 40 ножевых ранений. Вместе с Ваней на месте убийства присутствовал пиздюк. Основной задачей Вани было доказать, что он убивал один, а не вместе с пиздюком. Поскольку в случае, если будет доказано, что Ваня убивал вдвоем, ему грозит по части 2 статьи 105-й куда большее наказание.

– Бен Ладен пришел, – сказал Ваня, когда я появился в боксе № 3. – Здравствуй, Бен Ладен!

– Здравствуй, Березовский! – отвечал я. – Как дела?

– Да, поганые все-таки вменили часть вторую, – сообщил Ваня. – Мать, прокурор, свидетели – все на пиздюка давили, и он показал, что участвовал вместе со мной. Все, теперь часть вторая.

Шапочку свою Березуцкий носит как колпачок юродивого. У него неправильное русское лицо, северные черты, светлые глаза. В лице заметна легкая деформация. Все ужимки, гримасы, манеры у Березуцкого – юродивого русского типа. Мне он безоговорочно внушает симпатию. По-видимому, и я ему. Отчего, никогда не будет выяснено. «Химия», – многозначительно говорят в таких случаях американцы. Верно и то, что такого вот Ваню Березуцкого, возможно, я уже встречал на берегу Ладожского озера в XII веке. Он был в лодке, а я сидел на лошади, на берегу. Помню, что видел его сверху.

Меня уводят в зал заседаний. «Удачи тебе, Бен Ладен!» Бен Ладеном он стал меня называть после того, как в автобусе Цыганок обратился ко мне из своего бокса: «Бен Ладен здесь?»

– Удачи тебе, Иван.

В этот день показания дает умный и стойкий Сергей Аксенов. В перерыв ко мне прорывается бригада НТВ. Суют в руки листок. «Завтра день Российской Конституции. Перед Вами выдержка из Конституции, касающаяся прав человека. Что Вы думаете о правах человека?»

«Сегодня утром на сборке я разговаривал с заключенным. Ну, о наших тюремных делах. Вдруг я обратил внимание на чудовищные широкие подживающие шрамы на его руках и запястьях. Это что? – спрашиваю я его.

– От наручников.

– Что, тебе так затянули наручники? Шрамы шириной сантиметра в три или в пять?

– Электричество подключали. Пытали следователи.

И мой собеседник перевел разговор на другой путь. Права человека? Конституция? Да в России сегодня Средние века.

Свернув аппаратуру, бригада НТВ удалилась.

В свою родную хату № 125 я добрался в этот день поздно. Но, добравшись, почувствовал глубокое удовлетворение. Поел, сообщил сокамерникам тюремные новости и новости облсуда. Собрался залезать на свою пальму и обратиться к письмам Ленина, как вдруг открылась кормушка. Продольный ударил ключом, требуя нашего внимания. «Савенко. Будь готов с вещами к семи вечера». И в качестве особого благоволения сообщил: «Поедете в другую тюрьму, в СИЗО-2 за Волгу».

Игорь сказал, что он «в ахуе». Я подарил ему книгу «Моя политическая биография». Санек Лукьянов (ему заявили статью 228-ю часть 4-ю) «гнал», но он отвлекся и попросил меня подписать на память не помню какую брошюрку. Мы быстро собрали мои вещи. И сели дожидаться. Когда кто-то уходит из камеры, всегда образуется неловкость. И непонятно, кому хуже – остающимся или переводимому. Игорь сказал, что СИЗО-2 – это Энгельс.

В тот вечер меня не увезли, но, словно бы в насмешку, повезли на следующее утро. В страшный мороз свели на первый этаж, и там я поставил на продоле свои вещи и сел в клетку в адвокатской, где меня заперли. «Словно бы в насмешку» я употребил, поскольку то был День Ельцинской Конституции. В клетке было морозно, и я быстро замерз, невзирая на мой пугачевский тулупчик. Прибывающие в выходной день на службу soldaten, новая смена, прошествовали мимо меня, выражая свое удивление: «Куда это тебя?», «За что это Вас?» или взглядом.

Наконец меня свели вниз и вывели из тюрьмы, с 3-го корпуса. С корпусом я попрощался про себя, ибо было мне здесь не так уж плохо, могло быть хуже. В течение пяти месяцев третьяк служил мне настоящим домом, отсюда я выезжал в суды, сюда возвращался после судов, озябший и изголодавшийся, здесь я с наслаждением протягивал кости и засыпал после отбоя. Здесь я читал Ленина и Достоевского, глядел из окошка на тюремную стену… «А какие здесь прогулочные дворики!» – вздохнул я и шагнул из двери. Поднял свои баулы в воронок, влез сам и сел в голубятню с вещами. Солдат закрыл меня, взял на борт двух soldaten с вышки с карабинами (одним из них была женщина с накрашенными губами), и мы поехали. Холод стоял дикий, хороший хозяин собаку не выпустит. В голубятне я размышлял о превратностях судьбы.

Привезли меня всего лишь на главный Первый корпус централа. Повсюду было так пусто, как может быть пусто в центральной тюрьме утром в праздник Дня Конституции. Меня доставили в один из двух отстойников в углу, на сей раз в тот, из которого по прибытии в централ 5 июля меня вежливо спросили: «Уважаемый?» Там я стоял, отогреваясь, чувствуя себя как Жюстин в книге де Сада «Жюстин, или Приключения добродетели». Разбойники передавали меня из рук в руки, мне нечего было беспокоиться, куда-то они меня доставят. Я стоял один и наслаждался. Тишиной и Теплом. Ко мне подошел начальник шнырей и попросил автограф. Потом пришел начальник склада – приземистый хитрый русский пацан с расшлепанным носом, и мы поговорили с ним. В душе моей был святой покой и никакой тревоги. Главное – мне было нехолодно в тулупе и шапке. Есть я не хотел. На будущее мне было наплевать. Я готов был встретить любое будущее. Любые перипетии.

Довольно быстро мной начали заниматься. Часа через два. Вольный человек за это время уже весь бы изнервничался. Я же себе размышлял о вещах, к тюрьме не имеющих никакого отношении. Я никуда не торопился, забот у меня не было. Если бы я захотел в туалет, я вызвал бы шныря, а он – конвойного. Забот у меня не было, мною даже слишком рано начали заниматься. Я бы еще постоял там.

Меня обыскали в обширной комнате для шмонов. Произошла некоторая заминка с моими вещами, сданными на склад. Наконец их нашли (я по небрежности не перебрал эти вещи. Позднее выяснилось, что исчезли часы, подаренные мне Кирсаном Илюмжиновым). Затем меня и мои вещи подвергли обыску в комнате для обысков. Там стоят большие столы, а на полу лежат деревянные такие настилы. Офицер с длинным лицом и высокой тульей фуражки, производивший обыск, спросил меня, зачем это меня переводят. Я сказал, что не могу ответить на его вопрос. Не знаю.

Отшмонав, меня погрузили совершенно одетого в тот же воронок в ту же голубятню. Офицер с большим пакетом, в нем были мои документы, сел в кабину, солдаты ко мне лицом, к моей голубятне, и мы выехали из тюрьмы. Две машины ДПС с мигалками и сиренами были уже там, и мы помчались. На воле было солнце и мороз крепчал.

Через определенный отрезок ледяного времени я уже стоял в теплой маленькой клетке в СИЗО-2, в тюрьме. Находящейся внутри зоны № 2. Рядом с моей клеткой имелись два кабинета: прямо – дежурного офицера, куда была открыта дверь, направо находилась дверь, ведущая в кабинет начальника по режиму, дверь туда была закрыта. Время от времени мимо проходили легкоодетые, в гимнастерках и шлепанцах soldaten. Из клетки я видел угол ухоженного коридора с широкими окнами. Время от времени проходили или приносили что-либо шныри в черных рубашках и черных брюках. Но без головных уборов. На третьяке шныри ходили в уборах. Затем меня отвели к заместителю начальника СИЗО-2 капитану Шальнову. Молодой человек этот в очках с небольшими плюсовыми диоптриями сообщил мне, что мы с ним земляки, он родом из Балахны, что неподалеку от города Дзержинска Горьковской области, где родился я. Шальнов и сообщил мне, что я переведен по приказу Управления, и он не мог иметь в виду никакое другое Управление, кроме ГУИНа. Он сообщил мне, что я буду сидеть в камере 39, на втором этаже. В сокамерники они мне подобрали «самого развитого человека, какого можно достать». «Статьи, правда, у него тяжелые», – сказал Шальнов, и меня увели. Телевизор, успел узнать я у Шальнова, в двухместных камерах не разрешается.

До этого момента СИЗО-2 мне нравился. После этого момента двойка стала стремительно падать в моих глазах. Звучала эта тюрьма, я прислушался во время шмона, металлически тяжело. Жестко. После патриархальной поэзии третьяка мелодия была резкой. Во время шмона у меня безжалостно раздробили мыло. Размотали туалетную бумагу. Изъяли шампунь и крем для рук. Перебрали все до последнего листочка мои бумаги. Отобрали все письма и отнесли их для прочтения Шальнову. Заставили раздеться догола, приседать и даже показать уши, открыть рот, показать ступни. Ну, само собой, вывернуть носки. Таким образом распотрошенного меня уговорили пойти в баню (я отказывался уходить с продола, пока не будет решен вопрос с моими письмами, пока их мне не отдадут.) Наконец меня подняли наверх, там всего два этажа. Отперли тяжелую дверь № 39. Затем решетчатую дверь. В хате в трусах и белой шапочке стоял Прохор, сутулым крючком, и улыбался…

Так вот, с деревянного пола хаты 39 на босых ступнях мне скалился Прохор. За участие в убийстве двоих у Прохора мог быть пыж, но ему пыжа не дали. Однако и срок в 20 лет на себе тащить тяжело. Все четыре дня, пока мы сидели с ним вместе, я это чувствовал. Мне тоже было тяжело. Прохор хотел жить, хватался за соломинку. Он стал развивать передо мной свои планы. Он сделает так, что выйдет на свободу через пять лет и станет чемпионом России. Ему сказали, что возможно дать взятку и часть срока ему снимут. Он сообщил мне, сколько всего денег нужно дать, но ему оставалось достать, кажется, 17 тысяч долларов. Жена его, сказал Прохор, отказалась продать машину. «А на чем я буду ездить?» – воскликнула жена. Самое удивительное, что Прохор жену не осуждал. Возмутился я: «Прохор, она – сука! Как ты можешь ее не осуждать. Если есть шанс получить за бабки кусок жизни, то какое она имеет право тебя его лишать! На чем она будет ездить, а?! Пусть ходит пешком».

Во внешности Прохора часть от национал-большевика Володьки Московцева: рост, сутулость, лысая, черепообразная голова, а другие запчасти – рот, нос – взяты от приятеля моего детства Кольки-Кадика. Soldaten – двое казахов, один азер и двое русских – ассистировали при моем прибытии в хату. Чуть приоткрыта толстая дверь, за ней чуть приоткрыта решетчатая, и в хату боком втискиваюсь я с сумками. И дверь, и дверная решетка выкрашены ярко-синей краской. И эти краповые казахи в камуфляже и краповые русские и краповый азер – весь тюремный интернационал дубаков открыли рты. А еще собаки рычат. «Здравствуй, Прохор!» – называется сцена.

Прохор тотчас же ознакомил меня с историей камеры. Оказалось, что в 39-й сидел вор в законе Петруха, который упоминается у меня в книжке «Охота на Быкова». «Всю тюрьму держал», – сообщил Прохор. Еще в 39-й сидел мэр города Балаково Саулин. Сейчас он на воле и служит начальником Департамента лесного хозяйства РФ, он генерал-майор. Ловчий Его Величества. А еще Володя Пентелюк, национал-большевик. «Твой подельник здесь сидел», – сообщил Прохор.

В 39-й хате были настоящие нары, а не шконки. То есть это деревянные такие два настила. Один на уровне метра от пола, а второй на уровне метров двух. Если я или Прохор (а позднее Паша Рыбкин) переворачивались, то скрипели вторые нары, и весь пол хаты перекашивался вслед за ними. Посередине хаты там стоял на железных рельсах стол, варенный из листового железа. И вдоль стола две откидные лавки. Когда не хочешь сидеть, лавки можно было прижать к столу. Все пространство 39-й было безрадостное. Между тем Прохор сказал мне, что 39-я чуть ли не вдвое больше обычной двухместной хаты на двойке. От стола до противостоящей нарам стены там имелось пространство шириной где-то в метр и длиной метра в три. Правда, квадратный метр его занимал дальняк со слоником и двумя ступенями. На двух квадратных метрах привилегированного пространства можно было резвиться сколько душе угодно. Позднее по вечерам Паша Рыбкин там, стоя на руках, отжимался от пола.

Там было окно. Где-то 40 сантиметров на 80 сантиметров. Вряд ли больше 1/4 от тюремного окна третьяка. Бойница эта была к тому же густо запаяна железными прутьями и железными полосами, сквозь щели которых светился далекий Божий День. Вряд ли через самые большие щели можно было просунуть шариковую ручку. К тому же отсутствовала вытяжка. Потому Прохор и щеголял там в полотняных трусах. Разреженный, без кислорода воздух Прохору гонял вентилятор. На следующий день утром шнырь, к счастью, вынул стекло из бойницы, подползя к нему с крыши. Сделал он это по приказу начальства, я успел вечером сдать заявление на выемку стекла. Дышать стало лучше. Мастер спорта по самбо Прохор был заброшен в 39-ю часа за два до моего прибытия. Он, впрочем, уже сидел здесь в свое время с мэром Саулиным.

Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, – это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары – два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки – через вырез нам впихивали еду.

Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.

Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы – крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)

Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера – «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.

Спать там после шести утра и до десяти вечера запрещено. В шесть ровно soldaten звериным голосом орали: «Подъем!» Раздавались зуммерные сигналы радио. С плаца на зоне из морозной тьмы (точнее, из щелей в морозную тьму) заключенные зоны принимались кричать: «Спасибо зарядке – здоровье в порядке!» А по радио зоны в это время транслировали какие-то фашистские команды, за нашим поведением обязательно следили soldaten, то и дело щелкая волчушкой. Заказанных на суд-допросы обыкновенно выводили около восьми, тотчас после поверки. Поверка производилась через зарешеченную дверь. На суд-допрос ты выходил в коридор и становился носом в стену, руки за спиной. Soldaten называл тебя: «Савенко!» А ты откликался, называл ФИО, год рождения, статьи. Тебя присоединяли к сотоварищам зэкам, выводили на продол и сажали на корточки носом в стенку, руки на затылке. Солдаты-казахи обычно ходят за спинами и следят, чтобы заключенные не разговаривали и не вертели головами. В качестве наказания следовал тычок или удар дубиной в спину. Когда до тебя доходила очередь, тебя подымали и шмонали, как луковицу. Свои вещи ты бросал на пол одну за другой. Передавал soldaten трусы, тот ощупывал пояс и заглядывал в трусы. Ты обязан был вывернуть носки, открыть рот, показать уши и подошвы. Присесть в голом виде, для того чтобы то, что у тебя, предположительно, зажато между ягодицами, вывалилось. В общем, налицо были все признаки фашистского режима. Я необоснованно употребляю глагол прошедшего времени «были», поскольку двойка никуда не исчезла. И зона на месте, и тюрьма на месте, она лишь ждет новых постояльцев. Двойка изначально была построена как колония для криминальных лидеров ОПГ и членов ОПГ. А тюрьма внутри колонии была задумана как БУР. Режим внедрили соответствующий. Ломающий человека.