Текст книги "Твердый сплав (Повесть)"

Автор книги: Эдуард Талунтис

Соавторы: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

11

Трояновский был еще слаб, временами у него вдруг начинала кружиться голова, мучительно сжималось сердце и немела левая рука.

Быть может, он опешил с окончанием работы потому, что, как он говорил, пенсия была ему обеспечена, а «больше ничего и не надо». Как-то раз он полусерьезно признался Максимову:

– Ну, скоро я, кажется, начну марки собирать.

– Что так? – полюбопытствовал тот.

– Так ведь дело-то это стариковское…

– Интеллигенция! – так же шутливо буркнул Максимов. – Сердце кольнуло – и на пенсию!

Шутки шутками, а здоровье у Трояновского не улучшалось. Как-то раз он сидел в своем кабинете, в институте, и, закрыв двери на ключ, просматривал отчет ассистента о последних опытах. Внезапно все – и окно, и стол, и бумаги – поплыло у него перед глазами, и он, чувствуя, что теряет сознание, все-таки встал и шагнул к двери. Дойти до дверей и открыть их ему не удалось; он тяжело опустился на диван и очнулся только в санчасти института: первое, что он увидел, было встревоженное лицо врача.

– Лежите, лежите, – торопливо сказал врач, увидев, что Трояновский пришел в себя.

– Там… на столе… – прошептал Трояновский. – Надо убрать.

– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь. Все в порядке.

Позже Трояновскому рассказали, что лаборанты несколько раз приходили, стучали в дверь и уходили, решив, что Трояновского в кабинете нет. Сколько времени он пролежал без сознания – сказать трудно. В семь часов к коменданту вошел инженер Савченко и сказал, что Трояновский заперся в кабинете и на стук не отвечает: не случилось ли чего-нибудь? Он заглянул в замочную скважину: с той стороны в дверях торчал ключ.

Двери пришлось ломать. Когда в кабинет вошло сразу человек десять, комендант прежде всего собрал на столе все бумаги, а затем («Хоть и неловко это, но надо!») вынул из кармана профессора ключи от сейфа.

Комендант – в прошлом сам чекист – зорко наблюдал за помещениями «трояновцев». На днях подполковник Пылаев буквально замучил его своими вопросами. Они обходили лаборатории ночью, и Пылаева интересовало все: и как выдаются ключи, и как опечатываются лаборатории на выходной день, и как часто охрана делает обход, и как охраняется сейф Сейф опечатывался каждый вечер в присутствии Трояновского; тут же профессор отдавал ключи коменданту. Надо сказать, что старика раздражала эта ежедневная процедура, он ворчал, брюзжал, но комендант, разводя руками, неизменно отвечал:

– Инструкция. Ничего не попишешь.

Пылаев попросил коменданта сообщать ему обо всем, что касается лабораторий Трояновского. Однако теперь, озабоченный болезнью профессора и починкой дверей, комендант не сообщил ему ничего: да и что было рассказывать? Ведь болезнь, если на то пошло, входит в компетенцию органов здравоохранения… И о том, что Трояновскому на работе стало плохо, Пылаев узнал только через два дня, да и то комендант, которому он позвонил, сказал об этом поначалу вскользь. Пылаев поблагодарил и повесил трубку.

Комендант был немало удивлен, когда полчаса спустя подполковник вошел к нему и, пожав руку, сердито сказал:

– Не очень-то четко вы выполняете мою просьбу.

– Простите, не понимаю…

– Как все это произошло? Вам пришлось ломать дверь, в кабинет вошли посторонние люди. Что вы предприняли?

Комендант густо покраснел («Не доверяет он мне, что ли?») и подробно рассказал о том, как он взял со стола бумаги, а затем вынул ключи из кармана Трояновского.

– Значит, ни до бумаг никто не дотрагивался, ни до ключей? – спросил Пылаев.

– Да, я ручаюсь за это.

– Хорошо. А как узнали, что с профессором плохо?

Комендант так же подробно рассказал, что к нему прибежал инженер с завода – Савченко, – бледный, запыхавшийся, и сообщил, что Трояновский не отзывается, а ключ торчит в дверях изнутри.

Комендант не заметил, что, услышав эту фамилию, Пылаев насторожился.

– Значит, Савченко заглянул в скважину, догадался, что дело неладно, и – к вам?

– Да.

– Как попал он в институт? У него постоянный пропуск?

– Нет. Разовый. Это можно проверить.

Комендант взял пачку разовых пропусков, выданных посетителям за последние дни, и быстро отыскал пропуск Савченко.

– Вот. Заказан самим профессором: в эти часы он обычно консультирует заводских инженеров…

Пылаев, рассматривая пропуск, перебил его:

– Когда, точно, к вам пришел Савченко – не помните?

– Очень хорошо помню, – живо ответил комендант. – Как раз по радио передавали точное время. Я еще взглянул на свои часы. А Савченко вошел минуты в три-четыре восьмого.

– Пропуск помечен 18.56. Значит, он был в институте семь-восемь минут.

– Да.

Пылаев поднялся и кивнул коменданту: пойдемте.

Они подошли к проходной, и Пылаев, взглянув на свои часы, повернул обратно. Он вошел в институт, поднялся на третий этаж и остановился возле двери в кабинет Трояновского, на обивке которой выделялась свежая коленкоровая заплата.

«Так, – думал Пылаев. – Две минуты. Сколько он стоял здесь? Ну, минуту от силы стоял и стучал. Потом заглянул в скважину, увидел ключ… Три минуты». Он быстро зашагал в глубь коридора, спустился по одной лестнице, поднялся затем по другой на несколько ступенек и, очутившись в узеньком коридорчике, обернулся. Рядом стоял запыхавшийся комендант. У Пылаева гулко колотилось сердце.

– Запыхались? – спросил он.

– Да. Сколько?

Пылаев не ответил. Весь путь занял у него пять минут. Впрочем; этот опыт ничего не дал ему. В конце концов две-три минуты Савченко мог потерять где-нибудь по дороге до дверей профессорского кабинета: поговорить в коридоре с кем-нибудь из знакомых или просто идти медленней, чем шел Пылаев, или постоять возле дверей больше одной минуты. Пылаев, однако, не жалел, что проверил эти минуты; что ж, даже если он идет сейчас по ложному следу, это необходимо.

– Замок в дверях, конечно, новый поставили? – спросил он.

– Да. Тот начисто сломали.

– А ключ? Старый ключ – где он?

Комендант полез в стол, долго бренчал там какими-то железками, выкладывая на стол стамески, молотки, клещи, и, наконец, вынул ключ с металлической биркой. Пылаев, повертев его в руках, опустил в карман.

Прощаясь, он задержался в дверях:

– Я к вам пришлю одного… человека. Специалиста. Пусть проведет от сейфа сигнализацию. И вот еще что: придет к вам один молодой человек – капитан госбезопасности. Инструкции получите у него.

Комендант смотрел на осунувшееся, какое-то посеревшее лицо подполковника: «Ой, брат, худо тебе приходится, если за несколько дней тебя так скрутило…».

* * *

Комендант зря поручился в том, что он первым вошел в кабинет Трояновского, первым взял со стола бумаги и вынул из кармана профессора ключи. Его все-таки опередили.

В этот вечер, поднимаясь по лестнице, Савченко с горечью раздумывал о том, что задача, поставленная перед ним еще несколько лет назад, выполнена только наполовину.

Шагая по пустому коридору, он усмехнулся про себя: «Инженер-производственник в после-рабочее время идет консультироваться к известному ученому. Так сказать, трогательное единение науки и практики».

Он постучал. Молчание было ему ответом. Тогда он нагнулся и заглянул в скважину: ключ. Трояновский жаловался ему на свое здоровье, старик стал совсем плох за последнее время…

Отправляясь к Трояновскому, Савченко всегда брал с собой два предмета: небольшие плоскогубцы с автоматическим зажимом и такие же небольшие лабораторные щипцы, по форме напоминающие «уистити»[1]1
  «Уистити» – инструмент, при помощи которого открываются двери, запертые с обратной стороны.


[Закрыть]. Всякий раз, идя по каким-нибудь делам в институт, Савченко мечтал о Случае, о том самом единственном и неповторимом Случае, который может подвернуться ему. Несколько месяцев он ждал его. Он ощупывал в кармане щипцы; они жгли руку. Он знал наизусть систему сейфа и не знал только системы ключа, но черт с ними, с ключами: сейф можно попытаться открыть и так, он не раз проделывал это там, в Терпе, в отделе разведки…

Судьба, казалось, улыбнулась ему. Пусто было в коридоре, только вдоль стены медленно шла рыжая ленивая кошка.

Савченко разнервничался позже – когда вбежал в комендантскую. Только тогда у него начали трястись колени и пальцы; к неуемной, неприятной дрожи прибавилась еще и тошнота, он почувствовал во рту неприятную густую слизь.

Главное было, однако, сделано. Щипцами он ухватил в скважине выступ ключа и повернул его. Дверь открылась. Трояновский лежал на ковре возле дивана, головой прислонившись к валику.

Вынуть у него из кармана ключ от сейфа было делом секундным. Ни воска, ни пластилина у Савченко с собой не оказалось – трудно было предвидеть такую удачу.

Он беспомощно оглянулся. Замазка на окнах? Нет, окна не были замазаны: здесь топили жарко.

Савченко с ключом в руках метнулся к цветочному горшку. На столе профессора стоял клей – из земли с клеем можно сделать массу… Нет, нельзя: мало времени. Да и оставлять следов тоже нельзя: ясно, что любой, даже самый неопытный следователь увидит, что кто-то расковырял землю.

Какие-то несколько секунд Савченко стоял, разглядывая ключ и чувствуя, что тупеет: выхода он не видел, снять слепок оказывалось делом невозможным. «Неужели так? – лихорадочно думал он. – С таким трудом… и все впустую…».

Он замер, когда в коридоре послышались и снова затихли чьи-то шаги. Потом тоскливо, будто попав в западню, он осмотрел комнату…

На столе стоял стакан недопитого чая. Тут же, на блюдце, лежал бутерброд с бужениной.

Савченко схватил кусок хлеба, дрожащими руками вырвал мякиш, смял его и притиснул к нему ключ…

* * *

Савченко не любил загадок, с которыми время от времени ему приходилось сталкиваться в жизни. Еще меньше он любил людей, в которых не умел разбираться сразу же или почти сразу: таких он побаивался и сторонился.

Однако хотя ему было и неприятно иметь дело с грузным, медлительным Тотером, – что делать! Начальник второго отдела «Абвера» штандартенфюрер Брох (ныне, надо полагать, покойный), прощаясь там, в Нейске, с Савченко, сказал ему:

– Мы редко создаем людям такую обстановку. Не жалейте времени на то, чтобы войти в полное доверие. Год – так год. Впрочем, за это время мы рассчитываем уже захватить Россию, но… Агент найдет вас сам. И – никаких самостоятельных вербовок, никаких посторонних акций. Ваше дело – только сплав… Да не бледнейте вы: у вас, с точки зрения Советов, биография, как у ангела!

Тотер-Чердынцев разыскал его через восемь месяцев: подошел к нему на улице и шепнул два слова: «Твердый сплав». Савченко вздрогнул, увидев его лицо: равнодушное, даже, пожалуй, туповатое, с таким же равнодушным и туповатым выражением бесцветных глаз.

С тех пор «Чердынцев-Дробышев-Тотер» не переставал пугать его именно тем, что Савченко ничего не знал о нем. Тотер был словно из другого мира – существо без имени и биографии, без прошлого и будущего. Как-то раз, в одну из встреч, Савченко не выдержал и спросил его:

– Вы – немец?

Тотер посмотрел на него равнодушным взглядом и, медленно разжимая плотные бескровные губы, ответил:

– Это неважно.

– Но «тотер»…

Еле уловимая усмешка тронула его губы, но глаза! Эти глаза, казалось, были искусственными, из стекла, они ничего не выражали: ни улыбки, ни раздражения, ни презрения.

– Слишком много вопросов, – наконец сказал он.

Савченко, растерявшись, только и мог выговорить:

– Да, но… «тотер» по-немецки, кажется…

– …мертвец, – подсказал агент. – Не правда ли?

– Да-да, странная кличка…

Тотер еще раз поглядел на него и снова усмехнулся уголками губ.

Больше Савченко не пытался ни о чем расспрашивать его. Это было, по-видимому, бесполезно. И Савченко оставалось грустно подшутить над самим собой: «Ну, так я не Эдип!..»

Чувствуя, что Тотер постоянно и умело следит за ним, Савченко тем не менее удивлялся: почему он не торопится? Савченко удивлялся всю войну, удивлялся первые годы после войны. «Может быть, все кончено?». Как-то раз он высказал эту мысль, стараясь придать ей шутливую форму:

– Кажется, мы перешли на курортное положение. Только нет калькулятора.

Тотер понял, кого подразумевал Савченко под калькулятором: германскую разведку.

Прежде чем ответить, он долго думал, жевал губами, будто решал невесть какую сложную проблему – говорить или нет.

– Вы газеты читаете? – спросил он наконец.

– Безусловно…

Тотер будто не расслышал его:

– Так вы, видимо, должны знать, что ветер дует в том же направлении.

– Но калькулятор…

– Другой. Ничего необычного.

– Да, это я подозревал… А если такой… человек, как я, откажется работать на нового… калькулятора – что тогда?

Теперь ответа не последовало. Но по тому, как молчал Тотер, Савченко понял, что опять попал со своим вопросом в трудное положение, и торопливо поправился:

– Я это говорю безотносительно к чему-либо. Вы меня не торопите, и создается впечатление, что…

Они были в запущенном, глухом пригородном парке. Узенькими тропинками они выбрались к пруду, затянутому зеленой ряской, и Тотер, сев к воде спиной, указал Савченко на ствол поваленной ветлы: садитесь.

Они помолчали.

– Вот что, – тихо сказал Тотер. – Я вижу, вы сильно отстали. К сожалению, в мои обязанности входит растолковывать непонятливым сотрудникам элементарные вещи…

Словно бы утомленный такой длинной фразой, он долго и нудно жевал травинку, сплевывая на землю.

– Начнем с того, что на первых порах мы просчитались. Трояновский занимается своим сплавом четыре года – явление немыслимое для Советов. Но Советы оказались здесь умнее нас. Они не торопили Трояновского. Они – с дальним прицелом: сплав будет им нужен и через пять лет. А нам он нужен сегодня, сейчас, – потому что если у нас его не будет… Вы понимаете?

– Конечно. Но «PN и К°»…

– Бросьте… И знайте, что деньги идут к нам от фирмы.

– Но фирма делает теперь компрессоры?

– Чепуха. Вы не ребенок. «PN и К°» сумеет в один день переключиться на выпуск пушек и танков.

Он снова замолчал, словно досадуя на себя за этот многословный разговор. А Савченко уходил, унося в душе все то же ощущение страха перед этим человеком, который держал в своих руках его судьбу, его жизнь. «Все-таки ничего не узнал о нем. Даже – где живет».

Только один раз он увидел в неподвижных, мертвых глазах Тотера что-то похожее на беспокойство. Это произошло тогда, когда он рассказал ему о Дробышевой. Но тут же это выражение исчезло; Тотер только буркнул ему:

– Ну так что же?

Грузный, неповоротливый, он лениво оглядел Савченко, и тот поежился: «Действительно, как мертвец, – никаких ощущений».

Сейчас, после того как ему удалось снять отпечаток ключа, он снова встретился с Тотером. На этот раз встреча произошла в магазине: Савченко покупал на ужин сыр. Потом они стояли в какой-то подворотне, и Тотер, осторожно взяв у Савченко небольшой сверток, положил его в карман.

– Случайность. Если и дальше вы будете работать так, я не надеюсь на успех. Когда начнется заводская плавка?

– Право, не знаю, – пробормотал Савченко. – Но скоро. Трояновский проговорился. Я тут навещал его – он так и сказал: «Скоро будем трудиться вместе». Задавать вопросы я не счел возможным.

– План дальнейших ваших действий таков, – жестко проговорил Тотер: – Старика – убрать. Формулы сплава не фотографировать, а взять с собой. Или… уничтожить. У них не должно быть такого металла.

Савченко кивнул: конечно, все это и так ясно. А Тотер продолжал своим тихим, нудным, как зубная боль, голосом:

– С этим мальчишкой из фотолаборатории не встречайтесь. Хотя бы пока. Так будет лучше.

12

Больше недели Фролов не вспоминал о Похвисневе. Опять он целыми днями пропадал в своем районе, инспектировал разъездные посты ГАИ.

Но мало-мальски освободившись, Фролов вызвал к себе обоих рабочих-авторемонтников. Поговорил с ними по душам. Рабочие заверили, что не они сменили крыло похвисневской машины. Нет, они больше к нему и глаз не казали. Да и неоткуда им крыло взять. Но он же обязательно хотел менять…

Фролов поинтересовался, кто им указал адрес Похвиснева, кто их туда направил.

– Так это наш инженер, Иван Дмитриевич, очень просил. Ради него только и пошли. Мне-то не очень хотелось, а вот дружку на костюм не хватало. – Тот, кто был постарше, укоризненно качнул седоватой головой в сторону товарища.

– А инженер что: знаком с Похвисневым?

– Говорил – незнаком… Попросил – и все. А что, натворил этот прыщавый чего-нибудь, да?

– Да нет, просто так… Спасибо вам, товарищи!

* * *

Инженер Степанов сначала не понял вопроса:

– Какая машина?

Усталый, видимо порядком измотанный, он ладонью потер лоб и недовольным тоном – вот, мол, отрывают меня по пустякам – сказал:

– Вспоминаю, кажется… Ну да, это моя жена просила. Бывшая, простите, жена, – поправился он, чуть помолчав. – Я уж и забыл о просьбе.

– Она, значит, знает Похвиснева?

– Наверное, знает. Я ведь ее жизнью теперь не интересуюсь. С кем она там, где – мне все равно. А тут вот пришла и попросила.

– Как она рекомендовала Похвиснева?

– Да никак. Сказала, что это их артист. Артист так артист. Мне все равно.

Фролов вертел и так и этак – как бы это подступиться к актрисе Васильевой, к Похвисневу, ко всей этой чем-то притягивающей его истории. Инженер, однако, ничего больше не мог сказать. На том они и расстались.

Что ж, Васильеву вызвать? А что если все это он затеял зря, только потратит время? Много ли даст разговор с Васильевой? Наверняка скажет она, что Похвиснев – это ее знакомый, поклонник таланта и так далее. Артистом она назвала его для мужа, конечно… Впрочем, чего она стеснялась? Муж-то давно уже не муж… «Эх, была не была, потрачу еще день на эту Васильеву! Может, отвяжусь от этого дела».

Но официально вызвать Васильеву к себе ему не хотелось. Тут надо было подойти иначе. Ее поклонником, что ли, прикинуться? Надо хоть посмотреть, в каких ролях она выступает.

Фролов отправился в библиотеку полистать театральный справочник-программу. А через полчаса он звонил, плотно прижимая трубку к уху и улыбаясь неожиданной мысли:

– Пожарную инспекцию мне… Алло, Ершов, это ты? Слушай, вы давно проверяли всякие там ваши огнетушители в Драматическом? Давно, да? Не хочешь ли на днях – ну, скажем, завтра – туда сходить? Ну, пусть в другой день, все равно. Мне зачем? Надо. В артистку одну влюбился. Вот и хорошо. Созвонимся еще. Пока.

* * *

Через два дня, прежде чем отправиться в театр, Фролов зашел в следственный отдел угрозыска – узнать, подвинулись ли дела с расследованием убийства колхозницы.

Один из сотрудников отдела, знакомый Фролова еще по военным годам, только досадливо махнул рукой: ничего нового нет. Услышав, что Фролов заинтересовался с виду очень обыкновенным событием, сотрудник оживился:

– Ну, ну, расскажи подробней.

И когда Фролов все рассказал, сотрудник, попросив его обождать, вышел к начальнику отдела, потом вернулся, возбужденно походил по комнате и предложил:

– Давай попробуем вместе. Ты покажи мне эту машину. У меня есть гипсовые слепки от шин – сняли со следа.

– Это еще не улика, – качнул головой Фролов. – Идти к этому парню со слепками нельзя: вроде обыска получается. И ни один прокурор не даст на это санкции. Потом, будь уверен: если уж он крыло сменил, то скаты наверняка у него стоят новые.

Фролов посоветовался с ним насчет театра, и тот согласился:

– Только потом позвони.

* * *

В театр Фролов поехал на своей машине, переодевшись в штатское.

Вместе с инспектором пожарного надзора ходил по театру, снимал со стен огнетушители, и пока тот менял стеклянные баллоны, с любопытством осматривал составленные одна к другой декорации, небрежно сваленный реквизит. Он был за кулисами впервые, и ему казалось удивительным, что вот эти пыльные, не очень-то чистые ковры, скатерти, покрывала, сделанные из дешевой ткани, зрителям могут казаться яркими, богатыми, необычайно красивыми. Так же и декорации: на сцене создают впечатление настоящего леса, старинного, чуть замшелого замка, а вблизи это просто кое-как наляпанные пятнами краски, наспех сколоченные доски и фанера. И запах за кулисами тоже свой, собственный, – запах пыли, лежалой материи, духов, соснового дерева.

А когда стали собираться актеры на дневную репетицию, они тоже удивили Фролова своей будничностью и деловитостью. Они пришли на работу, трудиться, так же как трудятся везде, и это угадывалось в их разговорах, простых, вовсе не возвышенных, в шутках, коротких спорах по поводу каких-то мизансцен и ремарок.

Когда суетливый толстенький режиссер скрылся, наконец, на сцене и оттуда донеслись его энергичные хлопки в ладоши и не раз повторенное «начали», Фролов покинул инспектора и на цыпочках вошел в зал. Сцена была ярко освещена, в зале царил знакомый Фролову полумрак. Он прошел вперед и сел. Никто на него не обратил внимания.

Репетиция началась. На сцене кто-то говорил, страстно доказывая свою правоту, а другие сидели на простых стульях в неудобных почему-то позах. Фролов догадался, что действие происходит в кабинете с мягкими, удобными креслами и актеры приняли соответствующие обстановке позы.

Но не это занимало Фролова. Ему нужна была Васильева. Он держал на коленях театральную иллюстрированную программу. Васильева была изображена в ней в роли Варвары, рядом с Кудряшом.

Но на сцене он не мог пока отыскать ее. Лишь после того как со стула-кресла поднялась смущенная девушка и, запинаясь, начала тихо о чем-то рассказывать, Фролов поглядел на нее, потом на Варвару и догадался – это она, Васильева.

Девушка мало напоминала Варвару, без косы, в темном узком платье. Фролов отметил про себя: «Здорово все-таки. Один и тот же человек – а не узнаешь. Что и говорить – искусство!»

И Фролов зааплодировал, когда действие кончилось и суетливый режиссер выбежал на сцену. В пустом зале его хлопки оказались неожиданно громкими. Режиссер, недоумевая, посмотрел в темноту, пожал плечами и раскинул руки, требуя внимания. Однако Фролов успел подойти к барьеру и кинуть под ноги Васильевой сделанный им, пока он сидел в зале, бумажный цветок – не то ромашку, не то розу. Васильева подняла цветок и шутливо раскланялась.

Фролов «случайно» столкнулся с ней у выхода и предупредительно открыл перед актрисой тяжелые двери.

– А, это вы! – улыбнулась она. – Сегодня я получила первые цветы за этот спектакль.

Бог его знает, за кого Васильева приняла Фролова. Может быть, за работника управления культуры, члена реперткома, приемочной комиссии. Как бы там ни было, Фролов, заметив, что сегодня она играла очень хорошо, долго тряс актрисе руку, а потом словно бы вспомнил:

– Погода мерзкая, хотите – я вас подвезу на машине?

И вот он везет актрису домой; та согласилась сразу («Все равно хотела взять такси»).

Фролов вел машину с нарочитой небрежностью, которую так ненавидел у шоферов, лихо объезжал постовых милиционеров, а завидев работника ГАИ, иронически усмехнулся и притормозил.

– Что, побаиваетесь? – заметила Васильева.

– Да уж… лучше не встречаться.

– Друзья народа, – улыбнулась актриса.

Фролов не сразу понял. Васильева пояснила: – У меня есть один знакомый, у него машина, так он называет ГАИ «друзьями народа». В шутку, конечно.

Фролов засмеялся, стараясь смеяться как можно искренней над этой издевкой.

– Да, – поддержал он так удачно начатый разговор. – Трудно нам стало. Чуть что не так – прокалывают талон, а потом поди докажи, что ты не верблюд.

– Но вы хорошо ведете машину.

– Если зайца бить, так он и спички зажигать будет.

Теперь засмеялась Васильева. А Фролов уже «вошел во вкус» и всячески ругал милицейское начальство, которое ввело такие правила, что просто хоть продавай машину.

– Ну, – возразила Васильева, – во многом они, пожалуй, все-таки правы. От быстрой езды всяко бывает… наверное.

От Фролова не ускользнула эта поправка – «наверное», неожиданно испуганно прозвучавшая после слов, сказанных убежденным тоном. Но он сделал вид, что не расслышал, обгоняя автобус, – словно был поглощен тем, чтобы автобус не прижал его к сугробам, сдвинутым на середину улицы.

Когда этот автобус остался позади, Фролов опять недовольно заметил, что из города надо убрать все дизели: только коптят и трещат вовсю. И без всякого перехода сказал, будто только сейчас вспомнил:

– Между прочим, в позапрошлое воскресенье я вас, кажется, видел в Знаменском. Вы выходили как раз из такого автобуса.

Знаменское, пригородное село, находилось далеко от места, где слупилось убийство. Васильева ответила:

– Нет, в позапрошлое воскресенье я ездила с приятелем к подруге… здесь, в городе.

Последние слова прозвучали опять как бы поправкой. Но теперь Фролов уловил в ее голосе, пожалуй, даже какой-то испуг. Васильева явно подчеркивала: и «к подруге», и «здесь», и «в городе». Так без нужды подробно объясняют, когда хотят что-то скрыть. Но и сейчас Фролов сделал вид, что ровным счетом ничего не заметил; он почувствовал, что Васильева смотрит на него испытующе.

Они простились у дома актрисы, и Фролов с отвратительной самому себе развязностью пошутил, что, наверно, ее, Васильевой, приятель не приревнует, если увидит, как она подъехала на чужой машине. Та что-то ответила – кажется, кокетливо поблагодарила, – Фролов уже не слышал ее слов.

Ясно одно: Васильева запнулась не зря. Неужели она спохватилась, чтобы не выболтать лишнего о позапрошлом воскресенье? Если так – возможно, это Похвиснев…

* * *

В институт, где работал Похвиснев, Фролов пошел не случайно. Вызывать Похвиснева в ГАИ и расспрашивать не имело смысла – это ровным счетом ничего не даст. Справиться в доме у жильцов? Слишком рискованно, да и, может быть, бесполезно. Оставалось пойти к нему на работу.

Фролов вспомнил, что Похвиснев работает в фотолаборатории. Ну, а Васильева, хорошенькая женщина, да еще актриса, наверно любит фотографироваться. Что если Похвиснев берет с собой на дальние прогулки фотоаппарат? Дальше: навряд ли Похвиснев станет заниматься всяким там проявлением и печатанием дома. Зачем это делать дома, если у него в институте есть фотолаборатория? Конечно, он там все и делает. Значит, надо сходить туда.

В институт Фролов пришел во второй половине дня. Вахтер долго не понимал его:

– Пропустить? А вы к кому? На вас пропуск есть?

Фролов перебирал в уме, какие могут быть должности в институте, а потом нашелся:

– Я к коменданту хочу пройти.

– К коменданту? Тогда позвоните ему по местному телефону, пусть пропуск выпишет.

Комендант тоже вначале спрашивал: зачем? откуда? Он попросил подождать минутку, и Фролов остался ждать, не выпуская молчавшей трубки.

Комендант сам спустился к Фролову и, ни о чем не спрашивая, нарочно повел его в комнату, где в это время находился Пылаев, – коменданту не хотелось разговаривать с посетителем с глазу на глаз. Фролов, кивнув незнакомому офицеру, повернулся к коменданту:

– Я из госавтоинспекции. Вот мое удостоверение. Но… мне бы хотелось поговорить с вами наедине.

Комендант опять-таки вопросительно посмотрел на Пылаева, и тот, не выдержав, рассмеялся. Но тут же он сообразил, что ставит капитана милиции в неловкое положение, и ободряюще сказал:

– Говорите при мне. При мне можно.

Фролов еще раз оглядел обоих, на секунду растерялся, а потом заговорил, ни к кому из них прямо не обращаясь:

– Мне необходимо осмотреть фотолабораторию института. Меня интересуют снимки сотрудника института Похвиснева. Это, конечно, не обыск. Но этим самым вы можете помочь госавтоинспекции расследовать крупное преступление.

Пылаев встал. Его лицо, до сих пор оживленное, мгновенно приняло холодное выражение.

– Вы говорите, снимки Похвиснева? Я понимаю, это служебная тайна, но… вы не могли бы немножко разъяснить?

Фролов почувствовал, что опрашивают его не зря, и он уже собирался ответить, но незнакомец сделал знак: обождите.

– Нельзя ли Похвиснева куда-нибудь вызвать из лаборатории? – спросил Пылаев коменданта.

– Хорошо… Сейчас придумаю… Ключи от лаборатории вам занести?

Когда комендант вышел, Пылаев показал Фролову свое удостоверение:

– Я из госбезопасности…

– Да? – Это у Фролова прозвучало как-то чрезвычайно по-детски, и он смутился. А он-то не решался говорить при этом человеке!

– Дело, товарищ подполковник, вот в чем: мне нужно выяснить, где Похвиснев провел один-единственный день. Может быть, он в тот день фотографировал; если так, то это мне крайне поможет.

Пылаев понимающе кивнул головой:

– Ну, предположим, это так. А если нет?

– Нет – так нет. На нет и суда нет, товарищ подполковник.

Комендант вернулся и передал Пылаеву ключ.

– Можно идти. Мы с Похвисневым за пленкой спустимся. Вы позвоните в кладовую, когда отпустить его…

В лаборатории было душно, над столом горела яркая лампа. Пылаев вошел первым и сразу взялся за ручку шкафчика, висевшего на стене.

– Думаю, пленку он здесь держит. А бумага у него в ящике… Так и есть.

Пылаев взял завернутый в черную бумагу цилиндрик. Развернув его, он поднял пленку к свету и просмотрел.

– Нет, одни чертежи…

Для Пылаева фотолаборатория была новым, еще не обследованным участком. Взглянув на первую пленку, он сразу понял, как много о работе института можно узнать из этих кадриков. Правда, выносить их нельзя, пленка учитывается, фотокопии делаются по точному списку, но… Нет, этот участок явно выпущен из поля зрения. Это, конечно, ошибка, ее надо немедленно исправить.

Фролов не просматривал те пленки, которые Пылаев откладывал в шкафчик. Пылаев пока что не дал ему ни одной. Но вот он протянул моментально свернувшийся рулон.

– Тут, кажется, что-то есть.

Нет, это было не то, что искал Фролов. Правда, Васильеву он узнал на нескольких снимках. Но она была снята на сцене, в роли. Такие же кадры встретились еще на восьми пленках, которые Пылаев показал Фролову. Фролов напряженно ждал, но Пылаев закрыл шкафчик.

– Всё. Ну, что? Не нашел?

– Да, нет ничего интересного.

– Подождите, не опешите. Наверное, еще где-нибудь есть пленки.

Они заглянули в ящики. Фролов подумал: «Можем засветить бумагу… A-а, ладно, надо же посмотреть везде». Но они так и не нашли больше пленок. Вдруг Фролов обратил внимание на несколько мокрых снимков, лежащих в оцинкованном баке. Туда бежала из крана струйка воды.

– Товарищ подполковник, видите – свежие отпечатки? С какого же негатива они сделаны?

– Как это мы с вами раньше не догадались? Вон в увеличителе пленка заложена.

Он выдвинул рамку.

– Да, вот тут опять для вас. Ну-ка!

Фролов медленно двигал пленку перед глазами.

Вот Васильева в профиль. Портрет. Она в меховой шапочке. Видно, на улице снято. Еще она… Ага, машина на дороге у заснеженных сосен. Где это они могли быть? Не поймешь… Вот еще. Васильева варежкой сбрасывает снег с какого-то камня. Камень-то вроде видел где-то. Подожди, подожди… Ведь это тот камень, возле чайной, что на развилке. Вернее не камень, а что-то вроде памятника или знака, сложенного из нескольких камней. Он такой пирамидкой сложен. Ну да, он. Значит, Похвиснев с актрисой были на Северном шоссе? Может, они и в чайную заходили?