Текст книги "Твердый сплав (Повесть)"

Автор книги: Эдуард Талунтис

Соавторы: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

6

Доклад Пылаева на «оперативке» генерал отложил до приезда Шилкова. И как ни рвался Пылаев «в бой», как ни хотелось ему продолжить следствие, ему приходилось сдерживаться и ждать Шилкова еще два дня. Приказ Черкашина был ясен: не спешить, обмозговать все получше, с тем чтобы выступить на «оперативке» со сложившимися – пусть и предварительными – выводами. Впрочем, Пылаев, подчинившись приказу, признался себе, что так разумнее, спешка здесь ни к чему. Он еще раз обозлился на свой характер, на это нет-нет, да и прорывавшееся нетерпение… Спешить сейчас действительно нельзя; можно спугнуть врага, если это он попал в орбиту следствия. Пылаеву оставалось одно – размышлять. За раздумьями не так медленно тянулось время. Пылаев досадливо морщился: ах, Шилков, Шилков, не может лететь в самолете – чекист, а не выносит высоты.

Весь выходной он просидел дома и был рад, что жена уехала с утра за город кататься на лыжах, а у матери нашлась обычная «сотня дел», и она тоже ушла, оставив подробную записку, в какой кастрюльке щи, где лежат котлеты и как сварить кисель из порошка. Пылаев попробовал было сварить кисель, но у него получилась какая-то странная жидкость, скорее напоминающая слабый раствор марганцовки. Он усмехнулся: «Нет, этой науки вовек не постичь. Пойду лучше работать…»

Все, что удалось узнать, он теперь последовательно перебирал, сопоставлял, сравнивал, искал связь между событиями. Мысленно он возвращался к той минуте, когда увидел на столе начальника погранзаставы паспорт, портсигар, пистолет, ампулы с ядом, записку. Потом он оказывался в комнате демобилизованного офицера, оглядывал неуютное холостяцкое жилье, книги, фотографию красивой женщины, сломанную электрическую бритву фирмы «PN и К°». Затем он снова вспоминал скучные сведения: «Владимир Викторович Трояновский, инженер-металлург, год рождения 1911. Официальных документов о гибели нет».

Итак, ясно пока одно: враг шел к Трояновскому, шел его шантажировать. Зачем – тоже вроде бы ясно: работа профессора – секретная; новый сплав, как утверждают ученые, должен найти самое широкое применение в оборонной промышленности. Но не мог же враг идти только к профессору. У него не было с собой ни рации, ни кодов: значит – здесь может быть кто-то, у кого есть и то и другое, припрятанное про запас. Да и должен же был шпион у кого-то жить в конце концов, с кем-то работать, потому что слишком уж слабенькое было у него «оснащение»: он шел налегке. Обычно так идут только тогда, когда есть хорошие явки, связи.

Да, скорее всего, что так. Почему шпион должен был рассчитывать на легкий успех при вербовке Трояновского? Ничего подобного, он и не рассчитывал на это. Смешно было бы думать, что видный советский ученый так просто попадет в руки иностранной разведки. Конечно, шпион рассчитывал либо на долгую осаду, либо…

В коричневом кожаном футляре был яд. «Джентльмены удачи» не брезгуют никакими средствами. И яд-то какой: его не найдешь в организме отравленного, а сама смерть от него точно напоминает смерть от инфаркта. Трояновский стар, и если яд предназначался ему, если бы врагам удалось пустить его в ход, следствие запуталось бы надолго.

Враг подбирался к открытию Трояновского – это безусловно. Но шпион погиб. Значит ли это, что за секретом твердого сплава больше никто не охотится? Вот главное, о чем надо сказать на «оперативке».

Пылаев, обдумывая все это, ловил себя на том, что постоянно возвращается к стальной компании «PN и К°» и невольно пытается перекинуть от нее мостик к работе Трояновского. Там – могучая фирма, изготовлявшая во время войны пушки для гитлеровской армии, а здесь – научно-исследовательский институт, секретная работа профессора Трояновского, металл, который не мог не привлечь внимания иностранной разведки.

Вот еще одна связь: Владимир Трояновский – Дробышев настоящий – Дробышев мнимый, появившийся несколько лет спустя после гибели Асиного отца. Безусловно, след, по которому идет он, Пылаев, скрещивается с розысками Шилкова. Что ж, это даже хорошо: вот наконец-то им снова придется работать вместе.

И все-таки это были только отдельные, пока еще разрозненные факты, а Пылаев любил систему. Всякий раз, ведя следствие, он пытался с самого начала представить себе все дело целиком, создать рабочую гипотезу, которая бы объединяла факты. Так и сейчас: он шаг за шагом восстанавливал события, с тем чтобы из этих разрозненных фактов создать общую картину.

Предположим, что в 1941 году погибли инженер Владимир Трояновский и сталевар Дробышев. В руки врагу попали их документы, а все, что касалось твердого сплава, удалось уничтожить. Только чудом спасшийся их товарищ принес тетрадку – записи Трояновского, по которым ничего не восстановишь, ничего не узнаешь.

Проходит много лет. Отцу Трояновского удается заново создать то, чего не удалось сделать сыну. И тогда одна иностранная разведка – будем пока так именовать ее – посылает своего агента со специальной целью: раздобыть секрет. Пока в рассуждениях вроде бы нет никаких пробелов.

Но тут же Пылаев спросил самого себя: а откуда же там знали, что работа Трояновского подходит к концу? Ведь не может же быть простым совпадением во времени окончание секретных исследований и засылка шпиона? Значит… Значит, кто-то есть в институте, кто знает о ходе исследований? И это подтверждало его мысль, что шпион шел к кому-то из своих. Стало быть, плохо засекретили работу Трояновского, оставили какую-то лазейку.

Еще накануне по приказу Черкашина двое сотрудников побывали в институте, проверили сейф, где лежат все расчеты, и систему охраны. Генералу они смогли сообщить одно: ничего подозрительного не обнаружено. У сейфа только один ключ, он выдается охраной лишь Трояновскому и из стен института не выносится. Каждый вечер сейф опечатывается дежурным.

Мысль Пылаева словно бы наталкивалась на какую-то стенку, за которую он уже не мог заглянуть. Кто такой, откуда он взялся, этот липовый Дробышев? Какую роль он играет – быть может, служит по другому паспорту в институте? А почему бы и не так: агент с документами Дробышева пришел к Трояновскому, отрекомендовался другом сына… Хотя нет, Трояновский рассказал бы об этом, а он во время беседы даже забыл фамилию Дробышева: пришлось напоминать. Стало быть, отпадает…

Савченко? Он не имеет к институту никакого отношения, работает на заводе по своей довоенной специальности. А двое наших сотрудников, что ходили вчера в институт, зашли в отдел кадров завода и просмотрели его документы: все в порядке. Надо встретиться с Савченко, пусть расскажет подробней о гибели Владимира Трояновского…

К вечеру Пылаев почувствовал, что устал. И когда вернулась жена – раскрасневшаяся на морозе, тоже усталая, но веселая, – он искренне пожалел о том, что не поехал с ней, а просидел вот так, сыч-сычом, в комнате, синей от табачного дыма.

* * *

Шилков приехал на работу прямо с вокзала, даже не заходя домой. Он чувствовал, что его здесь ждут, и не ошибся: дежурный, здороваясь с ним, сказал:

– Подполковник Пылаев раза четыре спрашивал о тебе.

То, что он услышал от Пылаева на «оперативке», было для него неожиданностью. Потом, уже в кабинете Пылаева, он честно признался:

– А знаете, я был уверен, что эта моя поездка какая-то… пустопорожняя.

Пылаев позвонил домой и сказал матери, что придет ужинать вместе с Шилковым. Капитан удивленно взглянул на него:

– Нам же работать надо. Вы же сами говорили… – пробовал возразить он.

Пылаев засмеялся:

– А мы и будем работать. Нина Георгиевна тебе сначала уши надерет, что ни разу вести о себе не дал, потом поужинаем и – работать. – Он помрачнел: – Ох, товарищ капитан, туговато нам с тобой придется теперь…

Вечером, в гостях у Пылаева, капитан припомнил все то, о чем говорилось на «оперативке», и, постукивая карандашом по столу, задумчиво сказал:

– А знаете что, товарищ подполковник: не нравится мне этот инженер Савченко. Уж очень случайно все…

– Что случайно?

– Видите ли, в Нейске считают, что из отряда Гаврилова никто не спасся. А тут…

– Этого совершенно недостаточно, чтобы заподозрить человека, – возразил Пылаев.

– Вы посылали запросы?

– Да. До войны работал в Нейске, во время войны, до сорок третьего года, – на Уральском комбинате, потом приехал сюда. Коммунист с сорокового года. Женат, жена – актриса, кстати уже знакомая вам, – помните Луизу в «Коварстве и любви»?

Шилков кивнул: этот спектакль ему хорошо запомнился. А Пылаев сел на диван и, блаженно вытянув ноги, продолжал:

– Так что ваши подозрения необоснованны. И поэтому оставим вообще всяческие подозрения – это не метод работы. С инженером Савченко надо встретиться, и сделаете это вы. Завтра же. А я познакомлюсь с институтом. Да, еще о Савченко. Предположим, он – шпион. Он приносит Трояновскому тетрадь сына. Понятно, что он будет рваться в институт, в сотрудники к профессору, едва узнав, что тот работает в секретной лаборатории. А все получается наоборот: Трояновский ведь уговаривал Савченко идти к нему, но тот, как говорится, отбрыкивался руками-ногами, справедливо возражая, что он – практик. Вы, может быть, знаете, как неохотно подчас идут производственники в научно-исследовательские институты?

– Почему?

Пылаев потер указательным и большим пальцами, будто покрошил невидимый хлеб невидимым курам: жест, который Шилков сразу же понял, – понял и засмеялся: «Это вы о „прогрессивках“? Да вы все знаете до тонкостей!» Пылаев качнул головой: «До тонкостей нам обоим еще далеко».

Они засиделись за полночь, и когда Шилков спохватился, что его хозяйка-старушка, должно быть, уже давным-давно спит, было два часа ночи.

– Оставайся ночевать у меня, сейчас постелю на диване, – сказал Пылаев тоном, не допускающим возражений.

Но улеглись они не сразу. За окном полыхал голубовато-зеленый свет электросварки: рабочие ремонтировали пустые в этот ночной час трамвайные пути. Изредка проходила по улице машина, и тогда окна желтели. А Пылаев и Шилков продолжали обсуждать до мелочей предстоящие им встречи и разговоры.

– Ну, все, – поднялся, наконец, Пылаев. – Хватит на сегодня. Спи. И пусть тебе приснится… она.

– Кто «она»? – смутился Шилков.

– Брось хитрить, я уже знаю, – шутливо погрозил ему пальцем Пылаев.

– Да откуда вы знаете?..

Шилков и не заметил, как выдал себя. Спроси он: что вы знаете? – и Пылаев, который не знал ровным счетом ничего, отделался бы какой-нибудь шуткой. Уходя и прикрывая за собой дверь, Пылаев сказал шепотом:

– Эх ты, конспиратор!

* * *

Иногда по вечерам в квартире Трояновского разворачивались настоящие баталии. Приходил сосед и давнишний друг профессора – сталевар Максимов. Глаша в эти вечера допоздна варила крепкий кофе: старики за спорами выпивали кофейник, а то и два… Наутро Глаша, по пути в магазин, обязательно останавливалась поговорить с дворничихой и рассказывала, что «наши совсем с ума посходили», что «в кабинете не продохнуть» – так накурили и что Максимов все-таки зря спорит с «моим»: «мой-то, надо понимать, побашковитее будет».

Споры у них шли, как правило, вокруг преимуществ и недостатков основной или кислой футеровки, схватывались они и по поводу раскисления шлака. Максимов, ухватив карандаш коротенькими темными пальцами, неловко выводил на бумаге формулы. И, если Глаша пыталась помешать им, намекнуть, что час уже поздний, что Трояновскому вредно сидеть в этаком табачном дымище, Максимов яростно кричал глуховатой домработнице:

– А ты, мамаша, иди… Сталь варить – не кофей. Иди, иди с богом, со Христом…

А недавно Максимов пришел к Трояновскому не спорить. Он принес своему ученому другу несколько листков бумаги, на которых его корявым почерком – почерком поздно научившегося грамоте человека – были выведены расчеты скоростной плавки и кое-как набросана схема завалки шихты. Трояновский, беспрестанно поправляя очки, вглядывался в формулы, что-то бурчал себе под нос, разводил руками:

– Все верно. Золотая у тебя голова, Степан! Только… недолго тебе, брат ты мой, на своей печи сидеть: будешь варить мой сплав, я уже договорился с кем надо.

– Без меня договорился? Женил, значит?

– Каюсь, женил. И тебя и Льва Петровича.

Максимов, шевеля обожженными бровями, проворчал, уже успокаиваясь:

– А, ну тогда ничего. Если со Львом Петровичем – тогда можно. Честно говоря, ведь с самого начала это его думка была – об увеличении веса шихты на скоростной.

* * *

С утра в литейном цехе собралось много народу, здесь стоял сдержанный гул голосов, и казалось, что только два человека совершенно спокойны. Савченко сам обошел и проверил опоки, заглянул в ковш – нет ли трещин или мусора, а то пропадет вся плавка.

Когда Максимов поднял над головой руку в толстой асбестовой рукавице, наступила тишина: сейчас дадут металл. Замер и Савченко. Но в это время кто-то тронул его за рукав и проговорил почему-то шепотом:

– Вас в партком. Просили срочно.

– Что там еще? – нахмурился Савченко. – Секретарь здесь, кто же вызывает?

– Не знаю, военный какой-то.

– Сейчас, – отмахнулся Савченко. – Передайте, пусть подождет.

В партком он вошел, вытирая платком красное, потное лицо и щуря глаза: после ярко-белой струи расплавленного металла все вокруг сейчас показалось тусклым и бесцветным. Он не сразу разглядел, что за военный поднялся ему навстречу, и не сразу расслышал, что тот говорит.

– Немного не вовремя вы приехали, – извиняясь за то, что Шилкову пришлось ждать, сказал Савченко. – Тут у нас событие, можно, сказать.

– Да, мне говорили… Но с плавкой все в порядке?

– Вроде бы в порядке, только вот мокрый совсем. Жарища там у нас… Так я вас слушаю, товарищ капитан.

И Шилков, как это было продумано заранее, сказал, в упор глядя на Савченко:

– Нас интересует все, что касается разгрома рабочего отряда и, в частности, гибели инженера Трояновского и сталевара Дробышева. Вы ведь были в этом отряде?

Савченко, все еще щурясь, в последний раз вытер лоб и, скомкав платок, сунул его в карман.

– Ну, об этом я могу рассказать много.

Все, что услышал от него Шилков, уже было известно ему. Они сидели вдвоем в большом кабинете секретаря парткома, им никто не мешал, и Шилков решил, что он не уйдет отсюда, пока не узнает от Савченко всех, даже самых мельчайших, подробностей.

– А девочку вы помните? – спросил он. – Она шла с отрядом.

– Нет, – качнул головой Савченко. – Девочка с отрядом не шла, мы ее встретили уже в лесу, и пробыла она у нас, ну, от силы минут двадцать. Кажется, Дробышев начал писать какое-то письмо… Потом немцы… Я, когда увидел, что все кончено, побежал в ту же сторону, куда ушла эта девочка…

– Хорошо, – сказал Шилков. – Но почему вы ничего не сообщили впоследствии семье Дробышевых о его гибели?

– Между прочим, я не знаю – погиб он или нет. Вот гибель Трояновского я видел.

Шилков, который рассчитывал получить от Савченко новые подробности, вышел из заводоуправления разочарованным. В сущности, все, что было у него сейчас записано в блокноте, только повторяло уже известное – да иначе не могло и быть: ведь профессор рассказывал Пылаеву о гибели сына тоже со слов инженера Савченко.

Одно обстоятельство убедило Шилкова, что Савченко действительно был в отряде: он помнил девочку, Наташу Гуро, и даже то, что Дробышев хотел передать с ней какое-то письмо. Что же, Шилков не удивился, что память Савченко сохранила такие, казалось бы, мелочи.

В тяжелые минуты, когда кругом смерть, и мелочи запоминаются. Ведь помнит же Шилков – и, наверно, не забудет никогда в жизни, – как на фронте он упал рядом с комбатом и, когда очнулся, услышал тихое тиканье: комбат был мертв, а часы у него шли… Мелочь, пустяк. В памяти стерлись куда более значительные события, а это – осталось.

Шилков дошел до набережной. На середине реки чернели большие, незамерзшие полыньи, над ними поднимался пар. Люди шли по льду на противоположный берег, обходя страшные места, и Шилкову подумалось: зачем они идут через лед, какое ухарство! Мост ведь рядом.

Люди перешли реку и поднялись на набережную неподалеку от Шилкова. Это были студенты – смеющиеся, веселые, и все с чемоданчиками вместо портфелей: такая уж нынче была у студентов мода. «Там же Институт стали… – внезапно догадался Шилков. – Общежитие… и…»

Он сам спустился на лед и, скользя коваными каблуками, быстро пошел по проторенной тропке на другой берег. Дойдя до середины реки, он усмехнулся: «Какое ухарство… Мост ведь рядом…»

Против высокого серого здания, выходящего окнами на реку, он остановился. В институте, надо полагать, кончились лекции, и теперь все время хлопали двери, выпуская студентов. Шилков стоял напротив дверей и, закуривая, исподлобья поглядывал на выходящих. Незнакомые люди шли и шли, перекидываясь шутками. Неподалеку затеяли игру в снежки, и один крепкий снежок ударился в стенку возле Шилкова, рассыпался, оставив большую белую отметину.

«Зачем я сюда пришел? В конце концов этого просто нельзя делать… Я – следователь, она – свидетельница. Я не имею права…»

Он уже повернулся, чтобы уйти, когда к подъезду лихо подкатила машина кофейного цвета. Шилков мельком успел разглядеть сидевшего за рулем: его лицо показалось капитану знакомым; долго вспоминать не пришлось – этого молодого человека он видел с Асей там, в театре…

«Тем более, – думал Шилков, ища глазами автобусную остановку. – Черт знает что это такое: кажется, вам давно не восемнадцать лет, товарищ капитан».

7

В последних числах февраля погода вдруг переменилась. Сразу раскисли, стали серыми сугробы, наваленные вдоль улиц, закапало с крыш, и словно пахнуло весной, оттаявшей землей, свежей весенней влагой. Ночами немного подмораживало, но с утра опять задувал теплый ветер, и на домах выступала ровная изморозь. Ребятишки по дороге в школу непременно прикладывали к стенам руки, и теперь на домах рядами тянулись четкие, будто нарисованные, отпечатки детских ладошек.

Нечего было и думать о том, чтобы в такую погоду вести девочку в зоопарк. Савченко даже обрадовался: сегодня, в воскресенье, можно наконец-то как следует отдохнуть, выспаться за все эти дни. Сквозь сон он слышал, как осторожно закрылась дверь: жена повезла дочку на весь день к бабушке…

Когда он проснулся, Мария была уже дома. Она сидела возле зеркала и внимательно разглядывала себя.

Сквозь полузакрытые веки Савченко тоже внимательно наблюдал за женой. Сегодня у нее трудный день – премьера, она играет в «Грозе» Катерину. Приятно видеть афиши, расклеенные по всему городу: «А. Н. Островский. „Гроза“. Драма в пяти действиях», и пониже имен заслуженных артистов и лауреатов – скромное: «Катерина, жена его – арт. М. Татаринова». Мария, конечно, волнуется: не очень-то легко играть эту роль, особенно после того как большинство местных театралов видело Катерину – Тарасову.

Завтра на завод он придет совершенно разбитый: режиссер потащит всех после премьеры к себе, и хорошо, если можно будет соснуть часика три-четыре до работы.

Савченко, наблюдая, как меняется лицо жены, становясь то грустным, то будто бы озаряясь каким-то ясным внутренним светом, неожиданно подумал: «Когда ее принимали в партию, она сказала: „Я оправдаю ваше доверие“. Представляю, как это было сказано – как в плохой современной пьесе на производственную тему».

Впрочем, иронизируя так про себя, он и любовался женой, ее скромной, спокойной, удивительно русской красотой, и был доволен, что она – его жена; ему было приятно, когда на улице оборачивались мужчины, чтобы посмотреть на нее. Мелкое тщеславие? Савченко тихонько рассмеялся, и Мария обернулась:

– Ты проснулся? Ну и соня!

Она сразу же начала говорить ему, что волнуется страшно, что ей кажется – она сегодня провалится: не хватит чувства. Она ходила по комнате, легко дотрагивалась руками до вещей и словно бы разговаривала сама с собой:

– …Катерина – бунтовщица, глубоко несчастная женщина. Может быть, актриса сама должна страдать? У нее у самой должно быть глубокое горе – и тогда образ будет правдоподобнее? Помнишь, Мольер умирал на сцене, а публика была в восторге, ей казалось, что это бесподобная игра… А я? Сейчас мы с Анюткой ехали в трамвае, вдруг она меня спрашивает: «У тебя выходной завтра? Значит, завтра все не артистки?» В трамвае смеялись, а я сидела почему-то счастливая. Ну разве можно с таким настроением играть Катерину!

Савченко, закуривая, стряхнул искру с пододеяльника.

– Давай поссоримся, – шутливо предложил он. – Или представь себе, что муж у тебя – мерзавец, сукин сын, пьяница и бабник Разозлись на меня.

Мария подбежала к нему и, наклонившись, крепко прижалась щекой к сбившимся теплым волосам.

– Ну что ты! Ты у меня хороший… Только работаешь много. Грустный какой-то стал, Что с тобой? Раньше ты был… другим каким-то.

– Я просто устал, – ответил Савченко. – Думаешь, легко мне далась эта скоростная плавка? Вот тебе содружество в понимании отдельных мыслящих единиц: после первой отливки все поздравляли этого старика Максимова, а я стоял в сторонке – и хоть бы кто-нибудь мне слово сказал. Так у нас и рождаются новаторы… На чужом горбе в рай въезжают. А потом…

Мария медленно поднялась и села в кресло, сцепив пальцы. Она глядела уже задумчиво, всю ее веселость как рукой сняло.

– Что «потом»? – спросила она.

– Да так. Вызвал меня тут… один товарищ. Интересовался подробностями разгрома отряда – помнишь, я рассказывал тебе. Мне этот разговор не понравился: будто бы я виноват, что спасся…

– Это у тебя нервы расходились, – успокаивающе ответила Мария. – Летом поедем куда-нибудь отдыхать. Ладно? Ну, ты вставай, а я побегу в театр – не могу сидеть дома…

Савченко закрыл за ней дверь и лег снова. Он долго лежал так, закинув руки за голову и глядя прямо перед собой на стенку, потом протянул руку и снял с телефона трубку. Ему ответили не сразу. «Спит еще, что ли?» – подумал он. Но в это время в трубке раздался знакомый голос, и Савченко назвал себя.

– Вы, наверно, спали, Борис, я разбудил вас?

– Нет, нет, что вы… Тут у меня с утра дела великие.

– Дела? В выходной?

– Да, понимаете… Совсем как в поговорке: хочешь неприятностей – купи машину.

Надо крыло менять, вот только что приходили тут двое халтуряг – торговались.

– У вас же новая машина!

– Барахло, а не машина. Я тут ходил… в публбибл, смотрел журнальчики – вот где машинки отрывают: класс!

– Куда-куда вы ходили? – не понял Савченко, хотя он уже разбирался в своеобразных словечках своего знакомого.

– В публбибл… Ну, в публичную библиотеку. А у вас как делишки?

– Да вроде бы… на всю железку, – в тон ему ответил Савченко.

– А у меня что-то муторно на душе, – пожаловался тот. – Со своей чувихой… ну, с этой, из Института стали, поругался в дым. К тому же центов нет, халтуряги за ремонт кусок рвут.

– Бедняга, – посочувствовал Савченко. – Как же вы дальше будете устраивать свои сердечные дела?

– Здесь будьте спокойны. Моя Жаннет споет мне еще «Бессаме мучо». – Он засмеялся. – Сегодня у нас премьерка? Встретимся на выпивке, а?

На том разговор и кончился. Савченко, вешая трубку, усмехнулся: содержательный разговор. Он припоминал все, что ему было известно об этом человеке – Борисе Похвисневе.

Чем больше Савченко приглядывался к этому красивому, элегантному, самоуверенному до развязности парню, тем яснее ему становилось, каким путем тот идет.

Мария постоянно возмущалась этим знакомством:

– Ну что ты нашел в этом стиляге? Мне противно с ним даже разговаривать: какой-то угорь, а не человек.

Савченко смеялся:

– Да я ж его в друзья не собираюсь брать. Просто интересно, откуда берутся такие.

– Пустышка самая настоящая… И еще манера противная – все время какой-то мячик пальцами жмет. Ходит и жмет, везде и всюду. Глупо…

– Он спортсмен, этим шариком бицепсы наращивает. Нет, это как раз хорошо, это мне в нем нравится. Ведь Похвиснев неплохо прыгает, бегает. Люблю сильных. Посмотри, какая у него ловкая фигура.

– Он весь… грязный какой-то. И Васильеву я не понимаю – как ей мог понравиться такой.

Васильева была актрисой того же театра: вздорная женщина, разошлась с мужем – тот не мог ей дать «красивой жизни». Это ее называл сейчас Похвиснев «моя Жаннет».

* * *

Три дня назад «моя Жаннет» – артистка Васильева – сошла с трамвая в конце Морского проспекта и торопливо зашагала к дому № 18. Так же быстро поднялась она на третий этаж и привычно нажала три раза кнопку звонка. Казалось, женщина нервничает: она сняла перчатки и засунула их в сумочку, потом вынула и положила в карман. Но когда открылась дверь, она сказала весело:

– Ваня? Принимаешь гостей?

Мужчина, открывший ей, молча отступил в коридор. Васильева увидела его побледневшее, растерянное лицо и сказала со смешком:

– Не бойся, никаких эмоций не будет. Просто я пришла проведать тебя и наш скворечник.

– Я… очень рад видеть тебя.

Он помог ей снять пальто. Женщина расправила складки платья, провела рукой по волосам и, потянувшись, поцеловала Степанова, оставив на его щеке след губной помады.

– Вот так… Почему же ты меня не целуешь?

– Ты сказала – никаких эмоций не будет, – ответил Степанов. – Проходи в комнату и прости – у меня не прибрано.

Это была та комната, в которой еще недавно побывал подполковник Пылаев. Точно так же, как и тогда, пачками были сложены на полу книги – множество книг. Пепельница была полна окурков, и стакан чаю стоял на столе, заваленном бумагами. И так же с фотографии глядела, улыбаясь, красивая женщина.

Жаннет окинула комнату быстрым взглядом и, бросив сумочку на диван, молитвенно сложила руки:

– Боже мой, какой разгром! Ты не убирал здесь, наверно, целый год. Разве у тебя не бывают… гости?

– Нет, – ответил Степанов. – Как-то все некогда.

– Так было всегда, – тихо сказала Васильева. – Тебе всегда было некогда. Ты, значит, не изменился…

Она переходила от одной своей фотографии к другой, вглядываясь в них, и вдруг рассмеялась. Степанов смотрел на нее издали и не понял, почему она смеется.

– Какая я была девчонка, – сказала она наконец. – Просто не верится, что это – я.

– Ты очень изменилась, Жанна.

Это был разговор полунамеками, понятный только им одним. Степанов до сих пор не мог опомниться после того дня, когда он нашел комнату пустой, а на столе – записку: «Не надо пытаться вернуть меня. Я любила тебя, а сейчас не люблю. Ты – хороший человек, но я была девочкой, когда думала, что любить можно только один раз в жизни и только одного человека. Надеюсь, ты понимаешь, о ком я говорю?»

Сейчас Степанов видел, что она утомлена, постарела, но упорно пытается скрыть это под маской беззаботной веселости. И хотя она была по-прежнему красива, эта красота уже не обманывала его – красота, к которой приложили руку парикмахер, портной, косметичка.

И все-таки он не понимал, зачем она пришла. Не затем же, в самом деле, чтобы увидеть, как он живет?

– Знаешь, я попрошу прийти к тебе одну женщину, домработницу моих знакомых: пусть приберет, а?

– Спасибо, но я думаю… лучше не надо… Я сам… – забормотал, смутившись, Степанов. – Вот в воскресенье возьмусь и все приберу.

Ему, когда он увидел жену, поначалу показалось, что она вернулась обратно. Сейчас он видел, что ошибся. Но зачем она все-таки пришла?

Очевидно, ей надоело ходить по комнате: она села и, улыбаясь, стала разглядывать Степанова. Она заметила, что тот похудел: наверно, обедает кое-как, в заводской столовой. У рубашки чистый, но мятый воротничок: мужчине трудно научиться гладить.

– Ты работаешь все там же, на авторемонтном?

– Да.

– И в должности не повысился?

Степанов молча пожал плечами. Васильева в этом не изменилась. Она всегда любила повторять: «Таким, как ты, нужна карьера. Я хочу, чтоб ты рос: сначала завод, потом главк, потом министерство. Нам хорошо будет в Москве. Там неважно с жильем, но ответработникам дают квартиры». Он не стал ни директором завода, ни начальником главка, ни министром; у него была одна комната в шестнадцать метров, тысяча двести пятьдесят рублей зарплаты да триста-четыреста премиальных за квартал, а это Васильеву не устраивало.

– Я согрею чай. Хочешь? У меня есть варенье.

Васильева снова рассмеялась:

– Чай – слишком крепкий напиток, Ваня. Нам надо было бы выпить с тобой, но… Ты же не пьешь по-прежнему? Не обижайся, но от таких мужчин, как ты, пахнет парным молоком.

Степанов опять промолчал. Он не знал, о чем ему сейчас говорить, как держать себя. Жаловаться на судьбу? Говорить, что он все-таки любит ее и все простит, если она вернется? Этого он не хотел и не мог сказать. Что ж, пусть разговор идет так, как и начался, – пустой и бессодержательный, еще одно – не ахти какое серьезное – испытание нервов.

О том, зачем она пришла, Степанов узнал минут через десять. Васильева, взглянув на свои маленькие золотые часики, заторопилась:

– Я ведь на секундочку к тебе заехала… Да, кстати, очень тебя прошу…

– О чем же?

– Понимаешь… Словом, одному нашему артисту надо починить машину, крыло там какое-то поменять. Ты не можешь помочь… частным образом? Он хорошо заплатит рабочим.

– Не знаю, Жанна…

– Ну, я тебя очень прошу.

И она быстро вынула из сумочки записную книжку, вырвала листок и написала адрес.

– Вот, Ванюша, голубчик, сделай это… хотя бы ради меня. Ради прошлого. Ладно?

* * *

В воскресенье двое рабочих пришли по указанному адресу. Старому авторемонтнику Козинову и его напарнику не очень хотелось идти, но Ивану Дмитриевичу они не могли отказать.

Двери им открыл молодой человек в полосатой сине-белой пижаме и, увидев незнакомых людей, растерянно отступил в коридор:

– Вы… к кому?

– Мы от Степанова.

– От какого Степанова?

– От Ивана Дмитрича. Это у вас машину надо ремонтировать?

– A-а, машину! – Молодой человек словно бы стряхнул с себя испуг. – Постойте-ка здесь, я сейчас оденусь и выйду.

Козинов с напарником остались на площадке. Козинов хмурился:

– Видал, брат, птица? Знаешь что, пойдем-ка отсюда. Не люблю, когда рабочего человека боятся в дом впустить. Пойдем.

Напарник мялся, очевидно что-то собираясь сказать, но так и не решался.

– Ты чего мнешься? – удивленно спросил его Козинов.

– Понимаешь, дядя Матвей… Костюм я себе сшить хотел, а четырех сотен не хватает.

Козинов задумался. Что ж, парнишка прав, получает он еще немного. Пусть подзаработает.

Молодой человек вышел к ним и, вертя на пальце ключ, первым начал спускаться по лестнице. Они пошли за ним. Во дворе, возле сложенного из шлакобетонных кирпичей гаража, молодой человек остановился, открыл тяжелый замок и, войдя внутрь гаража, зажег свет.

– Вот она. Посмотрите, и давайте договоримся.

Спереди у машины было немного помято левое крыло – вмятина была настолько невелика, что рабочие ее отыскали не сразу.

– Нам сказали, что вы хотите все крыло менять?

– Да.

– Зачем? Мы выгнем вмятину, покроем заново лаком – и все. А крыло менять, – знаете, дело долгое, да и…