Текст книги "Твердый сплав (Повесть)"

Автор книги: Эдуард Талунтис

Соавторы: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Более или менее. В одной из деревень рассказывали, что в лесу – а где точно, неизвестно – эсэсовцы зарыли несколько десятков трупов. Правда, и эсэсовцев вернулось назад меньше, чем уходило, но…

– А вы часто виделись с Гавриловым до войны? Скажем, когда виделись в последний раз?

– Перед самой войной. Я как раз был в городе – ну, конечно, жил у него…

– Вот почему я вас об этом спрашиваю, – мягко перебил Стрешнева Шилков. – Не говорил ли он вам, что у них на комбинате проводят опытное литье двое приезжих металлургов: один сталевар, магнитогорец, а другой – инженер, откуда он, точно не знаю.

Стрешнев покачал головой:

– Нет, что-то не помню.

Собственно говоря, Шилков и не ждал иного ответа…

* * *

Сани мчались по улице, взметывая серебряную снежную пыль. За первой упряжкой мчалась вторая; в санях стоял, широко расставив ноги, баянист и громко пел:

 
Мой миленок – что теленок,
Только разница одна:
Мой миленок ходит в баню,
А теленок – никогда.
 

Шофер, привезший Шилкова в «Партизан», проводив сани восхищенным взглядом, вдруг воскликнул:

– А ведь свадьба. Ей-богу – свадьба! Ну, значит, застряли мы с вами.

Разыскать председателя колхоза оказалось делом вовсе не легким. Свадьбу справляли на широкую ногу, столы были накрыты в двух домах, и председатель, как сказали Шилкову, сидит сейчас либо у жениха либо у невесты.

– Уже под мухой, наверно, – доверительно высказал догадку шофер, и по тому, как это было сказано, Шилков без труда понял, что шоферу самому дóсмерти хочется отдохнуть, повеселиться на свадьбе и выпить за здоровье молодых.

Однако задерживаться Шилков не намеревался. «Найду Гуро, покажу ей фотографию; не узнает – поедем дальше», – думал он.

Когда они разыскали председателя колхоза, тот и впрямь был слегка под хмельком, но сразу же посерьезнел и извинился:

– Сами понимаете, товарищ, – свадьба. Прошу и вас к столу.

– Нет, нет, спасибо. Мне надо только поговорить с товарищем Гуро. Наталья Владимировна – так, кажется, ее зовут?

– С Гуро? А у нас нет такой, – улыбнулся председатель и тут же с шуткой пояснил: – Была до вчерашнего дня, а сегодня – уже Кривцова. Вон сани едут – сейчас позовем.

Возница так резко остановил лошадей, что сидевший рядом с ним парень под общий хохот вывалился в сугроб. На него из саней попрыгали остальные – и пошла куча-мала. Потом все поднялись и побежали в дом. «Наташа! Гуро!» – позвал председатель.

Бежавшая впереди женщина обернулась. Увидев рядом с председателем незнакомого человека, Гуро – уже степенно – подошла к ним.

– Я вас на несколько минут оторву, – сказал Шилков, протягивая ей удостоверение.

– Ой, да пройдемте тогда в хату, – заволновалась Наташа. – Чего же нам на морозе-то стоять.

Сзади них перешептывались: кто такой, да откуда, да зачем?

Они прошли в светлую, чисто вымытую комнату, полы которой ходуном ходили от топота пляшущих за стеной. Оттуда слышались переборы гитары, лихой перепляс и высокие голоса девушек.

– Вот я к вам по какому делу, – снова доставая из бумажника фотографию, сказал Шилков. – Посмотрите, не знали ли вы этого человека?

Наташа взяла фотографию.

С минуту она вглядывалась в нее, а потом, подняв на Шилкова глубокие черные глаза, тихо сказала:

– Знаю.

– Что? – переспросил Шилков, думая, что ослышался.

– Я говорю: знаю, – снова повторила девушка. – Я его видела… дайте вспомнить, когда…

Она села, подперев кулаком голову и держа перед собой фотографию Дробышева. Шил-ков видел: она волнуется. Наконец Наташа положила фотографию на стол и прикрыла глаза руками:

– Он… Я так виновата перед ним… так виновата!..

– Вы? В чем?..

Наташа, не говоря ни слова, выбежала из комнаты. Шилков немного растерялся: так все было неожиданно. И это «знаю», и это «виновата перед ним», и этот уход. Он подошел к открытым дверям; голоса, смех и песни за стеной стали тише. Дверь в соседнюю комнату была открыта. И Шилков увидел, что Наташа – как была, в тулупе и шерстяном платке – стоит возле пузатого комода, и оттуда летит на кровать накрахмаленное белье, полотенца, простыни…

– Вот. – Она протянула Шилкову какую-то бумажку. – Он не успел…

Шилков, еще ничего не понимая, вернулся в комнату. В руках у него была записка, сложенная в несколько раз. Он развернул ее, и неровные карандашные строчки так и запрыгали у него перед глазами:

«Милые мои Оленька и Асёнка! Знаю, что вы волнуетесь за меня. Не надо. Вот получил, кажется, хоть какую ни на есть, а возможность написать вам. Идем к партизанам, будем бить врага, пока живы, в его тылу. Как вы там, родные мои? Очень, конечно, хочется мне быть с вами, но пока… Пока что впереди трудные времена. Буду драться до конца – за вас, за всех…

Оленька, очень тебя прошу, напиши родителям Трояновского, что он жив, здоров и тоже идет со мной. Он поотстал сейчас, но ждать, когда он подойдет, не могу. Спешу, торопят… Родители его живут в К.

Вот ведь что наделали, проклятые. Ну, да ничего, все еще вернется, и снова…»

Письмо не было окончено, без подписи.

– Откуда это у вас? – спросил Шилков.

Рассказ девушки был сбивчив. В ту пору еще девчонка, она ходила в лес с корзинкой: будто бы за ягодами, а на самом деле – к партизанам, связной.

Где-то в лесу они случайно встретились – связная и человек пятьдесят усталых, изможденных людей.

Тогда-то и подошел к ней этот, синеглазый.

– Слушай, милая… Я напишу тут письмишко. Будет возможность – перешли, нет – так нет…

– А какая же у меня возможность? – ответила Наташа. – Нынче у нас почта, сами знаете…

– Это-то верно, но… Мало ли что со мной случится. Вот я и решил со всяким встречным письма отсылать. Авось, одно да дойдет.

Тут же, на пеньке, он начал писать. Наташа торопила его: «Скорей, дяденька, мне бежать надо». Он не окончил письма – треснули где-то впереди выстрелы, он бросил карандаш, крикнул адрес и убежал со своей винтовкой. Какой там адрес! Она забыла его, продираясь через кусты, успев только сунуть письмо за пазуху: не бросать же его на пеньке…

– Когда это было? – снова спросил Шилков; волнение девушки передалось и ему, он сейчас жадно ловил каждое слово.

– Не помню, – ответила она. – Дней так десять, наверное, войны прошло.

Шилкову было ясно, что девушка видела отряд в тот самый день, когда эсэсовцы напали на измотанных, обессилевших, по-видимому плохо вооруженных людей. Сама она ушла и долго-долго слышала выстрелы: там били пулеметы, рвались гранаты… И кто был тот синеглазый, как звали его, кому он писал – так и не узнала она и не знает до сих пор.

Было ясно Шилкову и другое: это – последний след, больше он ничего не найдет. То, что было сейчас у него в руках, то, что рассказала Наташа, подтверждало правильность гипотезы: Дробышев погиб, его документы попали в руки разведки – стало быть, нужно искать человека, который разгуливает сейчас с документами Дробышева…

Гости затихли за стеной, в сенях кто-то шушукался, кто-то тревожно спрашивал: «Что там случилось?» А Шилков перечитывал эту записку и думал, думал… Он не слышал, как Наташа пригласила его пройти к столу, отдохнуть с дороги, повеселиться. Потом он словно бы опомнился:

– Спасибо большое, Наташа, я должен ехать. Да, простите меня, пожалуйста: я ведь поздравить вас забыл.

– Ну что вы! – вспыхнула девушка, смущенно опустив глаза.

Уже в вагоне Шилков снова достал письмо Дробышева. В голове складывалось донесение, его надо передать сегодня же по ВЧ.

Трояновский, о котором упоминает Дробышев, – по-видимому, его товарищ. Он жил в К., откуда приехал в Нейск Шилков. Может быть, родителям Трояновского известна судьба сына и следует через них попытаться узнать что-либо еще о Дробышеве?

5

Донесение Шилкова из Нейска было для Пылаева неожиданностью. Пылаев поначалу бегло просмотрел запись, потом внимательно перечитал несколько строк, подчеркнутых коричневым карандашом: только что донесение читал Черкашин, это были его пометки.

«…В отряде Дробышев находился с неким Трояновским, надо полагать – инженером из К. В письме содержится просьба Дробышева написать его родным…» Фамилия Трояновского и название города были подчеркнуты генералом дважды, а на полях было размашисто написано: «Проверить».

Пылаев взял со стола разграфленные листы бумаги. По его срочному требованию работники адресного стола гормилиции пять дней собирали все сведения о Владимирах с фамилиями на букву Т, жителях этого города, погибших или пропавших без вести в первый год войны. Сейчас Пылаев пробегал глазами фамилии: «Тихомиров… Тишкин… Томчин… Топлеников… Трахтенберг… Треногов…» Он пропускал эти фамилии, лихорадочно прочитывал страницу за страницей: «Третьяков… Троицкий… Трошин…» И вот, наконец, Трояновский.

Здесь было все, что в милиции могли узнать о Владимире Викторовиче Трояновском из бумаг, хранившихся в архиве. Год рождения 1911, по образованию – инженер-металлург, место жительства – улица Звезды, 18, квартира 3. По справкам из домоуправления, пропал без вести в 1941 году; официальных сведений нет.

Как всегда в таких случаях, Пылаев спорил с самим собой. Почему ты думаешь, что от имени Владимира Трояновского, а не Владимира Тихомирова, скажем, или Трошина, или Трахтенберга шел иностранный разведчик – тот самый, которого убили на границе? Только лишь потому, что одна фамилия из списка совпала с фамилией в донесении Шилкова? Чепуха! Нечего сомневаться, это тот самый Трояновский, который был с Дробышевым: инженер-металлург. Это может заинтересовать только Шилкова.

И все же подполковнику все больше хотелось познакомиться с семьей Трояновского и включиться в розыски Дробышева. Подсознательно, быть может, он связал бритву фирмы «PN и К°» с профессией Трояновского. Никаких промежуточных звеньев, просто – две крайние точки, не находящиеся между собой в логической связи. Но Пылаев приходил к выводу, что они все-таки могут быть связаны. А коль это так, надо действительно начинать с Трояновского.

Пылаев позвонил в адресный стол и попросил позвать к телефону начальника: надо было узнать, живет ли в городе еще кто-нибудь из Трояновских и не переменили ли они адрес.

Его просьбу выполнили быстро. Через несколько минут Пылаев уже знал, что Виктор Платонович Трояновский живет там же, на улице Звезды, 18, в квартире 3, а на вопрос Пылаева, кто он по профессии, ответили: металлург, доктор технических наук, профессор. Пылаев даже присвистнул: и здесь – металлург!

Но прежде чем пойти к Трояновскому, Пылаев зашел к Черкашину. Тот был чем-то недоволен, куда-то звонил, кого-то отчитывал и только кивнул подполковнику на кресло: сядь, подожди. Бросив трубку на рычаг, он еще долго думал о чем-то своем, морща и потирая лоб, а потом спросил:

– Ну, что у вас?

Затем он снова морщил лоб, молчал, хмурился и, наконец, сказал:

– Как же вы можете еще сомневаться в том, идти вам к Трояновскому или не идти? Плохо знаете людей, товарищ подполковник. О Трояновском-то, во всяком случае, можно было бы хоть слышать. Крупный ученый, работает в НИИ, сейчас ведет одну секретную тему. Уже одно это должно настораживать.

Пылаев вышел от генерала, раздосадованный замечанием, хотя понимал, что генерал был прав: он, Пылаев, впервые услышал, что есть такой крупный ученый – Трояновский.

* * *

Трояновский выздоравливал медленно. Теряя терпение, почтенный доктор наук, как школьник, стряхивал потихоньку от домработницы Глаши градусник, сбивая «излишки температуры». И хотя врач запретил ему выходить на работу еще дней шесть, Трояновский убеждал отпустить его в институт.

– Я ведь поеду на машине туда и обратно. Надену эту куртку. Ну хорошо, надену еще свитер.

– Виктор Платонович, вы же должны понимать…

– У меня пять дней нормальная температура, спросите у Глаши, – упрямо твердил он врачу. – Я здоровый человек.

Вечерами, когда его заходил проведать сосед, сталелитейщик Максимов, профессор жаловался:

– Это какой-то деспотизм! Врач – деспот, даже Глаша деспот… Глаша, вы слышите?

Глуховатая домработница выходила из кухни и спрашивала, к общему удовольствию: «Какой диспут? Мне некогда – картошка жарится».

К вечеру профессор начинал нервничать. Обычно ему в это время звонили из института и сообщали, как идут исследования. Очень уж некстати он заболел – когда все, казалось бы, уже подходило к концу и твердый сплав становился явью. Он нетерпеливо ждал звонка, сам каждый раз брал трубку, но чаще всего это звонили знакомые, справлялись, как здоровье. На звонок инженера завода Льва Петровича Савченко он просто прорычал в трубку:

– Здоров, здоров, что вы волнуетесь?.. Вы бы зашли лучше, Левушка, да помогли бы мне вырваться в институт.

Но и Савченко не хотел ему в этом помочь, а в прихожей он еще шепнул Глаше:

– Не выпускайте его никуда. По-моему, Виктор Платонович просто храбрится.

Трояновский играл с Савченко в шахматы, ворчал, проигрывая, поглядывал на молчащий телефон и, не выдержав, сам звонил в институт.

– Что вы так нервничаете, Виктор Платонович? Нельзя так, право же, – говорил Савченко.

– И вы туда же: «нельзя, нельзя!» – набрасывался на него Трояновский. – У меня там все к концу идет, а я тут… дебюты разыгрываю… А ведь знаете, Левушка, действительно все идет к концу.

– Закон диалектики, – улыбался Савченко уголками рта.

Оставшись один, профессор задумался.

Да, кончается долголетний труд – труд, начатый еще покойным сыном. Здесь, на массивном столе мореного дуба, стоит фотография Володи.

Да, он мог бы стать большим ученым…

Всякий раз, вспоминая Володю, Трояновский чувствовал, как тупая, гнетущая боль заполняет всю грудь, ему трудно становилось дышать. Но затем приходила одна ясная, светлая мысль: «Это был мой сын. Это мы его вырастили таким…» Прикрыв глаза, он четко – будто бы он сам, а не Лев Петрович Савченко был свидетелем гибели Владимира – видел одну картину: Володя сжигает все бумаги, рядом с ним его друзья – они отстреливаются, а те все идут, идут…

Нет, об этом не надо думать – не надо думать о смерти жены и гибели сына. Лучше – о другом. Не сегодня-завтра в индукционной электропечи будет вариться сплав тверже стали, но легкий, как алюминий. Трояновский не скрывал от себя, что это его последняя крупная работа…

Звонок в прихожей оторвал его от раздумий. Он услышал, как зашаркала по коридору Глаша («Наверно, вечерняя почта»), и, отодвинув журналы, лежавшие перед ним на столе, открыл пишущую машинку: нужно было написать письмо в Нейск: местная газета просила статью о кислородном дутье при плавке…

– Виктор Платонович, к вам, – приоткрывая дверь, негромко сказала Глаша.

– Ко мне? – Трояновский невольно дотронулся до небритого, заросшего седой щетиной подбородка: – Пусть проходят, кто там?

Высокий мужчина в темном костюме был не знаком Трояновскому. Профессор недоуменно разглядывал его открытое, спокойное лицо, внимательные глаза, волосы, тронутые кое-где ранней сединой, и напрасно напрягал память; нет, раньше они не встречались.

– Простите…

– Моя фамилия Пылаев, – ответил тот. – Это вы меня простите, профессор: я знал, что вы нездоровы. Но дело у меня, к сожалению, срочное. Вот…

Он протянул Трояновскому плотную книжечку в ярко-красном переплете – свое удостоверение, и Трояновский, мельком взглянув, удивленно поднял лохматые брови:

– Так. Чем могу служить? Да садитесь, садитесь, пожалуйста.

– Разговор у нас долгий, Виктор Платонович и, пожалуй, трудный для вас… к сожалению. Вы, видимо, понимаете, что меня привело к вам следствие.

– Да, да… Я слушаю вас, товарищ Пылаев.

Но Пылаеву было нелегко начать этот разговор. Он продумал его заранее во всех подробностях, до мелочей: профессор болен, одна неосторожная фраза может разволновать его.

– Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно, Виктор Платонович. Речь идет о том, что мы ищем одного… врага. И найти его мы можем с вашей помощью. Для этого мне необходимо узнать кое-что… о вашем сыне.

Трояновский вздрогнул и побледнел.

– О моем сыне?.. Он погиб в 1941 году.

Пылаев кивнул и перевел взгляд на большую фотографию, стоящую на столе. Владимир был похож на отца: то же чуть удлиненное лицо, упрямые складки возле губ.

– Откуда вы знаете, что он погиб?

– Как «откуда»? Об этом все знают… – Трояновский отвернулся и добавил жестко: – Я не знаю случаев, когда человек выживал бы, получив в голову очередь из автомата.

Пылаев промолчал. Странно: Трояновский знает даже такие подробности, а между тем в донесении Шилкова из Нейска говорится, что никто из отряда не спасся, погибли все.

– Вам… кто-нибудь об этом рассказывал? – спросил, наконец, Пылаев.

Трояновский ответил: да. Да, рассказывали. Ему словно бы не хотелось отвечать, и Пылаев понимал его. Видимо, профессор не мог понять – в чем же дело, почему чекист так настойчиво, хотя и мягко, расспрашивает о сыне И Трояновский ответил вопросом на вопрос:

– Скажите, мой сын…

Пылаев посмотрел старику в глаза, и тот ответил таким же прямым, испытующим взглядом.

– Нет, – сказал Пылаев. – Скорее всего ваш сын действительно… погиб, и погиб геройски. Однако следствие привело меня именно к вам, и, я повторяю, мне все-таки надо узнать многое. Кто же вам рассказывал о его… гибели?

Трояновский, казалось, немного успокоился. Вот что он затем рассказал Пылаеву.

В 1943 году, примерно в августе, на квартиру к профессору пришел не знакомый ему человек. Он не сказал ни слова и только протянул тетрадь в кожаном переплете: это был дневник Владимира, в котором он записывал свои наблюдения за ходом исследований нового сплава.

Трояновский провел его в кабинет, усадил в кресло и, шагая по комнате с тетрадью в руке, повторял: «Боже мой… боже мой… Но откуда это у вас?» Человек не мог отвечать, в глазах у него стояли слезы, он судорожно глотал слюну: волновался он не меньше самого Трояновского.

– Я инженер, работал в Нейске… Потом – война… Мы дрались – рабочие несколько дней держали комбинат. Потом ушли в лес. Он начал жечь на костре все бумаги, мы ему помогали и отстреливались. Но было уже поздно. Я не успел сжечь эту тетрадь. В костер бросили гранату, я отскочил за деревья. Потом я увидел, как падает Владимир: в него стреляли из автомата в упор… Я выстрелил в эсэсовца и побежал в лес… До сих пор не знаю, как мне удалось тогда спастись… Я опомнился – в кармане эта тетрадка.

Этого человека зовут Лев Петрович Савченко, сейчас он работает инженером здесь, на металлургическом заводе.

Пылаев осторожно перебил Трояновского:

– Значит, он разыскал вас и вернул тетрадь сына?

– Да. До этого он работал где-то на Урале. Ему удалось перейти линию фронта, он был ранен… И приехал сюда уже с Урала.

Пылаев поблагодарил его, раздумывая над тем, как приступить ко второй части этого разговора – второй и самой для него важной.

Наконец он спросил:

– Стало быть, эта тетрадь – единственное, что осталось?

– Да.

– А не принадлежала ли вашему сыну вот эта вещь?

Он вынул из нагрудного кармана массивный серебряный портсигар с монограммой «ВТ» и протянул Трояновскому. Старик взял его и вдруг вскочил, стиснул портсигар дрожащими, побелевшими от усилия пальцами.

– Боже мой!.. Володя… Это… это мой… мой подарок…

Он задыхался. Пылаев, встревоженный, потянулся было к стоящему на столе графину, но Трояновский остановил его:

– Ничего, ничего… Это сейчас пройдет… Простите меня, пожалуйста… Сейчас, сейчас… Вот так, все и прошло. Да, это его портсигар.

Пылаев облегченно вздохнул, откидываясь на спинку кресла. Ему казалось, что его до сих пор тоже что-то душило, а теперь отлегло от сердца. Значит, именно сюда, к Трояновскому, шел шпион, убитый на границе. Что это? Удача? Счастливое стечение обстоятельств? Пылаев мельком подумал об этом. Нет, просто правильно избранный путь. В конце концов он рано или поздно пришел бы к Трояновскому, его имя значилось в том списке, который подготовили в милиции.

Оставалось последнее, но не главное: узнать, Владимир ли писал эту записку или нет. Уходя от Трояновского, Пылаев унес с собой несколько писем Владимира: опытные специалисты быстро определят, его ли это почерк.

Но прежде чем уйти от Трояновского, Пылаев долго еще разговаривал с ним о Владимире, и профессор уже охотно рассказывал о работе сына над новым твердым сплавом, о его дружбе с уральским металлургом – дай бог памяти, как его фамилия?.. Пылаев подсказал: «Дробышев», и профессор удивился:

– И это вы знаете? Но в чем же тогда дело?

Подполковник ответил уклончиво:

– Мало ли плохих людей еще живет на белом свете…

Трояновский проводил Пылаева до дверей и, пожимая на прощание руку, тихо сказал:

– Я никому, разумеется, ничего не скажу. Но после того как вы кончите следствие, я могу рассчитывать…

– Портсигар? – догадался Пылаев. – Ну, конечно, мы вернем его вам.

Вечером Пылаев позвонил генералу домой. К телефону подошел Тимошка и пискливым голоском сказал: «Алё! Тимоша слушает». Пылаев засмеялся:

– Здравствуй, Тимоша. Это дядя Пылаев говорит – узнаешь? Ну, тот самый, который тебе корабли из бумаги делал. А дедушка дома?

Тимошка что-то долго соображал, пыхтел и, наконец, снова пропищал:

– Дома. Сам телевизор смотрит, а мне не дает и спать прогоняет, а там… а там инте-ре-есно…

Но Черкашин уже отнял у Тимошки трубку, и Пылаев услышал его смех: «Ах ты болтунишка…»

– Я слушаю, – сказал Черкашин.

– Товарищ генерал, это подполковник Пылаев говорит.

– Да, да…

– Так вот… Начало удачное.

– Подтвердилось?

– Да.

Черкашин снова засмеялся, и Пылаев не понял: то ли Тимошка выкинул там какую-нибудь смешную штуку, то ли это был удовлетворенный смех оттого, что в следствии наступил перелом.

– Приезжай сейчас ко мне, – переходя на «ты», попросил Черкашин. – Посидим, побалакаем. А то тут мои женщины заставляют меня «Кармен» по телевизору слушать, а я не хочу. Карменсите годиков этак за шестьдесят, дамочка в три обхвата – не очаровывает…