Текст книги "Паруса в океане"

Автор книги: Эдуард Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

8. В поисках истины

Набожность, начитанность и аскетизм быстро принесли Ахтою известность в Тире. Его наперебой приглашали в храмы, богатые дома и ко двору. Но жрец истины, лишенный и тени тщеславия, собрал толпу единомышленников и отправился в путь по святым местам Финикии.

Величайшей святыней ученого мира хананеев была гробница мудреца Санхуниафона, автора истории Финикии в девяти книгах. Славу Санхуниафона мало тронуло время: ровно через тысячу лет после его смерти мудрейший Филон Билбский, писатель-эллинист, счел весьма полезным выдать свои произведения за творчество Санхуниафона – своеобразный случай, так сказать, плагиата наоборот.

Итак, Ахтой – паломник. На его посохе, увитом амулетами, искусно выжжены классические иероглифы, слагающиеся в чудесный стих:

 
Вперед, моя трость!
На тебя опираюсь,
Избрав для прогулок своих
правды стезю,
Где и состарился я.
 

Навстречу паломникам вышел хранитель гробницы, еще крепкий старик с длинными спутанными волосами. Перекинувшись с ним фразами вежливости (старик неплохо изъяснялся на нижнеегипетском, как и подобало уважающему себя мудрецу), Ахтой поразился его тихому, но твердому голосу, необычному для жреца. И вообще столько в старике было скрытой силы и обаяния, что египтянин неожиданно для себя подумал: «Ему, должно быть, ведома истина истин!»

Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем. И Ахтой заводил разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине, единственной и желанной.

Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.

И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц мудрости, – все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости.

Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и, чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим молоком.

В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного костра. Говорили о великих мудрецах древности – Имхотепе, Санхуниафоне, Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости, добра и зла.

– Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? – Ахтой не отрываясь смотрел в грубое загадочное лицо старика.

– Прав, – ответил хранитель, – но в твоих словах только тень правды. В твои годы я грешил тем же… Душа насилия – не просто жадность, а жажда власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.

Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, – так их мысли были схожи.

– Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее удержать. Она беспощадно тяжела.

– Так тебе она ведома? – Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея…

– Скажи, всеми богами заклинаю, – голос Ахтоя вдруг осип.

Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.

– Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой разум.

– Ка-ак?..

Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить на лезвие кинжала.

– Запомни, – решился он, – слишком почитаемый авторитет – оковы для мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.

Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет – небо!"

Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.

– Авторитет? Какой?

Старик молчал.

– Цари? Может, боги?

Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.

Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его заплетались.

Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц. Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные их громкими голосами.

Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась в плечо.

– Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..

– О боги!

– …Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы слышали ваши речи.

– Нет" – воскликнул египтянин. – Пусть его покарают боги, но не люди!

– Еще не поздно, поспеши, – произнес мрачно паломник и побежал, спотыкаясь, к кострам.

Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных табличек…

Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства? Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни? Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и я не могу причинить ему зла!..

9. Трудная жизнь рабби Рахмона

Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен, тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок, ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.

Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках сушить на солнце.

– Целую следы твоих ног, адон Беркетэль…

Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.

– Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя в долг.

– О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду, отрываю от себя…

– Сколько он должен тебе уплатить?

– Один эвбейский талант серебром, всего один талант. – Рабби был достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле: коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.

Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре, разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.

– Не суетись. Когда суд? – спросил он без обиняков.

Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?

– Ч-через два новолуния, адон настоятель, – через силу выдавил ростовщик.

Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один талант.

– О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои слова сладостны, как напиток, настоенный на хмеле и меде… Так что я должен делать?

– Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно новолуние.

По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их поцелуями.

Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.

– С появление молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени Астарт и потребуешь вернуть долг.

Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его уже не дрожал.

– Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.

Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.

– Ну?

Ростовщик тяжко вздохнул.

– У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги царю и в храмы жертвуют, и… – видя, что Беркетэль довольно легко для его комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: – Дети у меня, и у детей тоже дети… – Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты, рабби Рахмон тараторил без умолку. – Да не падет твой гнев, господин, на мою голову и на мой род. Я сразу заприметил парня по имени Астарт – он смел, опрометчив, любит погулять, и еще у него есть большой грех – он беспутно щедр… Его можно запрячь на многие годы… на всю жизнь. Он будет с каждой луной отдавать мне по таланту серебра да еще будет благодарить меня. Эти бойкие парни глупы, не знают сами, на что способны… Если бы не мы, ростовщики, они бы бездельничали. Он будет моим рабом, только не клейменным. И пусть он станет хоть небожителем, а из моих рук ему уже не уйти…

Жрец поморщился при упоминании о небожителях и произнес с ленцой:

– Новая луна взойдет на четвертую ночь. Тогда и будет суд.

Наконец ростовщик понял все: жрец хочет расправиться с неугодным ему человеком чужими руками. И он захныкал, пытаясь хоть что-то выжать из Беркетэля.

– Я буду разорен, а так надеялся на парня…. А что с него взять, когда он станет рабом? Такие люди в работе не живут, они чахнут и пропадают… Адон Беркетэль, это будет очень плохой, никчемный долговой раб…

Жрец откинул тяжелую, обитую железом крышку ящика – он был полон серебряных слитков, тусклых, в шлаковой грязной пленке – каждый слиток весом в один дебен.

– Я покупаю у тебя долгового раба по имени Астарт, – сказал Беркетэль. – Ты сам сказал, что это очень плохой раб.

Ростовщик проклял свой длинный язык, Беркетэль засмеялся и бросил ему, как кость собаке, один слиток, затем второй, третий. Ростовщик хватал их на лету и расставлял в ряд перед собой. Жрец с грохотом опустил крышку ящика, рабби Рахмон торопливо пересчитал бруски.

– Пять! Всего пять дебенов! – завопил он. – Я окончательно разорен!

Жрец оторвал от дымчатой кисти на большом серебряном блюде несколько крупных влажных виноградин, бросил их в рот.

– Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не забудь пожертвовать в храм Великой Матери.

Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки. Надо же, вырвать добычу из-под носа, да у кого? У рабби Рахмона, разорившего не одного тирянина, имевшего не десять и не двадцать долговых рабов… И хотя уязвленное самолюбие не давало покоя Рахмону, он не мог не восхищаться хваткой Беркетэля. "И ведь еще молод! Боги! Что будет лет через двадцать… Расправиться с человеком его, рабби Рахмона руками и не заплатить за это почти ничего! Ну да, храм всегда в стороне, отдувайся, смертный, трудяга-ростовщик, не знающий покоя ни днем ни ночью…"

На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и заборов он неожиданно увидел старика скифа, ковыряющегося в куче мусора. Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.

– Эй, человек, подойди, не пожалеешь.

Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.

– Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в поисках куска хлеба.

– Я мучаюсь? – удивился скиф.

– Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь…

– Не умираю. Я сыт. У меня есть рабы… раб.

– Но в мусоре ты копаешься!

– Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпочки разные, а вчера нашел целую подкову…

Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.

– Хочешь получить это?

Скиф пожал худыми плечами.

– Давай.

– Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.

Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом вдруг замолчал.

– О почтенный, почему ты молчишь, продолжай!

Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногам. Ростовщик заметался вокруг него, потом увлек с дороги подальше от людских глаз. Кончилось тем, что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.

– И еще лошадь, – сказал тусклым голосом скиф. – Киликийской породы.

– Будет тебе лошадь, клянусь Ваалом!

Скиф поведал о том, что удалось подслушать из разговоров друзей Эреда.

– Еще говори, о почтенный! – воскликнул рабби Рахмон, когда старик замолк. – Хочешь, я отдам весь этот мешочек с дебенами?

Скиф посмотрел на тяжелый мешочек в смуглых жилистых руках рабби Рахмона и опять начал говорить.

– Все, – наконец сказал он и опять начал смотреть на мешочек.

– Мало рассказал. Узнаешь больше, приходи, получишь… Подожди, а ты никому больше не рассказывал о бунтовщиках?

– Никому, – ответил скиф и поплелся назад к мусорной куче.

Рабби Рахмон бежал по главной улице Тира, натыкаясь на людей и повозки. У ворот царского дворца, обитых толстыми медными листами, горящими на солнце расплавленным золотом, перевел дух, затем ударил в бронзовый гонг, предназначенный для посетителей. Ворота со скрипом разверзлись, и вскоре рабби Рахмон предстал перед начальником стражи. Начальник, полуголый араб, расписанный татуировкой и увешанный оружием, свирепо уставился на вспотевшего ростовщика.

Беда, господин, о боги! – закричал рабби Рахмон в панике. – Я бросил все, все свои важные дела, чтобы прибежать сюда! Я уже разорен, потому что бросил все и прибежал. А как я бежал!

– Говори, пустое семя! – рявкнул араб.

– Все скажу, обязательно скажу, и только тебе, могучий воин!..

Начальник стражи в сердцах топнул и процедил сквозь зубы длинное ругательство.

– Страшные люди замыслили… О Ваал! Ниспошли мне силы! – вопил ростовщик. – Такое замыслили!.. Я знаю их имена, я знаю, где ночуют их презренные тела, я все знаю, о господин! Сколько я получу за такую весть?

Араб заскрипел зубами и, подозвав одну из своих жен, снял с ее руки браслет, швырнул его под ноги Рахмону. Тот внимательно рассмотрел узор на браслете, камень, попробовал на зуб металл, остался доволен. И только после этого рассказал все, что узнал от скифа о заговоре рабов.

Весть потрясла начальника стражи. Бунты и смуты были редки в Тире, но если случалось, то оставляли в памяти людей глубокие следы. Араб было потащил за собой ростовщика в царские покои, чтобы царь услышал о бунте из первых уст, но уж слишком грязен и непригляден был рабби. Поэтому ростовщика он прогнал прочь, подарив ему помимо браслета еще и шлепанцы со своих ног.

Выйдя из дворца, ростовщик потоптался на месте и со всех ног кинулся на базар.

Базарный старшина сидел среди сутолоки под светлым тентом, толстый, усатый, с массивными перстнями на всех пальцах. Базарный старшина пыхтел над необожженной глиняной табличкой, складывая длинный ряд чисел.

– Тебе я первому скажу, старый товарищ! – горячо зашептал рабби Рахмон ему на ухо. – Бунт в Тире будет! Я видел этих нечестивцев, знаю их имена. Тебе я первому скажу за двести дебенов!

Получив двести дебенов от перепуганного насмерть толстяка, рабби побежал к казармам ополченцев, таща на себе тяжелый мех со слитками.

Базарный старшина – с той же скоростью – к царскому дворцу.

Начальник ополченцев, могучий муж с холеным, как у женщины, лицом оказался глупым и упрямым – никак не хотел давать триста дебенов, но ростовщик не уступал.

Поздно вечером Астарт и Эред, возвращаясь с верфи, увидели тщедушного усталого человечка, волочившего по земле несколько тяжелых мехов.

– Добрые прохожие, помогите слабому человеку, и боги вам воздадут… – со стоном вымолвил человечек. Астарт узнал рабби Рахмона.

– Смотри ты, – удивился Астарт и, пнув мех, услышал мелодичный звон. – Ухватил где-то сухую корочку? Перед сном поклевать?

Молодые люди взвалили мехи и, подтрунивая над едва ворочавшим языком рабби, донесли их до его убого логова, мало похожего на человеческое жилье. В знак благодарности ростовщик угостил их черствым хлебом, который и сам с удовольствием уписывал, и сильно разбавленным дешевым вином, в котором плавали островки плесени.

10. День жертвоприношений

Все свои надежды Астарт возлагал на лодку. И вот она готова стройное создание из кедра. Мачта – из цельного ствола молодой пальмы. Парус сшила Агарь. Ни одного металлического гвоздя или скобы не было вбито, все держалось на бамбуковых клиньях и тростниковых нитях – такова была традиция финикийских кораблестроителей. Хананейские кормчие Тира, Сидона, Гебала смело прорывались на них через рифы и прибойную волну к самым неудобным берегам, не боясь, что судно подведет, даст течь или развалится от ударов днища о камни.

Астарт щедро смазал днище китовым жиром для предохранения от древесного червя. Предстояло последнее: жертва Мелькарту.

Астарт и Эред выбрали на базаре молодого чернокожего раба с блестящими кроткими глазами газели и повели его в храм, оставив работорговцу царский перстень.

Когда-то храм Ваала, или Мелькарта, покровителя Тира, стоял на отдельном малодоступном островке, был неказист. По сути дела, он представлял собой площадку для жертвоприношений, окруженную сложенными из камня стенами, – архаический храм, оставшийся, может быть, с каменного века. Но лет за триста-четыреста до описываемых событий могущественный царь Тира Хирам Первый снес древние храмы, построил новые, более подходящие для столицы огромной морской державы. В то же время была засыпана мелководная, заросшая водорослями лагуна, за счет чего значительно расширилась базарная площадь и район островного Тира, названного греками Еврихором. Кроме того, был засыпан пролив, разделяющий островок с храмом, и город. Таким образом, мрачный, сложенный из дикого камня храм Мелькарта, построенный Хирамом, оказался на оконечности скалистого мыса, с трех сторон окруженного морем. В память о себе могучий царь установил в храме большую колонну из чистого золота, добытого в ливийских колониях тирян.

Друзья прошли над обрывом по узкой дороге, выложенной каменными плитами с выбитыми на них нравоучительными изречениями, благоговейно склонившись, вползли в храмовую тень. Преклонили колена перед священной золотой стелой царя Хирама, затем перед светящимся в полумраке смарагадовым четырехугольным столпом, чудом предантичного мира. Чтобы посмотреть на этот столп, приезжали из Аравии, Иберии, Индии.

В глубине храма показался лысоголовый жрец, высокорослый, величественный, чуть-чуть похожий на обыкновенного мясника из базарной лавки.

– Что вам надобно, о смиренно ползающие?

Астарт объяснил, не поднимая головы. Мелькарт для Астарта – больше, чем бог, которому нужно поклоняться и которого нужно бояться. Это путеводная звезда его жизни и опора в странствиях и в дерзкой борьбе с чужими богами.

Друзей провели в святая святых храма – к каменному изваянию дельфина с рогатой головой бога. Сквозь клубы мирры, ладана, сильфия тускло поблескивала золотая чешуя. В большой каменной чаше перед ликом Мелькарта – груда облитых нефтью поленьев.

Астарт выложил на столик несколько мелких, как маслины слитков серебра – каждый достоинством в один ките: такова была плата за ритуал. Даже столь могучий и всесильный бог пристрастен к жалким земным дарам. Из клубов благовонного дыма появился жрец, приставленный к алтарю. Очертания его фигуры были расплывчаты, словно он был невесом, вот-вот взлетит в воздух. Жрец произнес речитативом:

– Да будет Ваал силою! Слава, хвала и восхваление Высшему Отцу, Повелителю Сущего и Несущего, Властителю Моря и Времени, Покровителю Удачи, Разящему Мечу Ханаана! Сжалься и прими, о Мелькарт, Царь Неба и Тира, скромную жертву кормчего по имени Астарт и друга его по имени Эред. Снизошли свое милосердие и благость свою на их новую лодку. Да не порвется парус ее! Да не протечет днище ее! Да не обломится мачта ее! Да не ударится она о злобный камень! Аминь!

Двое рослых жрецов подвели к алтарю чернокожего раба с глазами газели. Он был еще почти мальчик и дрожал при виде зловещих приготовлений. Он робко упирался и плакал, не смея звуком своего голоса нарушить пугающую тишину. Жрец алтаря поднял Священную Палицу для оглушения жертв.

Астарт и Эред распростерлись ниц, прижавшись лбами к отполированным богомольцами плитам.

– Свершилось! – провозгласил жрец, и раскатистое эхо заметалось под низкими сводами.

– Проклятье! – Астарт не мог освободиться от неприятного видения: глаза чернокожего раба преследовали его.

Друзья медленно подходили к дому. Настороженная тишина, неуютный ветер с моря… И вдруг сдавленный женский крик:

– Беги, Эре…

Тотчас из-за стен примыкавших к улице особняков, высыпало десятка два парней в сверкающих доспехах.

– Астарт, ты нам не нужен, – сказал старший ополченец, обнажив меч. Мне приказано взять твоего друга-заговорщика.

– Подождите!..

Парни оттолкнули Астарта и набросились с веревками на Эреда. Астарт сбил ударом кулака одного, сцепился со вторым. Эред тем временем подмял под себя нескольких человек и разметал остальных, словно щенят, хотя это были, как на подбор, плечистые и упитанные молодцы, призванные охранять власть самых знатных и древних семейств Тира.

– Астарт, лови! – он бросил меч другу.

– Но я поклялся не брать его в руки! – закричал тот в отчаянии.

Эреду в жизни своей почти не приходилось иметь дело с оружием, ведь он был с рождения рабом. Поэтому один из ополченцев легко обезоружил его, сильно поранив ему руку. Меч со звоном упал на булыжную мостовую.

– Астарт! – Эред рухнул на колени, прижав к животу окровавленную кисть руки. Плечи его затряслись. – Астарт!..

Страшен был вид плачущего, стоявшего на коленях гиганта.

Астарт хрипел с приставленным к горлу острием меча.

– А ты благоразумен, – похвалил его начальник отряда, – я думал, ты перебьешь половину моих людей. О тебе столько говорят. – Он нагнулся и поднял лежащий у самых ног Астарта тяжелый меч из филистимской стали. Отпустите его, он не такой дурак, чтобы драться с нами.

– Но я же поклялся Мелькартом! – Астарт схватился за голову.

Истекающего кровью Эреда привязали к длинной жерди и понесли, как обычно охотники носят добычу.

– Но я же поклялся, – бормотал Астарт, валяясь на дороге.

Словно из-за глухой стены доносился плач Агари:

– О беды, беды великие обрушили на нас боги, – рыдала она, царапая в кровь щеки и грудь, – лодку разбили, Эреда забрали… о беды!

– И лодку тоже? – опомнился Астарт.

Агарь дико вскрикнула, в конце улицы показалась процессия, возглавляемая рабби Рахмоном и долговым судьей в неизменном парике.

Ларит выскользнула из-за Священного Занавеса, и музыкантши заиграли танец любви. Движения жрицы были отточены и грациозны. О, Ларит любила свои танцы. Больше жизни своей она любила музыку, песни. Отними их у нее и не будет Ларит… Она танцевала и одновременно пела вместе со всеми, ибо нельзя было не петь эту чудесную мелодию любви, в которой все: и страсть, и волнение, и смертельная тоска, и ожидание радости. Песнь, сложенную богами, ибо только боги способны собрать воедино и торжественность египетских гимнов, и удаль вакхических песен греков, и военные напевы Ассирии, и дикие завывания кочевников пустыни. Финикия! Мир поет твои песни, учит твой алфавит, поклоняется твоей разноликой культуре. Мир восхищен красотой твоих жриц и готов перенять твои идеалы, не подозревая, что это идеалы его собственные…

Раздвинув Священный Занавес, выглянула гладкая физиономия с такими мясистыми и оттопыренными ушами, что они скорее походили на крылья летучей мыши или ломти пахучего сыра, привозимого с ионических островов. Это жрец-настоятель, вершитель судеб храма Богини Любви и Плодородия. И не только храма… Он недоволен. Ларит, повергнув всех в экстаз, забывает о главном: жертве перед алтарем на бараньих шкурах. Ведь пришедшие в храм Астарты платят совсем не за песни.

Ларит танцует! Ее бедра, руки, грудь, пышная копна волос – все в движении, вся она в танце, вся отдалась мелодии и ритму. Музыкантши в исступлении истязают свои инструменты. Грубые мужчины, матросы и купцы, принесшие с собой запахи моря и гаваней, плачут от восхищения. На лицах их, старых и молодых, свежих и морщинистых, блаженные улыбки. Они счастливы. Они встретились с искусством. Они запомнят этот день надолго.

– Прекратить! – громко шепчет жрец-настоятель, и вот раскатисто гудит Священный Колокол.

Все вздрогнули, музыкантши смешались, замолкли. Ларит покорно опустила плечи…

…Рассвет. Ларит брела по пустынным улицам, спотыкаясь и раня ноги в кровь. Нищий, спавший в канаве, проснулся от звука ее шагов и испуганно уставился на нее.

Ларит шла и шла, и дорога казалась бесконечной. "Приду и скажу: уходи из Тира, уезжай куда-нибудь. Далеко-далеко. Чтоб о тебе ничего не было слышно, чтоб ничего не напоминало…"

Жрица, забывшись, закричала на всю улицу:

– Не могу служить богине, пока ты здесь!.. Не могу!..

Дом Астарта был пуст. Дверь заколочена. У самых ворот – черепки разбитого кувшина. Ларит бессильно опустилась на землю.

– Кто, кто там? – встревоженный сонный голос, казалось, донесся с небес.

С крыши свалился тюрбан сторожа-раба. Раб долго разглядывал нагую женщину, затем скатился наземь и протянул жрице свой изодранный плащ. Простое проявление человечности этим жалким существом, полуживотным в глазах свободнорожденной, так растрогал ее, что она зарыдала, обхватив его грязные тощие ноги.

– Госпожа, разве можно, я раб, госпожа…

Ларит что-то говорила о себе, о своей по-настоящему рабской, хуже рабской, доле, об Астарте…

– Господина по имени Астарт обратили в рабство. За долги, – раб отошел подальше и говорил с опаской.

Господин по имени Астарт… а?.. Что ты говоришь? Разве можно так?..

– И девушку по имени Агарь, которой он дал жизнь, я хотел сказать, свободу… тоже…

– О жестокие боги!..

И сразу все стало на место. Астарт, ее мужественный, благородный, прекрасный Астарт, ее единственная любовь, в такой беде, которая хуже смерти. Она будет просить богиню помочь юноше, носящему ее имя. Ларит не поскупится на жертву. Она умрет у алтаря Великой Матери…