Текст книги "Катастрофа"
Автор книги: Эдуард Скобелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Поразительно – это была… Луийя! Она, конечно, была уже мертва: ступня раздавлена, лицо и грудь в крови. Подумав, что труп Луийи не представляет опасности, я бросилась к Уэсуа, в беспамятстве лежавшему на железном полу. Это жестокое и вероломное животное следовало прирезать немедля…
В синем свете я разглядела, что это не Уэсуа, – это был Фромм. Когда-то он слыл порядочным человеком, но теперь нельзя было полагаться ни на одну сволочь.
Я бы убила его, заколола, как свинью, – ярость, ярость переполняла меня. Но мысль случайная остановила: «А если я одна останусь в этой стальной колбе?..»
Растерявшись, я вновь подошла к меланезийке, чернокожей интриганке, которая не раз ставила меня в безвыходное положение. На полу валялись отрезанные кисти рук. Две черные и одна белая…
Я поняла, что у меня вновь начинаются галлюцинации и я вот-вот потеряю сознание. Чтобы не разбиться при падении, я опустилась на колени. Слабость охватила меня и безразличие ко всему. Макилви говорил, что это следствие облучения, которого хватанули мы, пока добрались до тоннеля…
Гибнет или уже погиб весь мир. И все равно – нужно сопротивляться до последнего. Не мы виновны в свершенном преступлении. Наш долг – перенести все муки. Мы – свидетели, мы – судьи, мы будем говорить от имени всех, кого убили!
Мир не нашел стимулов для единства в борьбе, трусость обрекла на уничтожение народы, эгоизм погубил людей, пропаганда стерла их разум…
Кто выстоит, кто уцелеет, поднимется над страхом и выгодой. Теперь уже мы навсегда похороним мир неравноправия. Мы будем беспощадны – зная, какую цену заплатили народы за иллюзии!
Луийя, ты должна, должна, должна выстоять! Луийя, ты должна, обязана жить! Отныне мир принадлежит людям, не знающим страха, а значит преданным только справедливости…
Сознаюсь, я очень страдаю. Но я знаю, что я страдаю меньше, чем другие… Я должна себе это внушить. Я внушу, потому что это правда: я страдаю меньше, чем другие…
Силы мои казались безграничными. Теперь я раздавлена. Это нервы и облучение: налицо все симптомы – слабость, апатия, боли во всем теле. Временами панический ужас, – когда пытаюсь представить, что означает катастрофа для культуры.
Долг выше страдания. Долг выше страдания…
Многие погибли от отчаяния. То, что я пережила, – безотносительно к мукам, которые еще ожидают меня, – выше психических возможностей. Значит, человек может быть выше самого себя. А если может, значит, должен. Должен – ради Страшного суда, который настал… Отныне все, кто стоял над нами, – наши заклятые враги. Теперь уже сделки с ними невозможны. Их надо убивать, не вступая в переговоры. Наступило время расплаты. Пощады не будет никому…
Фромм неплохой лично человек, но тоже предатель. Он потрясен. Сумеет ли он выжить, выстоять? Поймет ли что-нибудь в том, что произошло? Вряд ли поймет, все равно не поймет…
Разум дан природой для всех, а если для одного или для банды, – это уже не разум – что-то иное. Брат прав, тысячу раз прав!..
Жаль Фромма. Ни уговорами, ни лаской, ни угрозой я не смогла растормошить его. Он сломлен. Не исключено, что он покончит самоубийством, как многие из тех, кого я видела в коридоре. Еще горел свет, еще оставалась какая-то надежда, когда ослепший Ламбрини вскрыл себе вены. Он сделал это на моих глазах при помощи перочинного ножа, который носил в замшевом чехольчике на поясе. Я не отговаривала его. Никто не отговаривал. Все были не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый, жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и окоченел – с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил одновременно разным богам…
В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в одно убийцу и жертву, праведника и негодяя…
Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из огня, тогда как другие – о страшно! страшно! – бежали в огонь… Сами бежали в огонь…
Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками. Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет! Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали логика и справедливость… Что-то не так, не сходятся концы с концами: мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости, иначе это не мораль… Но все же мораль должна давать перспективу, вот что. Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ – все люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не понимала спасительного смысла правды…
Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И все же он остановил негодяя…
Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм и какая-то женщина. И еще руки – чьи-то оторванные кисти рук, похожие на перчатки…
Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил, сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком случае, продлить свои дни.
Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе, после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм. Порознь никому не выжить… Что же мы прежде не думали об этом?..
От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною…
Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг – жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя.
«Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих», – ты прав, Око-Омо… Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу…
Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек, это было далекое подобие человека – жалкий, трясущийся урод, – неужели каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть Фромма и – не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди в полном уединении…
Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки не задержали его внимания.
Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный, держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде…
Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов? Человек был раздавлен ужасом свершившегося, – насколько он отвечал за себя?
Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол, вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки.
Это он здорово придумал – покончить с собой в убежище. Я с восхищением наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой или не сумеет…
Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить в стенку переборки. Над дверью зеленело табло – «Кухня-столовая».
Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик. Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он взглянул на меня без удивления.
– Пить! – я собою не владела.
Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам скрылся за противоположной дверью. «Спальня» – светилось на ней.
Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама, создающая ощущение простора и воздуха, – лес, поля, река, на горизонте горы… Нажмешь на кнопку – фонограмма живых звуков мирного сельского быта: пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами…
Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял себя и свое право на настоящую природу?..
Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала, что вкус лимона – химия: настоящий лимон не годился для приготовления напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище…
В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила, чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и тоже жадно пила воду.
Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла теперь, когда всех нас затопило горе.
В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось обаяние?
– Ты жива? – спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались – ее душило бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и прежде?..
– Откуда ты взялась, Гортензия? – осадила я ее контрвопросом.
– Я имею то же право на убежище, что и ты!
– С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а ты привела с собой шайку негодяев!..
Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше.
– Я сама по себе, а те – сами по себе!
– Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь.
– Идет, – кивнула Гортензия. – Только выбрось из головы, будто я обязана тебе… Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один из которых был твердо обещан мне…
Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему.
– Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи… И потом – точно сосчитать запасы воды и продовольствия…
Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию.
– Прежде всего, – возразила я твердо, – мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего… Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы!
Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась – пошла в спальню.
«Мира между нами не будет», – решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма – кто знает, что у нее на уме?
Когда я отодвинула дверь, – а двери отодвигались легко и бесшумно, – Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати.
Гортензия обернулась – нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать.
Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой.
– Верни нож и считай, что я ничего не видела, – сказала я. – Иначе я пристрелю тебя. – И достала из-за лифчика пистолет. – Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда…
Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине.
Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике:
– Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!..
Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла.
Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный – с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим.
Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись – «Утолить голод и жажду». Справа такой же шкаф – «Неотложная помощь»…
Построить убежище – это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи… Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс – решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка… Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия…
Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах…
Выбрала ампулы для инъекции «при средней дозе облучения». Они стимулировали сопротивляемость организма – содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат.
Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности.
Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний – для Гортензии.
Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы…
Во мне боролись два желания: одно – спать и второе – немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность…
Открыв глаза, я увидел Гортензию – она обыскивала лежавшую подле меня Луийю.
– Ты что?
Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, – думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании.
– Луийя спасла нас от смерти, – сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. – Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня…
Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа.
– Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе…
Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень.
Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.
Пришла Гортензия, и приползла Луийя.
– После уколов мы проспали больше суток, – сказала Луийя, – пора повторить прием лекарств.
Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.
– Тюбики оставьте для меня, – предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию.
– Вы обещали заняться ногой Луийи, – сказала Гортензия.
– Вот и займись, – сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. – Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..
После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…
Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня даже во сне…
Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь опыт преступной цивилизации?..
Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что наряду с плохим было много хорошего – лейтесь, слезки!
Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права…
Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя, признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое существование.
Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла мужество и отказалась от ампутации.
У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она передвигалась и сохраняла при этом твердость духа.
Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке – в специальном фарфоровом сосуде…
Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне, кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное дело, быстро истощившийся.
Пришлось тщательно осмотреть все убежище. На вделанном в стену сейфе была надпись: «Главному лицу в убежище». С примечанием: «Открыть одним из ключей с первого по пятый номер».
Выходило, что люди, какие оказались бы в убежище, не имея ключей, не могли бы ничем воспользоваться…
Бросились искать ключ Луийи. После лихорадочных поисков и взаимных обвинений, переросших в ссору едва ли не с мордобоем, ключ обнаружился у меня в кармане. Просто повезло, что я не забыл его в гнезде или не выронил во время схватки перед открытым люком.
На ключе был выбит третий номер. Этим ключом я отпер «командирский» сейф, где нашел толково составленную инструкцию по управлению убежищем.
Прежде всего как «главное лицо» я обязан был записать свой голос на пленку перед микрофоном, – прочесть декларацию, содержавшую обязательство перед сотоварищами действовать в духе разума, гуманизма и общих интересов.
Сколько подобных деклараций оглашалось по ту сторону времени! И разум, и гуманизм, и общие интересы – все это было демагогией, маскировавшей безумие…
Но стальной ковчег был порождением прошлых времен, и с этим приходилось считаться…
Я прочел декларацию. Вслед за мной текст повторили Луийя и Гортензия. После этого автомат выдал каждому небольшую памятку, уведомлявшую, что голоса закодированы и заложены в компьютерную систему и что отныне все команды по управлению убежищем могут исходить только от «главного лица», – любое насилие над ним вызовет блокировку систем управления и гибель всех, кто находится в убежище…
Хитро, хитро придумали все это конструкторы! Отныне я мог быть совершенно спокоен за свою власть, как языческий царь, со смертью которого подлежали умерщвлению его жены, слуги и ближайшее окружение. Без моего ведома никто не мог открыть люки убежища, выключить атомную энергетическую установку, взорвать убежище – это тоже предусматривалось! – не мог перевести ковчег на режим движения в подводном, наземном или надводном положении. Никто не мог распорядиться оружием, запасами продовольствия, библиотекой и набором семян культурных и диких растений.
Четкая инструкция предусматривала все возможные казусы, регулировала все возможные ситуации. Забегая вперед, скажу, что инструкция оказалась, однако, бесполезной для самого существенного – для налаживания новых отношений между людьми. Этого нельзя было достичь на принципах общества, построившего убежище: его мораль и философия остановились на уровне всеобщей вражды и разделения людей на тех, кто господствует и преобладает, кто подчиняется и лишен влияния.
Пользуясь «командирским» ключом и секретным планом, я осмотрел помещения убежища. Носовую часть занимали приборы и компьютер, регулировавший производственные и бытовые процессы. Тут же находилась рубка ручного управления, где на клавишной панели все было разжевано до каши, пригодной для пятилетнего ребенка, – «выпуск шасси», «подъем перископа», «включение гребных винтов» и т.п.
Самым просторным помещением оказалась спальня. Двухъярусные кровати были оборудованы приспособлениями для чтения лежа и для автономного прослушивания радиопрограмм, рассчитанных на две тысячи часов, – музыка, литературные композиции, юмор, а также передачи религиозно-философского и психо-терапевтического смысла, призванные закрепить в сознании идею выживания любой ценой…
Большой кассетный телевизор дополнял средства развлечения. Кассетные программы были еще более разнообразны. В спальне, в специальных нишах, были расставлены пять тысяч томов библиотеки.
От кухни-столовой спальню отделяла хорошо знакомая мне площадка с железной палубой. Напротив люка находился гимнастический зал, за залом, в специальном отсеке, было сложено оружие – автоматы, гранатометы, мины.
К спальне примыкал отсек, который на секретном плане обозначался как «морг». Двери напротив него вели в душевую и ванную с регенерируемым запасом воды, а также в туалетную комнату, единственное помещение, в котором разрешалось выкуривать две сигареты в сутки…
В уютной кухне помещался обеденный стол. Здесь же была смонтирована индукционная печь, как выяснилось, идеально приспособленная для приготовления пищи из сублимированных продуктов.
Из кухни дверь вела в «аптеку», где хранились лекарства и профилактические препараты – бальзамы из Тибета, Китая и Индии, экстракты и настойки редчайших целебных трав. Здесь же мы подобрали раздвижные костыли для Луийи.
За кухней помещались запасы воды и продовольствия и отсеки для отходов, за которыми находилась компактная атомная электростанция, работающая в автоматическом режиме.
После того как я запустил ядерный реактор, синий, гнетущий свет в убежище сменился на умеренно яркий белый. Заработала мощная система очистки и обогащения воздуха. Пространство раздвинулось – за окнами спальни, столовой и гимнастического зала засветились великолепные пейзажи. Воспроизведенные ухищрениями техники, макеты природы не радовали глаз, – душа постоянно ощущала невосполнимость своей потери…
Теперь, когда быт приобрел понятную завершенность, явилось желание узнать, что же все-таки произошло. Мысль об этом, хотя и всплывала прежде в моем сознании, не держалась долго: я не верил в возможность возврата к прежнему существованию. У всех нас, пленников убежища, любимым занятием было сидеть в одиночестве безо всякого дела. Это было похоже на опьянение безумием – состояние, которого я прежде не мог и представить…
В соответствии с инструкцией я тщательно следил, чтобы никто не приворовывал и не прихватывал пищу с собой. После общей трапезы нередко проходили долгие часы, прежде чем мы заговаривали друг с другом.
Питались мы калорийно, – на этом этапе нам предписывалось восстановление нормальной жизнедеятельности. Но проходили дни – никто не избавлялся от сонливости и истеричной раздражительности: чуть что, доходило до слез, упреков и драки. Наше состояние и самочувствие не укладывалось в инструкцию. Те, кто составлял ее, изучали облученных животных и слушали показания смертников, побывавших в районах ядерных испытаний. Но у смертников, и это не поняли составители инструкций, было совершенно иное общее мировосприятие… Даже умирая, они знали – счастливое знание! – что живет и благоденствует остальной мир…
Человек вовсе без надежды – это немыслимо. И всевышняя сила была придумана, без сомнения, именно для того, чтобы не иссякала надежда, столько же опора чести, сколько и подлости. Я не допускал, что жизнь на планете погибла или бьется в последних конвульсиях. Я верил, с тех пор как напился в убежище воды, верил, что атомный взрыв – результат случайной катастрофы, допустим, на американской подводной лодке где-либо у Пальмовых островов…
Разум сопротивлялся, отказывался принять иное допущение – подлость надежды опять-таки торжествовала. Вот отчего хотелось знать точно: наказано все человечество или в жертву принесена только его часть? По нелепой случайности или ради прозрения другой части? Страдания жителей Хиросимы и Нагасаки оказались, как видно, не убедительными для гнусного сброда себялюбцев…
Ни Гортензия, ни Луийя не заговаривали со мной на тему о масштабах катастрофы. Луийя часто плакала, но я не интересовался причиной ее слез.
И вот пришел день, когда я объявил, что собираюсь послушать «внешнее радио». Луийя и Гортензия встретили мои слова не то со страхом, не то со странным ожиданием. Меня это вывело из себя, я накричал на них, придравшись к какому-то пустяку.
– Каждый должен делать свое дело! Я не потерплю нахлебников!.. И знайте, я имею право сообщать вам только то, что сочту нужным!..
И все же мне не по себе было – я пригласил в рубку обеих женщин. Сев в командирское кресло, включил радиоприемник. Осветился экран, задрожали зеленые усики настройки, зашуршали звуки…
Через минуту я вспотел…
Раздражала теснота рубки, напичканной сложнейшей электроникой. Я включил экран с рельефным изображением поверхности земного шара. Но вид прежней Земли не стал психологической отдушиной, – напротив, нагонял смертельную тоску.
– Послушайте, – всполошилась Гортензия. – А если все это бред – то, что происходит с нами? Если коллективный психоз или гипноз? Ведь может же быть так: нам кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности ничего не происходит?..
– Заткнись, дура, – оборвал я ее. – Не действуй тут на нервы!
Она заплакала. Видимо, и ей невыносимо было узнать правду…
После долгих поисков по шкале в диапазонах всех волн, после сплошных тресков и сипений нащупалась будто человеческая речь. Но звуки были слабы и неясны. Скорее всего это приемник барахлил…
Я изнемогал от усталости. Лица женщин напряглись и наморщились. У Луийи дрожали губы.
И вдруг сквозь свисты, хрипы и бурчания ворвался бодрый голос – обезжиренные фразы: «…гораздо более половины, организованно приступили к восстановительным работам. Армия, верная своим традициям, оказывает помощь населению. Повсюду развернуты пункты по снабжению продовольствием и медикаментами. Наш корреспондент сообщает…»
Помехи усилились, прием передачи стал невозможным. Но было довольно и того, что мы услыхали.
Ничто в мире не изменилось. Бодрые речи продолжались. Нам опять говорили о «верности традициям»…
Чего мы ожидали? Чего хотели?..
Это была вторая вспышка, второй взрыв. Душа окунулась в нестерпимую тоску. Усталость, усталость испытывал я и нежелание жить. Кое-как добрался до койки, упал, и сознание мое отключилось…
Гортензия переменила тактику. Но рано или поздно хищница покажет зубки.
Фромм раздражителен и груб. Это ему не к лицу, он более смешон и жалок, чем отвратителен. Но в минуты просветления он очень переживает.
Моральный крах человечества – как мы допустили такое? Мы не человечество предавали, не людей обманывали, мы предавали и обманывали себя – изо дня в день, не задумываясь о последствиях. Из песчинок выросла гора и, сдвинувшись, засыпала нас…
Вчера Фромм пытался узнать, что произошло. В эфире сплошные бури. «Последствия – это всегда не сумма, а новое качество суммы», – сказал Фромм. В словах много страшной правды, которая была скрыта от людей оттого, что они суммировали благоприятные и неблагоприятные факторы, вместо того чтобы постараться увидеть новое качество, возникающее от сцепления факторов.
Поймали обрывок передачи. Вероятно, американская армейская радиостанция на Пальмовых островах. Будто повсюду люди участвуют в восстановительных работах, а бравые янки налево и направо раздают продовольствие и медикаменты.
Не верю, не верю – прежняя ложь! Не знаю, что именно произошло, но не верю ни одному слову. Ужели же и теперь ничего не переменилось? Как же страшен мир, который не видит своих проблем!..
Все – в духе репортажа о футбольном матче. Фромм расклеился. Человек чувствительный и тонкий, он во всем видит скрытый, обобщающий смысл. Фромм сник и сразу же ушел, а мы с Гортензией поплелись в кухню, чтобы сделать себе уколы. Горе, непередаваемое горе давило меня: выходит, мы и не могли образумиться?..
Костыли мои, мои вериги, как вы теперь тяжелы!..
– Есть надежда, – сказала Гортензия и засмеялась, плача. Ее слезы меня разозлили. Я рассвирепела – не знаю отчего.
– Все, должно быть, уже окончено. Русских долавливают где-нибудь в степях и тундрах Сибири…
– Ты полагаешь, русские начали войну?
– Не могли же американцы воевать с какой-либо западной державой!
