Текст книги "Катастрофа"
Автор книги: Эдуард Скобелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Знаю. Наемники претендуют только на трофеи победителей, а сами трусят!
– Я не о них, – я о капитане Оеуа… Он не выдержал боевой обстановки.
– Как так? Это лучший из моих командиров!
– Был, – сказал Сэлмон, протирая платком лысину и шею. – Возможно, был, я не спорю. Теперь его придется срочно заменить: он сошел с ума, его взяли под стражу. Ратнер прислал ему секретный пакет с планом совместной операции. Он сгрыз пакет и пытался застрелиться…
Нам, привыкшим регистрировать эмоции белых людей, не вполне понятна эмоциональная жизнь людей с темной кожей. Но, право, они краснеют и бледнеют на свой лад. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, будто Такибае смертельно побледнел. Он прикрыл глаза рукою и сказал голосом больным и усталым:
– Хорошо, я дам приказ заменить Оеуа… У вас есть кандидатура?
– Мне, как вы понимаете, безразлично… Атанга считает наилучшей кандидатурой лейтенанта Уэсуа.
– Начальника тюрьмы? У него нет никакого опыта командования боевыми действиями! Он умеет только одно: переламывать заключенным суставы и отбивать почки!
– Как раз это больше всего требуется. Командовать будет Ратнер. Надеюсь, вы понимаете, что успех операции требует не постоянных согласований, а единого командования?
– Хорошо, – сказал Такибае. – Как с новым оружием?
– О, этот вопрос я еще не готов обсуждать… Военная мощь государства сегодня определяется исключительно суммарной энергией, которую оно способно выдавать в каждую единицу времени… «Вспышка доктора Булла», о которой вы говорили после статьи в «Нью-Йорк таймс», – это энергетическая установка колоссальной мощности. Направленное излучение частиц – поражается все живое в пределах оптической видимости. Но эта дьявольская штука за секунду потребляет столько энергии, сколько миллионный город за сутки…
– Я спрашиваю о реальных возможностях, – перебил Такибае, – эти виды оружия для нас недоступны. Газы тоже неприемлемы…
– Напрасно, – сказал Сэлмон, – в тотальной войне, которую мы ведем, все средства хороши. И чем дешевле, тем лучше. Разработана простая методика использования нервно-паралитических газов при любой погоде. Паралич дыхательных путей и полная слепота. Поражаемость – девяносто процентов…
Часы пробили обеденное время. Мы перешли в столовую, где нас с низким поклоном приветствовал уже знакомый мне официант. Неожиданно Сэлмон, взяв Такибае под руку, увлек его прочь из столовой.
Я остался возле витражного окна, вспоминая о чем-то торжественном, неподвластном людской суете, пока не услыхал смешок за своей спиной. Обернулся – Луийя в форменном платьице служанки манила меня рукой. Она помолодела и похорошела, – скромный наряд был ей очень к лицу.
– Здравствуйте, – сказал я негромко, но она приложила палец к губам и повела меня через дверь в курительную комнату, где у стен с высокими зеркалами стояли изящные кресла, а напротив жемчужной чистотою светились кабины туалета.
– Если я вам понадоблюсь, не ищите меня, это навлечет подозрения. Я сама время от времени буду отыскивать вас…
Мне было приятно внимание этой женщины. Однако коробил заговорщицкий тон, – уж не вообразила ли Луийя, что я на стороне партизан? Необходимо было развеять заблуждения, но я тянул, думая о том, что вот с такою женщиной можно было бы провести где-либо в уединении остаток своих дней…
– Вы рассеяны, – Луийя чуть коснулась рукой моего плеча. – Слушайте внимательно. Ситуация переменилась, меня держат только затем, чтобы в нужную минуту использовать против Такибае. Я на положении горничной, моя хозяйка здесь – Гортензия, жена художника, которого погубил Атанга. Остерегайтесь полковника и еще Сэлмона. Это одна компания. Такибае теперь ничего не значит…
Я передал слова Око-Омо о том, чтобы Луийя берегла себя. В лице женщины засветилась радость. Меня это тронуло. Меланезийцы все еще сохраняют отчасти верность давним родовым традициям, когда для женщины наибольшим авторитетом служил не муж, а отец и братья, вообще родственники по крови. Впервые столкнувшись с этим отголоском древности, я отнесся к нему с высокомерием. Теперь, наблюдая за Луийей, в лице которой играл каждый мускул, я почувствовал, сколько в обычае благородства. Преобладающая на Западе буржуазность напрочь отрицает отцов и матерей, не говоря уже о братьях и сестрах. Да и дети часто приносятся в жертву эгоизму и сексуальности. Сколько бы ни болтали о прогрессе, забвение родственной связи свидетельствует о вырождении человека, о ненормальности его жизни…
– Все переменилось, – повторила Луийя уже грустно. – Сэлмон и Атанга пойдут на любую подлость…
Я хотел сказать, что меня это не интересует, что я по горло сыт политикой и интригами, что на днях я покидаю остров, но вновь не сумел побороть в себе неожиданную робость.
– Послушайте, – сказал я, – что за странное строительство ведется на плато Татуа?
– Обещаю показать. Сегодня вечером, когда эти скоты перепьются, я открою вам то, что держится в величайшем секрете… Между прочим, по этой причине я уже никогда не выйду за пределы этого дома, – добавила она. – Я обречена. Пожалуй, обречена…
Я готов был расцеловать обаятельную женщину, и в то же время внутренний голос твердил мне, чтобы я избегал ее, если хочу поскорее выбраться в Европу.
– До встречи, – шепнула Луийя, – сюда идут…
Она исчезла за дверью, искусно скрытой возле зеркала, а я направился в мужской туалет, откуда раздавался громкий голос Сэлмона, вновь в чем-то убеждавшего адмирала Такибае…
К застолью явился Атанга. Кто бы мог сказать, что жить ему оставалось несколько часов, гораздо меньше, чем остальным! Он словно присвоил себе роль прежнего Такибае, но держался еще более разнузданно и цинично.
– Раньше я думал, что государственные дела вершатся сверхсуществами, – сказал Атанга, наливая себе в рюмку. – А приглядевшись, понял, что все на свете делается заурядными людишками. Побольше напора, и все в порядке!.. Только что я навестил Оренгу. Осьминогу около сотни лет, а он все еще сам, без помощи клизмы, опорожняет желудок. «Как дела?» – говорю. «Великолепно, бой», – он зовет меня боем. Улыбается и выкладывает из костей домино букву О, свое имя – Оренга. «Пора вернуться к исполнению служебных обязанностей! – говорю ему. – Иначе мы вас уволим». А он не понял шутки и встал передо мной на колени…
Посмеявшись, Атанга утерся салфеткой и продолжал, ничуть не смущаясь тем, что в ответ улыбался один Сэлмон, тогда как Такибае оставался молчалив и хмур:
– Едва я стал преемником, только и слышишь: «Как мудро сказано! Как убедительно замечено!» Этим они, конечно, подчеркивают мою должность…
Он хохотнул, продолжая есть на полный рот, выплевывая кости на скатерть и рукою вытирая растопыренные ноздри, – это было привычкой полковника.
– Лично я заметил у вас слабую точку, – сказал Сэлмон, обращаясь к Атанге, – ваше нежелание выступать с импровизированными речами.
– Некоторые считали меня косноязычным. Но я внятно объяснил им, что к чему. Мое «косноязычие» в прошлом и теперь объясняется тем, что я остерегаюсь, будучи откровенным, выдать государственные секреты. Теперь, когда я исполняю обязанности преемника, к моим словам прислушиваются представители великих держав… Нельзя болтать так, чтобы слова были, а смысла не было…
– Да-да, – подал голос, болезненно скривившись, Такибае. Он почти не притрагивался к пище и пил одну минеральную воду. – И я замечаю: чем больше я теперь говорю, тем менее убедительно выходит. Слова изменили мне, в них не держится правда, как вода не держится в рыбацкой сети… Вроде все правильно, но в то же время все относится к чему-то другому. Например, ко вчерашнему дню…
– Ну, это не та опера, – перебил Атанга, раздувая ноздри. – Кстати, подписанный вами указ об амнистии уже объявлен по радио, его огласили на главной площади города, где все подготовлено к большим гуляниям. Скажу, однако, я не заметил большого энтузиазма.
– Еще слишком рано оценивать реакцию публики, – упрекнул полковника Сэлмон, разрезая ножом кусок поросятины.
– Отчего же? – пожал плечами Атанга. – Мы уже арестовали троих. Они распускали слух, что правительство хочет пополнить отряды карателей головорезами, которых по всем законам давно следовало бы казнить.
– Я не верю в существование оппозиции, – задумчиво сказал Такибае, и глаза его наполнились слезами, – я люблю народ, и народ знает об этом. А воду мутят ублюдки. Они хотят всего даром. Передайте им, адмирал Такибае не поскупится: он даст им и хлеба, и зрелищ… Полковник, вы любите народ?
– Конечно, – Атанга не спеша утер салфеткой широкий рот. – Все любят. Ведь что такое народ? Это мы сами и есть, если разобраться… Из-за любви к народу мы не пойдем ни на какие новые законы. Законы – это ограничение прав. Лучше всего было бы вовсе без законов. Настоящая свобода – там, где нет законов!
Сэлмон покосился на меня.
– Зачем вы так о свободе? – спросил Такибае.
– Затем, что это хороший тон каждого политического деятеля. Отними у нас это слово, и говорить совсем не о чем. И народ нас уже не поймет. Верно, мистер Сэлмон?
– Куда верней! Есть свобода или нет, никто не знает. Но когда о ней говорят, у каждого надежда: должна быть, если ей свечки ставят.
– Забываю, что хочу сказать, – Такибае потер виски и лоб. – Ага, вот: жизнь – все равно стихия. И государство, и прочее – все равно стихия. Океан. Но кто ловит рыбу, я пока толком не разобрался. Может быть, вы, сэр, самый рыбак и есть? – указал он на Сэлмона и тотчас будто позабыл о нем, силясь что-то вспомнить. – Есть масоны. Никто не знает, кто ими управляет и чего они в конечном счете добиваются. И сами масоны не знают: что знают корни пальмы о ее вершине?.. Мерзавцы прибирают потихоньку к своим рукам всех нас. Они не хотят ничьей свободы, они хотят тайной власти с помощью интриг и денег, потому что никто на свете не согласится с их подлой и коварной властью. Они все анонимны и растворены повсюду. Международные монополии – их руки…
– Бред, – перебил Сэлмон. – Вымысел. Мания преследования. Уж вы-то не должны повторять эти штучки.
– Не вымысел, – неуверенно возразил Такибае. – Это объявляют вымыслом, потому что слишком чудовищно. В том-то и штука, что правду эти ловкачи представляют вымыслом, а ложь – более простую и кудрявую – выдают за правду…
– Чепуха, чепуха, – посол брезгливо поморщился. – Вымысел безответственных писак! Трудно себе даже представить, что ось земли поворачивается какой-то одной партией!
– Нет, Сэлмон, – сказал Такибае, – не засиживайте мне мозги. Империализм – это чей-то офис. Может, и вы не вполне знаете, чей…
– Нудную тему мы ковыряем, ребята, – сказал Сэлмон. – Борьба за спасение человечества стала преотвратительной модой. Каждый полагает себя новоявленным Иисусом Христом. А у самого вместо тернового венца пластиковые броши: «Люблю женщин всего мира», «Все мы похожи: у каждого лицо и зад».
– Именно, – кивнул Атанга, тяжело отдуваясь и тряся головою. – Если речь идет о философии, я считаю, что два глаза у человека когда-нибудь срастутся в один. Жизнь, в сущности, надоедливая штука, и мы обалдели бы, если бы постоянно не вносили в нее перемены. Как любовные позиции, следует менять привычки, пристрастия и, конечно, взгляды… Именно алкоголики выведут наши острова на путь прогресса… Вы скажете, мы испортим народ, генетика, гомилетика и так далее… Но это позволяет нам взяться за дело с другого конца. Отобрать, положим, тысячу лучших девушек и позволить лучшим мужчинам, таким, как я, например, создавать более прекрасное потомство. – Он выпил и звучно пожевал цыпленка. – Если публика не успокоится и агитаторы будут брать верх, я прикажу развернуть в Куале бесплатные пункты по выведению породистого народа. Это охладит политические страсти.
– Браво, полковник! – похвалил Сэлмон.
– Я пойду дальше, – воодушевляясь, продолжал Атанга. – Если вы настаиваете на коммунизме, я готов провести публичный эксперимент и выделить роту своих молодцов для коммунистической ячейки. Пусть практика подтвердит теорию!
– Это идея не ваша, – сказал Такибае.
– Да, это ваша идея, – ответил Атанга. – Но ценность имеют только те идеи, которые претворены надлежаще. Это тоже из вашего вокабулярия… Главное, конечно, в кровопускании. Когда слишком высокое кровяное давление, начинаются глупости… Мистер Сэлмон, расскажите про типа, который исходит уже из моей идеи!
Все посмотрели на Сэлмона.
– Да, господа, некий доктор Делинжер, ссылаясь на то, что человечество переживает неразрешимый кризис, предложил детальный план его уничтожения. Посредством особого, им самим синтезированного газа, малейшие примеси которого убивают всех теплокровных. Этот Делинжер намерен создать международный консорциум для постройки промышленной установки по производству своего газа. Говорят, уже выпущены акции.
– Ай, вы не договариваете, мистер Сэлмон! – Атанга шутливо погрозил ему пальцем.
– Одновременно доктор Делинжер собирается построить космический ковчег, где смогут укрыться те, кто создаст новое человечество.
– Но если их окажется слишком много? – спросил я.
– Их не будет слишком много. Место в ковчеге обойдется от пятидесяти до ста миллионов долларов.
– Какой-то бред!
– Практический вариант обновления человечества, – поправил меня Сэлмон. – Заметьте, это не подпольный сговор, а идеи, которые открыто обсуждаются в демократической печати.
– Они купили печать с потрохами. Они дурачат публику. Они приучают ее к мысли о самоубийстве. Зачем это делается, с какой целью?.. Мало нам проблем с атомным оружием?
– А что атомное оружие? – в упор взглянул на меня Сэлмон. – Пора привыкнуть к реальностям современного мира… Иные страны жалуются, к примеру, на свою зависимость от других стран. Но это кретинизм – не понимать, что зависимость – неизбежное следствие сложившегося разделения труда и ответственности. Все мы зависимы, и больше всех Соединенные Штаты. Вот отчего в каждой стране у нас есть жизненно важные интересы… То же и с атомным оружием. Это – естественное оружие эпохи перенаселения. В конце концов, такой кошмар, как современная война, не должен длиться столетия… Нынешняя стратегия требует устранения колоссальных биомасс. Кто не хочет атомной войны, должен перестать плодиться… Кстати, вы читали о последнем выступлении сенатора Спайка?.. На ближайших выборах в президенты Спайк собирается выставить свою кандидатуру. Оригинальный парень с независимым мышлением. Он подготовил законопроект об оказании экономической помощи странам, готовым планомерно сокращать свое население. Великая мирная инициатива. К сожалению, не понятая традиционалистами. Им не оторвать носа от сопливого платка бабушек… Коммунисты трубят, что война выгодна миллиардерам, что будто бы существует какой-то закулисный «клуб трехсот», где решаются судьбы мира… Будто бы эти люди готовы сократить население планеты до десяти миллионов человек. Но разве нынешние скопища не загаживают среду и не потребляют слишком много кислорода, который становится теперь в один ряд с такими ресурсами, как нефть и газ? Массы, требующие свободы и благосостояния, ничего не получат, пока будут столь многочисленны. Бедность – результат количества…
Меня бесили слова Сэлмона. Но что было возражать? Его не интересовали иные точки зрения, кроме своей собственной…
– Страшна смерть одного, – продолжал Сэлмон, – а смерть многих и даже всех уже не может пугать. Народы это понимают. Есть даже такая пословица: в компании легко идти на самые тяжелые преступления.
– Это не совсем то, – не удержался я.
– Не совсем. Но то же самое, мистер Фромм!.. С помощью самых совершенных компьютеров мы попытались найти ответ на вопрос, оправдана ли война. Мы заложили в машину все точки зрения, учли все факторы. И что же? Машина дала недвусмысленный ответ: да, война оправдана, если поставлены под угрозу главные ценности мира.
– Машина – всего только машина, – сказал я. – Она не может заменить мудрости человека. Она никогда не учтет всех факторов. Она бессильна учесть значение самой жизни. Вид этого залива в лучах солнца, запах океана и земли…
– Эмоции! Политики же принимают во внимание только реальные факторы.
– Нынешняя война – это отказ от учета реальных факторов!
– Да вы никак трус, мистер Фромм? – покачал головой Сэлмон. – Нельзя же аргументировать своим страхом!.. Вы объявляете ядерную войну незаконной на том основании, что боитесь ее последствий. Но люди умирали и умирают. И все – насильственной смертью. Даже самоубийцы… Приготовьтесь, грядут времена, когда средства уничтожения станут еще более мощными. Мы сможем взрывать планеты и даже галактики… Ученые работают сейчас над такой адской машинкой, которая способна поглощать кислород из воздуха в невероятных количествах. Сотнями миллионов тонн. Это вообще черт знает что, потому что поставит под угрозу жизнь тех, кто переживет катастрофу…
– Значит, вы не сомневаетесь, что кое-кто непременно выживет после ракетно-ядерной войны?
– Ну, разумеется, – Сэлмон почти с любопытством глядел на меня, стараясь предугадать ход моей мысли. Но он не мог его предугадать, потому что он, считая потери на миллиарды, не зачислял себя в число жертв, тогда как я не сомневался, что буду погублен.
– На чем же основана ваша надежда? Если война может разразиться каждую секунду, вы так же не защищены, как и я. Не кажется ли вам, что ваши рассуждения определяются навязчивой и безосновательной идеей?
Сэлмон засмеялся. Маленькие глазки за стеклами очков утонули в морщинках.
– Он просто не верит в прогресс, – сказал обо мне Атанга. – Он пацифист сомнительного толка. А между тем прогресс неостановим. В нашем распоряжении, например, есть препараты, какие выворачивают наизнанку. Укол, и у человека не остается ни единой задней мысли…
Атанга и Сэлмон покатились со смеху. Чтобы не выглядеть дураком, я засмеялся вместе с ними. Дорого дался мне этот смех: в животе тотчас появились рези. Я осознавал, что все было реальным, – эти люди и их слова, – но все противоречило реальности, зачеркивало ее, делало излишней.
– Сила террористов в том, что они убивают наших солдат, – продолжал Атанга, раздувая ноздри. – Но завтра или послезавтра ситуация изменится. Нам обещают чудодейственные препараты. Приняв его, солдат теряет болевые ощущения, становится бесстрашным. Можно отрубить ему руку и оторвать челюсть, он будет сражаться. Тот же робот, только из мяса. Более дешевый и более ловкий.
– Вы опробовали препарат в действии?
– Пока нет, – ответил Атанга. – Это утверждает концерн, который его производит. Солидные люди, у них миллиардные прибыли, им можно верить. Правда, у препарата есть некоторые неудобства, так сказать, побочные действия, но с этим уже приходится мириться… Позднее люди переживают депрессию с позывами к самоубийству. Недельку-полторы их нужно продержать в наручниках, но потом они вновь пригодны для ловли тигров, – полковник Атанга отхлебнул вина и, забывшись, звучно прополоскал им рот. Кожа его лоснящегося лица, на которую падал свет через цветные витражи, отливала то зеленоватым, то синим.
– Изобретение, подобное названному, поощряет агрессию, – сказал я. – И еще более сокращает шансы на разоружение.
Сэлмон укоризненно покачал головой. Его переполняла веселая ирония.
– «Тотальная ядерная война – высшая степень сумасшествия». Так сказано в заключении экспертов ООН. И это правильно. Разве можно обывателю говорить что-либо иное? Да он, не дай бог, переполошится, вообразив, что правительства не очень-то и пекутся о его безопасности!.. Общественность должна чувствовать себя хотя бы в минимальных комфортных условиях. Их и создают с помощью подобных формул. А правда нечто иное: война – самая реальная перспектива. Ее готовят умные люди. Умирать не хочет никто, но, помилуйте, смерть – самое справедливое начало в жизни. Смерть приходит и к богатому, и к бедному, и к больному, и к здоровому, – абсолютное равенство!..
«Да, смерть приходит ко всем, но от этого тираны не становятся на одну доску с узниками концлагерей, больной бедняк не уравнивается с цветущим ростовщиком!..»
– Народ – травка на газоне, – уверенно развивал свою мысль Сэлмон. – Народ нужно время от времени постригать, истреблять, чтобы он не старел и не дурел от сытости. Каждый организм знает предельный срок службы. Государство, народ – тоже организмы, и нет ничего удивительного в том, что одни народы и государства гибнут, а другие нарождаются. Это – история…
– Я слышал, – заговорил Такибае, ни на кого не глядя, – что ваши соотечественники, мистер Сэлмон, будто бы уже построили несколько космических кораблей, каждый из которых берет на борт 60 пассажиров. В случае ядерной войны корабли взлетят в космос, где переждут время интенсивных облучений, пожаров и разрушений.
Мне показалось, что Сэлмон пришел в ярость.
– Не знаю. Технически это довольно просто.
– Практически, однако, чепуха, – сказал Такибае. – В случае войны атакам подвергнутся прежде всего космические объекты… Наш писатель, возможно, и прав, говоря о разоружении.
– Иллюзия, – бесцеремонно оборвал его Сэлмон. – Главный вопрос, который я вижу на повестке дня ООН, – сохранение сексуального потенциала мужчин. Именно тут подрывается интерес к подлинной жизни и стимулируются ее заменители – псевдоинтеллектуальная болтовня и прожектерство. Мы должны преодолеть узкий взгляд на сущность политической жизни. Нет классов, нет социальных групп, заинтересованных в войне, есть неполноценные, которые осознают свою неполноценность и, теряя один смысл жизни, ищут другой…
Передо мною сидели люди, облеченные властью, влиявшие на судьбы тысяч других людей. Временами казалось, что Сэлмон и Атанга грубо шутят, потому что слишком пьяны… Но нет, они не были слишком пьяны… Вслушиваясь в их речи, я все более убеждался, что они гораздо глупее толпы, какая поневоле утвердила их власть, надеясь, что ответственность даже в ничтожном человеке пробудит его высшие возможности. Эти типы не знали ответственности. Их демагогия таила в себе зло, какое неминуемо должно было опрокинуть вселенную…
Атанга жевал, задрав вверх лоснящееся лицо.
– У каждого человека должна быть своя щель, через которую он мог бы сноситься с потусторонним миром. И эта щель не должна закрываться!
– Утехою должен быть наполнен каждый миг жизни, – одобрительно кивал Сэлмон, – мы все протухли политикой и мыслим вывесками: голлизм, алкоголизм, колониализм… Да подайте мне что-либо из этого на блюде!
– Вот именно, – подхватил Атанга, – чтобы учесть реальность, нужно отказаться от старого наследства… Вы уже не обижайтесь, ваше превосходительство, – обратился он к Такибае, с застывшей улыбкой на лице следившему за попугаем, – вы уже не обижайтесь, но мы многое переменим!.. Что такое самостоятельность? Это когда мы, правительство, можем расходовать средства по своему усмотрению… Веселиться, веселиться – все прочее протухшая политика!.. Знаете, мистер Сэлмон, у нас на острове некогда жило племя такуа. Они поклонялись солнцу. У них были сплошные табу. Они жили вяло, ни с кем не враждовали и однажды перестали плодиться!
– Именно, именно, – улыбался Сэлмон, – человека не нужно обременять больше, чем требует простая радость жизни! Секс и алкоголь – величайшие изобретения человечества!.. Может быть, еще сортир, кино и газета.
Атанга смахивал слезы восторга.
– Мужчина должен быть мужчиной, все остальное чепуха!
– О, вы, полковник, настоящий породистый хряк!
– Нет, теперь не то, теперь уже совсем не то…
– Уверяю вас, когда вы замените адмирала…
– Что это значит? – перебил их Такибае. – Я вовсе не собираюсь, господа, подавать в отставку!
В голосе его, однако, было более каприза, чем возмущения.
– Право, никто не собирается этого требовать, – сказал Сэлмон, – но вы политик, вы знаете, когда приходит срок, с горизонта скатывается даже солнце. Мы не должны доводить дела до новой Гренады…
– Тост за его превосходительство, – вскричал Атанга. – За то, чтобы он никогда не сошел с палубы миноносца!..
Тост был залит вином. Атанга и Сэлмон разом поднялись и в обнимку ушли, говоря, что через пару часов непременно пожалуют на вечеринку.
– Это не вечеринка, – пробормотал Такибае, когда мы остались вдвоем. Он дрожал, как пес, вымокший под холодным осенним дождем. Вид его был жалким. – Это не вечеринка, это торжественный прием, на котором я должен сделать важное заявление…
Мы перешли в другой зал, но и там Такибае нервничал и не находил себе места. Видимо, боялся, что его подслушивают, – подкрадывался к дверям на цыпочках и внезапно резко отворял их.
В конце концов мы обосновались в полукруглой башне с видом на залив и на город, который накрыла уже вечерняя тень.
– Моя новая спальня, – объяснил Такибае. – Здесь железная дверь. Никто не сунет сюда носа.
«Зачем он выбрал спальней это мрачное помещение с массивными стенами и узкими окнами?..»
Такибае прошелся по каменному полу, застеленному толстым, мохнатым ковром. Остановился перед широкой деревянной кроватью.
– Гортензия в сговоре с этими ублюдками, – сказал он, почти незримый, так как стоял в простенке. – Конечно, здесь нет ванны и всего прочего… Но я их всех, всех уделаю!..
Он щелкнул засовом, и сразу мне стало не по себе.
Зловеще светилась фигура рыцаря в каменной нише.
– Атанга им более выгоден. Он согласился продать Пальмовые острова. Там, в шельфе, они обнаружили нефть и газ. Много, очень много нефти и газа… Разве они обеднели б, если бы дали подобающую цену?.. Нет, они хотят все за бесценок, покупая подонков… Но я не уступлю им, старина Фромм. Я надеюсь на вас. Компромисс более невозможен, они сами отвергли мои условия… Я не дамся! Голыми руками меня не возьмешь! Народ меня любит, потому что я грабил его меньше, чем остальные… Садитесь, самое время кое-что записать из моей жизни. Что бы ни случилось, народ не должен исчезнуть бесследно…
Я был поражен: записывать сейчас о жизни этого невменяемого человека?
Я сел в кресло у стены. От камня холодом потянуло. Я чувствовал спиной этот холод.
Такибае прошелся взад-вперед по ковру.
– То, что мы начинаем писать, – моя книга, понимаете? Моя, и ничья больше! Я потребую от вас мысли и чувства и хорошо заплачу. Хорошо заплачу!.. И все это будет моим, потому что я заплачу. Я опубликую книгу под своим именем…
Я взял блокнот и достал ручку. «Сейчас, сейчас белую бумагу покроют черные чернила, и черные слова назовут себя истиной…»
– Эй, вы, мистер Фромм, – раздраженно выкрикнул Такибае, – не делайте, бога ради, вид, что вы впервые работаете за плату! Вы продавались всю вашу жизнь и всю жизнь пытались делать вид, что вы свободны и независимы!.. Вы лгали так же, как и я. И какая разница, что вы лгали себе, а я другим?..
Кажется, Такибае обретал прежнюю форму. Какие-то пружины в нем становились на свои привычные места.
– Когда я что-либо делаю, я знаю, что я делаю!.. Пишите: «В тот момент, когда я родился, из-за туч выглянуло солнце и запели птицы…»
Такибае покашлял в кулак.
– Чем честнее и откровеннее я хочу говорить, тем большая получается ложь… Все разваливается, кругом безразличие и насмешка. Все катится в пропасть, и нет никого, кто попытался бы предотвратить падение… Это не записывайте!
– В грядущее с надеждой смотрит здесь только один человек – Око-Омо, – смело сказал я.
– Вот кого они побаиваются! Но не сомневайтесь, Око-Омо будет раздавлен, и меня сделают палачом. Это – последнее, для чего я им нужен. Но они ошибаются, ошибаются, черт возьми! Нельзя же всю жизнь быть дерьмом… Что бы ни было, я – начало первой республики, и никто, никто не выбросит меня из истории! Атенаита не станет новой колонией!..
Он остановился в полушаге и заглянул в мой блокнот.
– Мне не нужно было участвовать во всей этой игре, – понизив голос, сказал он. – Я слишком много знаю, а они убирают тех, кто слишком много знает. Впрочем, они убирают всех, кто знает и кто не знает… Вы любите пение сверчков?
– Не понимаю.
– В пении сверчков открывается мне мудрость жизни… Главное – дотянуть до вечера, – он вытащил из заднего кармана брюк несколько листочков и злорадно потряс ими, – я суну в глотку ублюдкам настоящего морского ежа!..
Раздался стук в железную дверь. Такибае проворно спрятал листочки.
– Откройте, ваше превосходительство! – послышался мужской голос.
– Это они, – испуганно зашептал Такибае. – Если станут ломать двери, придется стрелять.
Я почувствовал слабость – ни встать, ни пошевелиться. «Опять влип… Зачем, зачем я здесь?..»
Такибае подскочил к кровати и зашарил под матрацем. Появился пистолет, щелкнул предохранитель.
Между тем кто-то тяжело и настойчиво бухал кулаком в дверь, повторяя: «Откройте, скорее откройте!..»
И вдруг на моих глазах вздрогнул и зашевелился серебряный рыцарь в нише – отворилась потайная дверь, которую скрывала фигура рыцаря. В спальню проскользнули трое в медицинских халатах. Такибае обернулся и вскинул пистолет. Чокнул затвор…
Выстрела, однако, не последовало.
– Сволочи! Шпионы проклятые!..
– Ваше превосходительство, мы получили указание полковника Атанги исполнить предписание ваших врачей!
– Я не верю больше своим врачам! – вне себя зарычал Такибае. – Я не хочу никаких врачей!..
Он попробовал было отбиваться, но санитары крепко схватили его за руки и за ноги и тотчас же распластали поперек кровати. Один из них стянул штаны с адмирала и шприцем, извлеченным из блеснувшего цилиндра, сделал укол. Такибае взревел, дернулся раз-другой и затих.
Санитары отпустили его, перевернули на спину и тотчас вышли из помещения через железную дверь, отодвинув засов.
Все произошло столь стремительно, что я долго не мог опомниться.
Когда дверь закрылась и все звуки стихли, я осторожно подошел к Такибае. Глаза его были открыты. Но это были глаза скорее животного, нежели человека. На лице обильно высыпал пот, на губах пенилась слюна.
– Что они сделали с вами?
В ответ я услыхал мычание идиота…
Между тем наступила ночь, и в спальне сделалось довольно темно. Только вспыхнувший во дворе светильник тускло озарял часть спальни – кровать с простертым на ней телом человека, которому я не мог искренне сочувствовать, но которого не мог и ненавидеть, понимая, что и он жертва.
Мне хотелось уйти. Но я не знал, куда идти. Темные коридоры и пустые залы наполняли меня ужасом.
Пока я раздумывал, что делать, сидя в глубоком кресле подле камина, скрипнула железная дверь. Чья-то тень метнулась к кровати, где лежал Такибае. В рассеянном свете уличного светильника возник на мгновение человек в маске и перчатках. Я тотчас понял все, бесшумно сполз с кресла, вжался в каминную нишу…
Яркий луч карманного фонаря зашарил по каменному полу…
Фонарь погас. Послышалась возня, хрипы и сдавленные крики. Что там происходило, возле окна, я разглядел не сразу…
