Текст книги "Единственное решение проблемы? (СИ)"

Автор книги: Эдуард Дроссель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

  Настойчивость и убеждённость Тедди Рузвельта помогли склонить мнение некоторых учёных в пользу того, что пострадавшие скорее всего действительно что-то видят. Осталось разобраться, что именно.

  К этому времени с пострадавшими от «травмы прозрения», как её назвали позже, провели все мыслимые физиологические, психологические и офтальмологические тесты и эксперименты. В личном плане пострадавшие остались точно такими же, какими были до травмы, за исключением того, что стали видеть ночных монстров, якобы пожиравших людей, которые при этом на самом деле исчезали.

  «Если нет оснований предполагать повсеместный и всеобщий сговор и злой умысел, – писал Рузвельт, – значит мы должны склониться к тому, что эти несчастные говорят правду и существует некий опасный феномен, в котором надлежит разобраться.»

  Пока врачи и учёные, согласившиеся войти в предложенную Рузвельтом ассоциацию, проводили свои исследования, Тедди посвятил в тайну кое-кого из своих бывших сослуживцев в полиции и в армии и привлёк к делу кое-кого из «травмированных». Так со временем обозначилась некая организация, ставшая предтечей отдела «Лямбда».

  Рузвельту принадлежит и ещё одна немаловажная заслуга. Когда он стал президентом, он постепенно перенёс дискурс о феномене в политические круги. По его секретной директиве консульства в других странах начали искать и собирать информацию о том, как там обстоят дела в плане данного феномена. И со временем выяснилась пугающая правда: не только феномен ночных монстров присутствует на земле повсеместно, есть ещё ряд столь же необъяснимых и пугающих феноменов. Какие-то правительства находятся в курсе происходящего и пытаются что-то делать, какие-то предпочитают ничего не замечать, а какие-то вообще ни о чём не подозревают. Именно после Рузвельта и отчасти по его примеру правительства многих стран начали шевелиться и что-то предпринимать.

  В середине ХХ-го века крупнейшие мировые державы договорились сотрудничать в данном вопросе. Лишь немногие лица в правительствах оказались посвящены в тайну; для всех остальных она продолжала оставаться строжайшим табу и это правило сохраняется по сей день. Правду о феномене имаго не рискнули предъявить и научной общественности. В неё посвящали и посвящают лишь после тщательной и кропотливой проверки и лишь тех, кто способен всю жизнь держать язык за зубами. Считается, что учёные, над чем бы они ни работали, умеют абстрагироваться и не давать волю эмоциям. На самом деле это не так и учёные прежде всего тоже люди со своими недостатками и слабостями. Если посвятить в тайну всех подряд, это уже не будет тайной. Кто-нибудь может не выдержать груза ответственности и решит поделиться опасной тайной с общественностью – особенно актуально это сейчас, в эпоху интернета и соцсетей.

  Руфус Донахью был горячим сторонником демократических свобод, но в данном случае считал, что сокрытие от народа истины не есть зло. Бретт Гейслер всецело разделял это мнение.

  Где-то через неделю после того, как Бретт стал частью отдела «Лямбда», наставник предложил ему изящный и элегантный способ сообщить Уильямсам об исчезновении Терри. Этот способ одновременно преподносил горькую правду и вместе с тем давал надежду на то, что с Терри всё хорошо.

  – Позвони им и скажи, что Терри ты не нашёл. Не нашёл живого, но и мёртвого тоже не нашёл. Не говори прямо, что, дескать, всё возможно, иначе это будет ложью, но сделай так, чтобы они сами пришли к этой мысли. Им так будет легче переживать утрату, уж поверь мне, друг мой. А ещё скажи, что ушёл из армии и устроился в АНБ. Типа рассчитываешь, что работа в АНБ позволит тебе однажды узнать всю правду о судьбе кузена.

  Так Бретт и сделал, слушая в трубке приглушённые рыдания Уильямсов и охи да ахи своих стариков. Те и подумать не могли, что их сын так неожиданно бросит армию.

  Бретт ответил коротко:

  – Всё это ради Терри. – И это было чистой правдой. Он действительно уничтожал имаго, чтобы поквитаться за Терри и за многие сотни и тысячи других людей, исчезнувших в пастях ночных монстров.

  Старики прониклись поступком Бретта и неважно, какого мнения они при этом были о Терри.

  – Я горжусь тобой, сын, – сказал мистер Гейслер-старший дрожащим голосом. – Чёрт побери, мой мальчик, как же я тобой горжусь!

  После этого звонка Бретт редко задумывался о близких, о семье, об оставшихся в «Дельте» друзьях. Той ночью в переулке для него началась новая жизнь и в этой новой жизни всё завертелось слишком быстро. Новая работа, уйма новой и невероятной информации, знания и тайны, от которых можно было очуметь. А если он и задумывался о былом и о людях, которые были ему небезразличны, то как о чём-то далёком, что навсегда осталось позади, как предыдущие воплощения в бесконечном колесе сансары. Вся его жизнедеятельность отныне свелась к одному – поискам и уничтожению имаго.

  – Это единственное решение проблемы, друг мой, уж поверь мне! – постоянно повторял старший агент Донахью, словно Бретт мог об этом забыть или вдруг начал сомневаться.

  Но Бретт всё помнил и не ведал никаких сомнений, правда воспринимал происходящее как солдат. Враг напал на твою страну и на твой народ, враг, которого невозможно принудить сдаться, потому что само его естество требует человека в качестве пищи. А значит врага нужно уничтожать, всё логично.

  Это же касалось и его отстранённости от друзей и семьи. Если враг способен нападать, как на Теслу, то лучше держаться подальше от тех, кто тебе близок и дорог, чтобы они ненароком не стали заложниками твоей работы. Бретт холодел, представляя, как имаго пожирают кого-то из его близких или друзей. С него достаточно было одного Терри Уильямса. По крайней мере, когда имаго решит закусить Бреттом Гейслером, он сумеет дать ему отпор, а вот его друзья и близкие нет.

  – Теперь я понимаю, почему уделом каждого агента становится жизнь в одиночестве, – сказал Бретт, когда узнал, что у Руфуса Донахью до сих пор нет ни жены, ни детей и он не планирует их заводить.

  – Не в одиночестве, друг мой, а в уединённости, – поправил тот. – Это разные вещи. Пошевели извилинами и ты поймёшь.

  Бретт лишь понимал, что как это ни назови, суть не изменится. Не то, чтобы из головорезов «Дельты» получались лучшие в мире семьянины (учитывая характер их работы), всё же такое было возможно. И вот он представил себе следующую картину: он женится на какой-нибудь приличной бабёнке, максимально непохожей на Эшли Адамс, у них родится чудесный малыш или даже не один, и вот как-нибудь вечером они в компании приехавших погостить родителей (допустим, на Рождество) усаживаются все вместе в гостинной перед телевизором, вдруг в воздухе начинает клубиться чернота, которую никто, кроме Бретта не видит, и оттуда вылезает уродливая пасть имаго. Домочадцы ни о чём не подозревают и потому никак не могут понять, на что это в ужасе таращится Бретт и почему орёт не своим голосом. Не имаго, а Бретт и излучатель в его руке пугают семью. Они не двигаются с места, покуда их не окутывает клубящейся чернотой, отчего они мгновенно умирают. Но имаго не пожирает их, оставляет как Теслу – в качестве наглядного примера, в качестве недвусмысленного послания.

  После таких мыслей не возникало не только никакого желания заводить семью, но даже просто пригласить армейских друзей пропустить стаканчик. Как бы Бретт мог болтать с ними, шутить и улыбаться, зная, что они всего лишь потенциальное блюдо на шведском столе имаго? Как бы он мог сидеть с ними поздно вечером в баре или гулять с девушкой при свете луны, зная, что в нескольких кварталах от него в это же самое время имаго, возможно, пожирает какого-нибудь обкуренного подростка, идущего домой с тусовки или рисовальщика граффити, залезшего на рекламный щит?

  И в разговорах с семьёй и во время дружеских посиделок с бывшими сослуживцами неизбежно всплывает тема работы. У бойцов «Дельты» в меньшей степени, но тем не менее. Что о своей теперешней работе мог бы поведать Бретт? Правду говорить было запрещено, пришлось бы врать или отмалчиваться. С каждым днём, с каждым годом враньё бы множилось и он бы в конце концов сам в нём запутался. К тому же практика показывает, что друзья и родные зачастую воспринимают чью-то постоянную ложь как предательство. Начинаются ссоры, ругань, раздоры... Да и постоянное молчание не улучшает отношений.

  Бретт внутренне смирился с тем, что отныне и на неопределённый срок единственным спутником его жизни будет Руфус Донахью, так же, как у Руфуса – Бретт Гейслер. Смирился он и с тем, что однажды имаго, возможно, его убьют. Это его не особо волновало. Боевая закалка приучила Бретта относиться к возможной гибели философски. Убьют значит убьют. Раз прикосновение имаго убивает мгновенно, то чего ж бояться? И хоть в «Дельте» учили терпеть боль и пытки, всё же смерть страшна, когда длится долго и мучительно, когда жизнь с кровью и болью выдавливается из тебя по капле, причиняя неописуемые страдания. К чести имаго, они не заставляли свои жертвы страдать.

  По мере вовлечения в деятельность отдела у Бретта возникали неожиданные вопросы.

  – Что, если убивать имаго до окончания трапезы? – спрашивал он. – Разве так не честнее было бы по отношению к жертве и к её родным? Ведь так семья могла бы получить хоть какие-то останки, чтобы достойно похоронить.

  Большинство подобных разговоров проходили в машине. Старший агент Донахью поворачивался к Бретту с выражением бесконечного терпения на лице.

  – Ты всерьёз полагаешь, что отдел вручил бы останки родственникам? Те самые останки, которых только что касался имаго?

  Он со вздохом качал головой, как бы дивясь наивности стажёра.

  – Ты что, не смотрел ни одного детективного сериала? Разве не понимаешь, что любые останки в первую очередь поступают на криминалистическую экспертизу? Нет, друг мой, недоеденная трапеза имаго осела бы в наших лабораториях и, учитывая, как медленно и тяжко мы добываем каждую крупицу знаний, все родные и близкие пострадавшего успели бы состариться и умереть прежде, чем мы вытащили бы из останков всю доступную информацию.

  Бретт догадался, что подобных останков отделом добыто уже немало и что он со своим дурацким вопросом сел в лужу.

  – Понимаю, что лишать родных возможности нормально похоронить хоть что-нибудь, кажется тебе не совсем этичным, – добавил агент Донахью, – но и ты пойми, друг мой, насколько труднее было бы объяснить убитым горем людям, как погиб родной им человек и почему это произошло. Уясни простую вещь. Вся выработанная человечеством гуманистическая этика действует лишь в обычных обстоятельствах, а в обстоятельствах необычных она, соответственно, не действует. К необычным обстоятельствам относятся хорошо знакомые тебе войны. Ты ведь участвовал в спецоперациях и наверняка видел вещи, от которых среднестатистический обыватель-пацифист пришёл бы в ужас. Так вот, причастность имаго к абсолютно любым обстоятельствам уже по определению делает эти обстоятельства необычными – со всем вытекающим.

  Прими во внимание и массовую психологию. Если широкая общественность вдруг узнает, что где-то по ночам являются монстры и едят людей, наши сограждане отнюдь не запрутся в своих домах в обнимку с дробовиками. Напротив, целые толпы начнут бродить по ночным улицам и переулкам, чтобы увидеть трапезу, снять видео и выложить в интернет, и неважно, насколько велика опасность. Узнав, что мы охотимся на имаго, за нашими машинами будут разъезжать целые кортежи, чтобы увидеть, как мы делаем свою работу. Эта зараза будет хуже, чем папарацци, преследующие голливудских звёзд. Мы никого не сможем отогнать ни уговорами, ни угрозами. В мире наступит чёрт знает что – просто потому, что так устроены люди. Уж поверь мне, друг мой, лучше сейчас проявить жёскость, чем потом расхлёбывать последствия...

  В другой раз – это было в Филадельфии, утром, после того, как ночью жертвой имаго стал одинокий уличный толкач, – Бретт и Руфус зашли в кафе подкрепиться и выпить кофе.

  – Имаго всегда являются по одному, – сказал Бретт, когда офицантка принесла заказ и отошла обслужить другие столики, – и всегда выбирают одиночную жертву. Известны ли примеры иного поведения, за исключением случая с Теслой? Нападали ли имаго когда-нибудь группой? Выбирали ли в качестве жертвы многолюдную компанию запоздалых гуляк?

  Подумав, старший агент Донахью покачал головой.

  – Нет, мне о таком не известно.

  – Стало быть имаго не присущ стадный инстинкт, – сделал вывод Бретт, – и у них есть некий сенсорный орган, позволяющий им отличить одинокого человека от группы людей.

  – Наверняка есть, – согласился старший агент. – Они же живые, разумеется у них есть сенсорный орган и вряд ли только один.

  – Я вот только не могу понять, зачем имаго такая таинственность, раз люди всё равно их не видят. Не всё ли равно мяснику, знают ли овцы о мясобойне? Получается, что имаго действуют на руку отделу «Лямбда». Какова мотивация? Когда животное голодно, ему плевать, видит ли кто-нибудь, как оно ест, или нет. В действиях же имаго очевидно наблюдается сознательная скрытность и ты как хочешь, но для меня это ещё одно свидетельство их разумности.

  По какой-то причине тема разумности имаго была неприятна Руфусу Донахью, но он всё же сделал над собой усилие и позволил втянуть себя в полемику.

  – Мяснику может и плевать на скот, ведь у овец нет воли и разума и они не способны организовать сопротивление, но люди-то не овцы. У нас есть и воля и разум, мы можем сопротивляться, подтверждением чему служит отдел «Лямбда». Быть может имаго опасаются как раз таки масштабного сопротивления?

  – Подобные опасения также доказывают наличие разумного сознания, – стоял на своём Бретт.

  Некоторое время они тихо ели, затем агент Донахью нарушил молчание.

  – Эти твари, друг мой, хорошо устроились, если разобраться. Сравни темпы, с какими мы плодимся, с теми темпами, с какими нас пожирают. Получается, что еды для имаго хватит надолго. Фактически навсегда. В лице человечества они имеют стабильный и самовозобновляемый пищевой ресурс.

  Но так было далеко не всегда. Строго говоря, экспоненциальный рост численности человечества начался, по историческим меркам, совсем недавно – каких-то 5 – 7 тысяч лет назад, когда появились первые городища и первые государства. До этого же почти миллион лет популяция людей и предшествовавших им гоминид была весьма скромной. На всём земном шаре проживало меньше особей, чем сейчас в одном мегаполисе типа Нью-Йорка.

  – Я тоже думал на эту тему, – кивнул Бретт, допивая кофе и делая знак офицантке, чтобы долила ещё. – Кем питались имаго, когда на земле не было людей? Существовали ли имаго уже тогда или возникли позже? Кушали ли они приматов и если да, то почему не кушают теперь? Или всё же кушают?

  В ответ на это агент Донахью лишь пожал плечами.

  – Отдел такой информацией не располагает, друг мой. Нам бы пришлось построить машину времени, отправиться на ней на миллион лет назад и посмотреть, как тогда всё было.

  – А представь, если бы выяснилось, что существует или существовало несколько видов имаго – по одному на каждую разновидность гоминид. У людей свои имаго, у австралопитеков свои, а у шимпанзе свои... – Бретт не на шутку разошёлся. – Более того, представь, что всё ещё круче. Чтобы воспринимать имаго австралопитеков, нужна «травма прозрения», но только мозга австралопитека, а чтобы воспринимать имаго шимпанзе, нужна «травма прозрения» мозга шимпанзе. Мы же со своей «травмой прозрения» не увидили бы их имаго, а шимпанзе и австралопитек с их «травмой прозрения» не увидели бы наших имаго... Хотя, это наверняка неважно, ведь и их имаго вряд ли обратили бы внимания на нас.

  – Из твоей теории, друг мой, следует, что после вымирания австралопитеков, их имаго тоже должны были вымереть.

  – Может быть и не только они. Если у каждого подвида наших предков были свои имаго, значит вымерли все имаго палеоантропов и архантропов – всяких там человеков умелых, питекантропов, синантропов, гейдельбергских и флоресских людей, неандертальцев, денисовцев... Или, возможно, не вымерли, а эволюционировали в наших имаго. Вдруг наши с ними эволюции так и идут синхронно?

  Выслушав Бретта и никак не отреагировав, агент Донахью продолжил:

  – Как бы то ни было, человек современного типа жил несколько десятков тысячелетий, оставаясь в рамках весьма немногочисленной популяции, как вдруг начал усиленно плодиться.

  Бретт его перебил:

  – Я слышал, вроде как в промежутке между концом палеолита и концом неолита человек освоил животноводство и земледелие, одомашнил животных, начал заниматься осёдлым сельским хозяйством, стал лучше питаться – отсюда и повышенная плодовитость.

  В ответ на это Руфус Донахью так фыркнул, что чуть не расплескал свой кофе.

  – В жизни не слыхал большей ахинеи. Ты хоть сам-то подумай. Сейчас мы генетически адаптированы потреблять и усваивать некоторые белки, типа глютена или лактозы, поэтому с удовольствием потребляем молочко, творожок, хлебушек, булочки, пиццу, чизбургеры и в целом питание у нас, если сравнивать с одним только недожаренным мясом, действительно улучшилось. Но в те-то далёкие времена, когда люди ещё не были адаптированы к новой еде, какое, к дьяволу, улучшение?

  К настоящему времени селекционеры вывели породы скота, дающие много мяса и молока, вывели высокоурожайные сорта злаков со здоровенными колосьями и зёрнами. А в те-то времена что было? Дичка с тремя крохотными зёрнышками на колоске? Тощая и облезлая дикая корова, которую лишь предстояло одомашнить и откормить? У которой почти не было молока и вместо мяса были одни кости да жилы? Это-то вот и «улучшило» питание? Серьёзно?

  Достоверно известно, что улучшение питания ведёт к росту продолжительности жизни. Если в ту далёкую эпоху питание «улучшилось», тогда почему же до совсем недавних времён средняя продолжительность жизни была всего 25 – 30 лет? Неужто люди от сытости и переедания мёрли как мухи?

  – И что ты хочешь этим сказать? – спросил Бретт.

  – Я хочу сказать, друг мой, что никаких по-настоящему объективных причин заниматься земледелием и животноводством у людей каменного века не было. Любая работа на этом поприще в ту эпоху была работой не на настоящее, а лишь на весьма отдалённую перспективу. Вот возможно мы начнём сеять дичку с тремя зёрнышками на колоске и из неё когда-нибудь получится высокоурожайная пшеница (или ячмень). Вот возможно мы начнём разводить тощих и облезлых коров и из них когда-нибудь получатся тучные стада, дающие много мяса и молока. Вот возможно когда-нибудь мы адаптируемся к непривычным белкам и каждый приём пищи не будет оканчиваться затяжными приступами диареи. Но именно что когда-нибудь, через много-много лет и веков, а прямо сейчас нам предстоит жить впроголодь, потому что трятя время на культивацию чахлых дичек и тощих коров, мы ограничиваем себя в охоте, рыболовстве и собирательстве – то есть во всём том, что реально обеспечивает наш рацион в настоящем. Это не считая того, что чуть ли не каждую минуту нам приходится бегать в кусты, чтобы облегчиться, потому что новая и непривычная еда вызывает у нас в животе такую революцию, какую словами описать невозможно.

  Сейчас мы знаем, что для получения хорошего урожая, землю нужно удобрить. Мы знаем, как и чем её нужно вспахивать. Знаем, что сняв урожай, земле нужно дать отдохнуть, нельзя тут же снова что-то в неё сеять. А откуда бы все эти знания человек мог получить в самом начале своего сельскохозяйственного пути? Надо же понимать, что в те времена хоть какой-то урожай являлся единичной и удачной случайностью, флуктуацией, а постоянным правилом, макропоказателем, как выразились бы сейчас, были погибшие на корню или же вовсе не взошедшие посевы – из-за чего угодно: нерегулярно поливал, посадил в неподходящую почву, не удобрил, не закопал семена на достаточную глубину и их склевали птицы... Любой твой косяк приводил к неурожаю. Так какое, повторю, «улучшение» питания?

  Бретт молчал, ожидая, что наставник сам ответит на свой вопрос.

  – Машины времени у нас нет, – сказал агент Донахью, – поэтому доподлинно мы ничего не знаем. Известно лишь, что с некоторого момента начался процесс, выгодный одним лишь имаго. Мы не можем считать, что увеличение численности человечества было выгодно людям. Хотя бы потому, что чем больше людей, тем больше сил нужно тратить на производство продуктов питания. Чтобы растущая популяция не сдохла с голоду, в производство пропитания должен быть вовлечён абсолютный максимум населения. Почти до ХХ-го века, т.е. пока сельское хозяйство было натуральным хозяйством, так и происходило – чуть ли не 80% – 90% населения жило в деревне и пахало землю. И эти люди в своей жизни ничем больше не занимались, потому что у них тупо не оставалось свободного времени.

  Увеличение нашей популяции улучшило питание прежде всего имаго. Это у них улучшился рацион, друг мой. У них. Очень хочется думать, что глобальное изменение в человеческом существовании – т.н. «неолитическая революция» – произошло по естественным и объективным причинам, но по всему выходит, что создания, для которых мы еда, извлекают из ситуации наибольший гешефт. И если задаться сакраментальным вопросом «кому выгодно?», ответ будет очевиден. Выгоду от нашего «прогресса» получаем вовсе не мы.

  Примерно полтора столетия назад на моей родине, в Британии, жил человек, утверждавший, что развивая капитализм, буржуазия сама создаёт своего могильщика – пролетариат. По аналогии могу сказать, что направив развитие человечества по нынешнему пути, имаго (только если они действительно его направили) сами породили своего могильщика, отдел «Лямбда», позволив нам обрести все необходимые знания и возможности для их уничтожения. Ибо останься мы жить первобытным укладом, у нас не родился бы Никола Тесла и не создал бы своего излучателя. А идти на имаго с каменным топором как-то... Ну ты понял.

  Однажды Бретт поинтересовался:

  – И много нас таких полевых агентов колесит по стране?

  – Увы, слишком мало, друг мой, – печально вздохнул Руфус Донахью. – Очень-очень мало.

  Слушая его постоянные сожаления о нехватке кадров, Бретт с энтузиазмом предложил свою идею, которая казалась ему очевидной.

  – Ты говорил, что Тесла сумел добиться искусственной имитации «травмы прозрения». А нельзя ли повторить его эксперимент? Допустим, прикрепить на затылок какой-нибудь приборчик, который воздействовал бы на зрительный центр электрическим полем и человек мог бы видеть имаго. Тогда можно было бы задействовать сколько угодно добровольцев из полиции, из армии и даже из частных структур. Вышел на смену, включил приборчик, отстрелял всех встреченных имаго, выключил приборчик, пошёл домой. Или, если приборчик технически неосуществим, можно набрать добровольцев и сделать им нейрохирургическую операцию на затылочных долях, равноценную «травме прозрения». Тогда они смогут видеть имаго безо всякого приборчика. Представь, как подскочит эффективность отдела. Мы тогда сможем валить имаго пачками.

  Агент Донахью восторгов стажёра не разделял.

  – Странно слышать такое от человека, настаивавшего на разумности имаго, – ответил он. – Если они сделали ответный ход, когда Тесла разработал свой излучатель, мы и представить не можем как они поступят, начни мы широкомасштабное наступление.

  – Может оставят нас в покое? – предположил Бретт. – Будет стимул.

  – Ага, конечно, как бы не так! Разве мы перестаём кушать мясо оттого, что коровы бодаются? Что будет, если имаго тоже начнут широкомасштабное наступление? Например, целиком «зачистят» целую страну – условно говоря, какую-нибудь Бразилию? Прикончат там всех людей до единого. Или не Бразилию, а десяток наших штатов? Им-то ведь не нужно колесить на машинах и дожидаться встречи с нами, они в любой момент времени способны появляться в любой точке нашего мира. Если они соберутся стаей и истребят поголовно всё население Техаса, Флориды, Калифорнии и впридачу Нью-Йорка, думаешь, после этого нам позволят что-то предпринимать? В плане еды имаго ничего не потеряют, сотня-другая миллионов человек ничего для них не значит, нас всё равно останется с избытком, а вот для нашего руководства это будет значить очень-очень многое. Это будет конец отделу «Лямбда» и всей нашей деятельности.

  Бретт попытался что-то сказать, но Руфус Донахью его остановил:

  – Подожди, я ещё не закончил. Я обрисовал только один из возможных вариантов, но он ведь не единственный. Что, если я был прав, когда предполагал, что наш выход из первобытного состояния произошёл не без помощи имаго? Если они так легко и изящно сумели воздействовать на нашу жизнедеятельность и осу-ществить прогресс, что будет, если они столь же легко и изящно осуществят регресс и вернут нас обратно в первобытную дикость? Мы будем ходить по этим самым дорогам, недоумённо таращиться на дома и машины, вертеть в руках лохмотья нашей одежды и всякие бытовые вещи и при этом не будем понимать, что это, откуда взялось и что с этим делать.

  Пока что имаго убивают нас в относительно умеренных количествах. Гораздо больше нас погибает в войнах, криминальных разборках и ДТП. Если же имаго предпримут масштабную атаку или того хуже, ввергнут нас обратно в каменный век, количество жертв будет исчисляться сотнями миллионов, а возможно и миллиардами.

  У Бретта перед глазами снова возник образ Терри Уильямса и это его разозлило.

  – Значит ничего делать не надо? Пусть сохраняется статус кво?

  – Это значит, что мы не имеем права действовать поспешно и необдуманно, – поправил его агент Донахью. – Прежде, чем внедрять какие-то новшества, нужно аккуратно пробовать, сперва осторожно, по чуть-чуть, как оно будет работать и не приведёт ли к каким-нибудь необратимым последствиям. Я думал, ты, как спецназовец, это понимаешь.

  Выходить из себя было несвойственно для Бретта, а в тех случаях, когда он всё-таки срывался, это длилось недолго, он быстро брал себя в руки. Вот и сейчас он мысленно сосчитал до десяти, потом ещё раз и успокоился.

  – Да я понимаю, – виновато сказал он. – Просто иногда то, что мы делаем, кажется мне чем-то мелким, незначительным и неадекватным реальному масштабу угрозы. Типа как стрелять по танку из пневматического ружья.

  – На самом деле мы постоянно опасаемся того, что даже такие, как ты выражаешься, мелкие и незначительные наши действия вызовут ответную реакцию имаго. Мы правда не знаем, какую, так что фактически ходим по лезвию. – В голосе Руфуса Донахью впервые зазвучали тревожные нотки. – Дело в том, что нет абсолютно никаких оснований полагать, что время в мире имаго течёт синхронно с нашим. То есть и доказательств у нас нет, но и исключать этого мы не можем. А если так, то их медлительность в плане ответного хода может быть лишь кажущейся. Тогда свой ответный ход имаго могут сделать в любой момент, вот хоть прямо сейчас...

  Оказалось, он как в воду глядел. Только в тот момент ничего не случилось. Ответный ход имаго сделали спустя несколько дней. Полевые агенты проезжали какой-то мелкий городишко в Огайо, настолько мелкий, что в нём не оказалось ни одной закусочной, работавшей в ночные часы. С наступлением темноты городишко полностью погружался в сон.

  Агенты уже проехали его и двигались на средней скорости мимо живописных городских окраин. Живописных днём, а в этот поздний час мрачных и довольно зловещих.

  Бретту стало вдруг интересно узнать что-нибудь о деятельности других отделов, занимавшихся другими феноменами.

  – Многое, друг мой, что мы привыкли воспринимать определённым образом с самого детства, в действительности выглядит совсем иначе, – в своей обычной неторопливой манере заговорил Руфус Донахью. – Ты и сам с этим столкнулся. Когда в детстве ты боялся страшных ночных монстров, что могут вылезти из шкафа или из-под кровати, ты ведь не представлял их в своём воображении похожими на имаго? Точно так же и с другими феноменами. Кинематограф, литература, комиксы, детские страшилки и бабушкины сказки приучают нас к определённым образам инопланетян, фей, снежного человека, призраков, ведьм, бессмертных сверхлюдей и тому подобного. А на самом деле все они совсем не такие. Отдел «Альфа» занимается инопланетянами, но это отнюдь не киношные серые пришельцы с большими глазами, которые вживляют похищенным людям анальный зонд. Отдел «Тэта» занимается бессмертными сверхлюдьми, но это отнюдь не комиксовые супергерои a-la Россомаха или Капитан Америка. Отдел «Гамма» занимается призраками, но это вовсе не духи самоубившихся девиц или почивших лордов в заброшенных родовых замках. Отдел «Кси» занимается ведьмами, только это вовсе не горбатые и крючконосые старухи из сказок, верхом на помеле. Отдел «Эпсилон» занимается искусственным интеллектом, но это не шахматные компьютеры и не искусственные нейронные сети, или что там нынче выдают за «интеллект». Отдел «Сигма» занимается феями, но это не крохотные человечки с крылышками, которые порхают и поют песни при свете луны. Отдел «Каппа» занимается другими мирами и параллельными вселенными, а точнее, следствиями их сопряжения с нашим миром, нашей вселенной. Отдел «Дзета» занимается проблемой зомби. Есть отделы и единичные специалисты, которые занимаются «снежным человеком», вампирами, оборотнями, гулями, драконами и прочими официально не существующими созданиями...

  Внушительный перечень отделов явно произвёл на Бретта впечатление, хотя он изо всех сил старался этого не показать.

  – Если отдел «Каппа» занимается другими мирами, может он знает что-нибудь о мире имаго? – с наигранной беспечностью спросил Бретт, ожидая от напарника очередной порции поразительных подробностей, но тот его разочаровал.

  – Нет-нет, друг мой, отдел «Каппа» исследует случаи сопряжения нашей вселенной с по-настоящему другими мирами, сосуществующими параллельно с нашей вселенной в некоем гигантском, невообразимом мультиверсуме. Имаго же не из какой-то другой вселенной, они из нашего мира... В общем... Это сложно. Просто поверь, отдел «Каппа» в нашей работе не помощник.

  Бретт решил не сдаваться и зайти с другой стороны.

  – А почему ведьм и магические сверхспособности изучают разные отделы? Это не одно и то же? То есть, ведьмы же владеют магией, нет?

  Агент Донахью отрицательно замотал головой.

  – Способности ведьм не проистекают от магии. Всё не то, чем кажется – сколько тебе ещё повторять?

  – Ну хорошо, а зомби? – никак не унимался Бретт. – Ты всерьёз пытаешься меня убедить в том, что существуют зомби? Вот прям реально существуют? Как в кино? Бледные, полудохлые, питающиеся мозгами? Или в реальности они тоже не такие? Можешь привести какие-нибудь подробности?