Текст книги "Мститель(сб.)"

Автор книги: Эдуард Борнхёэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Ты теперь выздоровел? – спросила Агнес странным, дрожащим голосом.

Нищий выпрямил свой могучий стан; на его исхудалом лице, действительно, как будто заиграл здоровый румянец.

– У меня такое чувство, будто я испил из самого источника здоровья, – сказал он с воодушевлением. – Знахарка правду сказала: чудодейственной силой обладает рука милостивой барышни.

– Я очень сомневаюсь в этой чудодейственной силе, – сказала Агнес с улыбкой. – Думаю, что в этой бумажке скрыта гораздо более могучая волшебная сила.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность милостивой барышне. Да благословит ее бог и да пошлет ей поскорее такого жениха, которому она перед алтарем с радостью скажет «да»!

– Не благодари меня так горячо и не благословляй, – сказала барышня с суровой серьезностью. – Свою благодарность ты лучше всего выразишь тем, что впредь не будешь лениться и нищенствовать, а постараешься жить честным трудом. Иди с миром!

Нищий еще раз низко поклонился и вышел. За углом он развернул бумажку и прочел: «Садовая калитка с улицы, налево от ворот, в полночь будет открыта. Ночного сторожа угостят свадебным пивом».

Нищий поцеловал бумажку и золотую монету и, окрыленный, стал поспешно спускаться с Тоомпеа.

Агнес весь вечер не выходила из комнаты. Около девяти часов Мённикхузен сам навестил дочь и нашел ее спокойно спящей в постели. Свет его свечи разбудил Агнес, она открыла глаза и спросила:

– Это ты, отец?

– Да, я, – ответил Мённикхузен. – Как твое здоровье?

– Я здорова, но все еще чувствую усталость и слабость.

– Завтра встанешь?

– Надеюсь.

– И отпразднуем свадьбу? Агнес печально покачала головой.

– Прости меня, дорогой отец! Я знаю, что тяжко виновата перед тобой. Видит бог, я не питаю никакого зла к юнкеру Рисбитеру, но стать его женой не могу.

– Подумай о том, что я дал ему слово!

– Я думаю об этом и всем сердцем скорблю, что ты должен из-за меня нарушить свое слово, но… я не могу иначе.

Когда Агнес произносила эти слова, на лице ее отражалась подлинная душевная боль; но, быть может, вызывалась она тем, что Агнес, до сих пор до глубины души презиравшая ложь и обман, сейчас была принуждена притворяться перед любимым отцом.

– Твоя болезнь серьезнее, чем тебе кажется, – пробормотал Мённикхузен полусердито, полусочувственно. – Если бы ты была здорова, ты говорила бы разумнее. Я не могу оставить тебя на ночь одну, я пришлю к тебе женщин.

– Не присылай никого! – взмолилась Агнес в испуге. – Мне достаточно служанки. Мне ничего не нужно, кроме полного покоя и отдыха. Если мне дадут спокойно отдохнуть, я завтра встану здоровой.

Мённикхузен пожал плечами.

– Пусть будет по-твоему. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, отец.

Мённикхузен вышел, взяв с собой свечу. Агнес же встала в постели на колени, сложила руки и начала горячо молиться о прощении только что содеянного греха…

Стояла непроглядно-темная осенняя ночь. Небо было покрыто тучами, сильный ветер сгибал верхушки деревьев, осыпая землю увядшими листьями. Под деревьями было тише – густой кустарник и высокая стена, окружавшая маленький сад, служили защитой от ветра. На башенных часах Тоомпеа как раз пробило полночь, когда Агнес открыла садовую калитку и в нее проскользнула высокая темная фигура. Через минуту Агнес была в объятиях Гавриила.

Они пошли, держась за руки, мимо кустов крыжовника и смородины в конец сада, где под большой липой стояла каменная скамья. Агнес без сопротивления позволила Гавриилу взять ее к себе на руки. Она чувствовала, что тут ее настоящее место, ее подлинный храм, ее венчальный алтарь; здесь она не говорила «нет», не оставалась холодной и равнодушной, а, напротив, была полна трепета жизни; здесь она снова обрела свой искренний смех и искренние слезы и давала им волю. Когда на самые важные вопросы ответы были даны, когда улегся первый порыв чувств, Гавриил начал рассказывать о своем удивительном спасении. Он говорил тихо, шепотом, но ведь они были так близко друг от друга!

Гавриил рассказал:

– Как ты знаешь, меня со связанными руками увели от Иво в палатку его брата Христофа и там заковали в цепи по рукам и по ногам. Я обещал тебе, что не буду сопротивляться, и сдержал свое слово. Я был смирнее ягненка, ведомого на заклание. Против ожидания, Христоф Шенкенберг, которого я считал таким же, как его брат, оказался, по сравнению с ним, действительно человеколюбивым. Он все время предлагал мне пищу и питье, но я только тогда стал есть и пить, когда узнал, что твоя рана быстро заживает. Напившись пьяным, Христоф часто сожалел о моей несчастной судьбе и проклинал Иво, который своей злобой и грубостью отравляет жизнь даже родному брату. Сам Иво несколько дней не показывался. Однажды вечером он пришел ко мне один и начал зло издеваться надо мной. Я и без того был раздражен долгим заключением, и насмешки Иво нисколько не улучшили моего состояния духа. Я отвечал ему резко; слово за слово – и дело кончилось тем, что Иво вонзил мне в грудь нож;.

– Мне он сказал, что ты пал от его руки в честном поединке, – вставила Агнес.

– Нисколько не сомневаюсь, что Иво мог так сказать; он только забыл прибавить, что в этом поединке я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, в палатке было темно, и острие ножа не коснулось сердца, как того, без сомнения, хотел Иво; все же удар был настолько силен, что у меня дыхание замерло и я лишился чувств. Сколько времени продолжался мой обморок, я не знаю, но очнулся я уже в холодной воде и заметил, что мои руки и ноги свободны от оков. Вероятно, Иво, считая меня умершим, велел бросить меня в реку. Я лег в воде на спину, и волны понесли меня вниз по течению. Когда я оказался уже довольно далеко от лагеря, над которым виднелось зарево от костров, до моего слуха донесся шум большого водопада; я подплыл к берегу, выбрался на сушу и упал в изнеможении. От большой потери крови силы мои совсем иссякли. Я не мог даже шевельнуться и почувствовал, что опять теряю сознание. Что со мной было дальше, не могу сказать. Как я потом узнал, я несколько дней лежал без памяти и бредил.

– Бедный Гавриил! – вздохнула Агнес, гладя его по щеке. – О, если бы я тогда могла быть с тобой!

– Да, жаль, что тебя не было, но обо мне все же хорошо заботились. Слушай дальше. Придя в себя, я с удивлением увидел, что нахожусь в жалкой лачуге, на убогой постели. Подле меня сидел бедно одетый старик и чинил сети. Когда я заговорил, старик повернулся ко мне и дружески улыбнулся. Я сразу узнал его: это был мой отец.

– Твой отец! – воскликнула Агнес в радостном изумлении.

– Тише, тише, Агнес! – удержал ее Гавриил, указывая на дом. – Ты выражаешь свое удивление почти так же громко, как я тогда. Следствием моего радостного возбуждения было то, что кровь хлынула у меня из носа и рта, и я чуть было опять не потерял сознание. Когда эта опасность, к счастью, миновала и я снова несколько оправился, отец рассказал, как он меня нашел. Он долго жил в Швеции, терпя сильную нужду. Потом шведы стали требовать, чтобы он помогал им в войне против его родины; отец не согласился и вынужден был бежать. После долгих скитаний он прошлой весной вернулся в те места, к которым влекли его дорогие воспоминания. От хутора Ору давно уже не осталось и следа, тесть и жена умерли, сын исчез, вся местность была превращена в пустыню. Отец тяготился жизнью; он решил остаться здесь и ждать смерти. Он построил себе на берегу реки хижину и жил рыбной ловлей. От людей Иво Шенкенберга он скрылся в лесу. В ту ночь, когда меня бросили в реку, отец отправился посмотреть издали, находится ли еще лагерь на прежнем месте. Проходя по берегу, он натолкнулся на человека, лежавшего без сознания в луже крови. Убедившись, что тело еще теплое, отец из жалости взвалил раненого себе на спину и отнес в свою лачугу. Он еще не знал, кого спас от смерти, но когда снял с меня одежду, то нашел кинжал и кольцо. Он стал пристально всматриваться в мое лицо и убедился, что случайно спас жизнь собственному сыну.

Благодаря его нежному уходу я, прохворав несколько недель, оправился от тяжкой болезни. Можешь себе представить, сколько за это время мы должны были рассказать друг другу! Узнав, что царь Иван обещал его помиловать, отец был настолько растроган, что громко разрыдался. Он потерял уже последнюю надежду когда-нибудь увидеть свою родину, увидеть Москву, от радости старый боярин чуть не сошел с ума.

– И теперь… теперь вы оба отправитесь в Россию? – спросила Агнес еле слышно.

– Теперь мы поедем в Россию. Я не успокоюсь, пока честь отца не будет полностью восстановлена. Я твердо уверен, что царь сдержит свое слово.

– Жаль! – вздохнула Агнес.

– Как так – жаль? – удивился Гавриил.

– В Москве много красивых княжон…

– Тем лучше, – тихо, но от всей души рассмеялся Гавриил, – тем легче я переживу тяжелое время разлуки с тобой.

– Гавриил!

Глаза Агнес блеснули в темноте, но Гавриил не знал, что тому причиной – оскорбленная гордость или внезапно набежавшие слезы.

– Ну, ну, ничего! – произнес он успокоительно, прижимая к себе дрожащую девушку. – Подумай о том, что я, как только смог держаться на ногах, сразу же поспешил в Таллин разыскивать своего потерянного спутника, хотя мне это и грозило виселицей. Разве это ничего не значит? Прежде чем какая-нибудь княжна станет тебе опасной соперницей, ты, может быть, уже сто раз меня забудешь.

– Не говори так, мне больно это слушать, – сказала Агнес.

– А если я должен буду прожить вдали от тебя не сколько месяцев, может быть, целый год, останешься ли ты мне верна? – спросил Гавриил с тревогой в голосе.

– Неужели ты можешь в этом сомневаться?

– Ведь ты совсем недавно чуть не вышла замуж за другого.

– Ради бога!

– Скажи мне, Агнес, в ту минуту, когда ты подходила к алтарю, у тебя уже было намерение сказать «нет»?

– Не было, – тихо ответила Агнес.

– Ну вот видишь! Ха-ха!

– Не смейся, Гавриил! – сказала Агнес дрогнувшим голосом. – Я считала тебя погибшим и хотела этим поступком продлить жизнь своего бедного отца и сократить свои собственные печальные дни. Я жаждала последовать за тобой. Без тебя жизнь для меня не имеет никакой ценности.

– А может быть, жизнь без отца и родины тоже не имеет для тебя ценности? – спросил Гавриил с притворной суровостью.

– Что это значит?

– Согласна ли ты, когда нужно будет и когда придет время, уехать со мной в Россию? Подумай, я ведь наполовину русский!

Агнес и минуты не медлила с ответом.

– С тобой я пойду куда угодно, хоть на край света. И если ты наполовину русский, то русские не могут быть такими злыми, как о них говорят. Я постараюсь стать достойной княгиней.

– Ты должна стать княгиней. Царь сдержит свое слово. Но пока – надо терпеть и молчать.

– Я буду терпеть и молчать. А сейчас я должна вернуться в дом – я ведь больна, тяжело больна.

– Ты… больна?

– Я должна быть больной, не то меня тотчас же опять поведут венчаться с Рисбитером.

– Ну, тогда будь больна так сильно, как только сможешь, но смотри не умирай!

– Нет, теперь мне снова хочется жить!

Голоса их замерли в долгом поцелуе. Наконец Агнес решительно освободилась из объятий Гавриила и твердым шагом направилась к садовой калитке. Она не хотела напрасно увеличивать тяжесть разлуки.

Но на другое утро Агнес не встала с постели. Она действительно заболела.

13. В монастыре Бригитты

Свадьба расстроилась, и недовольные гости принуждены были разъехаться по домам.

Хотя рыцарь Мённикхузен и вправе был жаловаться на упрямство дочери, но это свойство характера она унаследовала от него же самого. Старик Мённикхузен был еще упрямее. Он принадлежал к числу людей, которые никогда не отступают от принятого решения. Если намерения у них благие, то такие люди могут принести миру большую пользу; в противном же случае они часто навлекают несчастье и на себя, и на других. Мённикхузен восторгался человеком, которого избрал себе в зятья, уже далеко не так, как в те дни, когда Рисбитер привез из Пыльтсамаа в Куйметса его заклятого врага Фаренсбаха. Через некоторое время русские опять освободили Фаренсбаха из плена, и у Мённикхузена как бы спала с глаз пелена – он увидел все недостатки юнкера Ханса. Но он дал юнкеру слово и должен был его сдержать, если только Рисбитер сам не откажется. Рисбитер же и не думал отказываться. Он тщательно оценил все свои физические и духовные качества и пришел к выводу, что у Агнес нет ни малейшего основания презирать его. Ханс фон Рисбитер был твердо уверен, что другого подобного ему человека на свете не существует. Раз уж он удостоил какую-либо девушку сватовством, то она должна была, как спелый плод, упасть в его объятия, иначе мир перевернулся бы. Он, Ханс фон Рисбитер, – отвергнутый жених, мишень для насмешек товарищей! Да разве это вообще возможно? О чем она думала, эта Агнес, когда осмелилась по отношению к нему, Хансу фон Рисбитеру, так по-детски озорничать? Ведь эти выходки нельзя было объяснить ничем другим, как только озорством девушки. Ни разу юнкеру Хансу не пришла в голову мысль, что другой мужчина может затмить его в глазах какой бы то ни было девушки, тем более в глазах гордой Агнес.

У старика Мённикхузена такая мысль, правда, возникла, но он отгонял ее от себя. Среди знакомых юнкеров он не находил ни единого человека, на которого могло бы пасть подозрение. Агнес ко всем относилась одинаково. Или она настолько сбилась с пути, что какой-нибудь мужчина из низшего сословия… но нет, эту ужасную мысль старый рыцарь никак не мог решиться додумать до конца. Хотя Мённикхузен и считал себя человеком справедливым, он все же ненавидел свою бедную сестру, двенадцать лет тому назад «попавшую в сети подлого человека», и находил, что она опозорила свой род; он никогда не произносил ее имени и скрежетал зубами, когда нечаянно вспоминал об этом «ужасном событии». Нет, Агнес слишком горда, слишком дорожит своей честью, она не может пасть так низко. Но какой же злой дух вселился в это доселе кроткое дитя? Откуда у нее такие странные настроения, такое непреодолимое упрямство? Это было совершенно непонятно.

Мённикхузен понимал только, что суровость и насилие тут бесполезны, одно лишь время могло исправить дело. Мённикхузен твердо на это надеялся.

Агнес с неделю пролежала в постели, причем ни один врач не мог определить, чем она больна. Когда она встала после болезни, все заметили, что в ней произошла глубокая перемена. Агнес не была уже ни такой живой и шаловливой, как в Куйметса, ни такой безжизненной и вялой, как в последнее время в Таллине; она была спокойна, серьезна и часто впадала в задумчивость. Домашним хозяйством она занималась с еще большим усердием, с гостями была приветлива и предупредительна, но сама не любила ходить в гости. После выздоровления она расцвела полной, зрелой девичьей красотой. Рисбитер навещал ее ежедневно, так как, по его мнению, он был и остался женихом Агнес, хотя капризы девушки его на некоторое время отстранили. С тех пор как отец перестал принуждать Агнес к замужеству, она обходилась с Рисбитером точно так же, как и с другими гостями, с той же приветливостью, позволяла говорить себе «ты», хотя сама неизменно обращалась к юнкеру на «вы».

Однажды Рисбитер сказал шутя:

– Поверишь ли, Агнес, ты уже давно была бы моей счастливой супругой, если бы я захотел быть немного похитрее.

– Я думаю, вы и так достаточно хитры, – спокойно ответила Агнес.

– Да, это так, но я не хотел против тебя действовать хитростью. А сейчас я, к сожалению, по твоему поведению вижу, что в любовных делах без хитрости не обойтись.

– Это вы видите по моему поведению?

– Да, конечно. Ведь ты играешь со мной, как кошка с мышью, зная, что эта игра, точно кузнечный мех, раздувает пламя моей любви. Если бы я в свое время поступал так же, то дело, пожалуй, сейчас обстояло бы как раз наоборот.

– Может быть.

– Ну вот видишь! Когда я думаю о твоих капризах, у меня иногда возникает желание и сейчас еще поиграть с тобой, как кошка с мышью.

– Что ж, попытайте счастья!

– Хорошо! Но не слишком ли это будет больно твоему маленькому сердечку?

– Посмотрим!

– Например, если бы я стал к тебе немного холоднее или даже некоторое время избегал бы тебя, а?

– Это было бы для меня заслуженным наказанием.

– Ну, так выбирай теперь сама: наказание… или свадьба?

– Думаю, что я больше заслуживаю наказания.

– Ты действительно заслуживаешь наказания за свои капризы, – сказал Рисбитер более резко, – но я, при своем великом терпении, все же предпочел бы свадьбу. Скажи наконец, Агнес, почему ты позволяешь себе такие выходки и заставляешь меня напрасно ждать?

– Я совсем не заставляю вас ждать. Устраивайте свадьбу, когда хотите, только не со мной.

– Пустое упрямство, пустое упрямство! – проворчал Рисбитер. – Ты хорошо знаешь, что мне нетрудно было бы найти другую невесту, но это ничего не значит. Я хочу жениться на тебе, и ты хочешь выйти замуж; за меня, так как лучшего мужа нигде не найдешь; но ты издеваешься надо мной и медлишь, ты не веришь, что я тебя люблю, и играешь со мной, как кошка с мышью. Но ведь я доказал своими славными подвигами, насколько горячо я люблю тебя. Ради тебя я почти один ворвался в Пыльтсамааский замок и захватил в плен смертельного врага твоего отца, а в Куйметса я наверняка спас бы твою жизнь, если бы ты подождала немного. Ты улыбаешься, но что правда – то правда. Ради тебя я перебил две дюжины русских, и с твоей стороны было ошибкой, что ты позволила себя спасти презренному человеку.

– Прошу прощения…

Следствием этого разговора было то, что на следующий день Рисбитер уехал в Курляндию, в свое поместье. Прощаясь с Агнес, он придал своему лицу хитрое, многозначительное выражение, как будто хотел сказать: «Не моя вина, если я терзаю твое сердце! Ты меня достаточно подразнила, теперь кайся! Теперь я – кошка, ты – мышка!».

По странному стечению обстоятельств, отъезд Рисбитера совпал как раз с тем временем, когда рыцарь Мённикхузен готовил со своим отрядом новый поход против русских; можно было подумать, что у юнкера Ханса нет большой охоты выступать против русских, будто ему наскучило совершать геройские подвиги; так, по крайней мере, говорили его враги, а среди мызных людей врагов у него было более чем достаточно. Мённикхузен отпустил его без сожаления: он был доволен, что хоть на время избавился от этого человека, присутствие которого постоянно напоминало рыцарю о его нарушенном обещании.

Когда Рисбитер со своим обозом удалился, Мённикхузен грустно сказал дочери:

– Как было бы хорошо, если бы вы вместе уехали отсюда, сопровождаемые моим благословением!

– Неужели тебе так хочется от меня избавиться? – печально спросила Агнес.

– Я хочу прежде всего, чтобы ты была счастлива.

– Я ведь счастлива. Мое счастье – это быть с тобой, любить тебя, заботиться о твоем доме.

Мённикхузен покачал головой.

– Со мной ты сейчас все равно не можешь остаться… Я иду на войну, а там не место девушке.

– С тобой, отец, я ничего не боюсь.

– Тем сильнее я боюсь за тебя. Я не хочу, чтобы ты вторично подверглась смертельной опасности. Кроме того, я теперь вижу, что не гожусь в воспитатели девушки. Мой способ воспитания принес дурные плоды.

– Отец!

Ну, ну, не пугайся! Я не хочу сказать, что ты плохая дочь, но я тебя слишком избаловал, ты стала капризной и упрямой. Тебе крайне необходимо более строгое воспитание, иначе ты сама себя сделаешь несчастной. Послушай теперь, что я решил относительно тебя: для начала я отправлю тебя в монастырь Бригитты 2626
  Полное название – монастырь святой Бригитты. Находился в Мариентале, близ Таллина, у устья реки Козе: развалины его видны и теперь. Монастырь строился с 1407 по 1466 г. и был одним из так называемых смешанных монастырей (claustrum mixtum), т. е. предназначался и для монахов и для монахинь. Монастырь состоял под управлением женщины знатного происхождения (аббатисы). Последней аббатисой его была Магдалена фон Цёге. (Прим. авт.)


[Закрыть], под надзор аббатисы Магдалены – родной сестры твоей матери. Аббатиса – святая женщина, может быть, ей удастся молитвами и благочестивым примером сломить твое упорство.

В глазах Агнес отразился испуг.

– Ты хочешь держать меня в заточении, в монастырских стенах! – воскликнула она, бледнея.

– Не в заточении, а только под более строгим надзором, для твоего же блага, – сказал Мённикхузен, глядя в сторону. – Не думай, что тебя хотят постричь в монахини. Ты воспитана в благочестивом учении Лютера, и никто не посмеет принудить тебя от него отказаться. Ты должна только снова научиться молиться богу – ты, по-видимому, разучилась это делать. Когда я вернусь с войны и увижу, что ты исправилась, все окончится благополучно, к нашей общей радости.

– Но я не хочу жить в монастыре! – возбужденно воскликнула Агнес. – Тетя Магдалена недолюбливает меня, у меня всегда был тайный страх перед ней! Чемя провинилась, что ты отталкиваешь меня? Я тайком убегу из монастыря и последую за тобой.

– В монастыре стены высокие, – улыбнулся Мённикхузен. – Есть только одно средство, которое может тебя избавить от всего этого.

– Какое? Скажи, дорогой отец! Я все исполню, лишь бы ты не отталкивал меня.

– Тогда пошлем гонца за Рисбитером и позовем его обратно.

Луч радостного возбуждения угас в глазах Агнес. Она поникла головой, словно увянув, и тихо сказала:

– Лучше пойду в монастырь.

Несколько дней спустя Агнес поселилась в монастыре Бригитты, а Каспар фон Мённикхузен с отрядом мызных людей ушел из Таллина.

Монастырь Бригитты – наследие периода католицизма, окончившегося в Эстонии в 1525 г., в описываемое время еще был огромным, величественным строением. Монастырь обладал большими богатствами и угодьями и славился глубоким благочестием своей тогдашней аббатисы. Монастырский устав отличался большой строгостью: он требовал уединения, молчания и бесконечных молитв. Главное здание монастыря находилось у северной стены большой церкви и имело два этажа; наверху находились кельи монахинь, в нижнем этаже – кельи монахов. Монахи и монахини могли встречаться только в церкви, куда с каждого этажа вела особая лестница. Высокая стена, окружавшая монастырь, была в последнее время еще надстроена и дополнительно укреплена; это было крайне необходимо, потому что с введением новой веры у таллинцев поубавилось уважения к святому месту и богатства монастыря стали приманкой для грабежа. Аббатиса Магдалена была женщина строгая, с твердым характером, ее ничто не могло испугать. Происходя из старинного немецкого рода, она твердо верила в непоколебимую мощь и силу своих соотечественников и презирала русских. С начала великой войны городские власти неоднократно требовали удаления из монастыря его обитателей, чтобы превратить монастырь в крепостной заслон против русских, но аббатиса об этом и слышать не хотела; она не приняла даже шведского отряда, предложенного ей для защиты монастыря, так как не верила, чтобы какой-либо враг осмелился посягнуть на монастырь. Ее уверенность повлияла и на Мённикхузена. Когда он пожаловался на свое несчастье, она сказала: «Отдай Агнес на полгода под мой надзор, и я ее превращу в ягненка». Мённикхузен, правда, пожал плечами и недоверчиво улыбнулся, но в глубине души он все же надеялся на хороший исход, зная благочестие и святость аббатисы; на свою отцовскую власть он уже не возлагал никаких надежд. Он предоставил аббатисе полную свободу действий, поставив лишь единственным условием, чтобы Агнес не обратили в католичество и не уговаривали стать монахиней.

В монастыре для Агнес отвели комнату более просторную и светлую, чем кельи монахинь; из высокого окна открывался вид на залив, на другом берегу которого стены и острые башни Таллина вставали, казалось, прямо из воды. Агнес должна была присутствовать на ежедневных богослужениях и молитвах в церкви, а также участвовать в общих трапезах монахинь; и она все это охотно исполняла, так как все же видела человеческие лица и вместе с тем никто не приставал к ней с расспросами, как это беспрестанно случалось в городе. В течение нескольких недель Агнес вполне свыклась с монастырской жизнью, занималась рукоделием, читала, молилась богу и думала о Гаврииле. Если она вначале и испытывала тайный страх перед «воспитательными приемами» тетки, то теперь в глубине души просила у нее прощения, надеясь, что та оставит ее в покое. Аббатиса навещала свою племянницу редко, говорила мало, но смотрела на нее каким-то сверлящим взглядом, будто хотела своим взором проникнуть в душу Агнес.

Однажды аббатиса,велела призвать Агнес в свою келью – она жила так же скромно, как и все монахини. Агнес пошла к ней, не предчувствуя ничего дурного. Войдя в келью, она вдруг оробела, потому что желтое, морщинистое лицо святой женщины было холодно как лед, а взгляд подобен жалу.

– Садись сюда и слушай, я должна с тобой поговорить, – сказала она, указывая на низенькую скамеечку у своих ног.

Агнес послушно села.

– Я уже достаточно тебя изучила и вижу тебя насквозь, – начала аббатиса сурово. – Ты хитрая, скрытная, и сердце у тебя злое.

– Тетя!

– Молчи! Я вижу, что кроется в глубине твоей души. Я надеялась добротой и лаской повлиять на тебя так, чтобы ты добровольно во всем созналась, как дитя своей матери. Ты этого не сделала – это плохой признак.

– В чем я должна была сознаться?

– Ты таишь в своем сердце греховную любовь! – произнесла аббатиса тихо и внушительно.

Агнес побледнела, но ни слова не сказала в ответ.

– У тебя в сердце горит греховная любовь, – повторила аббатиса, безжалостно отчеканивая каждое слово. – Дело мне кажется серьезным, так как ты не покраснела, а стала бледной как стена. Я надеюсь, что ты не станешь напрасно таиться от меня. Я женщина, и у меня зоркий глаз. Твой отец не хочет и не может поверить тому, в чем я тебя сразу заподозрила. Ты считала меня слепой, а я все время приглядывалась к тебе, изучала каждую мысль на твоем челе, читала ее в безмолвном движении твоих губ. Откуда у тебя взялась бы смелость перед богом и всеми прихожанами воспротивиться воле отца, нарушить самый священный закон, если бы в твоем сердце не пылала греховная любовь? Откуда у тебя, легкомысленное дитя света, явилась такая твердая решимость покинуть отца, свое общество, все мирские блага, похоронить себя за высокими стенами монастыря, безропотно переносить скучную жизнь, даже радоваться одиночеству и тишине? Разве я не видела, как в церкви, во время молитвы, твои уста часто оставались немыми, а твои глаза смутно глядели куда-то вдаль, где ничего не было видно? Не спаситель, не высокий образ божьей матери, не святые ангелы стояли тогда перед твоим взором, а – страшно подумать! – человек из плоти и крови, мужчина!

Аббатиса вздрогнула, как будто «страшная мысль» коснулась ее тела, и перекрестилась. Агнес не произнесла ни слова.

– Что ты можешь на это ответить? – глухим голосом спросила аббатисса.

– Ничего, – тихо ответила Агнес.

– Кто твой возлюбленный?

Это слово пробудило в Агнес чувство женской гордости.

– Хотя ты и моя тетя, но так говорить со мной ты не имеешь права, – сказала она, вставая.

– Оставайся на месте! – прикрикнула на нее аббатиса. – Ты, негодница, вздумала меня учить, как я должна говорить с тобой?

– Я не негодница.

– Ты такая же негодница, как и тот, кого ты любишь!

– Я никогда не могла бы полюбить негодяя, – сказала Агнес с ледяным спокойствием, так как чрезмерная резкость тетки начала возбуждать в ней презрение.

– Впредь здесь позаботятся о том, чтобы ты вторично так низко не пала; но сейчас ты пала – ты вздыхаешь о человеке, который по своему сословному положению недостоин тебя. Если бы он был достоин тебя, ты бы уже давно во всем призналась. Но все это делается втайне, украдкой, шепчутся в темных углах и… бог знает, что там еще творилось! (Аббатиса опять вздрогнула и перекрестилась.) Ты хотела пойти по следам сестры твоего отца, тайно бежать из родительского дома и навлечь величайший позор на себя и своих родных? Кто знает, что еще могло бы случиться, если бы ты дольше оставалась в Куйметса!

– Магдалена Цёге! – сказала Агнес с нескрываемым презрением. – Если вы не стыдитесь позорить то имя, которое я имею честь носить, то вспомните, покрайней мере, что вы – аббатиса монастыря Бригитты.

Этот упрек подействовал так, что аббатиса вместо резких слов стала пользоваться более ядовитыми.

– Именно потому, что я хотела сберечь славное имя твоего отца от нового позора, я и взяла тебя под свою опеку, – сказала она хриплым голосом. – Ты не уйдешь из моих рук до тех пор, пока твое упорство не будет сломлено силой и твои помыслы, ныне блуждающие на путях греха, не будут направлены к благу.

– Я не могу поверить, чтобы мой отец отдал меня сюда в заточение.

– Думай что хочешь, но прежде всего ты должна поверить тому, что в этих стенах вся власть и сила в моих руках. Твой отец далеко, и он доверяет мне больше, чем тебе. Он не хочет тебя видеть, пока я не извещу его, что ты этого достойна. Не бойся, что я посягну на твою жизнь, но тело твое я подвергну истязаниям, твою оскверненную душу очищу мучительным огнем. И все же ты можешь облегчить свое наказание, если открыто назовешь того, кто увлек тебя на путь греха.

Шальная мысль промелькнула в голове Агнес: «Тетя ведь женщина, может быть, ее гложет простое любопытство?».

Она продолжала молчать.

– Скажи мне только его имя, – настаивала аббатиса. – Это было бы первым признаком твоего исправления; этим ты смягчила бы свое наказание и сама помогла бы с корнем вырвать из твоего сердца воспоминание об этом гнусном человеке.

В воображении Агнес вдруг предстали Иво Шенкенберг и его старуха. Как они старались оклеветать Гавриила, всячески очернить его! Не хотела ли почтенная аббатиса использовать то же средство, чтобы вырвать «греховное воспоминание» из сердца Агнес? Аббатиса была похожа на ту старуху… кто знает? Агнес мысленно поклялась никому не называть имени любимого до тех пор, пока он сам не даст на это согласия. Аббатиса выжидала, глядя на нее, как ястреб на свою жертву.

– Ну, скажешь? – спросила она наконец с возрастающим гневом.

– Нет, – холодно ответила Агнес.

– Убирайся с глаз моих долой!

Агнес ушла, не чувствуя никакого раскаяния.

– Подожди, я отучу тебя говорить «нет»! – пробормотала аббатиса, провожая ее злобным взглядом.

До Агнес еще донеслись эти слова.

С той поры Агнес не имела в монастыре ни одного спокойного дня. Тетка старалась отучить ее говорить «нет», причем действовала по определенному плану. Придирки и наказания градом сыпались на голову Агнес. Ей пришлось оставить полюбившуюся ей комнату и поселиться в простой монашеской келье; сначала один раз в неделю, затем два и три раза питаться лишь хлебом и водой, во время общих трапез принимать пищу в одиночестве на каменном полу, в то время как другие сидели за столом. К Агнес приставляли то одну, то другую монахиню, которые не давали ей покоя ни днем ни ночью, все время увещевали ее и по сто раз читали одну и ту же молитву; потом Агнес оставляли по целым неделям в одиночестве и никому не разрешали перекинуться с ней хотя бы единым словом. Только аббатиса каждую субботу вечером спрашивала: «Скажешь?» – и Агнес в конце каждой мучительной недели с неизменным упорством отвечала: «Нет».